– Сообщение из канцелярии премьер‑министра, – затараторил попугай. – Ожидайте болтливого старикашку лорда Пальмерстона на Даунинг‑стрит, 10, завтра ровно в девять утра. Поняли, черт побери? Конец сообщения.
Брови Бёртона, обычно низко посаженные, словно надвинутые на глаза, так что казалось, будто он всегда хмурится, внезапно поползли вверх. Неужели премьер‑министр хочет встретиться с ним? Зачем?
– Ответ. Начало сообщения. Встреча подтверждается. Я там буду. Конец сообщения. Лети.
– Бывай, чертов ублюдок! – грубо крикнул болтун и взлетел с подоконника.
Бёртон закрыл окно.
Он встретится с лордом Пальмерстоном.
Еще не все потеряно!
Клуб каннибалов располагался в помещениях над итальянским рестораном «Бартолини» на Лейсестер‑сквер. Там уже находились странноватый Ричард Монктон Мильнс, утонченный Алджернон Суинберн, а также капитан Генри Мюррей, доктор Джеймс Хант, сэр Эдвард Брэбрук, Томас Бендиш и Чарльз Брэдлаф – все завсегдатаи.
– Бёртон! – крикнул Мильнс, как только тот вошел. – Поздравляю!
– С чем?
– Кто‑то застрелил этого прохвоста Спика. Надеюсь, ты к этому приложил руку, точнее палец, нажав на курок? Только не говори, что нет!
Бёртон опустился на стул и закурил.
– Нет.
– Ну и жаль! – воскликнул Мильнс. – А я‑то надеялся, ты нам расскажешь, как чувствует себя человек, убивший другого человека. Белого, я имею в виду.
– Да ему не впервой! – вмешался Брэдлаф. – Ты же убил того мальчишку араба по дороге в Мекку, верно?
Бёртон взял стакан виски у Мюррея.
– Черт побери, все вы прекрасно знаете, что я его не убивал, – ответил Бёртон. – Этот ублюдок Стэнли пишет всякую мерзость.
– Нет уж, Ричард! – раздался высокий пронзительный голос Суинберна. – И не думай возражать! Неужели ты не согласен, что убийство – одна из величайших границ, которую мы должны пересечь, чтобы понять, действительно ли мы живы?
Бёртон вздохнул и покачал головой. Суинберн еще молод – ему всего двадцать четыре года! Но его интуитивный ум привлекал к нему даже зрелых людей, хотя его доверчивость порой казалась чрезмерной.
– Глупости, Алджи! Не дай этим либертинам сбить тебя с пути истинного своими ошибочными идеями и странной логикой. Все они в своем роде извращенцы, особенно Мильнс.
– Ха! – гаркнул Бендиш от противоположной стены. – Суинберн такой же извращенец, как и все. Он обожает страдать, бедный! Для него поцелуй кнута слаще меда!
Суинберн хихикнул и щелкнул пальцами. Все его движения были быстрыми, резковатыми и дергаными, выдавая в нем нервную натуру.
– Верно. Я последователь маркиза де Сада.
– Заразная болезнь, – заметил Бёртон. – Я как‑то раз был в борделе в Карачи – выполнял одно исследование для Нейпира… – Раздался взрыв хохота. – И на моих глазах человека так отхлестали бичами, что он едва не потерял сознание. Так ему это понравилось!
– Восхитительно! – сказал Суинберн.
– Однако, согласись, убийство – не бичевание!
Мильнс, сидевший рядом с Бёртоном, наклонился к самому его уху.
– Ричард, – прошептал он, – разве ты никогда не задумывался о том, какое упоение свободой чувствуешь, наконец‑то разделавшись с врагом? В конце концов, заповедь «Не убий» – это тягостное табу, верно? Нарушь его, и ты избавишься от кандалов, надетых цивилизацией!
– Мне не слишком нравятся теории отрицания цивилизации, – заметил Бёртон. – Я не склонен возводить в абсолют благонравие, вежливость и приличия – иногда хочется послать их к чертям собачьим. Меня порой бесят глупые ограничения, налагаемые на меня общественной моралью и культурой, но убийство – явление из другого ряда.
– Приличия – к чертям! Браво, Ричард!
– Удовольствия нас порабощают и доводят до тюрьмы, а без них вся жизнь – как в тюрьме. Где, я спрашиваю, свобода? – вмешался Мильнс.
– Не знаю, – ответил Бёртон. – Это туманное понятие.
– Обратитесь к природе, исследователь! Там диктат клыков и когтей. Одно животное убивает и поедает другое. Признают ли они кого‑нибудь виновным? Нет! Вот правда жизни! Сильный свободен делать то, что хочет, и убивать столько, сколько нужно; сильный вновь и вновь нападает на слабого. Как говорит де Сад: «У Природы вовсе не два голоса, один из которых осуждает то, что приказывает другой».
Бёртон одним глотком осушил стакан.
– Ты прав, старина Мильнс. Дарвин показал нам, что Природа жестока и безжалостна, но ты, похоже, забыл, что животное, которое нападает и убивает, тоже со временем будет убито другим животным. Точно так же убийца – в цивилизованной стране, конечно, – рано или поздно будет повешен за свое преступление!
– Ты хочешь сказать, что существует естественная справедливость, от догм которой мы не можем избавиться? Что закон выше культуры, независимо от стадии ее развития?
Джеймс Хант, проходя мимо, заботливо наполнил стакан Бёртона до краев и пошел к Брэдлафу и Брэбруку, о чем‑то оживленно спорившим в стороне.
– Да, естественная справедливость существует, – заключил Бёртон. – Я, например, считаю, что понятие кармы у индусов намного убедительнее, чем доктрина первородного греха у католиков.
– А как Изабель? – спросил Бендиш.
Но Бёртон, не обратив внимания на провокационный вопрос, продолжал:
– Карма, по меньшей мере, служит противовесом – наказанием или наградой, как хотите, – тем действиям, которые мы совершили или собирались совершить, но не наказанием уже за то, что мы родились, или за нарушение насквозь искусственных предписаний так называемой морали. Карма – это функция Природы, естество которой доказано, а не Бога, существование которого эфемерно.
– Клянусь Юпитером! Стэнли прав – ты действительно язычник! – усмехнулся Бендиш. – Слышали? Бёртон един с Дарвином во мнении, что Бога нет!
– Дарвин так не утверждал. Нашлись другие, кто подобным образом интерпретировал происхождение видов.
– «Бога не существует. Природе вполне достаточно самой себя; она никоим образом не нуждается в авторе», – процитировал Суинберн. – Опять де Сад!
– Во многих отношениях он просто смешон, – заметил Бёртон, – но именно в этом случае я полностью с ним согласен. Чем больше я изучаю религии, тем больше убеждаюсь, что человек поклоняется исключительно самому себе. – И он продекламировал:
«О Человек, твой смертный ум
Напрасно изнемог в борьбе.
Создать ты тщишься совершенство,
Но только молишься себе».[9]
Мильнс глубоко затянулся и выпустил колечко дыма, которое лениво поднялось в воздух. Проследив, как оно тает, он сказал:
– Что касается кармы, Ричард, ты считаешь, что, так или иначе, убийцу постигнет кара каким‑нибудь совершенно естественным образом. Но человеческий суд и смертная казнь – разве это естественно?
– Мы ведь природные существа, так?
– Ну, – вмешался Бендиш, – иногда, глядя на Суинберна, я в этом сомневаюсь.
«И не зря», – подумал Бёртон, потому что Суинберн и вправду выглядел неестественно.
Он был на удивление хрупким, ноги и руки у него были маленькие и слабые, плечи неразвитые, шея очень длинная; только голова его была довольно крупной – может, она казалась такой из‑за взъерошенных рыжих волос, стоймя стоявших почти под прямым углом к черепу. Неестественности облика вполне отвечали слабый женственный рот и задумчивые бледно‑зеленые глаза. Одним словом, внешность его была столь поэтическая, что даже настоящие поэты редко выглядели так, как Алджернон Чарльз Суинберн.
– А если убийца избежит казни? – спросил Бендиш. – Значит, кары нет?
– Ошибаешься, – возразил Бёртон. – Его ждет постепенная и неизбежная деградация. Дегенерация сознания. Не исключено полное сумасшествие и саморазрушение.
– Или, – предположил Суинберн, – общение с преступниками и в конце концов неизбежное убийство убийцы.
– Может быть, – согласился Бёртон.
– Интересно вот что, – заговорил Мильнс. – Считается, что убийство чаще всего совершается либо в пылу страстей, либо в состоянии умственной деградации. А если оно задумано и совершено умным здравомыслящим человеком, действующим исключительно из научного любопытства? Может, он только хотел переступить границы и доказать всем, что их нет?
– Ну, это старая песня, – бросил Бёртон.
– Вовсе нет, – объявил Мильнс. – Ты‑то как ученый должен меня понять! Человек, который сознательно идет на убийство, рискует своей бессмертной душой только ради науки!
– Чушь; если он умный, то наверняка поймет, куда впутался, и прервет этот опасный эксперимент, – сказал Бёртон усталым голосом, – потому что для того, кто пересечет барьер, уже нет возврата. Однако его решение должно быть осознанным, выстраданным, если угодно, но не основанным на требованиях цивилизации или доктринах о бессмертной душе.
– Странно, – заметил Генри Мюррей, который до этого все время молчал. – Я думал, ты единственный из всех нас одобришь эксперимент.
– Похоже, вы скептически настроены ко мне.
– Разве? Лично мне нравится, что среди нас притаился демон, – ухмыльнулся Суинберн.
Сэр Ричард Фрэнсис Бёртон понимающе взглянул на юного поэта и спросил себя, как уберечь его от возможных неприятностей.
Бёртон не был либертином, но они считали его почетным членом своей касты и восхищались его знаниями экзотических культур, свободных от удушающих оков цивилизации. А он радовался, что может видеться с ними, выпивать, спорить, особенно когда ему трудно, как сегодня вечером, когда нужно занять свой ум и прогнать отчаяние, овладевшее им с тех пор, как он вернулся из Бата.
Однако в час ночи оно навалилось на него с новой силой, отягощенное алкоголем и усталостью; он простился с друзьями и вышел на улицу.
Ночь выдалась очень холодная, что было необычно для сентября; лунный свет мокро отсвечивал на мостовой. Сгустившийся туман золотился ореолом вокруг каждой газовой лампы. Бёртон, держа на одной руке пальто, а другой размахивая тростью, пошатываясь, брел домой, а Лондон, похоже, не торопился засыпать.
Мимо Бёртона с грохотом пронесся паросипед. Эти одноместные повозки, приводимые в движение паром, появились на улицах года два назад; жители называли их пенни‑фартингами, потому что их переднее колесо было почти с человека ростом, а заднее, наоборот, меньше полуметра в диаметре.
Ездок сидел на высоком кожаном сиденье за верхушкой переднего колеса, держа ноги в стременах, подальше от рукоятки поршня и рычага, которые крутили оси колес. Крошечный, похожий на ящик мотор находился на раме позади и ниже сиденья; под ним располагался маленький паровой котел с топкой, а еще ниже – ведро с углем; все три элемента образовывали разделенную на сегменты дугу позади задней части главного колеса. Являясь движущей силой повозки, они также смещали вниз ее центр тяжести и вместе с внутренними гироскопами мотора обеспечивали внешне неуклюжему паросипеду великолепную устойчивость.
Но самой замечательной особенностью пенни‑фартинга была его фантастическая эффективность. Он проезжал двадцать миль в час, сжигая один‑единственный кусок угля размером с кулак. В топку входило четыре куска, столько же помещалось в ведро, и на этом горючем он преодолевал 160 миль часов за двадцать. Увы, пассажира немилосердно трясло, и, самое неприятное, из двух узких трубок, расположенных за сиденьем, извергался дым, который, смешиваясь с миазматической атмосферой Лондона, вызывал кашель и головную боль. Тем не менее, паросипеды вошли в обиход и помогли восстановить доверие граждан к инженерному сообществу, которое, после того как у побережья Норфолка затопило город Гидрохэм и во время испытаний потерпели крушение наполненные газом дирижабли, подвергалось нещадной критике, а программа его развития была практически свернута.
Бёртон смотрел на хитроумное изобретение, пока оно не растворилось в тумане. За то время, что он странствовал по Африке, Лондон сильно изменился. Его наполнили новые машины и новые искусственно выращенные животные. Инженеры и евгеники – основные механизмы технологической касты – неудержимо рвались вперед, несмотря на протесты либертинов, которые доказывали, что искусство, красота и благородство духа для человечества куда важнее любого материального развития.
Правда, дальше трескучей антитехнологической пропаганды либертины не шли – четких целей и программ у них не было. «Истинные либертины», вроде Братства прерафаэлитов, по сути декларировали идеи луддитов: «Крушите всё!»; другие, например постепенно набиравшие силу «развратники», устраивали сексуальные оргии, занимались черной магией, сбытом наркотиков и вообще всем запретным – тем самым они хотели, по их же словам, «переступить границы человеческого состояния». Некоторые либертины, как тот же Ричард Монктон Мильнс, находились где‑то посередине между крайними лагерями, не будучи ни мечтательными идеалистами, ни бесстыдными скандалистами.
А вот сэр Ричард Фрэнсис Бёртон вообще не знал, где его истинное место. Он родился в Англии, но никогда не чувствовал себя в ней дома, быть может, потому, что в детстве беспокойные родители постоянно возили его с собой по Европе. Поэтому он даже удивился, когда, вернувшись из экспедиции к истокам Нила и найдя страну в состоянии социальной нестабильности, почувствовал себя, что называется, в своей тарелке. В столице стремительные перемены были особенно заметны и у многих вызывали тревогу; Бёртон же, который считал себя человеком подвижным и непостоянным, теперь испытывал странную симпатию ко всему происходящему.
Он шел, весь погрузившись в свои мысли, пока до его сознания не дошло, что сверху доносится какое‑то постукивание, и оно следует за ним с момента выхода из клуба. Он посмотрел наверх, однако ничего не заметил.
Он двинулся дальше, теперь прислушиваясь, и вновь явственно различил этот звук. Его преследуют? Он оглянулся назад – поблизости никого, лишь поодаль шел полицейский, внимание которого, видимо, привлек нетрезвый мужчина с хмурым лицом. Минут через пять они поравнялись, страж порядка увидел, что Бёртон одет как джентльмен, и вскоре исчез из виду.
Бёртон пересек Чаринг‑Кросс‑роуд и пошел по длинной, плохо освещенной боковой улице. Его нога ударила валявшуюся бутылку, которая со звоном свалилась в канаву. Что‑то большое захлопало крыльями над его головой, он поднял голову и увидел огромного лебедя, тоже выращенного евгениками, – лебедь тащил на себе какой‑то предмет, с земли казавшийся обычным ящиком. Но оттуда высунулось бледное лицо человека – Бёртон различил его как неясное пятно, – посмотрело вниз, и лебедь быстро исчез среди крыш. Бёртон услышал слабый голос, но пропитанный влагой воздух заглушил слова.
Год назад Спик и Грант вот таким же транспортом отправились по старому пути к озеру Ньянза. Дорога заняла намного меньше времени, чем у экспедиции Бёртона. Они разбили лагерь в Казехе, небольшом городке в ста пятидесяти милях к югу от великого озера, и здесь Джон Спик совершил недопустимую ошибку – не обеспечил надежную охрану птиц. И их сожрали львы. А без них он не смог обогнуть озеро и доказать, что оно, несмотря на утверждения Бёртона, является истоком Нила.
Он прошел еще несколько метров, когда из тени вдруг прямо на него вышел человек. Бёртон разглядел грубые черты лица, парусиновые штаны, рубашку, рыжеватый жилет и матерчатую шляпу. На лице и толстых запястьях человека виднелись красные отметины – следы ожогов, видимо, полученных за долгое время работы у топки.
– Слышь, кореш, давай подсоблю, а? – прорычал он. – У тебя, поди, карманы полны и тянут вниз, давай очищу – идти легше будет!
Бёртон мрачно посмотрел на него.
Человек присмирел, шагнул назад, зацепился ногой за что‑то и тяжело осел на задницу.
– Извини, брат, – пробормотал он невнятно. – Обознался, принял за другого.
Бёртон презрительно фыркнул и пошел дальше. Он уже вступил в сеть узких темных переулков, опасных и грязных – в мрачное щупальце бедности, которое Ист‑Энд протянул к центру города. Скорбные окна глазели в темноту со стен убогих домов. Из некоторых слышались нечленораздельные крики – звуки ударов, плач и вой, – но большинство хранило безнадежное молчание.
Бёртону внезапно пришло в голову, что глухие глубины Лондона чем‑то похожи на отдаленные регионы Африки.
На перекрестке он повернул налево, оступился и чуть не упал; нога ударилась о выброшенный деревянный ящик; брючина Бёртона, видимо, зацепилась за острый гвоздь – послышался треск материи. Бёртон выругался и пнул ящик в сторону. Из‑под него метнулась крыса и бросилась наутек по мостовой.
Опершись о фонарный столб, Бёртон потер глаза. Он чувствовал себя неважно, горло еще горело от бренди. Он заметил листовку, наклеенную на столб, и машинально прочитал ее:
«Работа дисциплинирует твой ум.
Работа развивает твой характер.
Работа укрепляет твой дух.
Не позволяй машинам работать за тебя!»
Отделившись от столба, он пошел по переулку и завернул за угол – он не знал, где находится, но был уверен, что идет правильно, – внезапно обнаружив, что стоит в самом конце длинного узкого прохода. Побитая временем брусчатка сверкала под слабым, болезненным светом единственной тусклой лампы. Повсюду высились кирпичные стены каких‑то складов и магазинов, но вдали, кажется, уже виднелась большая оживленная улица. Он смутно различил фасад одной из лавок, похоже, мясной, но когда попытался прочитать вывеску на окне, мимо прогрохотал паросипед и заволок все облаком дыма.
Бёртон пошел дальше, стараясь не ступать в отвратительно пахнувшие лужи мочи, его ботинки омерзительно шлепали по грязи, то и дело натыкаясь на какие‑то отбросы.
Рядом с магазином работал краб‑чистильщик: восемь толстых металлических ног гулко стучали по дороге, двадцать четыре тонкие механические руки, отходящие от туловища, сновали взад‑вперед, полируя булыжники, хватая грязь и швыряя ее в ненасытное брюхо машины.
Краб скрипел и трещал, его сирена предупреждающе выла. Через несколько секунд он оглушительно зашипел и выбросил горячую струю пара из двух направленных вниз трубок в своей задней части.
Чистильщик‑автомат тут же исчез из виду, и проход заполнила колеблющаяся стена белого пара. Бёртон остановился и отступил назад, поджидая, когда стена рассеется. Облако качнулось к нему, выбрасывая горячие завитки, которые, постепенно застывая, становились неподвижными и, уже холодные, повисали в воздухе.
Боковым зрением Бёртон видел, что кто‑то вошел в переулок – его странно продолговатая тень протянулась сквозь белое облако, темная, похожая на скелет и неправдоподобно ужасная. Внезапные вспышки света, похожие на мини‑молнии, озарили клубящийся туман. Бёртон ждал, что тень уменьшится и примет размеры человека, когда тот выйдет из пара, – ведь кто мог быть в облаке? Только человек.
Но тень не уменьшилась.
И это была не тень.
Похоже, это был и не человек.
Пар расступился, и взору Бёртона предстала массивная длинноногая фигура, похожая на ярмарочного плясуна на ходулях, длинный темный плащ хлопал по его горбатым плечам, из тела и головы били молнии.
Бёртон попятился и уперся спиной в стену. Потом облизал губы, которые стали совершенно сухими.
Кто это? Человек? Голова у него была большая, черная и сверкающая, вся в ауре голубого пламени. Красные глаза со злобой глядели на Бёртона. Белые зубы оскалились в безгубой усмешке.
Существо прыгнуло вперед, нагнулось, сложило когтистые руки – и Бёртон убедился, что он прав: чудовище передвигалось на двухфутовых ходулях.
Долговязое тело туго облегал белый костюм, чешуйки которого светились в слабом дымном свете газовой лампы. На груди у него сверкало что‑то круглое, испускавшее рои искр и ленты молний, которые струились по длинным ногам.
– Бёртон! – проскрипело привидение. – Проклятый Ричард Фрэнсис Бёртон!
Внезапно существо прыгнуло вперед и сильно ударило Бёртона в правое ухо. Шляпа слетела и, кружась, полетела на брусчатку. Трость выпала из ослабевшей руки.
– Я говорил тебе: не лезь в мои дела! – закричало существо. – Ты не послушался!
Бёртон вмиг протрезвел, когда пальцы существа глубоко зарылись в его волосы и вздернули его голову. По телу несчастного исследователя пробежал мощный статический разряд. Руки и ноги его конвульсивно задергались.
Красные глаза чудовища уставились в его глаза.
– Больше я говорить не буду. Это последний раз!
– Ч‑что тебе надо? – выдохнул Бёртон.
– Не лезь в мои дела! Это не твое чертово дело!
– Какие дела?
– Не прикидывайся овечкой! Сегодня я не буду убивать тебя, но – клянусь! – если ты не перестанешь совать куда не надо свой чертов нос, в следующий раз я сломаю тебе шею!
– Не понимаю, о чем ты говоришь! – заорал Бёртон.
Новый удар заставил его голову дернуться, клацнули зубы.
– Что за силы ты собрал против меня? Твое ли это дело? Ты должен заниматься совсем другим! И твоя судьба находится совсем в другом месте. Понял? – Существо двинуло предплечьем прямо в лицо Бёртону. – Понял или нет?
– Нет!
– Ну, тогда я объясню тебе доходчивее, – сказало существо на ходулях. Схватив Бёртона, оно впечатало его в стену, занесло над ним свою страшную руку – и Бёртон почувствовал нестерпимую боль. – Делай то… – Удар! – …что тебе полагается… – Вновь удар! – … делать!
Бёртон привалился к стене и прошептал разбитыми губами:
– Откуда я знаю, что мне полагается?
Пальцы еще глубже вцепились в его волосы и потянули их вверх, пока глаза Бёртона не оказались в паре сантиметров от горевших злобой красных глаз чудовища. В голове у Бёртона мелькнула мысль, что нападавший – полностью умалишенный.
В тот же миг голубое пламя вырвалось из головы существа и опалило лоб Бёртона.
– Тебе полагается жениться на Изабель и таскаться из одного долбаного консульства в другое. Тебе полагается за эти три года сделать карьеру после твоего дурацкого диспута со Спиком о Ниле и его выстрела, от которого он умер. Тебе полагается написать книги и умереть.
Бёртон уперся ногами в стену.
– Чего ты несешь? – уже смелее произнес он. – Диспут не состоялся. Спик выстрелил в себя вчера – и он еще жив.
Глаза существа широко раскрылись.
– Нет! – Оно заскрипело зубами и зарычало. – Нет! Я историк! Я точно знаю, когда что случилось. Это было в 1864 году, а не в 1861‑м! Я знаю… – На мрачном худом лице чудовища внезапно появилось выражение смущения. – Разрази меня гром, почему все так запутано? – прошептало оно самому себе. – Может быть, легче убить его? Но если смерть всего одного человека вызвала все это, то что?..
Бёртон, почувствовав, что пальцы привидения уже не держат его так крепко, воспользовался этим и, рывком освободив голову, ударил плечами в живот существа и отскочил в сторону.
Привидение отшатнулось к противоположной стене. Уцепившись за нее, оно удержало равновесие, со злобой глядя на Бёртона. Они стояли лицом к лицу.
– Ты, ублюдок, послушай меня! – заговорило существо. – Ради твоего собственного блага, когда увидишь меня в следующий раз, не подходи ближе!
– Я тебя вообще не знаю! – закричал Бёртон. – И, уж поверь мне, скучать по тебе не буду и не расстроюсь, если никогда больше тебя не увижу!
Из груди привидения вырвались молнии и заплясали по земле. Существо на ходулях вдруг завопило и едва не рухнуло на землю.
Внезапно дикие его глаза слегка прояснились, и Бёртон увидел в них проблески рассудка. Чудовище посмотрело вниз, точно оглядывая себя, потом на Бёртона и заговорило намного спокойнее:
– Проблема в том, что мне не хватает времени. Ты стоишь у меня на пути и все осложняешь.
– Что я осложняю? Объясни наконец! – воскликнул изумленный исследователь.
Жуткая веретенообразная фигура шагнула вперед, зрачки существа сузились, став размером с булавочную головку.
– Женись на своей любовнице, Бёртон. Остепенись. Стань консулом в Фернандо‑По, в Бразилии, в Дамаске, в любой долбаной дыре, куда тебя засунут. Пиши свои хреновые книги. Но, черт побери, оставь меня в покое! Понял? Отвали от меня!
Существо медленно присело, еще раз посмотрело на Бёртона и вдруг, выпрямив ноги, взвилось в воздух, совершенно вертикально. Бёртон глянул вверх, едва не вывихнув шею. Его враг взлетел высоко над крышами складов и растворился в тумане.
Глава 3
ПОРУЧЕНИЕ
«Умереть, мой дорогой доктор! Вот последнее, что я должен сделать».
Лорд Пальмерстон
– Боже мой! – воскликнул лорд Пальмерстон. – Что с вами случилось?
Бёртон осторожно присел на стул перед столом премьер‑министра. Все его лицо и тело было в синяках, под правым глазом – черный кровоподтек, губы рассечены и вспухли.
– Небольшое происшествие, сэр. Ничего серьезного.
– Но вы выглядите ужасно!
«Чья бы корова мычала», – подумал Бёртон.
Последние два года Пальмерстон принимал особый препарат для продления жизни, разработанный евгениками. Сейчас ему было семьдесят семь, и жить он собирался по меньшей мере до ста тридцати. Чтобы улучшить внешность, ему сделали косметическую операцию. Дряблую кожу подтянули, жировые складки удалили, пигментные пятна вывели. Морщины разгладили путем введения микродоз яда, вызывающего паралич мышц. В результате его лицо стало намного моложе, но, как ехидно отметил про себя Бёртон, принадлежало оно не человеку, а скорее, восковой кукле, сбежавшей из музея мадам Тюссо. В Пальмерстоне не осталось ничего естественного, он превратился в пародию на самого себя: у него было слишком белое, похожее на маску лицо, слишком красные губы, слишком пышные бакенбарды, слишком длинные и неестественно черные кудри, слишком облегающий бархатный синий костюм, к тому же он явно перестарался с парфюмом и двигался чересчур манерно.
– По‑моему, – продолжал премьер‑министр, – вас избили уже не в первый раз, так? Насколько я помню, из Абиссинии вы тоже вернулись со следами побоев на лице. Похоже, вы притягиваете к себе неприятности, Бёртон.
– Скорее неприятности сами липнут ко мне, – ответил исследователь.
– Хмм. Как бы то ни было, я ознакомился с историей вашей жизни и вижу в ней одно несчастье за другим.
Пальмерстон полистал какой‑то журнал, лежавший перед ним на столе. Стол его, сделанный из красного дерева, был исключительно массивен и велик. Ниже края стола по всему периметру пролегала полоса орнамента со сценами эротического содержания, на которые Бёртон взглянул не без ехидства.
Предметов на столе было немного: блокнот с промокательной бумагой, серебряное перо в держателе, стеллаж для писем, графин с водой и стакан. Слева от премьер‑министра находилось странное устройство из меди и стекла, которое время от времени с легким шипением выбрасывало струйку пара. Бёртон не понял, что это такое, но заметил, что часть механизма – стеклянная трубка толщиной с запястье – периодически исчезала внутри стола.
– Вы служили под командованием генерала Нейпира в Восточной Индии и, насколько я понимаю, выполнили для него несколько разведывательных операций?
– Да. Я знаю много местных языков и легко схожу за туземца. Так что он сделал разумный выбор.
– На скольких языках вы говорите?
– Свободно? На двадцати четырех и еще на некоторых диалектах.
– Боже, да это замечательно!
Пальмерстон продолжал перелистывать какие‑то документы. «Неужели все это множество исписанных страниц – обо мне?» – с тревогой подумал Бёртон.
– Нейпир высоко ценил вас. Сменивший его Прингл – напротив.
– Прингл – слабоумная жаба.
– Неужели? Господи помилуй, я должен более тщательно выбирать людей на такие посты, не так ли?
Бёртон кашлянул.
– Прошу прощения. Я сказал, не подумав.
– Согласно вот этим документам, «говорить, не подумав» – еще одна ваша отличительная особенность. А кем был полковник Корселлис?
– Является, сэр, он еще жив. Это командир корпуса, во всяком случае, он был им, когда я встретился с ним впервые.
Пальмерстон попытался поднять брови, но они остались неподвижными на его туго натянутом лице. Он прочитал вслух:
«Вот Корселлиса бренное тело,
Остаток в аду, и за дело».
Уголок рта Бёртона дернулся. Он уже успел забыть свои юношеские вирши.
– Собственно говоря, он сам попросил меня написать что‑нибудь о нем.
– И, я уверен, очень обрадовался результату. – Пальмерстон бросил на Бёртона испепеляющий взгляд. Его пальцы беспокойно забарабанили по столу. Потом он еще раз посмотрел на Бёртона, на этот раз задумчиво. – Вы служили в 18‑м Бомбейском пехотном полку с 42‑го по 49‑й год. И все это время отказывались подчиняться приказам и регулярно брали отпуск по болезни.
– Все люди болеют, сэр. Тем более, Индия – не то место, где можно поправить здоровье. Что касается неподчинения – я был тогда молодым. Это единственное извинение.
Пальмерстон кивнул.
– Да, в юности мы все совершаем ошибки. В большинстве случаев это простительно, ошибки остаются в прошлом, к которому принадлежат. Вокруг вас, однако, они вьются с упорством альбатроса. Я имею в виду, прежде всего, ваше сомнительное исследование в Карачи и слухи, с ним связанные.