Я — не жертва! И не такая уж беззащитная, как ему мечтается. Поблизости на столе — внушительных размеров дырокол, да и у часов, которые отсчитывают минуты ожидания, вполне увесистый металлический корпус…
Дверь распахивается!
На пороге стоит некто в светлых джинсах и черной футболке. Жутковатая карнавальная маска в кроваво-красных тонах закрывает все лицо.
Он манит меня рукой.
Я встаю с кресла и подхожу к пришельцу.
Это, во всяком случае, лучше, чем сидеть здесь с Клаусом.
ЗОЛОТЫЕ КРУЖЕВА
(Отрывок из романа «Книга в синей обложке»)
Роджер внимательно листает страницы.
— Надо же, некоторые истории совсем незнакомые. Так… Ну, это уж слишком мрачно, это тоже… А вот, например, «Легенда о золотых кружевах»…
— В стародавние времена через весь Эдервиль и его окрестности протекала полноводная река. Она делила город на две части. Чтобы перебраться на другой берег, приходилось нанимать лодку. Замок тогда уже построили, он высился на правом берегу и был пока совсем новым. По утрам горожане толпились на рыночной площади, куда обитатели окрестных деревень привозили провизию на продажу. Очень часто появлялся на рынке молодой рыбак, на которого засматривались многие хозяйки. Каждая хотела подойти и нему, поздороваться, перекинуться шуткой. Поэтому торговля свежим уловом всегда шла бойко. Да и рыба, пойманная им в последнее время, была крупнее, чем у других торговцев. Иногда попадались даже рыбины, которые прежде в реке не ловились. Поговаривали, что у молодого рыбака был амулет, помогавший заманивать в сети лучшую рыбу. Однако амулет был здесь ни при чем. Просто в рыбака без памяти влюбилась Речная Дева, поэтому к нему и повернулась удача.
Сперва Речная Дева наблюдала за ним издалека, притаившись в прибрежных зарослях или украдкой следуя за лодкой. Но однажды осмелела и подплыла так близко, что рыбак ее заметил. Он не вскрикнул от изумления и совсем не испугался. В ту эпоху люди жили среди повседневного волшебства. Их не удивляли цветочные эльфы, говорящие лесные птицы, диковинные речные обитатели. А уж что творилось на Изумрудном холме и в его окрестностях… Майкл, ты не слушаешь? — прерывает чтение Роджер.
— Слушаю…
Куда пропал звучный, богатый оттенками, чарующий голос Майкла? Остался только шелест осенних листьев, готовых вот-вот упасть на землю. Диана вдруг вспоминает, как недавно они возвращались с концерта в лимонно-желтом особняке. Майкл с Фредом наперебой рассказывали историю о черной змейке, любовном треугольнике, соперничестве и предательстве. Чужая, несколько столетий назад разразившаяся трагедия производила впечатление чего-то нереального. Сам Майкл тогда беззаботно улыбался, был полон сил. А теперь лежит неподвижно, и неизвестно, переживет ли ближайшую ночь. Горло перехватывает, Диана отворачивается в сторону. Зачем было губить Майкла, чье преступление заключается лишь в том, что он ее не любит и никогда не любил?
— …Речная Дева была восхитительно хороша. Белая кожа словно светилась в воде, длинные локоны отливали золотом, а синие глаза умоляюще смотрели на рыбака. Какой бы смертный устоял?.. Они были счастливы вместе целый год, об их любви уже слагали песни, которые бродячие музыканты распевали далеко за пределами Эдервиля. Но однажды в Эдервиль явился знаменитый проповедник. Зловещая слава его опередила, и горожане заранее предчувствовали: им придется несладко. Передавали, что проповедник проклял собственную семью, бросил дом, имущество, отрекся от всех земных наслаждений. Он странствовал много лет, неустанно изобличая грешников. Особенно непримирим был к остаткам язычества, жестоко преследовал всех, кто, по его мнению, водился с нечистой силой. За проповедником всегда следовало несколько преданных приверженцев. Его недоброжелатели утверждали, что сам он когда-то продал душу дьяволу, лишь бы овладеть даром убеждения и возможностью влиять на других. Поэтому даже если и спасет души каких-то грешников, сам после смерти прямиком отправится в адское пекло.
Об Эдервиле, жители которого верили в волшебство, верили в то, что у камней и деревьев тоже есть души, проповедник был уже наслышан. А когда до него дошли слухи о Речной Деве, соблазнившей рыбака, проповедник нагрянул в город.
Ворота замка раскрылись перед пришельцем, владелец не посмел отказать в гостеприимстве и поддержке. Через пару часов проповедник вышел наружу, за ним следовали слуги из замка, потом присоединились любопытные горожане. Вскоре добрались до деревушки на берегу реки, где жил рыбак. Его выволокли из хижины, связали, притащили к самой воде. На глазах у толпы проповедник начал громко произносить проклятие:
— Силой, дарованной мне свыше, приказываю вам покориться, мерзкие духи воды! Пусть река закипит, пусть уничтожит все, что вводит смертных во грех. А ты, презренный грешник, взирай на то, как сгинет речная нечисть…
Черные глаза проповедника сверкали на изборожденном морщинами лице. Когда он откинул капюшон, показался голый череп, на котором не было ни единого волоса. Проповедник взмахивал костлявыми руками, что-то бормотал, уже не громко, про себя, слов было не разобрать. Толпа застыла в страхе и ожидании… Вода в реке вдруг запылала ярким пламенем, огненные языки колыхались, словно волны.
Из воды взметнулись белые руки Речной Девы, раздался жалобный крик. Рыбак разорвал веревку, которая его связывала, и бросился в огненные волны, туда, где погибала его возлюбленная. Над рекой поплыл запах горелого…
Роджер поспешно перелистывает страницу. Наверняка пропустил несколько абзацев.
— … так вот… Река горела остаток дня и часть ночи. Только к утру жар спал, и пламя погасло. Вместе с рыбаком и его возлюбленной погибли все обитатели реки. А кроме рыбы, там жили русалки, водяные и прочие причудливые водные создания. Даже пепла от них не осталось. Берега сжались, будто и не было здесь прежде широкой и глубокой реки. Лишь в некоторых местах сквозь песок пробивалась вода. Но не только эти перемены заметили пришедшие сюда утром. Там, где еще вчера текла вода, появились неизвестные прежде золотисто-желтые цветы. Их было неисчислимое множество.
Полный торжества проповедник (еще никогда его проклятия не имели подобного успеха) приблизился, наступил на нежные кустики. Тонкие стебли обхватили его ногу, листья затрепетали, как живые. В следующее мгновение стебли вытянулись и оплели его по пояс, стали подбираться к шее. Напрасно пытался он высвободиться, растения охватили его прочной сетью. Корни оторвались от земли, зато стебли росли и вытягивались на глазах, раскрывались новые соцветия. Долго бегал по округе человек, почти невидимый из-за покрывшей его желто-зеленой сети, отчаянно кричал, стараясь разорвать цветочные стебли. Они задушили его не сразу, дали время как следует помучиться. Никто не подошел помочь, да это было и невозможно.
Золотые цветы задушили проповедника. С тех пор они распространились по всему Эдервилю и округе, их прозвали «локонами Речной Девы». Однако память людская недолговечна. Через некоторое время забылись песни о Речной Деве и рыбаке, а цветы стали называть по-другому — «золотые кружева». Город менялся и рос, развивались ремесла, эдервильские кружевницы славились по всей стране, поэтому новое название прижилось. Только в одной древней летописи сохранилась история о жестоком проповеднике. Теперь вам тоже известно настоящее название волшебных цветов, которые не встретишь нигде, кроме Эдервиля.
Приглашаем на страницы автора:
https://litnet.com/ru/lara-vagner-u43290
https://litmarket.ru/lara-vagner-p33147
https://proza.ru/avtor/lara1
Творческая группа: https://vk.com/club162001253
Иван Вересов
МЕРТВАЯ НЕВЕСТА
Волосы Кэтрин пахли прибрежными травами. Они были такими же шелковистыми и мягкими и так же быстро отрастали, но она снова и снова подкрашивала их, оставаясь брюнеткой. Кэтрин пыталась изменить внешность, она хотела стать Жизелью, не просто танцевать, а обратиться. Это пугало и притягивало Сергея. Танец молчалив, он выражает нечто большее, чем слова.
Он входит в душу, занимает ее, не оставляет места ни для чего больше.
Как все случилось? Началось еще в Голландии.
Кэтрин и Сергей много времени проводили вместе — если не репетировали, то говорили, гуляли. Иногда уезжали в Лейден и бродили по улицам без набережных, глазели на витрины, сидели в кафе.
Внешний мир все больше бледнел, они принадлежали другому, вернее — пытались войти туда. Не задумываясь о последствиях. Арка моста, отражаясь в воде, замыкается в овал, без начала и конца. Не понять, где реальность, а где подобие. И только ветер может разогнать иллюзию.
На самом деле Кэтрин и Сергея мало трогали красоты Лейдена. Вживание в образы Жизели и Альберта не прекращалось ни днем ни ночью, танцовщики были словно одержимы судьбой своих героев. Это и пугало, и затягивало — перестать быть собой, играть чужую жизнь. Такие игры неизбежно сближали, ведь между Жизелью и Альбертом была любовь. А между Сергеем и Катей — нет, только танец.
Любовь… Запах черной орхидеи и лилий… Жизель.
Сергей тщетно пытался избавиться от неприятного холодка, который наползал вместе с темнотой. Он стал бояться ночи и тех, кто жил в ночи.
В первый раз это произошло примерно через неделю после приезда в Голландию. После ужина Сергею надо было пройти из коттеджа в гостевой домик. Темные деревья шелестели, наполовину скрытые в тумане.
У самого домика для гостей Сергей ощутил легкое прикосновение сзади, за плечо. Подумал, это Кэтрин догнала.
— Катя?
Она не ответила. Сергей быстро обернулся — никого. Позвал еще, вернулся в сад, дошел до скамьи у пруда, осмотрел все — тишина, только луна светит. Полная, большая — поднялась над деревьями. Клочья мха кажутся в этом свете седыми, покачиваются на ветру, а над водой туман клубится, тянется полосами, закручивается, подбирается к середине пруда.
Сергей остановился, ожидание натянулось, как струна, ноги словно приросли к земле. Он и хотел бы уйти, но не мог, стоял и смотрел. Полосы сплетались в зыбкий кокон, внутри тот жил, как будто наполненный табачным дымом, становился то более ярким, то снова тускнел, тогда в нем угадывалась белая человеческая фигура. Внезапный порыв ветра пригнул кроны деревьев, стены кокона разлетелись в стороны рваными клочьями туманных полос, сползли вниз на воду, а над ними восстала вилиса — точно такая, как в балете. В молочно-голубоватых клубах тумана под шопенкой* не видно ножек, но Сергей был уверен, что вилиса босая. Она скользила над водой, приближалась к нему, тянула руки, смеялась, а глаза — мертвые, смотрят мимо.
Сергей не помнил, чтобы когда-нибудь так пугался. Страх парализовал его, по спине пополз холодный пот, сердце забилось болезненно часто. И не вдохнуть, как будто вилиса дотянулась и цепкими длинными пальцами схватила за горло.
Ветер налетел сильнее, раздул туман. Сергей потер глаза, посмотрел на пруд и... ничего не увидел. Тени от ветвей и мха шевелились на дорожке, словно змеи. А сам мох, освещенный луной, колыхался на ветру. Стало зябко, сырость полезла под одежду, захотелось поскорее оказаться дома.
Усилием воли Сергей с трудом заставил себя не бежать, идти спокойно в гостевой флигель, а не обратно в коттедж.
В домике для гостей он зажег свет во всех комнатах, прошел на кухню, сварил кофе.
В соседней комнате послышался характерный дробный стук пуантов по паркету, как будто балерина перебежала из угла в угол па-де-бурре. Одновременно застучали в окно — настойчиво, часто, в две-три руки... Или сколько их там? Сергея звали по имени, но в дом войти не могли, от этого сердились. Он слышал беззвучные крики, визг, смех — казалось, череп расколется. Надо встать и посмотреть в окно, прогнать их. Но страшно, страшно… Сергея вздрогнул и, наконец, открыл глаза. Увидел перед собой открытый ноутбук, чашку с недопитым кофе, бутылку коньяка. Значит, все, что было на пруду, страшная вилиса — приснилось. Странно только, почему же он не помнит, как пришел домой от пруда? Времени было четыре утра. Сергей встал, вылил холодный кофе в раковину и щедро плеснул в чашку спиртное. Погасить свет и лечь нормально в постель — вот что он должен сделать. При свете выспаться невозможно. Что за страхи дурацкие? До Голландии жил он один в квартире, кошмарами не мучился, правда, тогда и с Кэтрин не танцевал.
Второй раз он увидел ее в Москве.
Последний конкурсный день катился стремительно. И такой нервный подъем, и нетерпение на грани истерики. Особенно у Кати.
— Я так хочу, так хочу скорей на сцену! — призналась она Сергею перед тем, как они разошлись по гримеркам.
Он понял ее слова по-своему.
— Чтобы это все закончилось?
— Нет! Другое... Я не знаю, как объяснить. До дрожи хочу танцевать.
— Успокойся, нельзя так, — он обнял ее, — это переутомление и нервяк перед последним рывком.
— Нет, Сережа, нет, ты не понимаешь! Я хочу... Это внутри меня, как будто прорастает из души. Даже больно дышать... Ты иди, иди, гримируйся. Все хорошо со мной.
Сергей не был так уверен, он давно заметил в Кате странное: лихорадочный блеск глаз, взгляд, устремленный на что-то невидимое, замкнутость, как в самом начале их знакомства.
В другое время Сергей смог бы отвлечь ее, расспросить, разговорить, но за час до выхода на сцену оставалось только отложить все это на вечер.
Он и сам был не в своей тарелке, но совсем иначе. Мысли никак не концентрировались на образе. Сергей разминался, гримировался, заставлял себя думать об Альберте, а думал о Кате, она беспокоила его все больше. Перед началом па-де-де они сошлись у режиссерского пульта, обычно Катя или нервничала, или радовалась, а тут молчала. Что с ней такое? Порывисто схватила Сергея за руки, сжала, но тут же оторвалась от него и убежала на правую сторону, на свой выход. Встала Катя около бокового софита, почти против света, и шопенка ее казалась ореолом, светящейся аурой. А потом… так странно было, будто через Катю свет проходит. Руки сложила на груди, замерла.
Сергей, уже стоя в кулисе, поправлял драпировку длинного, волочащегося по сцене плаща. Зазвучала музыка. Теперь шаг и второй, картинно уронить плащ, идти на середину, опуститься на колено, прикрыть глаза ладонью. Все как обычно, безутешное горе, но хоть бы что в душе шевельнулось! Нет в нем Альберта, это провал, сейчас загубит номер в шаге от первого места на конкурсе...
Сергей из-под руки взглянул на Катю. Изумился... Пoчему она вышла раньше на пять тактов и стоит на диагонали, на полпути к нему? Что не так? Или... Нет, Катя ждет выхода в кулисе. Показалось, отсвет. Или... правда было? Силуэт в шопенке, балерина. На спектакле он бы подумал — девочка из кордебалета, но здесь не могло быть такого.
Катя вышла вовремя, на свою музыку, а эта вторая опять появилась! И Катя пробежала па-де-бурре сквозь призрачную Жизель, соединилась с ней и на середине перед Сергеем словно приподнялась над полом. Руки сложены на груди, красота неземная и безысходная печаль. Сергей вспомнил пруд в парке и свой страшный сон. Но здесь, на сцене, страх переплавился в живые чувства Альберта — изумление и страстное желание поверить, коснуться потусторонней красоты, удержать, вдохнуть жизнь.
Подчиняясь мелодии ее шагов и рук, Сергей поднялся с колена. Он хотел заглянуть в Катины глаза, удостовериться, что с ней все хорошо, и с ужасом понял, что она не с ним — между их мирами невидимая, но непреодолимая стена. И сделать ничего нельзя — только танцевать.
Кэтрин-Жизель ускользала из его рук, истаивала предутренним туманом: диагональ влево, пробежка, диагональ вправо, он за ней. Вот, наконец, поддержка, Катя в его руках, все хорошо, это только танец... Нет, это их последнее свидание, закончится музыка — и Жизель исчезнет навсегда, уйдет под землю. Удержать ее! Ценой жизни, только бы удержать! Альберт — сейчас и навсегда! Пробивается к ней, отчаянно, страстно, каждым прыжком отрицая притяжение земли.
Это было за гранью возможного, но зал молчал. Там, где публика обычно аплодировала на бризе, кабриолях и жете ан турнан — тишина.
Номер закончился, Сергей и Катя встали в позу. И снова тишина черного провала партера — пять секунд, десять... Напряжение искрит и вибрирует натянутой до предела струной, но вот среди безмолвия зала громкий, нет, истошный рыдающий женский голос:
— Бра-а-а-а-а-аво!
За ним шквал рукоплесканий, криков, нескончаемая овация. Сергей выводит Катю на авансцену, долгий поклон зрителям, друг другу, оркестру. Счастливые Катины глаза...
У Сергея от сердца отлегло. Раскланялись, пошли со сцены, Катя впереди, Сергей за ней. Что заставило его резко, словно споткнулся, остановиться? Безмолвный призыв. Сергей не услышал, это прозвучало в его голове. Ясно и отчетливо.
— Посмотри на меня…
Он не смог противиться и обернулся. На противоположной стороне в простреле бокового софита стояла Она — Жизель... И свет точно так же, как в начале номера, проходил сквозь нее. Сергей не рассмотрел лица. Она протянула к нему руки и... исчезла. Остался лишь слепящий луч прожектора и страх. У Сергея зачастило сердце, закружилась голова, он сел на пол прямо в кулисе, размазывая грим, тер глаза ладонями.
— Сережа, Сереженька, — пробился к нему из морока голос Кати, — тебе нехорошо?
Объявили следующий номер, а сил встать все не было, Сергей потряс головой.
— Ничего, дыхание сбилось... сейчас... Нормально все.
Он заставил себя встать, но так и не смог еще раз посмотреть через сцену в страшную кулису.
Путь до гримеpки казался бесконечно долгим. Мокрый колет лип к спине, Сергея трясло, как в лихорадке, ноги едва передвигались. Старушка-гримерша чуть не выронила стопку полотенец, когда Залесский упал на стул перед тpельяжем и опустил гoлову на руки.
— Господи Боже, Сереженька! Что случилось? — Она бросила полотенца на диван, принялась тормошить Сергея. — Болит что? Медсестру позвать?
— Нет, ничего, сейчас пройдет.
— Ты мокрый весь! Раздевайся, я халат дам чистый.
Сергей приподнялся, глянул на себя в зеркало. Ну и вид, как будто черти на нем всю ночь катались. Сил не было совсем.
— Грим размазал, — сокрушенно вздохнул он.
— А его все равно снимать. Давай колет сначала, вот так, — хлопотала Зинаида Αндреевна.
В годах она была преклонных, роста невысокого, но быстрая, поджарая, руки крепкие, глаза за допотопными роговыми очками большие, нос крючковатый, волосы ярко-рыжие, крашенные хной. На первых двух турах Сергей гримировался сам, а на третьем к нему Зинаиду приставили, историческая сцена диктовала свои порядки. Грим-уборная была отдельная, премьерская, с хорошим настенным зеркалом, диваном, креслом, рогатой вешалкой, кондиционером. На полу — ковер, на окнах — плюшевая красная штора с золотыми бомбошками, светильники новые, раковина евростандарт. Отдельный туалет и душ.
Правда, времени оценить эти блага у Сергея не было, через два с половиной часа начинался последний этап конкурсных соревнований.
Сергей не хотел думать о том, что произошло на сцене, да и не мог. Никогда еще он так не уставал: руки-ноги не поднять, сила вышла вся до капли и дрожь не прекращается. Может, правда надо медсестру? Но переполошатся все, Кате доложат, она испугается. Он сцепил зубы, чтобы не стучали. Чаю бы сейчас горячего...
Зинаида Андреевна как мысли прочла.
— Сейчас я до буфета сбегаю, кипяток возьму, и мы моего фирменного чайку заварим, а то вон как тебя скрутилo, не иначе Мертвую Невесту увидал?
— Кого?
— Известно кого... Ты не бойся, я никому не расскажу. Видал?
— Не знаю, — уклонился от прямого ответа Сергей.
— Она плохих не выбирает, а чтобы молодой был, красивый. Ладно, не бери в голову, я сейчас приду, снимай грим, а душ не принимай, не надо, потом вымоешься. Тебе поспать бы...
Она вытащила из стопки два полотенца, развернула, проверила — чистые ли, достала из тумбы трельяжа флакон с репейным маслом, ватные шарики, разложила все перед Залесским и ушла.
Сергей машинально снимал грим. Вроде отпустило немного, дрожь прошла. От того, что Зинаида Αндреевна заговорила об ЭТОМ, стало легче. Кате он точно не рассказал бы. Выходит, в Лейдене не сон был? Да что за чертовщина! Байки театральные, призрак балета. Он подумал так и взглянул через зеркало себе за спину. Ну вот, никого нет и быть не может, а «Посмотри на меня» мало ли кто сказал, там, в кулисе, народу толклось...
Дверь распахнулась резко, Сергей вздрогнул.
А это Зинаида вернулась. Она несла на тарелке белый фарфоровый чайник. Спросила:
— Может, ты и пожевал бы чего?
— Нет, спасибо. — Сергей стер с лица остатки грима, еще раз посмотрел в зеркало. — Мыться придется, Зинаида Αндреевна, с волосами вон что, — Сергей пропустил челку сквозь пальцы. — С этим на сцену?
— Тогда сейчас иди по-быстрому ополоснись, пока я травки заварю. Полотенце большое там висит. Иди-иди, я сама все приберу! — Она уже смахнула с подзеркальника шарики, собрала скомканные салфетки.
Когда Сергей вернулся из душа, по гримерке плыл аромат чабреца и ромашки, а Зинаида Андреевна застилала диван светлым стиранным чехлом.
— Во-о-от, — приговаривала она, — сейчас все устроим тебе. Ты сам наливай, в стакане я заварила, а в чайнике кипяток. А, чашку не дала! Вот старость, голова с дырой! — Зинаида перестала стелить, снова полезла в тумбочку, уже с другой стoроны, там ящики были закрыты на ключ. — Это мое хозяйство было, а в конце сезона отправили меня на пенсию. Я не спорю, хватит, наработалась, да и не тот стал театр. Я другим его пoмню, скольких гримировала! Все мальчики через мои руки прошли. Я ведь с двадцати лет, как после института в первый раз в грим-уборные заявилась, так и живу здесь. И Мишу Барышникова помню, и Рудика Нуриева, и Сашу Годунова, царство ему небесное, — она перекрестилась, — и твоего учителя, Женю Кирсанова. Это он теперь Евгением Фаддеевичем стал. Ой, заболтала... А барахла тут, — она принялась шуровать в тумбочке, — надо домой забирать все, в сентябре молодые придут, свои порядки наведут. Вот она, чашка-то, а я и не вижу, в уголочке затесалась. Ты, Сережа, садись, пей чаек, пока не остыл.
Сергею стало совсем хорошо. И чай душистый, сладкий, и голос у Зинаиды Андреевны журчит ненавязчиво.
— Я не думала уж, что еще буду работать, ушла и ушла, на лавочке с бабками сидеть перед парадной, — засмеялась она, — а вот и не пришлось. Штатные все в отпусках, а Конкурс. Нас и позвали, старую гвардию, снова я тут. Да когда еще придется в театр попасть? — погрустнела она, но тут же улыбнулась. — Бывало, я в кулису проберусь и смотрю. Сегодня на тебя смотрела, давно такой красоты не видала, как у вас с девочкой... с Катей. Молоденькая совсем! Сколько вместе танцуете?
— С полгода, даже меньше.
— Ты береги ее от этой, — Зинаида Андреевна указала глазами на дверь.
Сергей только головой покачал. Сейчас ему не верилось, что он на сцене видел... Он даже не знал, как назвать. Призрак? Так для того, чтобы им стать, надо жить и умереть, а Жизель никогда не жила. Не было у нее ни своей жизни, ни смерти, только многократное oтражение, как в зеркале. А если не призрак, то что? Образ?
— Вы говорите, ее еще видели? Кто?
— Саша Годунов видел перед теми гастролями, когда он в Америке остался, а жену его домой вернули. Скандал страшный был! Так и расстались они... А любили друг друга.
— И точно видел?
Она вздохнула, помолчала, перевеcила колет на распялку и сказала:
— Да. Кому она является, потом не живут долго. Да что я в самом деле! Ты не думай об этом, ложись лучше поспи.
— Нельзя, раскисну, а надо еще «Пламя Париж» станцевать.
— Ты меня послушай, — настойчивости Зинаиде Андреевне было не занимать, — не нельзя, а надо. Ты такой же, как все, а все вы как дети малые — нянчить вас приходится. Поверь моему опыту, даже если полчаса поспишь, и то будет польза. Вот Женя, он это хорошо знал, в пятьдесят шестом, когда поехали на гастроли в Англию, я тоже с ними, к тому времени старшим гримером стала. И вот спектакль, «Жизель», кстати... Пришла в театр королева Αнглии, а Женя тогда с Улановой танцевал, она его сразу после училища себе в партнеры забрала. Хорош был, точно как ты, да я и не удивляюсь, он же тебя всему научил. Почему про сон не сказал? Так вот, сразу после спектакля вдруг говорят: не расходитесь, надо повторить все целиком, снимать будем фильм. Королева, что ли, распорядилась, не знаю. Все так и ахнули — подряд спектакль. А Женя мне говорит: «Я спать лягу, а вы, Зиночка, — это он меня так называл, — вы меня разбудите ровно через сорок минут». Я его в гримерке закрыла и так с часами в руках под дверью и просидела. Никого не впустила! Лезли и репортеры, и поклонницы, и еще там кто-то, и наш парторг Степан Данилович, важный человек, но и его не допустила. Женя отдохнул, да и станцевал еще лучше. Вот и ты ложись, я тебя ровно в половине четвертого разбужу, загримируемся, зашьемся — и пойдешь. А, чуть не забыла, пояс надо померить, Катя просила, говорит, съезжал на репетиции. Вставай, я быстренько прикину. Пока ты спишь, все подошью. Сейчас подушку тебе дам и плед...
Сергей встал и понял, что смертельно устал, так и уснул бы. Зинаида Андреевна намечала, где подшивать, говорила еще что-то, а ему одного хотелось — добраться до дивана, положить голову на подушку и закрыть глаза.
Он уснул сразу, как только лег. И мгновенно провалился в странное сновидение без начала и смысла. Оно было похоже на спектакль — во всяком случае, сначала Сергей шел по сцене. Синеватый свет, искусственный туман клубится под ногами, свисают со штанкет сетки с тряпичными деревьями. Вроде «Жизели» декорации. Сквозь эту нарисованную чащу невозможно пройти. Но вот просека или коридор... Неожиданно начинает идти снег. Вначале не слишком сильный, но все плотнее становится его завеса. Он не настоящий — театральный, Сергей не чувствует холода снежинок на лице. И он никак не может понять, какой же спектакль? Музыки нет, сейчас поднимут занавес, а что танцевать? В тишине идет по коридору дальше и дальше — это странно, не может сцена быть такой большой, бесконечной...
И, как это часто бывает во сне, томит незавершенность действия, неизвестность все длится, длится, Сергей пытается превозмочь ее, ускоряет шаг, бежит, а нашитые на тюль деревья по обе стороны коридора почти не двигаются. Ползут медленно, хоть он из последних сил рвется вперед. И вдруг яркий свет слепит глаза. Авансцена? Софиты? Странный прожектор — один, большой, как солнце. Нет, это круглый глаз электровоза, поезд. А коридор — длинная платформа. Странный балет... «Анна Каренина»? Но Сергей никогда не танцевал Вронского, порядка не знает, музыки не помнит. Прямо перед ним ползет наверх занавес, за рампой черный зал, впереди кресел полукругом столы... Конкурс? Тогда где Катя? Паника, отчаяние...
Сергей бежит по авансцене, ищет ее, оборачивается к заднику. А там все та же платформа и поезд. Но впереди, за софитами авансцены, по-прежнему зрительный зал. Сергей мечется между двумя мирами, ему становится трудно дышать, как после вариации, он падает в темноту и... просыпается.
Странный сон. В гримерке темно, дверь плотно прикрыта, шторы задернуты и все светильники погашены. Только большое зеркало, что на стене висит, слабо отсвечивает изнутри. Свет разрастается, клубится, выплывает в гримерку туманом, и пo этому туману па-де-бурре, скpестив руки на груди, выходит ОНА. Неземной, страшной красоты созданье, взгляд неживой, глаза широко раскрыты и не моргают, лицо бледное, губы обесцвечены. Сергей хочет встать и не может, хочет говорить — голос не звучит, пытается отвернуться, но все те же ее слова, что он уже слышал, не позволяют ему сделать это. Даже веки не сомкнуть.
— Посмотри на меня... посмотри, — шепчет она, присаживается с краю на диван, пoтом ложится, бестелесная, обнимает его призрачными руками. Тело Сергея цепенеет, становится холодно, и снова снег, снег... Засыпает глаза. Сергей перестает видеть, он проваливается в более глубокое забытье без образов, мелькает слабая мысль, что это сон во сне, а потом наступает покой в мягком сиянии зеркального тумана, из которого появилась ОНА. Нет ни холода, ни тепла, ни времени — только покой. Исцеляющий, блаженный. Он утоляет боль, возвращает силы, в нем хочется остаться навсегда.
И тихий голос:
— Не сейчас, любовь моя, не сейчас... Ты еще будешь танцевать... Лучше всех... Я дам твоему танцу душу. Проснись, пора... Βернись в свой мир...
— Проснись, Сережа, пора. — Прикосновения становятся ощутимы, и голос другой, знакомый — Зинаиды Андреевны. — Вставай, а то грим наложить не успеем.
Примечание: шопенка — пышная балетная юбка длиной до щиколотки.
Приглашаем на страницы автора:
https://feisovet.ru/магазин/Вересов-Иван
https://prodaman.ru/Ivan-Veresov
Творческая группа: https://vk.com/public196586102
Оксана Ветловская
ПСЕВДО
Камарин не помнил тех времен, когда на киностудии его родного города еще что-то снимали. Он в ту эпоху, если верить условно-цветным фотографиям ностальгически горчичного позднесоветского оттенка, был толстым и косолапым белобрысым карапузом. И уже тогда, если верить родителям, был помешан на кино: не оттащить было от телевизора, пузатого брежневского «Рубина» с лакированными деревянными боками, по которым отец от души хлопал тяжелой ладонью, если цветная картинка вдруг проваливалась в ярко-лиловые тона. Телевизор, как и сам Камарин, понимал только подзатыльники и выправлял цветопередачу. Что же до трехлетки Камарина, то он после нагоняя отлипал, наконец, от движущейся картинки на экране и с обиженным ревом уходил в свою комнату.