Мор говорит теперь, что все, что он делал, он делал согласно советам и с одобрения твоего брата Алека, которого он аттестует как «трезвого практика». Знал ли Алек, что я категорически запретил моим друзьям торговаться с женой за мою долю? Что это делается против моей воли? Это по его совету ты написал мне письмо, содержащее роковую ложь, которая породила все это смятение, страдание и ущерб? «С начала и до конца я следовал советам Алека», — вот точные слова Мора.
И теперь, когда уже поздно что-либо изменить, выясняется самое нелепое: вся эта каша заваривалась за мой счет, и мне предстоит расплачиваться с Холмэном, чьи советы и замечания были совершенно бесполезны и даже пагубны, и вообще все расходы должен нести я; так что из 150 фунтов, полученных Мором «для меня», теперь осталось, я полагаю, примерно 1 фунт 10 шиллингов 6 пенсов.
Представь себе, как было бы замечательно, если бы в среду, в день моего освобождения, ты вручил мне эти 150 фунтов. Как бы я им обрадовался! Какой бесценный получил бы подарок! Вместо этого все деньги тайком от меня пущены на дурацкое, необдуманное вмешательство в мои отношения с женой, на то, чтобы посеять между нами раздор и вызвать отчуждение. Наши души встретились в сумрачной долине смерти; она поцеловала меня; она утешила меня; она поступила так, как не поступила бы ни одна женщина на свете, за исключением, быть может, моей матери. И вдруг оказалось, что вы все настолько лишены воображения и способности к сочувствию, насколько мало цените все прекрасное, благородное, милое и доброе, что вы не придумали ничего лучшего — ни ты, ни Мор Эйди, ни твой брат Алек, — чем вклиниться между нами, прихватив с собой безмозглого адвоката, и сначала нас разлучить, а затем и поссорить. <…>
Мор получит мое письмо одновременно с тобой. Пусть немедленно отправляется к Леверсонам. Принять чек, датированный более поздним числом, было с его стороны немыслимой глупостью. Он сообщит тебе мои планы. Ты можешь приехать ко мне в этот городок близ Гавра. Я обрадуюсь тебе, как прекрасному цветку, и замучу тебя упреками. Тебе предстоит тяжкое искупление вины. Непременно покажи это письмо Алеку. Всегда твой
О. У.
Мне не надо тебе объяснять, что Альфреду Дугласу появляться в Гавре не следует. Напиши ему, что ты готов передать мне любое его письмо, но что он не должен пытаться встретиться со мной, пока я не дам на то разрешения. Вероятно, он хочет вернуть мои письма и подарки лично. Это можно будет сделать позже, примерно через месяц.
154. ТОМАСУ МАРТИНУ{267}
[Тюрьма Ее Величества, Рединг]
[17 мая 1897 г.]
Будь добр, узнай фамилию А.2.11. И еще фамилии детей, которых посадили за кроликов, и величину штрафа. Если я заплачу, их выпустят? Как было бы хорошо устроить это завтра. Друг мой, пожалуйста, сделай это для меня. Мне непременно нужно их вызволить. Ты понимаешь, как это для меня важно — помочь хотя бы троим мальчикам. Я был бы просто счастлив. Если это и в самом деле возможно, скажи им, что за них хлопочет один человек и что завтра они выйдут на волю, пусть радуются и никому не говорят.
ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ
БЕРНЕВАЛЬ 1897
Описание
Уайльд покинул Рединг вечером 18 мая 1897 г. Перед отъездом начальник тюрьмы вручил ему рукопись его большого письма Дугласу. У ворот тюрьмы его дожидались только двое репортеров. Одетый в гражданское платье и сопровождаемый двумя надзирателями, он был отвезен в кэбе на станцию Туайфорд, где все трое сели на лондонский поезд. Они сошли на станции Уэстборн-парк и взяли кэб до Пентонвилльской тюрьмы, где Уайльд провел ночь.
На следующее утро, в 6.15, Мор Эйди и Стюарт Хэдлэм увезли его из тюрьмы в кэбе. Им удалось избежать встречи с газетчиками, и они поехали прямо к Хэдлэму, который жил в Блумсбери в доме 31 на Аппер-Бедфорд-плейс; там Уайльд переоделся и позавтракал. Вскоре к нему пришли Эрнест и Ада Леверсоны; последняя так вспоминала об этой встрече:
«Войдя, он сделал все, чтобы мы не испытывали неловкости. Он вошел с достоинством короля, вернувшегося из изгнания. Он много говорил, смеялся, курил сигарету, волосы его были тщательно уложены, в петлице красовался цветок, и он выглядел намного бодрее, стройнее и моложе, чем два года назад. Первое, что я от него услышала, было: «Сфинкс, это просто чудо, что вы так верно выбрали шляпку, чтобы в семь часов утра встретить друга после долгой разлуки! Должно быть, вы и не ложились вовсе». Так он болтал еще некоторое время, потом написал письмо и дал его кэбмену, чтобы тот отвез его в католический приют; в письме он спрашивал, пустят ли они его к себе на полгода…
— Знаете, какому наказанию подвергаются люди по дороге «оттуда»? Им не дают читать «Дейли кроникл»! Я умолял их разрешить мне почитать эту газету в поезде. «Нет!» — «А вверх ногами можно?» На это они дали согласие, и всю дорогу я читал «Дейли кроникл» вверх ногами — должен сказать, никогда она не приносила мне столько удовольствия. Так только и надо читать газеты.
Тем временем принесли ответ. Пока Оскар читал его, мы все смотрели в сторону. Они написали, что не могут пойти навстречу его минутной прихоти. Надо подождать по крайней мере год. По существу, это был отказ.
Тут выдержка ему изменила, и он горько расплакался».
Дальнейший путь Уайльда к свободе описывает Росс:
«Предполагалось, что в Дьепп, где мы с Реджи Тернером заказали ему номер в Сэндвич-отеле, он отправится утренним пароходом. Но Уайльд был столь разговорчив и хотел повидать столь многих, что он опоздал на поезд и вынужден был во второй половине дня поехать с Эйди в Ньюхейвен, где дождался позднего вечера и сел на ночной пароход.
Мы встречали их в полпятого утра — разгорался великолепный весенний рассвет, который Уайльд предвосхитил в заключительных строках «De Profundis». Когда пароход вошел в гавань, от огромного распятия на пристани, где мы его ждали, стала легко различима рослая фигура Уайльда, который был на голову выше прочих пассажиров. Этот удивительный береговой зна
убрать рекламу
к был для нас полон значения. Мы побежали к причалу, и тут Уайльд узнал нас, замахал рукой и заулыбался. В чертах его лица не осталось и следа былой загрубелости, и он выглядел так, как, вероятно, выглядел в ранней молодости в Оксфорде, когда я его еще не знал, и как выглядел потом в гробу. Многие, даже друзья, считали его внешность чуть ли не отталкивающей, но в верхней половине его лица всегда сквозили и ум, и благородство.
После обычной томительной задержки Уайльд, наконец, гордо сошел на берег своей диковинной слоновьей походкой, какой я не видел ни у кого другого. В руке он держал большой запечатанный конверт. «Здесь, мой дорогой Бобби, находится эта грандиозная рукопись, о которой я тебе писал. Мор очень плохо повел себя в отношении моего багажа и пытался лишить меня благословенного чемодана, которым Реджи меня снабдил». Тут он разразился оглушительным жизнерадостным хохотом. В конверте, конечно, была рукопись «De Profundis».
Все чемоданы у Уайльда были новые и имели пометку С. М., так как он решил жить под именем Себастьян Мельмот; их подарил ему Тернер. В последующие дни он постоянно обыгрывал эту тему и кончал все споры с Тернером словами: «Но я никогда не забуду, что ты подарил мне чемодан». Это, конечно, звучит не так уж остроумно, и я привожу эти слова только чтобы показать, как по-детски весел был в это время Уайльд…
Весь первый день и многие последующие дни он не говорил ни о чем другом, кроме Редингской тюрьмы, которая уже превратилась для него в некий волшебный замок, эльфом-хранителем которого был майор Нельсон. Уродливые башни с навесными бойницами преобразились в минареты, надзиратели — в почтительных мамелюков, а мы сами — в верных паладинов, встречающих Ричарда Львиное Сердце после его заточения…»