Среди Отцов Церкви, судя по всему, не было общего мнения относительно того, делать ли различие между убийством сформировавшегося и несформировавшегося плода. Василий Великий писал: «Женщина, намеренно убивающая свой плод, ответственна за его убийство. Любое разделение в состоянии плода не приемлемо среди нас». В отличие от него, Августин принимал это разделение. «Если было исторгнуто не имеющее формы существо, то тогда закон об убийстве не может быть применен, ибо нельзя сказать, что в том теле есть живая душа, ибо оно не имеет чувств. Если оно еще не сформировано, то не может обладать чувствами». Того же мнения придерживался и Фома Аквинский и другие средневековые богословы. С точки зрения католицизма, со времен Аквинского «одушевление» происходит на 40-й после зачатия у мужчин и на 80-й день - у женщин.
На сегодняшний день аборты являются одной из самых серьезных нравственных проблем. В США каждая четвертая беременность заканчивается абортом. На Украине количество абортов превышает количество рожденных младенцев. 40% населения мира проживает в странах, где разрешен аборт. Для многих женщин аборт является приемлемым методом контроля рождаемости. Современный мир делиться на два крыла: «защитники жизни» - аборт это убийство и «защитники свободного выбора» - аборт это неотъемлемое право женщины, обеспечивающее ей самостоятельность, равенство с мужчиной и свободу от несправедливых общественных условий.
Основной вопрос заключается в онтологическом статусе зародыша. Является ли зародыш человеческим существом? Является ли зародыш личностью? Есть ли у зародыша душа? В основе дебатов находятся как раз эти вопросы. Консерваторы утверждают, что с самого момента зачатия оплодотворенная яйцеклетка является «человеческой жизнью». Как только происходит проникновение сперматозоида в яйцеклетку, начинается цепочка действий, которые со всей очевидностью указывают на то, что уже не две системы действуют независимо друг от друга, но возникает «новая система», которая начинает функционировать как «единство», называемое «зиготой» или «одноклеточным эмбрионом».[1637] Новая индивидуальная программа - есть новая индивидуальная жизнь.
Умерщвление плода во чреве матери есть нарушение права на жизнь, данного Богом становящейся жизни. Обсуждение вопроса, можно ли здесь говорить уже о человеке или нет, не замечает того простого факта, что во всяком случае Бог желал здесь сотворить человека и что у этого становящегося человека умышленно была отнята жизнь.[1638]
Либералы же говорят, что человеческая жизнь означает психологическую жизнь человека, т.е. его способность использовать символы, думать и размышлять. Некоторые оппортунисты придерживаются точки зрения, что зародыш можно считать жизнью, когда он способен существовать отдельно от матери. Здесь есть нечто ошибочное. Проблема абортов подменяется вопросом: «С какого момента начинается жизнь?» Такая тактика годится лишь для отвлечения от проблемы абортов, и многие не удержались от соблазна перевести вопрос в сферу метафизики, где нет возможности верифицируемо схватить ответ. Проблема при этой остроумной постановке смещена, но не разрешена. При этом очевидно, что импульс и направления развития зависят не от направляющих органов матери, но от самоуправляемой генетической структуры самого эмбриона.
Это - словно представить себе, что нам предстоит построить дом: для постройки нужен архитектор, который составит проект, управляющий, который будет руководить его постройкой, рабочие которые будут ее осуществлять, материал для строительства. В зиготе эти различные функции (проектирование, регулирование, конструирование) и все строительные материалы находятся и создаются внутри ее самой. Зигота является проектировщиком, управляющим, исполнителем и изготовителем материала. Кроме того, как уже при возведении фундамента дома вырисовывается его основной план, так и зигота, становясь эмбрионом, освещает всю внутреннию структуру индивидуума: мать предоставляет только рабочее пространство и необходимые компоненты для строительства. Существенное различие состоит только в том, что архитектор, управляющий и рабочие создают объект, отстраненный от их собственной личности, эмбрион же созидает себя самого. И это научные данные, а не чье-то мнение.[1639] Лозунги, на которых написанно: «Эмбрион - это часть организма матери» - бросает вызов правомерности прежде всего науки, а потом уже - нравственности.
С философской точки зрения, все достоинство человеческой личности как индивидуума онтологически присутствует в эмбрионе, начиная с момента его зачатия. Один лишь факт, что проявление этой онтологической и экзистенциальной реальности проходит постепенно на протяжении всей жизни человека, не дает нам права думать, что «после» не присутствует и не вытекает из «теперешнего». Между осуществленным «уже» и развитым «еще нет» лежит все время жизненного цикла человека; но нельзя сказать, что между ними есть место для качественного или, лучше сказать, онтологического прыжка. Это как раз сам экзистенциальный акт является источником такого развития и само «Я» личности реально присутствует и действует даже тогда, когда еще нет самосознания и социального признания. Эмбрион является не теоретическим «человеком в потенции», а реальным и актуальным человеком. Как говорил Тертуллиан: «Уже является человеком тот, кто им станет».[1640]
Писание неоднократно подтверждает статус человека до его рождения (Лк 1:41,44; Пс 138:13-16; Быт 1:27; Иер 1:5; Быт 25:22,23; Суд 13:2-7; Ис 49:1, 5; Гал 1:15).[1641] Хотя в Писании нет четких мест, говорящих против абортов, христианская традиция (Дидахе) с древнейших времен выступает против этого акта. Во всей Библии нет предположения, что аборт может быть правом выбора беременных женщин; более того, понятие аборта настолько чуждо библейской перспективе, что оно даже не упоминается. Ответственность за убийство нерожденного ребенка несет не только мать, но и отец (в случае его согласия на совершение аборта). То же касается и врача, делающего аборт.
В о время недавних споров об аборте многие ошибочно полагали, что речь идет лишь о проблеме веры или неверия, между тем как человеческая жизнь уже сама по себе по-прежнему остается непреходящей ценностью для всех людей. И уважать ее — это долг всякого человека как человека, а не только как верующего: верующий приобретает лишь дополнительные сверхъестественные основания для этого, которые никоим образом не освобождают всех людей доброй воли и здравого разума от размышления над человеческой жизнью в свете разума[1642].
Неправильно подавать эту проблему как столкновение «прав»: права матери и права нерожденного ребенка. В Писании ничего не сказано о «праве на жизнь». Жизнь – это дар Божий, знак благодати. Никто не может притязать на нее, и никто не имеет автономного права на свое тело (1Кор 6:19-20). За все решения и поступки мы несем ответственность перед Богом. Еще менее уместно рассматривать эту проблему как «частное дело». Христианский запрет отнимать жизнь основан не на предпосылке наличия у человеческой жизни вечной ценности, а на убеждении, что у нас нет права ее отнимать. Уважение христиан к жизни выражает их отношение не столь к самой жизни, сколько к Богу. В отличие от джайнизма,[1643] который предполагает не только бережное отношение к червям и насекомым, но даже ношение марлевой повязки и щеточки, чтобы спасать микроорганизмы в воздухе, воде и на суше, христианство ценить жизнь не саму по себе, а как дар Бога.
Здесь нельзя оставлять даже щелочки для компромисса. Нельзя заключать такой компромисс, который стал бы своего рода индульгенцией на убийство нашего ближнего. Считать аборт «меньшим злом» перед лицом распространения подпольных абортов, все равно, что легализовать мошенничество с налогами, рассчитывая на то, что оно уменьшится. Зло остается злом, даже если его легализовать. Такое отношение лишь потворствует злу, шаг назад не способствует продвижению вперед, здесь проявляются границы и противоречия юридического позитивизма. Терпимость ко злу лишь порождает его. Какой закон может считаться более важным и достойным уважения, чем служащий защите жизни того, кто не может сам себя защитить? Само функционирование закона находится под угрозой, когда такие деяния прикрываются законом, исчезает основание закона, в силу которого закон существует.
Закон должен защищать жизнь всех, особенно беззащитных и невинных. Если закон не обеспечивает выполнение этого условия, защищающего жизнь, он перестает быть законом и становится преступлением, и тогда следует бороться с ним всеми законными методами, причем все должны участвовать в этом от имени тех, кто не может защитить себя сам. Закон не может никому предписывать отнимать жизнь у другого, за исключением лишь оправданной обороны против наглого агрессора; еще в меньшей степени он может требовать от врача использования его профессии ради убийства. Аппеляция к «меньшему злу» не приемлема, т.к. нет большего зла, чем отнятие жизни.[1644]
Поднимтать этого вопрос в разделе «компромисса» уместно только в случае трагического пересечения двух жизней: матери и ребенка (жизни, а не здоровья). Чья жизнь имеет большую ценность? Ответ на этот вопрос, наверное, знает каждый, но не автор этой работы. Любое решение всегда будет трагедией, болью и злом. Любое решение всегда будет верным, т.к. нет аргументов жизни против жизни. Человек может сделать противоположный выбор, но в обоих случаях жертвы не избежать. Большим злом может быть только отказ принимать решение, лишаясь одного и другого. Вопрос о сравнительной ценности жизни матери или ребенка неразрешим в пределах человеческого.
Любые другие столкновения с жизнью не имеют возможности компромисса. Однако позиция осуждения преступления не должна сбить с цели социальной помощи людям решающимся на подобные поступки. Аргумент «качества жизни» для детей малоимущих, инвалидов, детей зачатых в изнасиловании должен не столько быть предметом дискуссий, сколько смягчаться обществом, протягивающим руку помощи. Быть нежеланным ребенком - это не малая трагедия, но быть мертвым ребенком - несравннно большая. В противном случае аргумент «качества жизни» оправдает и детоубийство, и что угодно. Концепция «качества жизни» в действии выступает за расистский принцип, который, будучи пременен, заключается не в очищении расы, но в актуализации мотивов социально-экономического, а также гедонистического характера.
Достаточно убедительная история рассказывает о разговоре двух врачей. «Доктор, - сказал один, - Я хотел бы услышать совет от вас как профессионала. Вопрос заключается в следующем: следует ли прерывать беременность, если отец страдает сифилисом, а мать - туберкулезом? У них уже есть трое детей: первый - слепой, второй умер, третий - глухонемой, а у четвертого туберкулез. Это уже пятая беременность у женщины. Если бы вы были ее врачом, то как бы вы поступили? «Я бы приостановил беременность» - ответил специалист. «Тогда вы убили бы Бетховена» - иронично заключил доктор.
По сути, аборты не являются единственной проблемой этих дебатов, основной проблемой является нежеланная беременность. Проблема аборта напрямую связана с вопросом сексуальной свободы. Люди не хотят нести ответственность за свою половую активность. Поэтому дискуссии по этому вопросу всегда будет тонуть не в логике или обоснованности позиции этого вопроса, но в массовости воли, в необоснованном хотении, похоти.
В ригористических установках католицизма противоестественность применения противозачаточных средств устраняется, но вместо нее возникает противоестественность брака, лишенного физического общения. Ответственная перед Богом совесть должна обладать пространством для реализации своей свободы. Всякий фальшивый ригоризм в этой сфере может привести к губительным последствиям — от фарисейства до полного отпадения от Бога. Этот вопрос нельзя игнорировать — ради сохранения единства брака. Следует признать основанное на любви супругов друг к другу право на полное физическое общение.[1645]
В деле человеческого размножения определяющим является желание иметь собственного ребенка, мы не можем позволить действовать просто слепому инстинкту и затем еще апеллировать к особой благосклонности Бога, но в этом решении должен быть задействован ответственный разум. То, что проблема контроля рождаемости встала столь остро именно в последние 100 лет и была положительно решена широкими кругами всех конфессий, нельзя просто осуждать как отпадение от веры и недостаток доверия Богу.
Это соответствует библейской точке зрения на брак. Не цель размножения, а единение мужчины и женщины обосновывает брак. Женщина дана мужчине как «помощник», «соответственный ему» (Быт 2:18), «плоть от плоти», «и будут (два) одна плоть» (Быт 2:23-24). Однако плодовитость в этой супружеской связи не приказ (что было бы невозможно для библейского мышления и могло бы пониматься таким образом только в рационалистический технический век), а благословение Бога (Быт 1:28). Павел также предоставляет права половым отношениям в браке независимо от цели размножения (1Кор 7:3-5, ср. Ис 21:10). Грех, описанный в Быт 38, согласно тексту не состоит в злоупотреблении браком, как предполагает католическое моральное богословие, но в незаконном отказе брата брату дать законное потомство.
***
2. Эвтаназия - происходит от греческих слов eu- «хорошо», и thanatos – «смерть», означая буквально «добрая», «хорошая» смерть. В современном понимании данный термин означает сознательное действие или отказ от действий, приводящие к скорой и безболезненной (не всегда) смерти безнадежно больного человека с целью прекращения некупируемой боли и страданий. Можно выделить две сферы: активная, т.е. когда человеку помогают уйти из жизни, и пассивная, когда человеку отказывают в помощи, позволяя умереть.
Легализация аборта вызывает, как следствие, легализацию эвтаназии для крайне тяжелых больных и престарелых. За современной тенденцией к легализации эвтаназии стоит стремление сохранить за собой право на выбор и автономию, научиться контролировать смерть. «Играть в Бога» – именно такую фразу со скрытым значением часто любят использовать оппоненты абортов и эвтаназии.
В Писании нигде явно не осуждается самоубийство. Однако все шесть случаев упоминания самоубийства[1646] всегда выступают как часть проклятия или его последствия. В современном культурном контексте разработанная нацистами практика эвтаназии стала первой политической программой эвтаназии, которая была реализована. Согласно данным, которые мы находим в актах Нюрнбергского процесса, между 1939 и 1941 годами было уничтожено 70 тысяч жизней, определенных как «существования, лишенные жизненной ценности».[1647] Будет справедливо отметить, что идеология проблемы современной эвтаназии не совпадает с нацистской и вряд ли служит аргументом против нее. Однако и сходства не исключаются, точкой пересечения между ними является отсутствие концепции исключительности и трансцендентности человеческой личности.
Один из аргументов сторонников неестественной смерти, звучит так: «Продлевавшие себе жизнь неестественным образом должны быть готовы принять неестественным образом неестественную смерть». В чем разница между тем, что человек вмешивается в жизнь, когда речь идет о выздоровлении, и тем, что он вмешивается, когда речь идет о смерти? Почему христиане оправдывают продолжение жизни и так сильно противятся ее прекращению? Для христиан жизнь - это естественно, а смерть неестественна, даже если каждому пришлось бы умереть.[1648] Смерти не может быть оправдания. Даже в мученичестве человек умирает ради Жизни. Так и герои отдают жизни ради жизней других. Христиане, будучи уверенными в том, что сверхъестественное исцеление возможно в любое время, должны молиться за неизлечимо больных, а также делать все, что в наших силах, чтобы облегчить их физические страдания.
Убить или сохранить жизнь — никогда не являются эквивалентами в акте принятия решения. Сохранение жизни обладает несоизмеримым приоритетом перед уничтожением жизни. Решение на право отнятия человеческой жизни никогда не может быть принято на основании некоторой совокупности доводов.[1649]
Древняя клятва Гиппократа, согласно которой врач обязуется «помогать больным, стараясь не навредить и не поступить неправильно». Врач должен сделать все возможное, чтобы сохранить жизнь. Экстремальное физическое состояние, когда у пациента нет явных признаков жизни, и он не может жить без системы жизнеобеспечения, так сказать вегетативное состояние, должно рассматриваться отдельно.
Человеческая жизнь свята, потому что дана Богом. Для верующего смерть указывает на хрупкость его существования и на его зависимость от Бога. Она отдает жизнь в руки Божьи в акте полнейшего послушания. Эвтаназия же и самоубийство обнаруживает волю человека к тому, чтобы полностью располагать собой - как собственной жизнью, так и собственной смертью.
Секуляризация в промышленную эпоху гедонизма и утилитаризма налагает табу на «смерть» и «боль», как некогда в средневековье налагали запрет на «секс». Хуже смерти может быть только страдание, именно этот момент стал наиболее тревожный в современном обществе. Именно таким образом появляется спрос на лекарство для смерти, делая смерть очеловеченной.
Было справедливо замечено, что в основе концепции эвтаназии лежит не только отсутствие веры в Бога и вечную жизнь, открытую человеку, но (что, возможно, еще важнее и радикальнее) и уничтожение метафизики и онтологии личности. С того времени, как из западного мышления исчезает понятие «объективной» ценности личности, на смену которому триумфально восходит философские концепции имманентности и субъективизма, смерть человека как трансцендентной ценности уже вписана в сознание общества и все прочее вытекает логически из этого. Можно сказать, что когда человек уже более не ощущает трансцендентной ценности соей личности, ему не остается ничего другого, как ощущать себя вещью.
***
3. Клонирование, как способы размножения живых организмов, является еще одной важной проблемой этики современности. Клонирование определяется как - получение идентичных потомков при помощи бесполого размножения или по-другому определение клонирования звучит так: Клонирование - это процесс изготовления генетически идентичных копий отдельной клетки или организма. Если аборт и эвтаназия вмешивались в жизнь посредством смерти, то клонирование есть крайность другой полярности, где жизнь создается самим человеком.
Существуют противоположные мнения по отношению к клонированию. Одни восхищаются этой идеей и указывают на преимущества клонирования, другие не без оснований сомневаются в безопасности последствий клонирования, как для природы, так и для общества. К преимуществам относят: спасение редких и исчезающих видов животных, животные и растения с супер качествами, в медицинских целях: выращивание органов для пересадки; изменение генов животных с целью получения медицинских препаратов для человека; помощь бездетным парам, помощь страдающим генетическими болезнями.
Человечество переживает эпохальное время своих достижений в своей цивилизации. Никогда еще так этика не была близка к медицине. Открытия генной инженерии, можно сравнить лишь с открытием пенициллина. Как любое научное открытие клонирование имеет как положительные так и негативные стороны поскольку может быть использовано как с хорошими так и с плохими намерениями. Проблема клонирования заключается, не в системе логических ошибок, но в определении человека. Выход человека за свою компетентность открывает ящик, который не сможет остановить никто. Как греховное существо, никто не может гарантировать безопасность таких экспериментов. А алчность человеческой природы сделает плоды клонирования еще одним рынком, для донорства органов, восстановления рабского труда, или нужд армии. Статус таких «творений человека», легко будет оспариваем волей желания наживы. И только вопрос времени, когда эта технология окажется в руках аморального человека. Грех здесь не в намерениях задач ученных, но в их последствиях. Катастрофичность которых не предвидеть нельзя.
Подобные деяния узурпируют прерогативу Бога как Творца и являются прямым вызовом Ему. Человек был поставлен заботиться о жизни, а не творить ее. Они лишают человека уникальности и свободы, низводя его до уровня материала для экспериментов. Клонирование человека извращает естественные основы деторождения, кровного родства, материнства и отцовства. Не менее опасными являются и психологические последствия клонирования, такая потеря самоидентификации. Ведь человек из творения Божьего низводится до механической копии живущего или жившего человека.
Этика Царства
В наши дни от христианского богословия и проповеди требуется смелость заново открыть смысл слова «Бог». Совсем недавно общество стало осознавать очевидную для любого современника Павла истину о том, что существительное «Бог» на самом деле многозначно.[1650] У тех, кто говорит, что не верит в Бога, следовало бы спросить, какого Бога они имеют в виду. О том же вежливо, но решительно стоило бы спрашивать и тех, кто клянется, что в Бога верит.
Евангельская этика в разделе «этики Царства» преодолевает феномен идеальных ценностей на которых строятся многие системы. Основания евангельской этики выстраивается не как замкнутая система (что), но как отношение к Личности (кто). Конкретная историческая личность Иисуса Христа, не только является образом Спасителя, но и Господа. Христианство выходит за рамки сотериологии, личного спасения, прав и благословений. Христианства рассматривается как ответственность, послушание. Это есть политический аспект евангельской этики, в которой содержание поклонения и миссии расширяют сферу этики. Тем самым политический аспект расширяется в объеме от власти духовного, в сферу профанного, земного.
2.1. Субъективность евангельской этики
Субъективность евангельской этики Царства строится на личности Иисуса Христа. Такая этика преодолевает систему истины идеализма, как и систему послушания теизма. Так как послушание не может быть абстрактным понятием объективности, но всегда связанна с тем, кому именно необходимо подчиниться. Если кто либо возводит послушание в высшую степень этики, то как оправдать тех кто слушался приказов в нацистских лагерях, репрессиях и войнах. Послушание всегда связано с конкретной личностью, субъектом. Евангельская этика, если быть точнее персональна, а не субъективна. Персональное в Боге не теряет ни объективности ни субъективности.
В своем эссе «Почему я не христианин» (Why I Am Not a Christian) агностик Бертран Рассел писал: «Лично я не могу сказать, что в аспекте мудрости или в аспекте добродетели Христос стоит так же высоко, как некоторые другие известные в истории люди. Думаю, я должен в этом отношении поставить Будду и Сократа выше него».[1651] Это ставит евангельскую этику, перед необходимостью реальности Бога, Его слов в истории. Такая этика не осуществима лишь с прагматической стороны, коль «если Его нет, то стоило бы Его придумать», ради обоснования этики человеку. Евангельская этика имеет непреходящее значения «этики Царства», где ценности склоняются перед личностью Бога. Бога который не есть гарант объективности, но Сам в своей субъективности есть последняя объективность.
Есть доля правды в словах «первого атеиста» Ницше, человек должен уступить место власти Сверхчеловеку. Здесь только вопрос: кто достоин роли Сверхчеловека? Можно и согласиться с Аристотелем, что рабство человека обоснованно природой. Однако если человек достоин быть рабом, то кто достоин быть Господином? Схоластическое богословия стремящегося к систематизации знаний достойно своей критики. Так как всегда упускает субъективную сторону библейского подхода. Рационализация христианства замкнула религию в книге, тогда как ее место в истории. Оттого, даже современное ортодоксальное христианство относиться к Богу, как это выразил К.Льюис, «как авиатор относится к своему парашюту — на случай аварии парашют у него есть, но он надеется никогда к нему не прибегнуть».
Такой подход в отношении религии мы находим в Эдемском саду, где со слов змея Бог рассматривается как третье лицо. Бог теперь не часть обсуждения, но его объект. Мы не слышим слов обращенных к Богу, или разговора с Богом, но лишь разговор о Боге. Бог сведен к уровню объекта. Змей первый кто критично относится к Богу, используя богословие вместо послушания.[1652] Искаженное цитирование слов Бога, искажает Его Образ, и с этого момента искажается все.
Сомнение в верности открывает путь анализу и расчету. Данность Божьего правила более не воспринимается как граница безопасного места. Бог становиться барьером, который нужно преодолеть. Этичное и эстетично творение, доброе и красивое, становятся в подозрении аморальными, а греховное - сладким и любезным. То что было историей доверия и послушания, теперь становится рассказом о преступлении и наказании. Они возжелали знания больше чем доверия, теперь они знают даже больше, чем хотели бы знать.
Знание есть сила, которая дает человеку свободу для его автономии. Ставя свои размышления классической логики на уровень Совершенного. Такая мудрость змея, дерзает утверждать, что Бог - это призрачная сила, пустая угроза, литературная гипотеза. Для богословской этики знания должны уступить место мудрости, которая довольно часто может кому-то показаться глупостью. Павел знал что знания в человеческих руках может принести с собою смерть, но это не конец: глупое доверие Богу и глупое служение ближнему принесет жизнь (1Кор 1:18-25).
В язычестве, религию сразу поставили на колени, не жалея свих колен. Человек подчинил для себя небо. Если же человека постигала какая-либо неудача, то фетиш выбрасывался или заменялся другим. Обращение первобытных людей с фетишами говорит о том, что они не всегда относились с должным почтением к выбранному ими предмету: за оказанную помощь его благодарили, за беспомощность наказывали. В этом плане интересен африканский обычай истязания фетишей, причем не только для их наказания, но и для побуждения к действию. Например, прося о чем-нибудь фетиш, африканцы вбивали в него железные гвозди, полагая, что после этого фетиш лучше запомнит обращенные к нему просьбы и обязательно выполнит их.[1653]
Бог – личность - Иисус Христос, и Его характер, слова и действия - канон. Во-первых: возлюбить Бога, а во-вторых: ближнего, учит не тому, что любовь самая важная, а учит верности прежде Богу, а потом человеку. Антихрист – это не аморальность, а выход за этику Царства Христа. Антихрист – личность, новый канон морали, которому мало быть личностью, надо быть богом. Антихрист – это человеческий бог. Грехом Священных Писаний обозначаются не просто плохие поступки против добра, но поступки против Христа. Нет ничего предосудительного не в глазе, не в руке, но если они искушают, их требовалось извергнуть в Нагорной проповеди. Так люди ни пришедшие на пир, наказывались не за проступки против объективности, но против Личности. Если Яхве сотворил человека по образу Своему, то человек в этики Антихриста утверждает что сам сотворил Бога по образу своему. Когда-то казалось страной идея как в таком цивилизованном мире может появиться человек, которому будут отданы почести божества. Апокалиптика становиться не неизбежной, хоть и не фатальной.
Для этики Царства необъективность Бога не препятствие, а истинная суть христианства. Федор Михайлович, в цитированном письме Наталье Фонвизиной, так это выразил: «Я сложил себе символ веры, в котором все для меня ясно и свято. Этот символ веры очень прост, вот он: верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа, и не только нет, но с ревнивою любовью говорю себе, что и не может быть. Мало того, если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной».[1654]
Символическая форма чуда получает в теизме свой смысл в контексте общего парадокса библейской веры — парадокса личного Абсолюта. Все чудеса Ветхого и Нового Заветов расположены вокруг центрального чуда, которое в них символически конкретизируется, — вмешательства бесконечного и безусловного в конечное и случайное, схождения вечного в исторически единократное. Важно не то, что воды Красного моря расступились, по Библии, перед еврейским народом (Исх 14), а то, что Сам «Бог богов», «от века Сущий», сделал дело группы людей Собственным делом; не то, что Иисус родился от девственной Матери или исцелял больных, а то, что в Его человеческой конечной и уязвимой плоти «обитает вся полнота Божества » (Кол 2:9). То, что чудо направлено не на общее, а на частное, не на универсум, а на «Я», представляется особенно ничтожным для любого мировоззрения, исходящего из всеобщего. По словам Гегеля, «выпили гости на свадьбе в Кане Галилейской больше или меньше вина, совершенно безразлично»;[1655] предполагаемый результат чуда совершенно несуществен «sub specie aeternitatis».[1656]
Понятие личности является библейским по происхождению и христианским по преимуществу.[1657] В античном мышлении оно не разработано и не занимает центрального места. Боги — это существа, силы и стихии, человек — индивид, эйдос или микрокосм. По мысли многих древнегреческих философов, над бесчисленными богами Эллады господствует «Необходимость» — высший мир красоты и безличного бытия. Все их деяния внутрисубстанциальны, они не являются духовными существами и носителями свободы. Скорее, напротив, и боги и люди суть разновидности вещей и объектов. Кажется, что в индусском язычестве и буддизме элемент субъективности более развит, нежели в античности, но и его нельзя назвать личностным: индивидуальная активность разрешается либо в Нирвану, либо в тождество с чистой объективностью Первоединого — Брахмана. Античная «персона» — «маска», скрывающая объективно существующую сущность вещи, лишь отчасти проявляя ее.