(Перевод с английского Наталии Трауберг)
Я уже говорил, но повторять это — всё мало, что Блэтчфорду[1] и его школе не хватает скепсиса. Чтобы поставить вопрос с истинной смелостью, надо вернуться к Отцам Церкви.
Скажем, в «Боге и ближнем» Блэтчфорд оказывает мне честь, ссылаясь на мои слова: «Защищая христианство, Честертон пишет, что оно совершало грехи, от которых померкло бы солнце». Да, я это писал, но не только это. Я писал, что все великие и насущные установления такие грехи совершали.
Почему же? Мало сказать: «Христианство преследовало людей — долой христианство!», точно так же, как мало сказать: «Конфуцианец украл у меня щетку — долой конфуцианство». Хорошо бы узнать, почему конфуцианец крадет щетки — по особым, конфуцианским причинам или по общим для всех людей.
Конечно, христиане мучили других потому же, почему вообще мучают других: они очень сильно верили в то, во что верили, и без зазрения совести старались навязать это другим. Любые люди могут сильно во что-то верить и беззастенчиво это навязывать, так и делали миллионы людей от начала мира.
Блэтчфорд знает исключение — буддисты никого не преследовали. Что ж, оно подтверждает правило. Буддисты не преследовали, потому что всегда презирали земное благо и земную жизнь. У них нет и не было гонений по той же самой причине, по какой у них нет печатного станка, или билля о реформе, или газеты «Кларион»[2].
Если же Блэтчфорд действительно думает, что дурное прошлое отменяет любое установление, и если он не может припомнить установление, которое гораздо старше, больше и хуже христианства, я ему помогу.
У государства — такое прошлое, какого устыдился бы пиратский корабль. Каждый свод законов преисполнен жестокости. Костер и дыбу придумали не христиане; они подобрали страшные игрушки язычества. Придумала же эти игрушки горькая разумность, которая старше всех вер. Они созданы государством, обществом, социальным идеалом. Именно его, породившего все пытки и казни, Блэтчфорд и другие социалисты хотят сделать таким сильным, каким оно никогда не было. Что за удивительная тонкость чувств! Христианство отвергают за Варфоломеевскую ночь, предпочитая очистить мир при помощи установления, которое выразило себя в римских пытках и китайских казнях.
Я не против государства; но я вообще не считаю, что дурное прошлое мешает кому-нибудь или чему-нибудь спасти человечество. Тем самым я последователен, когда не отменяю христианство. А вот Блэтчфорд противоречит себе, когда взывает к большему грешнику, чтобы тот спас нас от меньшего.
Ему бы надо правильно поставить вопрос. Ему бы спросить не «Почему христианство так дурно, когда оно должно быть хорошим?!», а «Почему так дурны все человеческие установления? Почему самый высокий замысел не предохраняет от порчи?» Если мой оппонент смело пойдет по следу, оставив обольщения, он придет в конце концов в странные места. Паломничество его кончится там, где начинается христианство.
Да, начинается оно не с бесчинств инквизиции; не с бесчинств либералов, консерваторов, социалистов, мировых судей. Оно начинается с того, что идет через всю историю человечества, — с первородного греха.
Верное или неверное, у христианства есть учение о зле, есть и средство против зла. Какое средство у Блэтчфорда? И перед ним лежит пустыня нашего безумия и нашей беспечности. Что же он предлагает? Я не шучу (как подумал бы тот, кто не знает фактов), я констатирую истину, когда говорю, что средство его — такое: никто ни за что не отвечает.
Наверное, за всю историю не было столь странного лекарства от серьезных болезней. Напомню, это именно лекарство. Многие принимали фатализм как невеселую истину. Никто, насколько мне известно, не считал его радостным и целебным снадобьем для души. Нелегко понять, почему люди не выдерживают своих же идеалов. Марк Аврелий жить не может без праведности, а Коммод — сразу, вслед за ним — любит только кровавые пантомимы? Что ж, скажем Коммоду, что он и не может жить иначе. Чистота святого Франциска не предотвратила дел брата Илии? Что ж, не будем винить Илию и восхищаться Франциском. Кто-то предпочел низменные наслаждения строгой добродетели? Что ж, скажем, что наслаждения эти кем-то выбраны для него.
Конечно, я знаю, что Блэтчфорд пытался сделать хоть немного разумней это дикое беззаконие. Он говорил, что винить людей нельзя, воспитывать — можно. Если бы, говорил он, у них была лучшая среда и лучшая наследственность, все бы уладилось. Первый ответ несложен. Можно ли сказать, что человек ни за что не отвечает, а бот учить его надо? «Надо» — значит кто-то и «должен», а не станет учить — виновен. Блэтчфорд ничего не разрешил, заменив палача врачом. В конце концов, безответственным лучше быть палачу, а не врачу.
Второй ответ — в том, что Блэтчфорд никак не показывает, какие именно условия произведут хороших людей. Видимо, он не знает сам, и никто не знает. Не думает же он, что таких людей производят удобства (для тела) и культура (для души); ясно, что это не так. Быть может, у Блэтчфорда есть сбой секрет — скажем, жить на деревьях или брить голову, — но он ни с кем не поделился.
А дело просто. Может быть, совершенные условия и произведут совершенных людей; но куда очевидней, что только совершенные люди придумают совершенные условия. Если мы так портим свою жизнь, откуда известно, что мы знаем, как жить всем прочим? Если наследственность и среда непременно ведут нас к лжи и любодеянию, почему бы им не привести нас к созданию условий, ведущих к любодеянию и лжи? Сейчас на Британских островах есть, наверное, самые разные степени богатства и бедности, от безумной роскоши до безумной нищеты. Можно ли сказать, что какая-то одна степень лучше и праведней других?
Я не хотел бы вносить в спор недолжных эмоций, но должен заметить, что мне не хватает терпения. Нет, кто ж это говорит так, слоено глупость и злоба присущи одним лишь обездоленным? Кто поддался привычному, презрительному, невыносимому мнению, согласно которому добродетель — признак высших сословий, как визитная карточка или цилиндр? Кто отрицает непрестанный подвиг трущоб? Социалист Блэтчфорд. Просто не верится, но это так. Именно он, строя храм, положил во главу угла уподобление бедности и порока — самый старый, самый грязный из всех камней, какие только кидали в бедных.
Человек, рожденный женщиной, живет недолго и нелегко; но он счастливей и лучше, чем можно было бы подумать. Я не отвечу Блэтчфорду, когда он спросит, как же это рожденный в грехе и мерзости может жить праведно. Я знаю так много примеров — здесь, рядом, в Баттерси, — что мне и не очень валено, как это объяснить. Что-то такое в человеке не подчиняется обстоятельствам. Да, на свете есть свобода, которую не удалось заковать в цепи. Именно из-за нее люди радуются е тюрьме, могут радоваться в трущобах. Это — свобода души, единственная из свобод, с которой борется Блэтчфорд. Тираны не справились с ней; он на нее покусился. Тюремщик не мог ее лишить, а Блэтчфорд — лишает. Бесчисленное множество людей глядело сквозь решетку и говорило: «Мысли мои свободны». — «Нет, нет! — отвечает им Блэтчфорд, неожиданно появляясь в окошке. — Ваши мысли порождены средой и наследственностью. Они материальны, как ваша тюрьма. Они механичны, как гильотина». Так утешает странный утешитель, переходя от камеры к камере.
Наверное, он скажет, что в его утопии не будет тюрем. Но какая мне разница, в тюрьме ли я, если цепи — со мною? В его утопии люди, по- видимому, смогут свободно есть и свободно гулять, у них будет своя земля и свой дом. Но что с этого? У них не будет своей души. Каждую мысль они должны считать каким-то щелканьем машины. Вот кто-то увидел брошенного ребенка, и пожалел, и захотел приютить. Щелк! Это — не его решения и чувства. Он хочет тяжко согрешить, и напоминает себе, что он, человек, способен на подбит, если захочет. Щелк! Не человек, не подвижник, а машина, от нее ничего другого и ждать нечего. Он видит дивный закат, душа его расцветает. Щелк! Какие там закаты, какие души? Человек еще никогда не томился е таком рабстве.
Я знаю, что этого никогда не будет. здравые люди не потерпят такой философии. Если же потерпят, нетрудно сказать, что выйдет. Человек-машина вдруг остановится и воскликнет: «Когда-то кто-то учил нас, что душа свободна. Если это так, пусть он вернется со всеми своими пытками. Пусть мучает меня, пусть пытает, только бы я в это поверил!».
[1] Роберт Пиль Глэнвил Блэтчфорд (1851—1943) — английский социалист (впоследствии консерватор и ура-патриот), журналист.
[2] Блэтчфорд был редактором еженедельника «Кларион».