Компромисс неизбежен как в нашей жизни, так и на страницах Писания. Моисей позволял развод по причине «жестокосердия» израильтян, даже если развод противоречил тому, что говорил Бог при сотворении мужчины и женщины (Втор 24:1-3; Мф 19:4-6). Правда, Павел запрещал общение с блудниками, отлученными от общины, но не вообще с блудниками мира сего, или лихоимцами, хищниками, идолослужителями. Ибо, говорит он, иначе надлежало бы вам выйти из мира сего (1Кор 5:9-11). Бескомпромиссная позиция возможна через монастырь, но это уже за христианством.
Примечательны слова Неемана, объявляющего после своего исцеления, что он не будет больше приносить всесожжения и жертвы другим богам, кроме Господа. Однако он возвращается в свою языческую страну, где почитают бога Риммона. И там он, поддерживая царя Сирийского в храме Риммона, также должен будет поклониться этому богу! За это он просит через Елисея прощения у Господа (4 Цар 5:18,19). Елисей отвечает: «Иди с миром ». О значении этих слов мнения расходятся. Некоторые считают, что Елисей дает на эту просьбу положительный ответ и что Нееману обещано прощение со стороны Бога. Ради того, чтобы услужить Богу Израиля, Нееману, как они считают, не стоило ставить на карту свое положение при дворе и саму жизнь. Другие более сдержанны в своей оценке. Они полагают, что Елисей своими словами не выразил одобрения, но препоручил Неемана Господу, чтобы Он и впредь руководил им, не оставляя его со Своей благодатью. Мы разделяем первую точку зрения. По нашему мнению, ответ «Иди с миром» не свидетельствует о полной уверенности Елисея. Но Елисей ведь и не возражает против того, чего хочет Нееман; он не выражает свою мысль словами типа «да, но…»
Рассматривая евангельскую этику между радикализмом и компромиссом, необходимо прийти не к синтезу, но к тому что может вместить одно и второе. Это тема миротворчества, которая всегда остается радикальной и всегда глубоко компромиссной.
Компромисс всегда порождается ненавистью к последнему. В качестве истинной открытости миру и христианской любви преподносится приспособление — вплоть до покорности или пошлой житейской мудрости. Радикализм ненавидит время, компромисс ненавидит вечность; радикализм ненавидит терпение, компромисс ненавидит решение; радикализм ненавидит мудрость, компромисс ненавидит простоту; радикализм ненавидит меру, компромисс ненавидит безмерное; радикализм ненавидит действительное, компромисс ненавидит слово.[1470]
Методология евангельского компромисса ставит несколько задач. Во-первых, дать определение компромисса, обозначить рамки, в которых он существует. Без ограничений компромисc из исключения может стать правилом. Есть большая разница между тем как сказать: «Нет, но» или «Да, но». Зло должно быть обличено: «Нет». Служение должно продолжаться: «но». Порядок слов показывает, что здесь является правилом, а что - исключением. Развод запрещен - это правило. От перемены мест слагаемых вывод может поменяться. Во-вторых, методология требует выяснения отношений между миром и Христом. Говорим мы о «реформировании» или о «реформации» мира? Этот вопрос ставит задачей соотношение между «любовью к миру» и «враждой против мира». И, наконец, в-третьих, необходимо выстроить способ отношения христианина в этике компромисса. После выбора цели требуется выстроить путь достижения цели, это еще не программы, но уже их основания.
1.2.1 Рамки компромисса [1471]
Однако у каждого компромисса есть свои рамки и признаки. Компромисс не правило, но исключение. Исключение, которое может встречаться чаще, чем правило. Все находится в сумерках между светом и тьмой, и всем хочется надеяться, что это сумерки не вечерние, а утренние.[1472]
Во - первых, речь должна идти о конфликте противоположных интересов. Не все, что называется компромиссом, является таковым в этическом смысле слова. Современный легковой автомобиль можно назвать результатом компромисса между требованиями, предъявляемыми к скорости и комфорту. Если же речь идет о конфликте, то в этом случае мы имеем дело не просто с чьим-либо мнением, а с серьезной позицией.
Во-вторых, следует учитывать такой фактор, как необходимость. Иными словами, какая-то одна из сторон не может обойтись без компромисса, поскольку в противном случае она потеряла бы больше. Бог дал закон о разводном письме не для того, чтобы люди неограниченно предавались грехам и не затем, чтобы они полностью изжили их, а чтобы умерить эти грехи. При этом мы всегда должны быть крепки в своей вере и сохранять совесть в чистоте.
В-третьих, определенную роль играет смирение. Бог с терпением относится к этому миру. Подобным же образом следует вести себя и нам. Латинское изречение: fiat justitia, pereat mundus, т.е. «да свершится правосудие и да погибнет мир», нельзя отнести к христианским, т.к. оно свидетельствует об усердии не по разуму. Оно напоминает об Ионе, хотевшем видеть гибель Ниневии (Ион 4:1-3), а не о Боге Ионы, сохранившем Ниневию и проявлявшем, да и теперь проявляющим, большое терпение в отношении безбожного мира (Рим 2:4; 9:22; 2Пет 3:9).
В-четвертых, не существует такого компромисса, который не доставлял бы нам страданий. К сожалению, обойтись без компромисса невозможно. Однако он никогда не является окончательным решением. Нам приходится идти на компромисс, но мы не вправе считать его пределом желаний.
В-пятых, существуют границы, преступать которые нельзя. Мы не можем заключить компромисс, который бы затруднял свободное исповедование нашей веры. Мы должны повиноваться больше Богу, нежели человекам (Деян 5:28). Может быть, мы можем спасти свою собственную или чужую жизнь, действуя наоборот, — повинуясь больше человекам, нежели Богу. Границы приемлемого компромисса достигаются также, если мы замечаем, что в результате лишь отступаем, не делая даже шага в правильном направлении. Иногда мы должны проявить смелость и сказать «нет» даже в тех случаях, когда в принципе возможны аналогичные ситуации, в которых мы говорим «да».
***
Если для идеолога однозначный критерий различения добра и зла задается согласованностью того или иного действия с идеей, то действующий ответственно и «сообразно действительности», вручающий свое действие Богу, должен утешаться верой в прощающую и спасающую благодать Божью. Он не может доказать свое право, поскольку живая действительность не дает ему для этого однозначного критерия. Скорее перед ним разверзается еще более глубокая и таинственная бездна. Бог употребляет как добро, так и зло для достижения своей цели, и притом так, что зачастую — в той мере, насколько здесь способен судить человек, — «добро» порождает несчастье, а «зло» оказывается спасительным.[1473]
Ради Бога и ближнего, а значит — ради Христа, существует свобода от освящения субботы, от почитания родителей, от всего божественного закона, свобода, которая прорывается сквозь этот закон, но лишь для того, чтобы вновь его утвердить. Приостановка закона может служить лишь его истинному исполнению. На войне, к примеру, убивают, лгут, грабят, только тем самым снова утверждаются жизнь, правда, собственность. Нужно узнать всю тяжесть нарушения закона— «блажен ты, если знаешь, что делаешь; если же ты этого не знаешь, то ты проклят и нарушитель закона» (cм. Лк 5:39, 41). Действуют ли, исходя из ответственности или из цинизма, можно обнаружить только в том, познают и принимают ли на себя объективную вину нарушения закона, как раз в этом нарушении достигая его истинного освящения. Так что воля Бога освящается делом, происходящим из свободы. Поскольку же здесь идет речь о действии, происходящем из свободы, человек не разрывается в неисцелимом конфликте, а может в уверенности в единстве с самим собой делать необычайное: нарушением закона только и освящать закон.[1474]
1.2.2. Реформация революции
Джон Стотт, автор комментария «Нагорная проповедь», считает, что если бы церковь взяла за основу своей жизни нормы и ценности, изложенные в учении Иисуса, она стала бы альтернативным обществом и несла бы миру подлинную христианскую контркультуру. Термин «христианская контркультура» предельно ясно отражает намерение сделать вызов современному миру. Этот термин включает в себя широкий набор идей и идеалов, опытов и целей. Альтернатива контркультуре - конформизм, не новое общество, воплощающее их идеалы, а иной образ старого общества, отвергнутого ими. Ибо чем больше церковь уподобляется миру, так что обе общности кажутся стороннему наблюдателю лишь двумя образами одной и той же вещи, тем дальше уходит церковь от своей истинной подлинности. В таком случае самым большим оскорблением для христианина будут слова: «Ты такой, как все». Для Стотта ключевым текстом Нагорной проповеди является 8 стих 6 главы Евангелия от Матфея: «не уподобляйтесь им». Это место напоминает слово Божье к Израилю в давние дни: «По делам их не поступайте » (Лев 18:3). Культура мира и контркультура Христа противостоят друг другу. Выходит, величайшая трагедия церкви заключалась в ее постоянном стремлении приспособиться к господствующей культуре, вместо того чтобы развивать христианскую контркультуру. «Мы могли бы сказать, что они отличаются так, как мел отличается от сыра. Иисус сказал, что они отличаются так же, как свет от тьмы, как просоленный от гниющего. Мы не служим ни Богу, ни самим себе, ни миру, если пытаемся стереть или хотя бы уменьшить это различие».[1475] Христианство есть радикальное и бескомпромиссное сообщество верующих, как красноречиво высказался о христианстве св. Иоанн Златоуст: «У нас все наоборот».
Решая вопрос методологии компромисса, честный богослов не обойдет вопроса соотношения между: «не любите мира » (1Ин 2:15) и «ибо так возлюбил Бог мир » (Ин 3:16). «Плоть не пользует не мало » (Ин 6:63) против «Слово стало плотью » (Ин 1:14). Кем же является этот мир: другом или врагом? Христианство за мир или против мира? Этика христианина другая или иная? Говорим ли мы о спасении мира или о свободе от мира? О реформации мира или революции? Смерть и жизнь являются средствами или целью? Можем ли мы сказать, что этика христианская не имеет ничего общего с этикой антропологической, т.е. она естественная или нет?
С момента возникновения христианской этики в постновозаветную эпоху складывается господствующее, осознанно или неосознанно всеопределяющее, основополагающее представление о двух пространствах, сталкивающихся друг с другом, из которых одно мыслится как божественное, священное, сверхприродное, христианское, другое же — как мирское, профанное, природное, нехристианское. Первый пик подобных представлений приходится на высокое Средневековье, второй - на псевдореформаторскую мысль постреформационной эпохи. Целостность действительности разбивается на две части, и этические усилия сосредотачиваются на том, чтобы установить правильное отношение частей друг к другу. В высокой схоластике царство природы подчинено царству благодати, в псевдолютеранстве провозглашается автономия порядка этого мира, противостоящая закону Христа; враждебная к миру община избранных.[1476] При этом дело Христа повсюду превращается в частное провинциальное дело внутри целостной действительности.
По-другому этот вопрос можно поставить так: Иисус пришел, чтобы принести мир или же войну (Мф 10:34-36)? Иисус утверждает: «Не мир пришел Я принести, но меч ». Однако везде Его называют «Князь мира » (Ис 9:6), Который говорит: «Мир Мой даю вам » (Ин 14:27) и приказывает Своим ученикам отложить меч, «ибо все, взявшие меч, мечом погибнут» (Мф 26:52). Итак, чему мы должны верить? Иисус пришел, чтобы принести мир или же меч?
Мы должны различать цель пришествия Христа на землю и результат пришествия. Его целью было принести мир — «мир с Богом чрез... Иисуса Христа» для неверующих (Рим 5:1) и, в конце концов, мир Божий для верующих (см. Фил 4:7). Однако прямым следствием пришествия Иисуса явилось резкое разделение людей на Его сторонников и противников — детей Бога от детей этого мира. Целью ампутации является облегчение боли, но ее ближайшим результатом является причинение боли. Так же главная миссия Христа — принести мир как человеческому сердцу, так и земле.
Важным принципом конфуцианства было учение о «золотой середине» в поведении людей между несдержанностью и осторожностью. Конфуций говорил: «Золотая середина, как добродетельный принцип, является наивысшим принципом, но народ уже давно не обладает им».[1477] Важнейшей категорией для него была мера — граница, переход через которую чреват всевозможными негативными последствиями. Только имеющий чувство меры, идущий «путем золотой середины» достигнет счастья, согласился бы с ним и Аристотель. Но не Августин, считающий, что «Град земной воздвиг любовь к себе, даже до презрения Бога, а град Небесный любовь к Богу, даже до презрения к себе». Компромисс христианства это не полярность и не середина. Горячее также может быть и холодным, но не теплым. Любить другого, как и ненавидеть грех, нельзя «по середине». Компромисс возникает не как уступка греху, но как его преодоление. «Рассмотрение Бога как блага, - предупреждает Бонхеффер, таит в себе опасность увидеть мир не благим, а скорее насквозь пронизанным злом».[1478]
Как отмечает С.С. Аверинцев,[1479] отношение христианина к миру не может быть ни чувственным (по сути, он отрешен от мира), ни бесчувственным (мир - творение Божие и место нравственного подвига человека). Его можно определить как сочувственное: взгляд на мир без вожделения и отвращения, постоянное ощущение его утраты и надежда на жизнь вечную. Ярче всего этот двойственный мотив звучит в догмате о прославленном теле и в образе «нового неба и новой земли». Мир, к которому привязан человек, остается существовать и даже увековечивается, но воскресает нетленным и преображается (в противоположность гностике, в которой спасается только дух, уходящий за пределы материального мира, а последний просто отбрасывается).
Когда пересматриваешь мнение критиков христианской этики, то невольно всегда находишь удивительно противоположные выводы. Одни писали, что христианство подтачивает семью, уводит женщин от детей и дома к уединению и созерцанию. Другие (немного более современные) писали, что оно преступно сковывает нас узами семьи, привязывает женщину к детям и дому, не давая ей предаться созерцанию. Ссылаясь на некоторые стихи из Посланий, христианство обвиняли в презрении к женскому разуму и тут же сами презирали его, заметив, что «только женщины» еще ходят в церковь. Вот еще: христианство порицали за восхваление бедности, за пост и власяницу. И сразу, тут же, ругали за склонность к обрядам, за раки из порфира и золотую парчу. Опять то же самое – и тусклая простота, и многоцветная пышность! Одни винили христианство в том, что оно сковывает половую жизнь, другие - что оно ее сковывает мало. То и дело я слышал о сухости – и о разгуле чувств. В одной и той же атеистической брошюре я прочитал, что в христианстве нет единства («Один говорит одно, другой – другое») и что ему не хватает свободы спора («А ведь только разница мнений держит мир»). В одной и той же беседе один и тот же вольнодумец, мой приятель, ругал христианство за антисемитизм и за еврейское происхождение.
Честертон находит пронзительную мысль, объясняющую такое положение дел. Представьте, что вы слышите сплетни о незнакомом человеке.[1480] Одни говорят, что он слишком высок, другие – что он слишком низок; одни порицают его полноту, другие – его худобу; одни называют его слишком темным брюнетом, другие – светлым блондином. Можно предположить, что он очень странный с виду. Но можно предположить и другое: он такой, как надо. Для великанов он коротковат, для карликов – слишком длинен. Старые обжоры считают его тощим, старые денди – тучноватым на их изысканный вкус. Шведы, светлые, как солома, назовут его темным; негры – светлым. Короче говоря, это чудище – просто обычный или, вернее, нормальный человек. Быть может, и христианство нормально, а критики его – безумны каждый на свой лад?
Христианская этика есть этика жизни. Однако жизнь, как мы видим, может восприниматься по-разному. Для одних она - количественный промежуток времени. Некоторый дефис между «от» и «до» на могильном камне. Такое историческое понимание времени свойственно витализму. Для других жизнь экзистенциальна, поэтому они ловят момент каждого дня, переживая радость, страх и абсурд. Биологическое определение относится к позитивизму. Иные на нее будут смотреть как на развитие всего культурного процесса, такая жизнь доступна лишь философам идеализма. Нет мировоззрения не защищающего жизнь, каждый имеет аргумент: «За жизнь». Христианство - не исключение, объединяя все смыслы жизни, оно - за Жизнь вечную (не только загробную, но не исключает ее).
Истоком христианской этики не может быть ни действительность собственного Я, ни действительность мира, а также ни действительность норм и ценностей, но только действительность Бога в Его откровении в Иисусе Христе.[1481] Невозможно достоверно говорить ни о Боге, ни о мире, не говоря об Иисусе Христе. Все понятия действительности, которые отказываются от него, суть абстракции.[1482] Иисус Христос не позволяет себя идентифицировать ни с идеалом, ни с нормой, ни с сущим.
При этом, во Христе нам предлагается одновременно стать причастниками и божественной, и мировой действительности, одно невозможно без другого. До тех пор, пока Христос и мир осмысляются как два пространства, сталкивающиеся друг с другом и друг друга отвергающие, человеку остаются только две возможности: отказавшись от целостной действительности, остаться в одном из этих пространств, стремиться ко Христу без мира или к миру без Христа. В обоих случаях он обманывает сам себя. Или же человек стремится пребывать в обоих пространствах, превращаясь в человека вечного конфликта.[1483]
Ничто так не критиковалось христианством, как формула «цель оправдывает средства», когдасуществует некоторый вечный и высший досягаемый идеал, которому приносится в жертву нечто временное и случайное, хотя бы и связанное побочно с вечным. В формуле «средства оправдываются целью» есть настойчивая, ни перед чем не останавливающаяся деятельность, закрывающая глаза на текущую и временную действительность, не столько мирящаяся с существующим злом, сколько не чувствующая его, слепая к нему. Напротив, в утилитарной доктрине все внимание сосредоточено на настоящем, и это настоящее делается предметом почти механической игры в ощущения, с вечным взвешиванием их силы, с вечной изменчивостью в решениях, постоянно следующих за тем, куда склоняются весы, на одной чаше которых лежит наслаждение, а на другой - страдание.[1484] Однако Жизнь вечная не раз становилась целью биологической, исторической, экзистенциальной и культурной жизни, не по причине недостатков последних, а по причине превосходства первой.
Византийский император Валент, (ум. в 378 г.), горячий сторонник арианства, желая принудить Василия Великого (одного из отцов церкви IV века) изменить символ веры на арианский строй, послал к нему с этой целью одного вельможу. Вельможа начал ласково уговаривать святителя; но он сказал, что ни одной буквы не изменит в символе веры. Вельможа начал грозить Василию лишением имения, ссылкою, мучениями и даже смертью. Святитель смело отвечал: «Имение мое возьмешь, — им не обогатишь себя, и я не обнищаю: ветхая одежды и несколько книг — вот все мое богатство. Изгнания не боюсь, ибо земля везде Божия, и отечество мое повсюду. Смерть для меня благодеяние: она ускорит только мое отшествие к Богу, для Которого я живу и тружусь и к Которому давно поспешаю». Удивленный такими словами вельможа рассказал об этом императору. Валент почувствовал уважение к Василию за такую твердость и прекратил свои гонения.
Нельзя быть христианином не будучи «протестантом». Только нищие получают богатство Царства. Только плачущие - смех утешения. Только слабые - силу власти. Только голодные попадут на пир. Только свободное от грязи наполнится святым. Только к доброму будет добра судьба. Только любовью будет поражена война. Только смерть может дать жизнь. Каждый раз мы видим, что выбор всегда очень скользок. Между богатством и Богом, счастьем и Богом, силой и Богом, сытостью и Богом, святостью и Богом, добром и Богом, любовью и Богом, жизнью и Богом. Не нужно думать, что у света враг - только тьма. Существуют еще враги-ангелы света: богатство, счастье, власть, сытость, святость, добро, любовь, жизнь и многое другое, что не есть Бог. Это тени Бога. Это тени не простые, ведь они Божьи. Они не темные, а светлые. Но парадокс в том, что, если мы выберем Бога, мы получим богатство, радость, силу, святость, благословение, любовь и жизнь. Если выберем ангела света, любого, получим лишь только пустоту, депрессию, одиночество, стон, грязь, гнев и смерть.
Поистине, не в том беда, что у нас была революция, а в том наше горе, что революции у нас, в сущности, не было. Не было истинного переворота, истинной переоценки ценностей, коренной перемены в человеке. «Гибель революции без реформации», — справедливо сказал известный мыслитель Гегель.[1485]
Этика Жизни признает добрым только то, что служит сохранению и развитию жизни.[1486] Всякое уничтожение жизни или нанесение ей вреда независимо от того, при каких условиях это произошло, она характеризует как зло. Она не признает никакой практической взаимной компенсации этики и необходимости. Абсолютная этика благоговения перед жизнью всегда и каждый раз по-новому полемизирует в человеке с действительностью. Она не отбрасывает конфликт ради него, а вынуждает его каждый раз самому решать, в какой степени он может остаться этическим и в какой степени он может подчиниться необходимости уничтожения или нанесения вреда жизни. И в какой мере, следовательно, он может взять за все это вину на себя. Человек становится более нравственным не благодаря идее взаимной компенсации этики и необходимости, а благодаря тому, что он все громче слышит голос этики, что им овладевает все сильнее желание сохранять и развивать жизнь, что он становится все более твердым в своем сопротивлении необходимости уничтожения и нанесения вреда жизни. «Кто теряет свою жизнь, тот ее находит». Не потому что не дорожит жизнью, но потому что нет ничего дороже Жизни.
Как странно, что христиан считают врагами жизни, когда они хотят, чтобы она длилась вечно. Еще удивительнее, что старых авторов комических книг считают скучными, тогда как они хотели дать вечную жизнь своим героям. И вечная радость народной веры, и вечный смех народной книги исчезли в наши дни. Мы слишком слабы, чтобы желать бессмертия. Нам кажется, что хорошее не должно быть в избытке, а это кощунство, оно низвергает небеса и разбивает надежду. Великие богоборцы не боялись вечной муки; мы боимся вечной радости.
В Ветхом Завете уже можно найти тенденцию присовокуплять к земным ценностям богатства и успеха ценность праведности в бедности и неудаче, а в Новом Завете Иисус указывает на двойственность земного изображения блаженства. Отныне блаженны в этом мире не богатые, не пресыщенные, не те, кому льстят, а алчущие, скорбящие, бедные, гонимые (ср. 1Пет 3:14; 4:14). Эту переоценку ценностей мог совершить Тот, Кто Сам есть абсолютная Ценность. Но все ценности - ничто без Христа, дающего им полный смысл. Даже если таким людям надо будет отдать жизнь свою во Свидетельство, да не теряет они мужества, ибо «блаженны мертвые, умирающие в Господе! » (14:13).
Ветхий Завет - это святое. Быть святым означает быть отделенным «от», предназначенным «для». У Израиля имелась миссия быть «другими», не такими, как все. У них были отделенные люди, дни, посуда, законы. В таком мире нельзя смешивать с другими ни одежду, ни семя и ни что бы то ни было. Новизна Нового завета в том, что теперь не надо быть другим, отделенным, но быть ближним, быть рядом, идти до края земли. Да, было время Святой Земли, но наступает время, и уже настало, когда истинные поклонники будут поклоняться в духе и истине. И что Бог посчитал чистым, да не почитает человек нечистым.
Парадоксальность такого взаимоисключающего представления христианства о том, как быть за мир и быть против него, предлагаю рассмотреть на примере описания этики первой Церкви из письма к Диогнету (ок. 150 г. н. э.). Христиане, говорится в нем, не отличаются от прочих людей ни местом жительства своего, ни языком или нравами. Нигде не имеют они собственных городов, чтобы жить в них, они не пользуются каким-то особым языком, не ведут какой-то необычный образ жизни. Но, живя в греческих и негреческих городах и соблюдая обычаи страны в вопросе одежды, еды и прочего, относящегося к обыденной жизни, они все-таки демонстрируют образ жизни удивительный, признаваемый всеми как необычный. Потому что, как далее говорится в письме:
«Они живут в своей собственной стране, но как чужеземцы. Они во всех делах участвуют как граждане, но должны переносить всяческие страдания как чужеземцы. Любая чужая страна — их родина, и в любой стране они чужие. Они вступают в брак, как и все другие. У них рождаются дети, но свое потомство они не подбрасывают чужим людям. У них общий стол, но не общая кровать. Они живут «во плоти», но не «по плоти». Они пребывают на земле, но дом их на небе. Они повинуются установленным законам, но в своей собственной жизни они превосходят закон. Они любят всех, но они всеми гонимы. Они неизвестны, но их убивают. Они умирают, но затем воскресают. Они бедны, но многих они делают богатыми. У них во всем недостаток, но у них и во всем изобилие. Их бесчестят, но это бесчестие приносит им славу. На них клевещут, но их оправдывают. Их позорят, а они благословляют. Их оскорбляют, а они оказывают почести. Если они творят добро, их наказывают как злодеев. Если их наказывают, они радуются, как будто они возрождаются к жизни. Иудеи борются с ними как с чужеземцами, греки преследуют их. И те, кто их ненавидят, все-таки не могут указать на причину своей враждебности».[1487]
Эта мораль действительно иная, но в особом смысле. Ее инаковость есть следствие отрицательного отношения разлагающегося мира к заповедям Творца мира. В результате то, что вполне нормально и человечно, становится чем-то странным и необычным. Христиане не другие, но другие - уже иные. Проблема не в том что мир зол, а в том что он, будучи зол, утверждает, что он добр. Часто говорят, что мудрецы не могут найти разгадку религии. Но беда не в том, что они не могут найти разгадку; беда в том, что наши мудрецы не видят самой загадки. Все настоящие споры о религии сводятся к вопросу, может ли человек, родившийся вверх тормашками, понять, где верх, где низ.[1488] Первый, главный парадокс христианства – в том, что обычное состояние человека неестественно и неразумно, сама нормальность ненормальна.
Ли Генри в «Истории инквизиции» дает такое определение еретиков в Средние века: «Еретиков можно узнавать по их нравам и по их языку; они скромны, и жизнь у них благоустроена. Они не знают роскоши в своей одежде — не слишком дорогой, но и не грязной. Они не занимаются торговыми делами, чтобы избежать лжи, клятв и обмана; они живут трудом рук своих. Сапожники — их учителя. Они не копят богатств, но довольствуются самым необходимым. Они целомудренны и умерены в еде и питье. Они не посещают харчевен; ни балов, ни других мест увеселения. Они избегают гнева, работают, учат и учатся; молятся они, следовательно, мало. Их можно узнать по их скромности и по их тщательно обдуманной речи: они избегают пошлостей, клеветы и легкомыслия»[1489]. Чарльз Сперджен в одной из своих проповедей делает вывод, что только сектант может быть настоящим христианином: «Сектант - значит настоящий христианин, это человек, который поступает по совести и который готов пострадать за это. Он верит всему, что написано в Библии, поступает в соответствии с написанным и ревностно его отстаивает. Я убежден, что человек, на которого навешивают ярлык «сектант» - настоящий последователь Христа. Все насмешки и колкости и весь тот абсурд, который вы постоянно читаете и слышите, в действительности направлены на христиан, истинных христиан, только их пытаются очернить, называя сектантами. Я гроша ломаного не дам за вашу религию, если вы не заслуживаете этого прозвища со стороны мира».[1490]
Христианство всегда шло против течения, потому что мир всегда искал смерти. Источник всегда находится вверх по течению. Дорога делается широка потому, что по ней всегда идет большинство. Но большинство не всегда право. В психологии стадный инстинкт особенно хорошо виден в экспериментальных исследованиях ложной установки. Самый простой пример - различное поведение человека современной культуры, имеющего высшее образование, в парадоксальной ситуации, когда ему предъявляют черный и белый шары, а лица, участвующие в эксперименте, утверждают, что все шары черные. Нередко испытуемый под давлением окружающих, их коллективных представлений, называл белые шары черными. Такого рода «решение» ситуаций под давлением «общепризнанных» норм и представлений широко распространено в современных индустриальных обществах.
Один ученик как-то сказал своему учителю: «Милый мой учитель, я не могу больше выносить, чтобы что-нибудь отвлекало меня. Как найти мне ближайший путь к Богу?» Учитель ответил: «Где путь труднее, там ты и иди; бери то, что бросает мир; и что делает мир, ты не делай. Иди противно миру во всех вещах, и тогда ты придешь к Нему ближайшим путем!»
Христианские ученики не ищут преследование. Преследование ищет их просто потому, что они, каковы они. Гонение - это лишь конфликт двух непримиримых систем ценностей.[1491] Система христианских ценностей не другая, а нормальная. Христиане не против того, что другие хотят много, но против того, что они удовлетворяются малым. Христианство есть не обожествление, но очеловечевания мира. Христианство - не поднятие планки, но ее восстановление. Христианская этика не есть этика другого мира, но этика, которая идет против этого мира, мира, который идет против самого себя. Христианство не от мира сего, потому что большинство этого мира не за мир, а против него. Христианская этика глубоко естественная этика, противостоящая любым формам извращения.