ЗНАКОМСТВО С БОЛЬШИМ ДРУГИМ

Лакан Жак. Семинары кн. II. - М,1999.

XVI

УКРАДЕННОЕ ПИСЬМО

 

В увлекательном докладе, который вы вчера прослушали, обрисовано было то, что можно назвать игрой образа и символа.* Тот факт, что далеко не все в связи с этим может быть выражено в генетических терминах, из работ г-жи Дольто как раз и следует - именно в этом она и является нашей единомышленницей. Этиология шизофрении интересует нас как терапевтов, с ты­сячи разных сторон. Да, в ней бесспорно есть измерение чисто медицинское, измерение диагностики и прогностики, но и г-жа Дольто, со своей точки зрения, живо и глубоко освещает явле­ния, для определенного этапа индивидуального развития харак­терные - искусство и честность ее наблюдений заслуживают высочайших похвал. Мы не можем оперировать нашими категориями везде, но они позволяют, во всяком случае, осуществить в нозографии подлинный переворот, Перье в общих чертах уже намеченный.

Маннони: - Меня смущает то, что рисунок, графику вы ус­ваиваете регистру воображаемого. Мне кажется все-таки, что рисунок - это уже проработка воображаемого, пусть еще смутная.

Лакан: - Я говорил именно о воображаемом, я не говорил, что это рисунок, который действительно представляет собой уже символ.

Маннони: - Но не вполне - вот что меня, собственно, зани­мает.

Лакан: - Вполне естественно - это будет Вас занимать до тех пор, пока мы не сделаем рисунок предметом нашего рассмотре­ния и не начнем все вместе разбираться в том, что он собой представляет. Но в этом году мы занимаемся другими вещами.

То, о чем говорил я в последний раз, направлено было на то, чтобы позволить вам осязаемо ощутить связь субъекта с симво-

 

 

лической функцией. Сегодня мы сделаем в этом направлении еще один шаг.

Символ возникает в Реальном в результате пари. Само поня­тие причины, поскольку оно предполагает между цепочкой символов и Реальным определенное опосредование, рождается из некоего первоначального пари - будет это вот этим, или не будет? Не случайно, как показывает нам эпистемология на ны­нешнем этапе своего развития, понятие вероятности располага­ется в центре эволюции физических наук, а теория вероятности вновь вызывает к жизни целый ряд проблем, которые в истории человеческой мысли на протяжении веков то выходили на пер­вый план, то вновь оказывались в тени.

При всякой достаточно радикальной постановке вопроса о символическом мышлении именно пари находится в центре внимания. Все сводится к to be or not to be, к угадыванию того, что выпадет, а что нет, к первоначальной паре плюса и минуса. Но присутствие, как и отсутствие, говорят, соответственно, о воз­можности отсутствия или присутствия. Когда сам субъект явля­ется в бытии, он обязан этим определенному не-бытию, на ко­тором он свое бытие и возводит. Если же он в бытие не является, если он не является чем-нибудь, то очевидно, что он свидетель­ствует тем самым о некоем отсутствии, должником которого навсегда останется - я хочу сказать, что, оказавшись не в силах явить присутствие, он навсегда обречен доказывать отсутствие.

Вот это-то и придает ценность цепочке тех маленьких плю­сов и минусов, что расположили мы на листе бумаги, следуя различным условиям, которые диктуются экспериментом. Ис­следование собранных результатов ценно тем, что демонстри­рует в кривой распределения выигрышей и проигрышей опре­деленные отклонения.

Как мы в последний раз уже видели, играть значит пытаться обнаружить у субъекта предположительную регулярность, ко­торая хоть и ускользает от нас, но в результатах игры должна незначительным отклонением в кривой вероятностей себя вы­дать. Это и есть то, что стремится заявить о себе в фактах, дока-

 

зывающих, что когда налицо диалог, пусть самый слепой, игры случая в чистом виде уже нет, а есть соединение, сочленение одного слова с другим. Слово это предполагается уже тем фактом, что даже для субъекта, играющего в одиночку, игра его име­ет смысл лишь в том случае, если он заранее объявит, что, как он думает, должно выпасть. В орла или решку можно играть и од­ному. Но если подойти к делу с точки зрения речи, то в одиноче­стве не играют никогда - в игре всегда налицо сочленение трех знаков, подразумевающих выигрыш, проигрыш и вырисовыва­ющееся на их фоне смысловое значение в виде результата. Дру­гими словами, нет игры, пока нет вопроса, и нет вопроса, пока нет структуры. Вопрос составлен структурой, организован ею.

Сама по себе, игра символов являет собой и организует, неза­висимо от особенностей ее человеческого субстрата, то нечто, что мы и именуем субъектом. Человеческий субъект отнюдь не является в этой игре инициатором, он занимает в ней свое ме­сто, он играет в ней роль маленьких плюсов и маленьких мину сов. Он представляет собой лишь элемент той цепочки, которая, будучи развернута, организуется следуя определенным законам. Субъект, таким образом, всегда располагается в нескольких плоскостях, всегда включен в несколько пересекающихся сете­вых схем.

В Реальном результат всегда может выпасть какой угодно. Но как только символическая цепочка организована, как только вы ввели, в форме последовательных единиц, какую-то единицу значащую, что угодно выпасть уже не может.

Договоримся соединять выпадающие последовательно плю­сы и минусы в группы по три и обозначить возможные типы последовательностей внутри групп цифрами 1,2 и 3.

(1) (2) (3)

+ + + + + - + - +

- - - - - + - + -

- + +

+ - -

Уже одно это преобразование приведет к появлению исклю­чительно точных законов. Группы типа (1), (2) и (3) не могут следовать друг за другом в любом порядке. За группой (3) нико­гда не последует группа (1), группа (1) никогда не возникнет вслед за любым нечетным количеством групп (2). Однако после четного количества групп (2) она появиться может вполне. Ме­жду группами (1) и (3) всегда возможно неограниченное коли­чество групп (2).

Исходя из этих закономерностей, вы можете образовать но­вые значащие единицы, соответствующие интервалам между группами различных типов.

Переход от 1 к 2 => ß

Переход от 2 к 2 => у

Переход от 1 к 1 => a

Переход от 1 к 3

Переход от 2 к 1 => b

Переход от 2 к 3

Легко убедиться, что если впереди стоит ß, то после повторе­ния сколь угодно большого числа а на выходе может оказаться лишь 6. Перед нами пример первичной символической органи­зации, которая позволяет выйти за пределы тех метафор, кото­рые я однажды использовал, говоря о внутренне присущей сим­волу памяти. Создается впечатление, будто а помнит, что не мо­жет породить из себя ничего, кроме 8, если серии а, сколь угод­но длинной, предшествовала ß.

Вы сами убедились теперь, какие возможности демонстра­ции и теорематизации вытекают из простого использования символических серий. С самого начала и совершенно не зави­симо от всякой связи с какими бы то ни было причинными звеньями предположительно реального характера, символ во­всю действует, порождая собственные закономерности, струк­туры, формации. Это как раз и интересует нашу дисциплину, состоящую в исследовании того, насколько глубоко прорастает в мир человеческого субъекта символический порядок.

И сразу же становится в этой перспективе очевидно то, что я в свое время назвал вмешательством субъектов. Поскольку нам представляется сейчас такой случай, я проиллюстрирую вам это на той же истории об украденном письме, из которой позаимствован был мною пример игры в чет и нечет.

 

Пример этот, приводимый в рассказе героем, который явля­ется выразителем его основной мысли, призван, по замыслу автора, стать элементарной иллюстрацией отношений между субъектами - отношений, основанных на том, что один субъект предвосхищает мысли другого благодаря тому, что предполага­ет в нем скрытность, хитрость и стратегические способности, которые в возникающих между ними отношениях взаимного отражения так или иначе должны проявиться. Все здесь по­строено на предположении, будто существуют средства, позво­ляющие отличить восприятие, свойственное идиоту от воспри­ятия, свойственного человеку умному.

Я уже обращал ваше внимание на то, насколько сомнительна эта точка зрения, насколько не соответствует она своему пред­мету - хотя бы потому, что ум порою в том и состоит чтобы суметь прикинуться идиотом. И все же По - человек на удивление искушенный: стоит вам прочитать текст целиком и вы сразу почувствуете, что сама символическая структура этой истории куда более существенна, нежели это на первый взгляд соблазни­тельное, но исключительно неосновательное, на простаков рас­считанное рассуждение.

Мне хотелось бы, чтобы те, кто перечел Украденное письмо после того, как я начал говорить о нем, поднял руку - глядите, и половины зала не наберется!

Надеюсь, вы знаете, однако, что речь идет об истории письма, похищенного в удивительных и весьма поучительных обстоя­тельствах - истории, рассказанной злополучным префектом полиции, которому отведена классическая в сюжетах такого рода роль человека, который обязан найти пропажу, но вечно идет по ложному следу. Короче говоря, префект этот приходит к другому герою, по имени Дюпен с просьбой помочь ему из это­го дела выпутаться. Дюпен этот являет собой тип другого, еще бо­лее мифического персонажа - того, кто все понимает. История эта, однако, далеко не укладывается в комедийную схему, глав­ные герои которой отвечают всем канонам детективного жанра. Августейший персонаж, чей облик вырисовывается на зад­нем плане истории, является, безусловно, королевской особой.

 

Действие рассказа происходит во Франции в эпоху Реставра­ции. Власть успела утратить к тому времени священный ореол, способный оградить ее от кощунственных посягательств со стороны разного рода авантюристов.

Министр, сам человек высокого звания, непринужденно чув­ствующий себя в любом обществе и, судя по тому, что государст­венные дела обсуждаются им с королем и королевой наедине, пользующийся доверием королевской четы, обращает внима­ние на замешательство, с которым королева пытается скрыть от своего августейшего супруга присутствие на столе чего-то тако­го, что оказывается не чем иным, как письмом, авторство и со­держание которого министр немедленно угадывает. Речь идет, разумеется, о тайной переписке. Если письмо остается лежать не­брежно брошенным на столе, то именно для того, чтобы не при­влечь к нему внимания короля. Именно на его невнимательность, чтобы не сказать его ослепление, королева и рассчитывает.

Зато министр, глаз у которого поострее, немедленно смекает, в чем дело, и начинает свою игру: отвлекая внимание присутст­вующих разговором, он вынимает из кармана якобы случайно оказавшееся там письмо, по виду своему слегка напоминающее предмет, которому с этих пор суждено стать пререкаемым. По­вертев его немного в руках, он небрежно кладет его на столик рядом с первым. После чего ему, пользуясь невнимательностью главного персонажа, остается лишь спокойно взять это послед­нее и положить его в карман на глазах у не упустившей в этой сцене ни единой детали королевы, которой поневоле прихо­дится смириться с тем, как уходит от нее компрометирующий ее документ.

Дальнейшие подробности я опускаю. Королеве нужно во что бы то ни стало вернуть себе этот инструмент давления и шанта­жа. Она обращается за помощью к полиции. Полиция, специально для того, чтобы ничего не находить, и созданная, ничего, естественно, и не находит. Проблему решает Дюпен, который обнаруживает письмо именно там, где оно должно быть - в ка­бинете министра на самом видном месте, у него под рукой, едва замаскированное. Создается, разумеется, впечатление, что оно не должно было ускользнуть от внимания полицейских незаме-

 

ченным, так как явно входило в зону их микроскопического обследования.

Чтобы завладеть им, Дюпен устраивает так, что на улице раз­дается выстрел. Пользуясь моментом, пока министр идет к окну, чтобы взглянуть, что случилось, Дюпен берет письмо и на место его кладет другое, где написаны им следующие слова:

план столь зловещей мести

достоин если не Атрея, то Фиеста.

Стихи эти заимствованы из Атрея и Фиеста Кребильона-отца, и значение их далеко не исчерпывается тем, что они дают нам лишний повод прочесть, наконец, эту очень любопытную трагедию от начала до конца.

Эпизод это весьма интересный, особенно если учесть отте­нок жестокости, с которым такой незаинтересованный и отре­шенный, на первый взгляд, персонаж, как Дюпен, потирает руки от радости, предвкушая драматические события, которые за поступком его неминуемо воспоследуют. Здесь мы слышим уже не Дюпена только, но и рассказчика, представляющего собой призрак самого автора. Каково значение этого призрака, мы еще увидим в дальнейшем.

Драма же разыграется тогда, когда министру, которому от­ныне будет даваться отпор, придет время свою власть подтвер­дить. "Предъявите письмо", - скажут ему. "Вот оно", — ответит министр. Здесь-то и кончится для него дело посмешищем, если не трагедией.

Такова канва нашего рассказа.

В нем налицо две главных сцены (не в том смысле, в котором мы говорим о «первоначальной сцене») - сцена похищения письма и сцена обретения его вновь; кроме того, есть и несколь­ко сцен второстепенных. Та сцена, где письмо возвращается, распадается на две, так как, обнаружив письмо, Дюпен его сразу не отбирает - ведь ему нужно организовать интригу, создать ловушку и заготовить дубликат письма. Есть еще и воображаемая сцена в конце, где мы становимся свидетелями падения минист­ра, этого загадочного исторического персонажа, этого често­любца. На что, однако направлено его честолюбие? Может быть, это просто игрок? Играет он с азартом и цель его, похоже, - и в

 

этом случае он истинный честолюбец - состоит в том, чтобы продемонстрировать, как далеко можно в подобной игре зайти. В каком именно направлении - ему не важно. Цель, к которой честолюбие стремится, исчезает вместе с самым главным - воз­можностью тешить его.

Каковы персонажи этой истории? Их можно перечислить по пальцам. Есть в ней реальные персонажи - это король, королева, министр. Дюпен, префект полиции и еще тот агент-провокатор, который делает на улице выстрел из пистолета. Есть и статисты за кулисами, которые на сцене не появляются. Вот, собственно, тот список действующих лиц, который предваряет собой, как правило, текст любой пьесы.

Не попробовать ли нам построить этот список иначе?

Персонажей, участвующих в действии, можно определить и другим способом. Их можно определить, исходя из субъекта - точнее говоря, отношений, обусловленных тем, что реальный субъект поглощается закономерностью символической после­довательности.

Начнем с первой сцены. Персонажей в ней четыре: король, королева, министр — а кто, вы думаете, четвертый?

Гениншо: - Письмо

Лакан: - Да, именно письмо, а вовсе не тот, кто его послал. Даже если бы имя его в конце истории было названо, значение его было бы чисто фиктивным, а вот письмо — это персонаж настоящий. В такой степени настоящий, что мы с полным пра­вом можем отождествить его с ключевой схемой, которую суме­ли мы распознать, заканчивая анализ сновидения об Ирме, в формуле триметиламина.

Письмо является здесь синонимом субъекта - субъекта ко­ренного, первоначального. Речь идет о символе, перемещающемся в чистом виде, о символе, которого невозможно коснуть­ся, не оказавшись немедленно в его игру втянутым. Смысл рас­сказа об украденном письме состоит, таким образом, в том, что судьба, или причинность, не является чем-то таким, что можно было бы определить в терминах существования. Можно сказать, что когда персонажи рассказа завладевают этим письмом, ими самими овладевает и увлекает за собой нечто такое, по сравнению

 

с чем индивидуальные их особенности мало что значат. Что бы они ни представляли собой, на каждом из этапов симво­лического преобразования письма они определяются исключи­тельно той позицией, которую занимают они по отношению к коренному субъекту, то есть их местом в одном из СН₃ нашей формулы. Позиция эта раз и навсегда не фиксирована. Вклю­чившись в цепочку необходимости, выйдя на заданную письмом траекторию, каждый из них меняет в череде сцен свои функции по отношению к той существенной реальности, которую пись­мо создает. Другими словами, обобщая урок этой истории, мож­но сказать, что для каждого из персонажей письмо это есть не что иное, как его бессознательное. Бессознательное со всеми его последствиями: в каждом звене символической цепи каждый из персонажей становится другим человеком. Именно это я и попробую сейчас вам показать.

Основу всякой человеческой драмы, и драмы театральной в частности, составляет наличие узлов, связей, определенных договорных отношений. Человеческие существа с самого нача­ла связаны друг с другом ручательствами, заранее предопреде­ляющими их место, имя, их путь. Затем являются иные речи, иные ручательства, иные слова. Ясно, что возникают моменты, когда приходится из положения выкручиваться. Далеко не все договоренности складываются одновременно. Иные из них друг с другом несовместимы. Когда люди воюют, они делают это именно для того, чтобы узнать, какая из договоренностей будет действительна. Слава Богу, часто обходится дело и без войны, но договоренности продолжают функционировать, колечко про­должает бегать по ниточке от одного игрока к другому в не­скольких направлениях сразу, и получается порою так, что ко­лечко из одной игры встречается с колечком из совсем другой. Происходят подразделение, реконструкция, замещение. Иг­рающему в колечко в родном кругу придется скрывать, что он играет одновременно и в другом.

Неслучайно появляются в нашем рассказе августейшие пер­сонажи. Именно они символизируют фундаментальный характер изначально сложившихся договоренностей. Уважение к договору, соединяющему мужчину и женщину, имеет для всего общества величайшую ценность, и ценность эта с незапамятных времен находила верховное свое воплощение в лицах королев­ской четы. Чета эта является символом важнейшего договора, согласующего мужскую природу с природой женской, и тради­ционно играет посредническую роль между всем тем, чего мы не знаем, космосом, с одной стороны, и общественным устрой­ством, с другой. Ничто не осуждается и не считается более ко­щунственным, нежели то, что на нее покушается.

Конечно, на нынешнем этапе человеческих отношений тра­диция эта завуалирована, а то и вовсе отошла на второй план. Вспомните слова короля Фаруха, сказавшего однажды, что ко­ролей на земле осталось всего четыре: четыре карточных, да еще король Англии.

Что, собственно, представляет собой письмо? Как может оно быть украдено? Кому оно принадлежит - отправителю или тому, для кого оно предназначено? Если вы утверждаете, что оно при­надлежит отправителю, то в чем тогда дар письма, собственно, состоит? Зачем вообще письмо отправляют? А если вы думаете, что оно принадлежит адресату, то как получается, что в опреде­ленных обстоятельствах вы возвращаете письма лицу, долгие годы ими буквально вас засыпавшему?

Обратившись к любой из приписываемых народной мудрости - выражение, представляющее собой антифразу, - пословице, можно быть стопроцентно уверенным, что нарвешься на глу­пость. Verba volant, scripta manent. Не подумалось ли вам, что пись­мо и есть то слово, которое поистине летает?! Письмо только по­тому и может быть похищено (volee), что оно представляет со­бой листок, способный летать (volante). Именно scripta как раз и volant, а вот слова - те, увы, остаются. Они остаются даже тогда, когда никто о них уже и не вспоминает. Точно так же, как даже сотни тысяч плюсов и минусов спустя появление серий a, ß, у и 8 по-прежнему будет подчиняться все тем же закономерностям.

Слова остаются. Против игры символов вы бессильны - именно поэтому за своими словами нужно следить столь внима­тельно. А вот письмо - оно уходит. Оно гуляет само по себе. Помнится, я настойчиво втолковывал г-ну Гиро, что на столе

 

может находиться два килограмма языка. Не надо так много — единственного листочка веленевой бумаги достаточно, чтобы язык был уже налицо. Да, он налицо, он существует лишь в каче­стве языка, и представляет он собою летающий листок. Но наря­ду с этим он представляет собой еще кое-что, имеющее совер­шенно особую функцию и никакому человеческому объекту принципиально неусвояемое.

Персонажи играют, таким образом, свои роли. Есть персо­наж дрожащий - это королева. Функция ее состоит в том, чтобы быть не в состоянии выходить в своем трепете за определенные рамки. Если бы она дрожала хоть чуточку сильнее, если бы во­площаемое ею отражение на глади озера (ведь она единствен­ная, кто вполне осознает происходящее в первой сцене) помут­нело бы еще немного, она не была бы уже королевой, она была бы просто смешна, и даже жестокость Дюпена в последней сце­не стала бы нам казаться просто невыносимой. Но у нее не вы­рывается ни слова. Есть персонаж, который ничего не замечает, - это король. Есть министр. И есть письмо.

Письмо это, содержащее слова, адресованные королеве не­известно кем, каким-нибудь герцогом С..., кому адресовано оно на самом деле? Будучи речью, оно может выполнять несколько функций. Так, оно выполняет функцию определенного догово­ра определенной доверенности. Идет ли речь о любви герцога, о государственном заговоре, или о самых пустых вещах - совер­шенно неважно. Важно, что оно здесь, налицо, замаскированное не то присутствием, не то отсутствием. Оно здесь, но в то же время его здесь нет, оно налицо в своей действительной ценно­сти лишь в связи со всем тем, чему оно таит угрозу, несет опас­ность, чинит насилие, бросает вызов, мешает произойти.

Истина, которая боится огласки - вот что такое это письмо, смысл которого меняется от раза к разу. Попав в карман мини­стру, оно уже совсем не то, чем было прежде, чем бы оно прежде ни было. Оно уже не любовное письмо, не доверительное по­слание, не предупреждение - теперь оно доказательство, аргу­мент. Представьте себе бедного короля, который, уязвленный до глубины души, обратился бы в короля поистине милостию Божией, в одного из тех не отличавшихся благодушием государей, которым, как случалось это в истории Англии - почему-то всегда в Англии, - ничего не стоило закрыть на дело глаза, а потом взять да и отдать свою достойную супругу на суд и расправу, - представьте себе это, и вы сразу увидите, что адресат письма не менее проблематичен, нежели вопрос о его принадлежности. В любом случае с того момента, как оно оказывается в руках ми­нистра, оно по сути своей стало чем-то совершенно другим.

И вот тут министр делает нечто весьма необычное. Вы скаже­те, что это в порядке вещей. Но почему же тогда мы, аналитики, довольствуемся грубой видимостью мотивации?

Я собирался вынуть из кармана и показать вам письмо того времени, чтобы вы увидели, как они его складывали, но, естест­венно, позабыл его дома. Это было время, когда письма выгляде­ли очень интересно. Их складывали примерно вот так [показы­вает], а потом скрепляли печатью или специальной облаткой.

Хитрец-министр, желая, чтобы письма осталось незамечен­ным, складывает его по-другому и придает ему несколько помя­тый вид. Довольно несложно заново сложить его таким образом, чтобы чистая часть листа оказалась обращенной наружу - на ней можно потом написать другой адрес и поставить другую печать, черную. Вместо красной. Вместо почерка благородного сеньора с его удлиненными линиями письмо подписывается почерком женщины, адресующей письмо самому министру. Вот в таком виде и торчало письмо из бумажника для визитных кар­точек, где не укрылось от зоркого взгляда Дюпена, ибо и он, по­добно нам, нашел время поразмыслить о том, что же представ­ляет собой письмо.

Однако для нас, аналитиков, одного желания министра, что­бы письмо не узнали, недостаточно, чтобы объяснить превра­щения, которые оно претерпело. Ведь он изменяет его далеко не как попало. Письмо это, содержание которого нам неизвестно, он как бы посылает теперь в ложном обличье самому себе, при­чем нам известно даже от чьего имени - от имени одной из сво­их младших родственниц с мелким женским почерком - скре­пив его при этом собственной печатью.

Странные взаимоотношения с самим собой, не правда ли? Письмо, будучи надписано тонким женским почерком и нося его собственную печать, неожиданно феминизируется, включа­ясь одновременно в нарциссическое отношение министра к

 

самому себе. Теперь это своего рода любовное письмо, самому себе адресованное. Все это очень неясно, трудно поддается оп­ределению, я не хочу делать насильственных выводов, и на са­мом деле, если об этом превращении говорю, то лишь потому, что оно соотносится с чем-то другим, гораздо более важным и касающимся субъективных реакций самого министра.

Остановимся на этой драме, посмотрим, вокруг чего она за­вязалась.

Почему тот факт, что письмом завладевает министр, перено­сится столь болезненно, что пружиной действия становится абсолютная необходимость срочно его королеве вернуть?

Как один из умных собеседников — повествователь, высту­пающий одновременно в роли свидетеля, — в рассказе замечает, происшедшее имеет значение лишь постольку, поскольку коро­лева знает, что письмо находится в распоряжении у министра. Она знает, в то время как король не знает ничего.

Предположим, что министр ведет себя с нестерпимой бесце­ремонностью. Он знает свое могущество и ведет себя соответст­венно. Королева же - надо полагать, что дела в государстве вер­шатся не без ее участия - ему подыгрывает. Предполагаемые желания всесильного временщика удовлетворяются, такого-то назначают на такое-то место, министру дают нужных ему со­трудников, ему позволяют формировать на глазах Королевской Палаты, более чем конституционной, желаемое ему большинст­во. Ничто, однако, не указывает на то, что министр хоть что-то сказал, хоть что-то у королевы потребовал. Наоборот - письмо у него в руках и он молчит.

Да, он молчит, хотя в руках у него письмо, которое угрожает самим основам согласия. Молчит, оставаясь немым носителем угрозы глубоких, неведомых, доселе сдерживаемых потрясений. Он мог бы занять позицию, которую мы оценили бы как высо­конравственную. Он мог бы обратиться к королеве с упреками. Он мог бы, рискуя показаться лицемером, выступить защитни­ком чести своего государя, бдительным стражем порядка. Не исключено ведь, что связанная с герцогом С... интрига опасна для политического курса, который он считает правильным. Но ничего подобного он не делает.

Автор рисует нам лицо по натуре своей романтическое, на­поминающее даже в какой-то степени г-на Шатобриана, кото­рый не остался бы в нашей памяти персонажем столь благород­ным, не будь он еще и христианином. Не окажется ли, если вчи­таться хорошенько в его Записки, что он заявляет о своей клят­венной верности монархии лишь для того, чтобы с тем большей откровенностью высказать затем мнение, что она погрязла в дерьме? Так что за monstrum horrendum, как называют министра в конце рассказа, чтобы озлобленность Дюпена как-то оправ­дать, он вполне сойти мог. Как явствует, таким образом, из чте­ния Шатобриана, для отстаивания своих принципов можно найти такой способ, что он-то их вернее всего и погубит.

Почему министра представляют нам этаким чудовищем, че­ловеком, лишенным принципов? Присмотревшись повнима­тельнее, вы увидите, что он не придает тому, что находится в его власти, значения какой-либо компенсации или санкции. Зная истину относительно соглашения, он знанием этим не пользу­ется. Он не делает королеве упреков, не увещевает ее, выступая в роли исповедника и духовника, но и не пытается предложить письмо в обмен на что-то другое. То могущество, которое пись­мо может ему сообщить, - он не спешит пустить его в ход, он не придает ему никакого символического смысла, он просто-напросто пользуется тем, что между ним и королевой вырастает тот мираж, та взаимная притягательность, на которую я только, что, говоря о нарциссических отношениях, вам указывал. Вза­имные отношения между господином и рабом, основанные в конечном счете на неопределенной угрозе смерти, а в данном случае - на опасениях королевы.

Присмотревшись к этим опасениям внимательнее, вы убеди­тесь, что они сильно преувеличены. Письмо действительно представляет собой страшное оружие, но, как отмечается это в самом рассказе, достаточно пустить его в ход, чтобы немедлен­но тем самым его лишиться. К тому же оружие это обоюдоост­рое. Совершенно неизвестно, как отреагировали бы на предъяв­ление письма не только сам король, но и весь государственный совет, вся организация, которой подобный скандал коснулся бы.

В конечном счете, поскольку гнет письма оказывается не­стерпимым, министр занимает по отношению к нему ту же по-

 

зицию, что и королева, - он не говорит о нем вовсе. Не говорит потому, что говорить о нем, как и она, не может. Уж одно то, что он не может о нем говорить, и приводит к тому, что он оказыва­ется во второй сцене точь-в-точь в том же положении, что и королева, и не в состоянии похищению письма помешать. Дело здесь вовсе не в хитроумии Дюпена, а в логике самих вещей.

Письмо похищенное стало письмом сокрытым. Почему не находят его полицейские? Потому что они вообще не знают, что такое письмо. Они не знают того, потому что они полицейские. Всякая законная власть, как и всякая власть вообще, зиждется на символе. На символе, как любая другая власть, зиждется и власть полиции. Вспомните период волнений: вы бы, как ягнята, позво­лили арестовать себя тому, кто предъявил бы вам удостоверение полицейского, хотя в другой ситуации любому, кто стал бы за­ламывать вам руки, попытались бы съездить по морде. Разница между полицией и властью лишь в том, что полицию убедили, будто власть ее зиждется на силе, - но сделано это не для того, чтобы вселить в нее уверенность, а наоборот, чтобы удерживать ее в границах данных ей полномочий. Именно потому, что по­лиция полагает, будто осуществляет функции силой, и оказыва­ется она такой бессильной, что дальше и желать некуда.

Когда ей внушают другую точку зрения, как в некоторых ре­гионах мира это уже некоторое время и происходит, результат известен. Возникает всеобщая приверженность тому, что мы для простоты назовем чтением. Там, где в силу неприкрытого вла­дычества символа какое-либо личное опосредование отсутству­ет, можно, поставив кого угодно в положение по отношению к системе символов более или менее безразличное, получить ка­кие угодно признания, как можно любого заставить отождест­вить себя с тем или иным элементом в цепочке символов.

Полиция, которая верит в силу, и в то же время в Реальное, ищет письмо. Как они сами выразились - мы искали везде. И не нашли, потому что искали письмо, а письмо - оно, собственно, нигде.

Я не шучу. Подумайте, почему ни его не находят? Оно ведь здесь. И они его видели. Видели что? Письмо. У них было описа­ние - У него красная печать и такой-то адрес. А здесь другая печать и адрес совсем не тот. А текст? - спросите вы. Но ведь о тексте то им как раз и не сообщили. Ибо одно из двух - он либо важен, либо нет. Если он важен, то даже в том случае, если никто, кроме короля, в нем разобраться не сможет, желательно, чтобы он не стал достоянием слухов.

Теперь вы видите, что спрятать что-либо можно лишь в одном измерении - измерении истины. Сама идея скрыть что-то в Реальном является по существу бредовой - в какие бы земные глубины клад ни был зарыт, скрытым он там не останется, ибо если кто-то туда добрался, сможете туда добраться и вы.

Скрыть можно лишь то, что относится к разряду истины. Со­крыта именно истина, не письмо. Для полицейских истина зна­чения не имеет, для них есть лишь реальность. Именно поэтому они письма не находят. Дюпен же, напротив, наряду с замечаниями своими об игре в чет и нечет высказывает массу соображений лингвистического, математического, религиозного толка, постоянно рассуждает о символе и доходит даже до утверждения о бессмысленности математики, в чем я у вас, присутствующих математиков, прошу извинения. Попробуйте - говорит он, - сказать однажды в лицо какому-нибудь математику, что у + рх может быть не совсем равняется q, - он вас уложит на месте. Это неправда: я часто де­лился с г-ном Риге своими подозрениями на этот счет, и ничего подобного со мной не случилось. Напротив, он поощряет меня рассуждать дальше. Короче говоря, именно навык в размышле­нии о символе и истине позволяет Дюпену увидеть то, что нахо­дится на виду.

В описываемой читателю сцене глазам Дюпена предстает странное зрелище. Министр демонстрирует томную леность, которая ничуть не обманывает проницательного героя, пре­красно знающего, что за ней кроется исключительная насторо­женность и отчаянная смелость лица романтического и спо­собного на все, - лица, для которого слово хладнокровие - смотрите об этом у Стендаля - словно нарочно и было приду­мано. В нашу упадочную эпоху великие умы поневоле бездейст­вуют. Что же делать, если все идет прахом?— мечтает он вслух, лежа на диване со скучающим видом. Вот тема. Тем временем Дюпен, скрывая глаза за зелеными очками, осматривает комнату

 

и пытается внушить нам, будто лишь собственная гениальность позволила ему письмо обнаружить. Ничего подобного.

Как в первой сцене о письме дала знать министру сама коро­лева, так и здесь выдает Дюпену свой секрет сам министр. Разве не чувствуете вы эхо соответствия между этим томным Парисом и письмом, надписанным женским почерком? Дюпен буквально прочитывает новый облик письма в изнеженной позе этого персонажа, о котором никому не известно, его он хочет - раз­ве что как можно дальше зайти в исполнении взятой им на себя роли игрока ради самой игры. Он бросает теперь вызов миру, как бросил его похищением письма королевской чете. Чем это кончается? Да тем, что оказавшись по отношению к письму в том же положении, в котором была прежде королева, в положе­нии по сути своей женском, министр становится жертвой того самого, что случилось и с ней.

Вы скажете, что здесь рядом с письмом уже нет трех персо­нажей. Само письмо здесь, два персонажа тоже налицо, но где король? В этой роли здесь явно выступает полиция. Министр именно потому так спокоен, что полиция участвует в обеспече­нии его безопасности точно так же, как обеспечивает, со своей стороны, король безопасность королевы. Защита двусмыс­ленная - с одной стороны, это покровительство, которое обя­зан он ей оказать в качестве супруга, с другой стороны, это под­держка, которой обязана она его слепоте. Достаточно, однако, сущего пустяка, легкого нарушения равновесия, чтобы прослойка письма улетучилась. Именно это с министром и произошло.

Было ошибкой с его стороны думать, что если полиция, уже несколько месяцев обшаривавшая его жилище, письмо не на­шла, он может вздохнуть спокойно. Это еще не дает никаких гарантий, точно так же, как неспособность увидеть письмо ко­роля не оказалась для королевы защитой. В чем его ошибка? В забвении того, что если полиция письмо не нашла, то не потому, что найти его нельзя, а потому что полиция искала нечто другое. Страус чувствует себя в безопасности, потому что голова у него зарыта в песок, - министр напоминает страуса усовершенство­ванного, который чувствует себя надежно укрытым, когда голо­ву в песок сунул другой страус. В результате он позволяет ощи­пать себе хвост третьему, из его перьев делающему себе плюмаж.

Итак, министр находится в положении королевы, а полиция — в положении короля, дегенеративного короля, который верит лишь в реальное и ничего не видит. Расстановка персонажей в точности отвечает прежней. И по одному тому, что министр в ход дискурса вмешался, что маленькое письмо, речь в котором идет о пустяках, достаточных, чтобы произвести вокруг великие опустошения, оказалось в его руках, этот хитрец из хитрецов, честолюбец из честолюбцев, интриган из интриганов и диле­тант из дилетантов не видит, что секрет его вытащат прямо у него из-под носа.

Достаточно пустяка (весьма я<