То, что ответственность покоится на местозамещении, вытекает из тех отношений, в которых человек непосредственно вынужден действовать вместо других людей — например, как отец, как государственный деятель, как наставник. Отец действует вместо детей, работая ради них, заботясь о них, заступаясь за них, борясь за них, переживая за них. Тем самым он реально заступает их место. Он — не изолированная отдельная персона, но объединяет в себе Я нескольких людей. Всякая попытка жить так, словно он — один, была бы отрицанием факта его ответственности. Он не может ускользнуть от ответственности. Об эту реальность разбивается иллюзия, будто субъект всякого этического поведения — это изолированная отдельная персона.[1158] Иисус был не стремившимся к собственному совершенству одиночкой, но жил как тот, кто взял на себя и нес в себе Я всех людей.[1159] При этом ответственность не есть абстракция ради самой ответственности, но ответственность пред Богом. В такой ответственности «я» не замещается «другим», и «другой» не пренибрегается «я».
Субъектом действия является теперь не изолированный отдельный человек, а человек, ответственный за других людей; нормой действия является теперь не какой-то общезначимый принцип, но конкретный ближний человек, каким мне дал его Бог; выбор теперь осуществляется не между ясно познанным благом и ясно познанным злом, но на этот выбор решается человек в вере пред лицом сокрытого добра и зла конкретной исторической ситуации.[1160]
5.6. Негуманность гуманизма
«Христианин говорит: «Если бы все были добрыми, все стали бы счастливы». Социалист говорит: «Если бы все были счастливы, все стали бы добрыми». Фашист говорит: «Если бы все подчинялись государству, все были бы счастливы и добры». Лама говорит: «Если бы все были подобны мне, счастье и добро не имели бы значения». Гуманист говорит: «Счастье и добро нужно тщательно проанализировать». Последнее мнение наименее спорно», - для Дж. Фаулз, но так ли это?
На протяжении многих столетий человеколюбие оценивалось как незыблемая ценность. Гуманисты разных эпох, как правило, видели свою задачу в том, чтобы восславить человека, и во имя этой благородной цели предлагали различные социальные программы. Однако сам гуманизм постоянно обнаруживал в себе ряд парадоксов.
Пожалуй, ни одна социальная тема не заключает в себе столько противоречий, как гуманизм. Причем каждый раз, в те или иные эпохи, парадоксальность проблемы человеколюбия обнаруживает себя с неожиданной стороны. Не воспринимается как непредвиденная ситуация, когда гуманизм окрашивается в мизантропические тона. Не вызывает особой обеспокоенности положение, когда гуманизм оказывается симулякром и в своей сути выражает обыкновенную пустоту.
Принято считать, что гуманизм как принцип мировосприятия и духовный строй связан с эпохой Возрождения. Гуманизм эпохи Возрождения - это рационализм Просвещения, рост могущества и влияния науки, крушение традиционных структур (семьи, Церкви, общины), технизация общества и соперничество со стороны национализма, эволюционизма и марксизма — все это привело к тому, что М. Вебер называл «расколдованием» современного мира. Именно в эту пору, как считается, возник культ личности человека. Однако в те же десятилетия обнаружилось и скептическое отношение к потомку Адама. Первый парадокс гуманизм обнаруживается в том, что культ человека в эпоху Возрождения вызвал, как это ни удивительно, скептическое отношение к человеческой природе.[1161]
После воспевания Джованни Пико дела Мирандола в «Речи о достоинстве человека» прошло всего два века, и имманентный мир человека предстал как уродливый, гротескный. Вознесение человека сменилось «умалением человека». По словам НА. Бердяева, в сознании XIX—XX веков исчез идеальный образ человека. Однако это не привело к устранению гуманизма. Напротив, он обрел иные истоки и основания. Отныне гуманизм обнаруживает себя в области дегуманизации. Ницше ставит вопрос о соотношении человеческого и нечеловеческого. «Смерть Бога» у Ницше провоцирует дегуманизацию и «смерть» человека.[1162] Не как биологического вида, но как ценность. Тут же появляются первые признаки клинической смерти гуманизма. Представление о высшей ценности человека ставится под радикальное сомнение. Ницше, а впоследствии и Хайдеггер, заявляют о слиянности человеческого и нечеловеческого. Они подвергают критике гуманизм, мораль и философскую антропологию, которым уже не на что опереться или оправдаться. И проблема даже не в злом духе этих авторов или вкравшейся ошибки, но, наоборот, в предельной честности и доведении логической цепочки до последних последствий - «убийство Бога». История подтвердит их тезис, еще никогда не было столько убийств человека, как после определения человека высшей ценностью. В ХХ столетии правительствами было убито 170 миллионов человек, — и это не считая убитых в войнах![1163] Считать ли это прогрессом, если людоед научился пользоваться ножом и вилкой (Станислав Ежи Лец)?
Принятое гуманистами мировоззрение настолько превозносит человека, что наделяет его способностью самостоятельно управлять своей судьбой, однако, оно оказывается совершенно неспособным преодолеть собственный пессимизм. Как считает Е. А. Бэртт, «для мудрого планирования жизни совершенно необходимо примириться с тем, что мир не создан для человека, ничего человеку не должен, и те процессы, которые происходят в мире, никоим образом не зависят от человека».[1164] Это же мнение еще более выразительно высказывает Кларенс Дэрроу: «Смысл человеческой жизни напоминает смысл жизни головастика: как можно дальше проплыть не умирая, или: бороться за жизнь, пока не придет смерть».[1165]
Содействует ли гуманизм человеколюбию? Вопрос кажется парадоксальным. Гуманизм, по первому впечатлению, это и есть человеколюбие. Ответ напрашивается положительный и как бы не требует обсуждения. По определению гуманизм — это требование «гуманного», человечного отношения к ближнему, ко всякому человеку. Однако гуманизм как система - это гуманизм, но без человека. Культура вместо человека. А человек становится частью массы, толпы. Уильям Керк Килпатрик подчеркивает: «Для миллиардов несчастных их жалкие жизни уже закончились. Что хорошего для них в том, что когда-то научный гуманизм создаст мир, в котором не будет страданий? А что хорошего в этом для тех, кто в нищете и одиночестве умирает сейчас? Все, что консервативный гуманизм может сказать большинству живых и мертвых, это: «Жаль, что ты родился слишком рано». Страдания мира списываются как издержки производства».[1166]
Давно прекратились человеческие жертвоприношения, но лишь в этой конкретной и миниатюрной форме, какую одну знала древность: на месте ее выросла форма более абстрактная, более всеобъемлющая и не менее принудительная; огромные массы людей повсюду, в каждый момент, самими разнообразными способами гибнут, чтобы «всем было так хорошо, как теперь». Не напрасна ли эта гибель? Не голодно ли вечно, как медный идол древности, это вечно алчущее человечество, пожирающее свои члены?[1167]
Если культура имеет человеческое измерение, антропологические истоки, то ее обогащение может осуществляться только через становление личности. Рассматривать гуманизм без человека абсурдно. Не культура возвышает, а человек творит культуру. Поэтому любая программа культурного ренессанса не может реализоваться безлично, на основе тех или иных ценностных ориентаций, носителем которых по какой-то непостижимой логике окажется раса или нация. Пока человек оставался в лоне язычества он был слит с космосом, не было и гуманизма как специфического духовного умонастроения. В античной культуре индивид — лишь частичка космоса, подражание ему. Устойчивость подобного представления иллюстрируют труды Алексея Федоровича Лосева. По его мнению, различие между человеком и космосом в античной культуре чисто количественное. Между ними нет никакого раскола, никакой бездны. Как указывал в своем классическом труде о религиозном опыте Уильям Джеймс, те, кто воспламеняет этот мир, несут в себе огонь из другого мира.
Следущий парадокс гуманизма - это культ человека без основания быть им. В язычестве нет личности, в христианстве она есть. В христианстве личность несет в себе предназначение, ибо на нее накладывается отпечаток абсолютной личности творца. Она обретает некую самоценность, независимую от космологических сюжетов. Вместе с тем рождается идеальное представление о человеке как существе, воплощающем в себе телесно-чувственную субстанцию, одушевленную разумом, духовностью. Христианство освободило человечка от власти космической бесконечности.
Европейский гуманизм утверждает вечные основы человеческой природы. Эту веру он получил от греко-римского мира. Что же получается? Гуманизм - обязательный, необходимый опыт человека. Человек в этой системе мироощущения остается сам с собой, со своими ограниченными человеческими силами, связанными лишь с природной необходимостью. В гуманизме человек стремится пройти через богооставленность. Это находит свое отражение в культе природного человека. Восхитительные мастера кисти Возрождения — язычники. Человеческая плоть буквально завораживала их. С этой точки зрения, в гуманистическом возрожденческом сознании человек вдруг возомнил о своей отделенности от Бога. Отвергая антропоцентризм космический, гуманизм переносит его вектор в чисто психологическую плоскость. Это означает, что человеку отказано в высоком предназначении. Сверхприродного субъекта гуманизм не знает.
«В позитивизме, — развивает свою концепцию Н.А. Бердяев, — исчезает та правда гуманизма Возрождения, которая связана была с возрождением античности как человеческой ценности. Гуманизм перерождается в антигуманизм: он отрицает человека. Подлинного человека, человека-микрокосма, царя природы, нет без Бога и Бого-человека»[1168]. Людям нравится разглядывать планеты, но они забывают, что солнце есть источник их сияния.
Да и смешно было бы думать, что смысл жизни одних лиц состоит в том, чтобы служить средством для жизни других. Ведь нет никакой причины, которая могла бы придать столь сильную разницу людям, чтобы жизнь одних из них обращалась в абсолютно ценную цель, а жизнь других - лишь в средство для достижения этой цели. Верить в смысл жизни логически позволительно только в том случае, если мы верим, что наша жизнь есть путь, ведущий нас к абсолютно ценной цели, лежащей вне нашей жизни и осуществляющейся через посредство жизни. Когда «жизнь для жизни мне дана», то это тавтология, не имеющая смысла, т.к. определяемая часть входит в определение. Цель необходимо находится не в ней самой, а вне нее.[1169] Кто живет без цели впереди, тот всегда блуждает (Сенека). Например, правильная дорога – это дорога, ведущая к определенной цели. И глупо говорить о дороге без этой цели. И конечно никак нельзя представить, что назначение дороги быть лишь ею. Ее смысл в пункте достижения, в другом от себя. Мы не можем жить для жизни; мы всегда - хотим ли мы того или нет - живем для чего-то.[1170] Жить для того, чтоб работать и есть, это тавтология «белки в колесе», но другого гуманизм не знает. И как управляющий кораблем руль было бы ошибочно смешать с пристанью, куда он стремится, как было бы ошибочно думать, что в повертывании этого руля и заключается весь смысл плавания, — так ошибочно и уже с логической точки зрения видеть в жизни человека и цель, и смысл его жизни.
Но это не единственный вопрос, на который у гуманизма нет ответа, и нет его не в силу поиска, в смысле невозможности его постановки. Необходимость в формулировании последовательной позиции гуманизма в сфере этики с целью вытеснения сверхнатуралистической концепции морали и вызвало издание книги под редакцией Морриса Б. Сторера, названной просто: «Этика гуманизма» («Humanist Ethics»). Учитывая многообразие гуманистических этических взглядов, Сторер во вступлении заявляет: «Определяется ли, что правильно, а что неправильно, интересами одного или всех, кого это может коснуться? Гуманисты не имеют единого мнения. Существует ли в этике абсолютная истина? Мы расходимся во мнениях. «Правильно» и «неправильно» — продукт деятельности сердца или ума? Обладают ли люди свободой воли? Является ли мерилом нравственности конечный результат или принцип? Есть ли у людей, кроме прав, и обязанности? Мы не имеем единого мнения по этим и многим другим вопросам»[1171]. В морально обезличенном мире любое человеческое деяние оказывается «по ту сторону» добра и зла.
Возможно ничто так не характеризует этику гуманизма, как бесконечное число мнений. Большие числа давно играют важную роль для гуманизма, так, за миллиардами лет эволюции становится возможным то, что невозможно вообще, а за множеством «точек зрения» скрывается алогичность основания морали. Вина человека сводится к тому, что он чувствует себя виноватым. Из чувства бессмысленности ничего не вытекает или, скорее, вытекает все, что угодно. Есть много ценностей, но нет Ценности. Если вселенная не имеет смысла, если у человека нет основы для познания, если нет ничего аморального, то допустимо любое действие. Новые священники — это журналисты со своими интервью, в которых каждый может высказаться, о чем хочет. На публичные дебаты выносятся важнейшие ценности прошлого: секс, рождение и смерть стали предметом публичного обсуждения. Все бессловесные получили право голоса.[1172]
Жизнь, утверждающая себя абсолютно, как самоцель, уничтожает себя саму. Витализм неизбежно завершается нигилизмом, разрушением всего естественного. Жизнь сама по себе, если рассуждать последовательно, — есть ничто, бездна, падение; это движение без конца, без цели, движение в никуда. Она не успокоится, прежде чем не увлечет все в это уничтожающее движение. Можно назвать этот ложный путь механизацией жизни. Здесь отдельный человек рассматривается только с точки зрения его практической ценности для целого, а общество — с позиции практической ценности для какой-нибудь высшей инстанции, организации или идеи. Коллектив есть бог, которому во всеобщем процессе механизации приносится в жертву как индивидуальная, так и общественная жизнь. То, что существует естественное право отдельного человека, следует из воли Божьей об отдельном человеке, которая проявилась в создании отдельного человека и желании даровать ему вечную жизнь. Не индивид, а Бог является гарантом права.[1173]
Мы видим, что судьба гуманизма — это великая трагедия человека, ищущего антропологического откровения. Гуманизм не может не быть антропоцентричный. Человек, освобожденный от надличностных критериев, обнаруживает не только созидательные, но и разрушительные потенции. Открываются истоки морального разложения. Эпоха Возрождения знаменует собой не только эру гуманизации мира, она возвещает и дегуманизацию, ибо человек все чаще воспринимается не в качестве суверенной личности, а в роли «массы». Когда Ф.М. Достоевский столкнулся со стремлением поставить человека на место Бога, он испытал ужас. Однако постмодерн с его поисками постчеловека окончательно обесславил гуманизм. Некоторые гуманисты проявляют по отношению к жизни невероятную наивность. Джон Стюарт Милль писал, что его отец «полагал, будто бы все проблемы будут решены, как только население поголовно выучится читать».[1174]Алан Блум отмечает: «Разум не может создать систему ценностей, и его вера в то, что он это может, — самая наивная и пагубная иллюзия».[1175]
Человек, по Бонхефферу, есть предпоследние, Бог - последнее. «Последнее» позволяет отвести «предпоследнему» определенное пространство. Утрата «последнего» рано или поздно неминуемо приведет к распаду «предпоследнего», если не удастся воспринять это «предпоследнее» с позиции «последнего».[1176] То есть не существует «предпоследнего» самого по себе, так чтобы нечто могло. оправдать свое существование в качестве «предпоследнего», но «предпоследним» нечто становится только благодаря «последнему», то есть в тот момент, в который оно уже лишено силы. «Предпоследнее», следовательно, — это не условие «последнего», но «последнее» обуславливает «предпоследнее». «Предпоследнее», следовательно, — это не положение вещей само по себе, но приговор «последнего» тому, что ему предшествует.[1177]
Парадоксально, что философия Ницше, полемически направленная против христианства и воплощающая в себе неоязыческую ориентацию, в известной мере наследует логические следствия гуманизма как умонастроения. Она делает наглядным тот факт, что человеколюбие вовсе не является непременным следствием возвышения человека. Напротив, оно мешает раскрытию человеческих возможностей. С этой точки зрения идеализированная архаическая Греция противопоставляется христианству. Ницше называет себя аморалистом и нигилистом: «Я — первый аморалист, и поэтому я — уничтожитель по преимуществу». Возникает неизбежный вопрос: каким образом эта оголтелая антропология могла оказаться столь влиятельной, что сегодня, можно сказать, мы переживаем aetas nietzscheana (ницшеанский век)?
Парадоксальность в том, что идеи Ницше приходится также рассматривать в лоне гуманизма. Он исторически возник как воплощение элитарности. Однако он был одушевлен идеей рекрутирования все более широкого круга людей. Неоязычество во всех его современных версиях демонстрирует, по существу, утопичность этой программы. Более того, оно предлагает в обосновании гуманизма опираться не на индивида, а на общекультурные, общечеловеческие ценности. Истинный смысл гуманизма усматривается в идее коллективизма. «Он считал себя гуманистом, поскольку взирал на мир с сочувственным омерзением» (Веслав Брудзиньский). Образ сверхчеловека напоминает о том,что они были людьми, от сохранившийся у них облика человеческого тела. Гуманизм становится аргументом не быть человеком. Ч ума нанесит меньший вред, чем враг, прикинувшийся другом!
«Движение, исходной и конечной целью которого, — писал далее Блок, — была человеческая личность, могло расти и развиваться до тех пор, пока личность была главным двигателем европейской культуры. Мы знаем, что первые гуманисты, создатели независимой науки, светской философии, литературы, искусства и школы, относились с открытым презрением к грубой и невежественной толпе. Можно хулить их за это с точки зрения христианской этики, но они были и в этом верны духу музыки, т.к. массы в те времена не были движущей культурной силой, их голос в оркестре мировой истории не был преобладающим. Естественно, однако, что, когда на арене европейской истории появилась новая движущая сила — не личнооть, а масса, наступил кризис гуманизма».[1178]
Если вам говорили, что Библия учит любить человечество, они вас обманули. Библия этому не учит, там даже нет такого слова. Христос просит нас любить Бога и ближнего, а никакое не человечество.[1179] А как с ним удобно! И не придет, когда вы заняты, и не поссорится, и не напьется... Оно не бывает грязным, грубым, глупым, сварливым и слезливым. У него нет религиозных, социальных, сексуальных заблуждений. Словом, за него умереть не обидно.
Политики разных стран, видя, что на всех счастья не хватает, все равно увлечены гуманистической риторикой. Они делают вид, что с утра до вечера думают о своих подданных, принимают мудрые решения, которые в самом ближайшем будущем осчастливят всех желающих. В различных аранжировках гуманизма речь идет о культе человека, но сам человек рассматривается как злобное, деструктивное создание. Толкуют о неизбежности человеколюбия, но вместо человека парадоксально ставят расу, этнос и другие социальные образования. Различают абстрактный и конкретный гуманизм, но реальный человек оказывается при этом во власти тоталитаризма. Гуманистической риторикой прикрывают обыкновенные преступления. Милосердие сильных мира сего чаще всего лишь хитрая политика, цель которой — завоевать любовь народа (Ларошфуко). Лучшим примером тому служит замечание, сделанное историком-гуманистом Верном Буллоу: «Политика и наука идут рука об руку. То, что исследователи скажут о гомосексуалистах, в конечном итоге зависит от политической деятельности последних».[1180]
Если нет начального источника понятия «следует», — значит, нет той непреложной истины, на основе которой можно отличить правильное от неправильного; значит, все Гитлеры, Сталины и Мао нашего мира ни в чем не повинны. Кай Нильсен, один из тех, кто поставил свою подпись под Вторым Гуманистическим манифестом, предложил тезис, согласно которому вопрос истинности или ложности нравственных ценностей вообще лишен смысла.[1181] Герберт У. Шнайдер называет мораль «опытным творчеством», практическая ценность которых определяется результатами их применения.
Напомним: сталинские репрессии сопровождались углубленным «теоретическим» проникновением в суть гуманизма. Оказалось, что нельзя любить абстрактного человека. Нежности больше заслуживал только конкретный индивид. Те же, кого гноили в бараках, истязали в подземельях, превращали в опилки (это метафора из фильма «Покаяние»), воспринимались как нечто «абстрактное». «Абстрактный», т.е. лишенный классового гнева, гуманизм отвергался. Конкретный же взгляд на человека обнаруживал в нем вражескую сущность. «Человеколюбие» оборачивалось кошмаром злодеяний. Теоретическое размежевание «абстрактного» и «конкретного» служило оправданием для кровавых расправ. Нельзя, одним словом, ценить доктрину только за то, что в ней обозначается любовь к человеку. Оценивая конкретную форму гуманизма, не стоит впадать в славословие, в бездумный экстаз. Между тем, в нашей стране пытаются освоить гуманистическую риторику, совершенно не обращая внимания на пути реализации социальных программ, на последствия тех или иных действий власти. «Вера в человека имеет свои ереси и расколы» (Лешек Кумор).
По мнению Патрика Дж. Бьюкенена (советник президентов Никсона и Рейгана, кандидат в президенты от Республиканской партии на выборах 1992 г. и 1996 г. США), западная цивилизация погибнет не в результате применения оружия или экспансии насилия. Он убежден в том, что Запад погибнет, если не откажется от либеральных ценностей. Это произойдет плавно, без очевидных глобальных конфликтов, а путем неожиданного результата жизненных и практических установок людей западной культуры, доведенных до логического конца.[1182]
Проблема гуманизма вовсе не в том, чтобы провозгласить человека эталоном. Важно также понять, какова мера разрушительного в человеке. Ценность любой доктрины определяется не тем, к чему она призывает. Гуманистическая риторика пышно расцветает в тени тоталитарного государства. Разве Сталин толковал о ненависти к человеку? Напротив, он весь светлел от готовности обожать человека. Оказывается, вообще державная власть и не может реализовать себя, если устанет провозглашать ту или иную форму человеколюбия. Проповедь фанатичной ненависти к врагу ради вселенской любви. Печаль по человеку, чтобы плодить «хлам», «мученика из барака»... Невольно возникает подозрение: смогли бы тираны осуществить свои далекие и зловещие замыслы, не будь безоглядно-радостного доверия к гуманизму у самих масс?
Гуманистические формулы кажутся непогрешимыми. А какова их изнанка? Платоновский инженер Вермо постоянно изображает «радостную участь человечества». Но он все же размышляет, сколько гвоздей, меди и минералов можно химически получить из тела Бесталоевой. «Зачем строят крематории? — с грустью удивился инженер. — Нужно строить химзаводы для добычи из трупов цветомедзолота, различных стройматериалов и оборудования…». Наука сделала нас богами раньше, чем мы научились быть людьми (Жан Ростан).
Пришел человек, и мир остался таким же, каким он был в дочеловеческую эпоху, — хаосом сил, борющихся за жизнь и в этой борьбе сеющих смерть! Вместо того чтобы преодолеть дурную бесконечность всеобщей кровавой борьбы за существование, он изрек ей свое «аминь» и усовершенствовал ее механизм. И на это ушли все его духовные силы. Война оказалась окончательной целью всего человеческого прогресса, высшим содержанием человеческой культуры.[1183] Тут уже облик звериный переходит в иную плоскость бытия, утверждает себя как сущность всего духовного. Происходит не одухотворение животной жизни, а как раз наоборот, озверение духа; и в этом новом своем духовном превращении звериный лик становится страшен. От него веет нездешними глубинами. Недаром во всех религиях ад населяется двойственными ликами: получеловеческими, полузвериными. Биологизм, доведенный до последней, предельной своей черты, незаметно и естественно переходит в сатанизм. Когда царящее в мире зло одухотворяется, когда закон борьбы за существование утверждается не только как факт, но как норма, которой все человеческое должно подчиняться, наша человеческая действительность становится чрезвычайно похожую на ад.[1184]
Более красноречиво может сказать только Честертон: «Поклонение природе плохо тем, что оно, рано или поздно, идет наперекор природе. Утром вы любите ее невинную приветливость, но приходит вечер, и вам любезны жестокость и мрак. Вы купаетесь утром в светлой воде, как купался стоический мудрец, а на склоне дня вы купаетесь в бычьей крови, как Юлиан Отступник. Погоня за здоровьем всегда приводит к нездоровым вещам. Нельзя подчиняться природе, нельзя поклоняться – можно только радоваться. Нельзя серьезно почитать горы и звезды; иначе мы придем к тому, к чему пришли древние. Земля добра – и потому мы подражаем ее жестокости. Любовь естественна – и потому мы погружаемся в безумство извращения».[1185] Разумеется, человека можно любить, — если знаешь его не слишком близко (Чарлз Буковски).
У желания гуманистов соединить этику с биологией возникает серьезная проблема: благодаря этому взгляду дарвиновская идея борьбы за существование становится абсолютом — базисом, который подводится под вопросы нравственности. Такая мораль позволяет делать заявления, подобные тому, которое делает в книге «Германия и следующая война» Фридрих фон Бернхарди: «Война есть биологическая неизбежность; она так же необходима, как борьба природных элементов; предлагаемые ею решения биологически справедливы, т.к. основаны на самой природе вещей»[1186]. Большинство гуманистов предпочли бы не выпускать этого джина из бутылки, но он есть, затаившийся под личиной социального или этического дарвинизма.
В основе теории «естественного отбора» лежат такие понятия, как «выживание наиболее приспособленных» и «борьба за существование». Биологи-гуманисты согласны с этой концепцией, хотя, как правило, выражают свое согласие довольно осторожно. Причина, по которой большинство гуманистов осторожничают, состоит в том, что концепция выживания самых приспособленных, с этической точки зрения, заключает в себе такой смысл, что выживание становится единственным нравственным благом. Особую ценность приобретает само существование как борьба. Выживание сильнейших — выживание наиболее кровожадных: слабые и бедные в расчет не принимаются. Неудивительно, что на идее выживания сильнейшего построена гитлеровская теория превосходства арийской расы и учение Маркса и Энгельса.
Принцип гуманизма, когда более сложное объясняется через более простое, в результате чего антропология, социология и психология сводятся к биологии, биология — к химии, химия — к физике и так далее, вплоть до самого «неизвестного», состоящего из субэлементарных частиц, и тем самым разрушаются и полностью обесцениваются ценности, присущие каждому уровню. Человек определяющий не Большим, а меньшим, всегда будет стремиться к неразличимой массе.
В свете этой модели приспособление к среде, к экосистеме и отбор свойств, наиболее способствующих развитию вида, приводят к оправданию евгенизма как в позитивном, так и в негативном смысле. Теперь, когда человечество обрело возможность научного господства над механизмами эволюции и биологического отбора с помощью генетической инженерии, для последователей этой теории оправдана генетическая инженерия (с целью отбора, улучшения или изменения) не только по отношению к различным видам животных, но и к человеку.[1187]
Гуманизм един, когда речь идет о ценности человека. Но он все же существует во множестве версий, разновидностей, ибо в самой трактовке человеческой природы возможны самые неожиданные варианты и оттенки. Здесь мы уже говорим о возможности предмета гуманизма, как определенная система взглядов, если оспаривается исходная идея — ценность самого человека.
Любить человека... Но действительно ли он — мера всего сущего? В современном философском сознании нередко возникают мотивы дискредитации человека как живого существа. Философские антропологи говорят об ущербности его биологической природы, психоаналитик - о присущих сыну земли мощных разрушительных и мпульсах. Социобиологи оспаривают идею уникальности человека. Структуралисты приходят к убеждению, что чрезмерный интерес к человеку в истории европейской культуры явился причиной многих теоретических и практических извращений. Этот интерес, в частности, как они полагают, придал идее прогресса искаженный облик. Теперь уже ясно, подчеркивают структуралисты, что сам человек не заслуживает доверия, ибо в нем укоренены различные пороки.
Именно человек, обладая сознанием, пошел на самоубийственный таран Земли. Николай Бердяев называл гуманизм ересью... Гуманизм выражает не только значимость человеческого рода. Суть его в формуле ценности каждой индивидуальной жизни. Каждый человек - это зона неповторимого культурного творчества. Истинная ценность любого общественного строя измеряется тем, насколько он способствует реализации творческого потенциала личности. Гуманизм как идейное течение и как социальная практика имеет множество противоречий. Гуманизм давно уже не ассоциируется с ценностью самого человека. Да, возможно, мы уникальны, но таковы и гориллы, и любой другой вид. Значимость человека — вот что стало первой проблемой, вселяющей беспокойство. Может ли существо, которое возникло случайно, быть значимым? Христианство остается единственной гарантией свободы и гуманизма, без права на самоубийство.