Порочное совершенство
https://ficbook.net/readfic/5673801
Направленность: Слэш
Автор: Ethereal_ (https://ficbook.net/authors/1240426)
Фэндом: EXO - K/M
Основные персонажи: О Cехун, Лу Хань (Лухан)
Пейринг или персонажи: Sehun/Luhan
Рейтинг: R
Жанры: Философия, AU, Songfic
Размер: Мини, 11 страниц
Кол-во частей: 1
Статус: закончен
Описание:
Человеку всегда становится легче, если ему удаётся убедить себя, что он талантлив благодаря Богу, а не из-за щедрости дьявола.
Публикация на других ресурсах:
Уточнять у автора/переводчика
Примечания автора:
Моё воскрешение.
Творить совершенство дозволено только Богу.
Лухан ищет музу с таким невероятным рвением, что вскоре оно начинает напоминать отчаяние.
Он ищет её среди одинаковых лиц прохожих, в кафе и на станциях метро. Сидит по вечерам на площади, всматриваясь в измотанные лица идущих с работы людей, и беспристрастно крутит между пальцев заостренный карандаш.
Он днями не спит и не ест, потому что духовный голод терзает его сильнее. И с подозрением косится на горгулий, что с усмешкой следят за ним с ближайших парапетов на католических храмах.
«Ты хочешь нарисовать невозможное» — вот, что твердят их тёмные глаза.
Но Лухан не слушает.
И лишь день за днём упорно выискивает человека, в тело которого можно было бы вселить Божество.
Потому что Лухан — особенный.
Ему свыше был подарен необыкновенный талант: из-под его кистей выходили одни шедевры.
И то ли потому, что он слишком увлёкся поисками настоящего совершенства, то ли потому, что из-за внезапно возникшей идеи ничего не видел вокруг себя, ему был чужд любой соблазн. В то время как люди беспрестанно тонули в бесчисленных грехах и желаниях, Лухан чувствовал в своей душе лишь одну неутолимую жажду.
Жажду найти идеал.
И вот уже несколько месяцев он не испытывал ни влечения, ни страсти. Не пил вина, потому что знал, что оно приносит только вялость и забвение. И целыми сутками грезил лишь об одном: суметь с помощью своего таланта воссоздать истинное Божество.
Прекрасное и непорочное, как само совершенство.
И по вечерам, истощившись бессилием, он часто садился у ворот храма, а потом долго и внимательно смотрел на свои руки, не понимая, откуда в нём вдруг взялось это дикое желание суметь нарисовать то, что до этого никому не было под силу.
— Снова ждёшь вдохновения у ворот храма?
Лухан вздрагивает, когда у него из рук аккуратно забирают испачканный в пастели и сангине блокнот, но, заметив говорившего, расслабляется, переводя скучающий взгляд на блёклый закат. А блокнот уже измятыми страницами шуршит под чужими пальцами, пока взгляд глубоко-шоколадных глаз наспех просматривает наброски неизменно одного и того же образа, не имеющего воплощения в фигуре, а потом жалобно скрипит пружинами, когда его отдают обратно в руки, неправильно загнув обложку.
— Ты целыми сутками попросту рисуешь одно и то же. Я бы сказал, что ты маешься дурью, но боюсь оскорбить твои высоко-духовные чувства художника.
— Я не…
Лухан давится возмущением, а Исин, рассмеявшись, треплет его по мягким волосам, пальцами зарываясь к тёмным корням, и продолжает, неумело спрятав улыбку:
— Однако же поправь меня, если я ошибаюсь.
Лухан напряженно выдыхает, разжимая пальцы и позволяя источенному карандашу упасть на ступени в ворох скомканной бумаги, а потом проводит рукой по слипающимся глазам, чувствуя вмиг накрывшую его усталость.
— Наверное, всё ещё надеюсь, что ангел сам придёт ко мне в руки, — с усмешкой говорит Лухан.
И не ошибается.
***
Тот появляется в его жизни внезапно. Случайно, будто сокровище, неожиданно прибитое к одинокому острову штормовыми волнами. И мелькает перед глазами часто, хоть и ненавязчиво, но как двадцать пятый кадр остаётся в сознании посылом:
«я нужен тебе.»
Он появляется в его жизни случайно, но будто бы для него одного. В минуту самого тёмного периода, когда художника вместе с надеждой оставляет и вдохновение.
Лухан начинает наблюдать за ним издалека. Сначала смотрит на юношу украдкой, пока пальцы сами по себе делают очередной черновой набросок, а когда тот открывает книгу, погружаясь в чтение, принимается детально рассматривать, даже на расстоянии отмечая выразительные брови и прямой нос. Скользит цепким взглядом по ещё не выраженным у мальчишки скулам, но когда добирается до губ, то невольно прикусывает свои.
Те располагаются под таким углом, что сам Микеланджело потребовал бы, чтобы он позировал ему.
Лухан прикусывает кончик карандаша и жадным взглядом сканирует свой идеально белый листок бумаги под руками, пока навязчивые образы спонтанной модели ворохом сбиваются в уголке напряженно-больного сознания, ожидая возможности вырваться из заточения.
Перед глазами, за самыми смольными зрачками рождается идея. Та самая, что изматывала недели напролёт. Отчётливая и недоступная, но такая желанная, что Лухан до треска сжимает карандаш между пальцами, из-под ресниц жадно следя за каждым жестом неизвестного мальчишки.
«Лухан, а может идея того не стоит?»
Голоса в голове настойчивые и глупые. Они совсем не понимают, что тут эти пальцы пытаются схватить шедевр. Лухан опускает взгляд в блокнот и по обыкновению тихо вздыхает, видя на бумаге лишь слепое отчаяние.
Тягучее, вязкое и нечёткое.
Ему бы выжечь из себя проклятое наваждение, но юнец притягивает, путами сковывая внутренности, и становится просто физически невозможно отвести взгляд. А когда тот внезапно поднимает глаза, встречаясь с Луханом тёмным взором из-под ветвистых ресниц, то по спине художника пробегают мурашки предвкушения.
И мысль: «он будет моим», — одновременно проскальзывает в голове
У обоих.
***
Следующий вечер Лухан встречает на пороге кафедрального собора. У него, как всегда, на коленях блокнот, а в руках сангина, и только на душе неспокойно от ожидания. Он вместо прежних бесконечных набросков людей зарисовывает парящих над пустынной площадью птиц, дожидаясь заката.
И его.
Но юноша не заставляет себя долго ждать.
— Привет, — шепчет он, когда замирает на первой ступени. На нём белоснежная рубашка без складок и пастельного цвета штаны. А в руках вчерашняя книжка, с затёртым названием, которое уже нельзя разобрать.
— Привет, — в ответ шепчет Лухан, не в силах отвести взгляда от чужого лица, которое вблизи выглядит ещё совершеннее. — Я Лухан.
Он порывисто поднимается с мраморных ступеней, застывая в метре от юноши, и протягивает руку, не зная, смеет ли прикоснуться.
А тот ещё пару секунд смотрит изучающе, но с таким видом, как будто он полностью уверен, что Лухан ждал именно его, и после приятно улыбается в ответ, протягивая прохладную ладонь.
— Я знаю, — шепчет он, растягивая губы в беззлобной ухмылке. — И я хочу, чтобы ты меня нарисовал.
***
Студия встречает непривычной тишиной и серостью из-за наглухо задёрнутых штор. Лухан стягивает с плеч мокрую куртку, а после заглядывает внутрь кабинета, наблюдая за тем, как в вечернем сером сумраке по стёклам быстро стекают бегущие вниз капли внезапно настигшего их по дороге дождя.
Его гость проходит следом. Бросает плащ на спинку стула и, развернувшись, смотрит на Лухана выжидающе. С его насквозь промокших волос капля за каплей стекает на рубашку. И только сейчас, когда они в полной тишине оказываются так близко друг к другу, что Лухан видит пятна на радужке в чужих глазах, он вдруг вспоминает, что так и не спросил имени у своего наваждения.
— Послушай, а как тебя зовут? — закручивая рукава рабочей рубашки, спрашивает Лухан, когда отворачивается за красками.
— Разве у муз бывают имена? — хмыкает юноша, вытягивая вперёд руки и подставляя Лухану мальчишеские запястья, скрытые под манжетками насквозь промокшей рубашки. — Расстегнёшь? Руки дрожат, не справляюсь.
Лухан кивает, делая ещё один шаг вперёд, и теперь чувствует чужое размеренное дыхание у себя на макушке.
На самом деле, это совсем не в его стиле: вот так спонтанно подбирать моделей с улицы, не спросив даже имени. Но у этого мальчишки такие глаза и сущность, что, кажется, отпусти его хоть немного от себя, и он растворится в толпе навсегда в лёгкой дымке иллюзии. Поэтому Лухан протягивает руку вперёд, беря юношу за руку чуть сильнее, чем надо, но всё ещё до конца не верит, что всё это не плод его фантазии.
Потому что запястья в его руках слишком тонкие и хрупкие. А цвет их белоснежен, как та самая белизна, которой стремятся добиться художники, чтобы изобразить святость.
— Кожа, как у Мадонны, — с восторгом шепчет Лухан, поспешно расстёгивая пуговицы, и с плеч стягивая прилипшую холодную рубашку. Кожа под ней на ощупь прохладная, влажная, как будто недавно вытащенная из пены океана, и нежная, как тыльные лепестки лилий. Ещё не огрубевшая из-за времени, и явно ещё не тронутая чужими руками.
Никакими другими руками, кроме пальцев Лухана.
Как белоснежный холст, она навевает Лухану схватить краски и, забывшись, творить. Писать водопады на чужих ключицах, и рисовать жерло вулкана на мерно вздымающейся груди.
А если провести ладонью чуть вверх и остановить её там, где пальцам становится жарко, то становится слышно мерный глухой стук сердца. И от него пальцами по чётким клавишам рёбер и полотну кожи можно играть симфонии души.
Всё тело юноши — мраморный шедевр. Оживший, но незаконченный.
И Лухан забывается. Он ведёт ладонью ниже, останавливая её внизу живота. И, чувствуя, как порывисто на этот жест вдыхает мальчишка, внезапно выпадает из забвения.
— Я буду звать тебя Сехуном, — шепчет Лухан, и дыхание его обжигает юноше ухо. — Так звали принца в сказке, которую мне читали в детстве.
Парнишка тяжело выдыхает, но когда Лухан поднимает взгляд, чтобы увидеть реакцию, то видит лишь чужие обворожительные глаза с искрами весёлости, а после вдруг ловит несмелую улыбку уголками губ в опасной близости от собственных, и вдруг понимает: он действительно нашёл идеал.
— Наверное, красивая была сказка, — шепчет тот, не убирая с губ улыбки.
А Лухан делает шаг назад, почти беспомощно оглядывается по сторонам, потому что замечает, что промокший Сехун вдруг ёжится из-за холода, когда с его тела пропадают горячие руки, и его идеально гладкая кожа покрывается мурашками.
— А разве бывают некрасивые сказки? — спрашивает Лухан, наливая Сехуну чай, а сам отправляется вглубь студии искать драпировку. Та, ожидаемо, находится не сразу. Но когда Лухан выуживает её из шкафа, Сехун допивает уже третью кружку обжигающего внутренности чая.
Он выглядит каким-то нереальным в приглушенном искусственном свете мастерской, словно фарфоровая кукла. Слишком правильным и красивым для обычного человека. Лухан проглатывает тяжелый вздох, который чуть было не срывается с губ, и только после пары минут понимает, что пялится на Сехуна слишком откровенно.
— Иди сюда, я тебя закручу, — говорит он, когда Сехун опускает кружку на стол.
Тот подозрительно хмурится, но послушно встаёт и, преодолев разделяющее их расстояние, становится впритык.
Складки ложатся красивыми широкими пластами под умелыми руками, но из-за чужой белизны кожи воспринимаются темнее и грязнее, чем есть на самом деле. Лухан разочарованно хмыкает, а после усаживает Сехуна на табурет, начиная работу заново.
Он чувствует, что кожа под его ладонями подсохла и теперь пылает как огонь, накрытый плотным навесом. Порывистый вздох, и Лухану кажется, что острая ключица способна прорезать кожу.
Художник замирает.
А кончики пальцев непослушно проводят линию туда-обратно по резным ключицам.
Так близко к совершенству, что невольно спирает дыхание. Если бы он только знал, что можно так желать кого-то нарисовать.
Его наваждение молчит, но когда Лухан пальцем проводит линию от подбородка вниз, вдруг вздыхает порывисто, заставляя его поднять голову, чтобы встретиться с чужими глазами, и понять:
Там больше нет карего озера с цветными вкраплениями на радужке, что он видел во время заката, и нет там тех веселых искр мальчишеской игривости. Там тёмная бездна с ещё более тёмным расширенным то ли из-за сумрака, то ли из-за духоты зрачком. И в них вопрос.
Пугающий и будоражащий кровь:
«ты уверен, что знаешь, что такое истинное совершенство?»
Лухан не отвечает, потому что он не уверен, что знает, но ему кажется, что он его видит.
Он смотрит на те самые губы, которые беззвучно повторяют какой-то вопрос, который не разобрать. Чуть приоткрытые, немного влажные из-за чая или волнения. Лухан не знает. Но наверняка горячие, ужасно горячие, как-то место, где сердце.
— Ты и есть совершенство, — срывается против воли.
Лухан поспешно встаёт с корточек, но понимает, что ноги не слушаются.
На Сехуна падает мягкий тёплый свет от лампы, и тени на его лице ярко констатируют с освещенным телом. Тот вдруг становится неестественно молчаливым и задумчивым, а в его глазах отражается то серая грусть, граничащая с разочарованием, как будто ему не дали в полной мере того, чего он хотел, то лёгкая, явно хроническая усталость. Он красив настолько, что у Лухана дух спирает от одной только мысли о том, что он будет его рисовать.
***
Белый по белому — ему скажут неразумно.
Но когда Лухан берёт в руки кисть, он понимает, что это разный белый. Один отдаёт в беж, как чужие волосы, которые резко контрастируют тёмными, выразительными бровями и невозможно длинными ресницами. Другой похож на снег, что лежит на пиках Альп, никем нетронутый, кроме горного ветра.
— А ты уверен в том, что я то самое совершенство, которое тебе нужно? — Сехун задаёт свой вопрос тихо. И в его глазах вдруг проскальзывает какая-то пугающая тень, заставляющая внутренности невольно сжаться.
Лухан выныривает из-за мольберта, встаёт обратно, а после плюёт на него и, схватив холст, присаживается около чужих ног на колени.
— А почему я должен сомневаться? Разве ты не тот самый ангел, которого послали к вратам храма прямо мне в руки?
— Допустим, — Сехун пожимает плечами, опуская взгляд на художника. А потом его взгляд вдруг темнеет ещё сильнее, и голос сбивается на томящий шепот, пускающий мурашки по рукам. — Но что, если ты обознался и избрал в музы самого дьявола?
Лухан прикладывает кончик кисточки к чужим губам, оставляя белоснежную дорожку. Сехун ухмыляется, но послушно замолкает, заинтригованно склонив голову к плечу. А Лухан подаётся вперёд, опираясь на чужие бедра и шепчет:
— Не путай меня, юнец. Я повидал на своем веку довольно грешников и мерзавцев, чтобы научиться определять их по одним лишь глазам.
— А тебя, смотрю, не запугать, — улыбается Сехун, расслабляясь, и, лукаво сверкнув глазами, оставляет на кончике чужого носа мазок белой краски.
В нём вдруг возрождается то самое мальчишеское и прекрасное, что так привлекло Лухана сначала. И искры в чужих глазах, и беззлобная ухмылка, и игривость.
Он позирует с удовольствием, задаёт вопросы одними глазами, а Лухан с ума сходит, пытаясь уловить все оттенки чужих эмоций.
***
— Ты не устал? — спрашивает он, когда кладёт финальные мазки, создавая акценты. — Можешь вставать, я закончил.
Лухан смотрит на свою получившуюся картину, и с трудом может сдержать восторг, который охватывает его, как безумие. Ему хочется возликовать от того, что он достиг того самого мастерства, сумев воплотить то, что ни у кого до этого не выходило с той же поразительной точностью.
— Так красиво, — шепчет Сехун за спиной Лухана, отчего художник вздрагивает, оборачиваясь через плечо резко.
Сехун смотрит на себя, и на его губах замирает лёгкая полуулыбка. А потом он будто выходит из забвения и, тряхнув головой, спрашивает тихо, смотря прямо в глаза:
— Чем ты хочешь, чтобы я заплатил, Лухан? У меня совсем нет денег.
Лухан устало трёт глаза руками, внезапно чувствуя, как же сильно он устал. Стрелки на часах показывают пять часов утра, и Лухан понимает, что он рисовал одиннадцать часов кряду, даже не беря перерыва.
— Ничего не нужно, — успокаивает он Сехуна, пока тот нацепляет на плечи высохшую рубашку. — Ты дал мне больше, чем мог бы заплатить деньгами любой другой смертный.
— Твои картины так красивы, что я, пожалуй, дам тебе ещё больше, — вдруг шепчет Сехун, присаживаясь на кровать. В его глазах снова мелькает нечто, похожее на опасную тень. — Я сделаю тебя по-настоящему особенным. Таким, каким никто из художников ещё не был. Хочешь?
Лухан замирает, рассматривая Сехуна вблизи.
Особенным?
Разве он уже не особенный?
Лухан хмурится, невольно прикусывая губу. В словах Сехуна слышится соблазн? Разве хоть кому-то не хочется быть по-настоящему особенным и неповторимым. Постоянно находиться в поисках своей Сикстинской мадонны, желать сотворить что-то похожее на Сотворение Адама. Найти свою музу и творить, творить до изнеможения. Стать индивидуальным настолько, чтобы с него самого могли позже люди творить шедевры.
Стать самим совершенством, способным создавать другие совершенства.
Художник на минуту прикрывает глаза, позволяя лёгкой улыбке отразиться на губах.
Что плохого в том, что он просто хочет быть ещё лучше?
— А что для этого нужно? — с дрожью предвкушения в голосе спрашивает Лухан, не открывая глаз, и совершенно не замечая того, как взгляд Сехуна загорается.
— Ничего, — шепчет Сехун на грани слышимости, подползая ближе. — Только согласись.
И голос его звучит так маняще, что Лухан открывает глаза, в которых вдруг вспыхивает никогда до этого в нём не пробуждавшаяся алчность.
Он хочет больше, чем просто чувствовать себя особенным. Он хочет по-настоящему быть особенным.
Он хочет уметь создавать совершенства, подобно Богу.
И поэтому он шепчет жадно:
— Я хочу.
Губы Сехуна расплываются в дьявольской улыбке, он подаётся чуть ближе, смотря в глаза ненасытно, а после касается чужих губ едва-едва, жаром опаляя внутренности.
И тут же Лухан чувствует, как жар и похоть пробегают по телу, словно вирус, заставляя адреналин заполнять кровь. Тихий шёпот Сехуна и последующие несвязные мысли Лухана смешиваются в гремучий коктейль, заставляя кровь буквально закипать. И внезапно становится так хорошо, так много, так горячо, что хочется вскрикнуть.
Он тянет руки под чужую рубашку, ощущая между пальцами жар. И целует в ответ страстно, как будто желая выпить из Сехуна долю его совершенства.
Ему кажется, что он даже бредит, когда Сехун нависает над ним и что-то шепчет так тихо, что становится невозможно разобрать. Рукой проводит по телу изучающе, укусом целуя шею.
А после его будто изнутри сковывают горячие пруты, давя на внутренности и мешая дышать. Лухан изгибается, не понимая, агония ли это или высшая степень удовольствия. И только сейчас понимает, что никогда до этого момента он не осознавал, насколько же наслаждение сродни смерти.
А потом всё пропадает так же стремительно, как началось. Лухан смаргивает пелену с глаз, и в ужасе одёргивает руки из-под рубашки Сехуна. Тот склоняет голову к плечу, сидя на кровати всё в той же позе, в какой они начали говорить, и Лухан, теряясь окончательно, понимает, что всё это было лишь обманным видением.
Он смотрит на Сехуна вопросительно, внезапно чувствуя себя грязным изнутри. Таким, как будто на белый холст одним взмахом руки проливают жидкую смолянистую нефть. И он вязнет в этом и это мешает ему дышать. Хочется расцарапать грудь и позволить себе вдохнуть. Но Лухан только судорожно мечется, чувствуя, как горит его кожа на местах мнимых укусов.
— Чтобы согрешить, не обязательно выполнять грех, достаточно его вообразить, — между делом бросает Сехун, прикладывая палец к чужим губам.
— Боже, что ты сделал со мной, Сехун… — в ужасе шепчет Лухан, чувствуя, как какая-то грязь растекается по телу, как патока. Заполняет лёгкие, потом спускается ниже, затекая в конечности по артериям, и, в конце концов, отравляет сердце.
А после это чувство проходит, но создаётся ощущение, что вместе с грязью пропадает что-то ещё.
— Я дал тебе веру в то, что ты особенный, чтобы ты сотворил шедевр, но я забрал твою душу себе, чтобы ты всегда знал, кому принадлежит твой талант, — шепчет Сехун в чужие губы, горячим жаром опаляя скулу.
— Кто ты? — спрашивает Лухан, прикладывая ко лбу ладонь. У него то ли жар из-за простуды, то ли видения из-за недосыпа.
— Хочешь ли ты знать ответ? — Сехун не меняет позы, смотрит из-под ресниц внимательно и завораживающе.
А ещё улыбается.
Сыто и довольно.
— Скажи мне, — в шёпоте лишь отчаяние.
— Твой демон, Лухан.
— О Боже…
***
— Понимаешь ли ты, что, поддавшись гордыне, затеял нарисовать невозможное, — шепчет Сехун, смотря в обескураженные и до ужаса растерянные глаза творца. — Разве талант тебе был дан затем, чтобы ты пытался прикоснуться к вечности? Нет, Лухан. Тебе дали его, чтобы ты творил красоту здесь. А ты покусился на высшее.
Лухан шарахается с кровати, но Сехун перехватывает его за запястья.
— Постой, я не закончил, — говорит он, игнорируя попытки Лухана вырвать руку. — Ты должен забыть сделку. Успокойся, это будет совсем не больно.
Сехун играет с ним. И с нахальных, но совершенных по форме губ его не сходит усмешка.
— Я ненавижу тебя! — Лухан сверкает глазами, чувствуя пустоту в том месте, где раньше была душа. И слёзы душат его за горло, потому что один раз возомнив себя Богом, он потерял способность быть человеком. — Убирайся к чёрту!
— О, поверь мне, я не засижусь. Лишь завершу начатое до конца.
Он резко толкает Лухана в сторону, тут же нависая сверху. А художник не понимает, откуда в юном мальчишке столько силы. И пусть он сам чувствует себя истощенным и слабым. Обманутым и разведенным, как дурак, слёзы застревают где-то в горле и жгут ужасной болью разочарования, он всё же, прося, мямлит, боясь чужих чёрных омутов глаз:
— П-прошу, не надо.
— Тш-ш-ш, — Сехун мягко оглаживает чужие скулы фарфоровыми пальцами, стараясь успокоить чужой мечущийся в страхе взгляд. — Тебе самому станет легче, если ты будешь считать, что ты талантлив по милости Бога, а не из-за щедрости дьявола.
— Сехун, прошу…
Сехун улыбается ему мягко и нежно, кончиками пальцев вытирая слёзы. А после, едва прикоснувшись ко лбу, тихо шепчет «Забвение».
Лухан вздрагивает, пытаясь врываться, но почти тут же смыкает веки, сморённым глубоким сном.
А Сехун поднимается и, глянув на картину, растягивает губы в улыбке.
Он отдаёт её в рассветных лучах солнца в тот самый храм, у ворот которого их свела судьба. И пастор ликует, видя на полотне лишь образ совершенства, а не сущность дьявола.
А Сехун в очередной раз поражается тому, как люди слепы и падки на красоту.
***
Он возвращается в студию Лухана через месяц. Приваливается к косяку двери и ждёт, пока заспанный художник откроет ему дверь.
Сехун знает, что Лухан ничего не вспомнит.
Даже сотворённое им совершенство.
Он будет помнить лишь одну истину: «его талантом руководит не Бог»
— Я хотел бы заказать портрет, — бросает Сехун, и не может сдержать улыбки, когда Лухан прячет сонный зевок в ладонь, потирая глаза руками, чтобы проснуться.
Сехун знает, что способен сделать имя Лухана бессмертным, а самого творца великим. И он понимает, что готов с радостью устранять врагов у него на пути, и марать руки в чужой крови для него одного, пока Лухан будет смотреть на своё совершенство влюбленными глазами, полными восхищения, и считать своим ангелом.
Лухан удивляется, но не отводит взгляда.
— А вы? — начинает он.
— Сехун.
Тот буквально на долю секунды впадает в ступор. Но, немного подумав, только и говорит:
— Забавно, — Лухан прокашливается, пуская пятерню в волосы и тормоша их у затылка, и после продолжает, с трудом сдержав смешок. — Вы, наверное, не поверите, но прекрасного принца из сказки, которую мне читали в детстве, звали точно так же.
— Однако какое замечательное совпадения, — говорит Сехун и растягивает губы в широкой улыбке.
Лухан тут же искренне улыбается в ответ, но в глазах его не мелькает прежний свет. Тело его пустует, но разве хоть кто-то об этом знает, кроме Сехуна? Тот шире открывает дверь, немного подумав, и всё же приглашает войти.
— В этом городе полно других достойных художников. Почему же вы выбрали именно меня?
«Но ведь ты и сам знаешь, что теперь они даже все вместе взятые не стоят одного тебя» — хочет сказать Сехун, но вовремя замолкает, потому что сделка с дьяволом имеет и свои плюсы.
Лухан действительно становится идеалом.
Желанным для многих, неповторимым ни в чём.
И пусть бездушным, но всё же по-настоящему совершенным.
— Разве муза не должна сопровождать творца? — вопросом на вопрос отвечает Сехун, снимая пальто.
— О, так Вы любите метафоры, — с удовольствием тянет Лухан, проводя его в студию. — Вы мне уже нравитесь. Надеюсь, мы с Вами познакомимся поближе. Вы знаете, я на самом деле очень люблю совершенных людей.
Сехун улыбается довольно и лишь едва заметно кивает. А когда Лухан уходит на кухню, то он с удовольствие располагается в мягком кресле, по-собственнически закинув ногу на ногу. Он всё ещё выглядит, как мальчишка. Но ему ли не знать, как внешность порой обманчива. И как падки бывают люди на вечную молодость и чужую красоту.
— Со мной ты больше не расстанешься, Лухан, — хищно шепчет Сехун, провожая ушедшего за чаем художника взглядом. — Отныне я всегда буду рядом.
***
Так Лухан, желая сотворить совершенство, навеки заключает сделку с дьяволом. И каждый, кто полюбит его за талант и мастерство, погибает, а гениальность его, в итоге, не приносит людям ничего, кроме несчастий.
Не забудьте оставить свой отзыв: https://ficbook.net/readfic/5673801