ГОЛУБАЯ ПУГОВИЦА
Катя с бабушкой похожи. У Кати синие глаза. У бабушки тоже. Только Катины глаза бабушка называет синецветиками, а свои — куриной слепотой. Она на них сердита за то, что плохо они видеть стали. Даже очки им не помогают.
Как-то вечером решила бабушка Катино осеннее пальтецо подладить; порет старые нитки, вздыхает:
— Все-то ночами шила, все-то ночами. Вот и потеряла глаза.
Стала в иголку нитку вдергивать. Только время потеряла зря. Будит Катю.
— Внучка, помоги!
Катя подумала: уже утро. Занавеску отдернула: за окошком луна круглая, полная. Нитку в иголку вдернула и снова в кровать. Только заснуть не смогла.
— Бабушка, — заворчала она сердито, словно большая, — спать ложись, мне свет мешает.
Бабушка послушалась, свет погасила и скоро задышала по-сонному. А Кате не
спится. Светло от луны. Видно всю комнату и спящую бабушку, худенькую, маленькую.
— Сделаю-ка я сама бабушкину работу. Она утром увидит — обрадуется.
Прокралась Катя к столу. Свет включать не стала. Подол у пальтишка распарывает, работает. Вдруг об пол что-то стукнуло. Катя нагнулась. Зеркальце круглое. Точно на солнце сияет. А другая сторона фарфоровая. На ней облачко и луна нарисованы.
Катя вспомнила: год назад, по весне, когда стаял снег, она нашла это зеркальце. Положила в карман и забыла. Катя в зеркальце покосилась — два синих глаза в нем отразились. И
вдруг чуть не выронила находку снова. Из зеркала на нее глянула чья-то усатая морда.
«Или мне мнится?»
На залитой луной половице стоял Заяц. В жилете. Длинные уши сквозь берет продеты. В лапах фонарик. Он осветил им зеркальце.
— Ага! Вот она, потеря королевская. Я его ищу, а оно в кармане лежит и хоть бы хны. Это зеркальце, Катя, упало с Луны.
— С Луны? Виданное ли это дело?
— Да. Это зеркальце лунной королевы. А мы, королевские гвардейцы, подбираем упавшие с Луны вещи.
— А, — сообразила Катя. — Понимаю. Они падают вниз, когда Луна убывает. Но неужели трудно переставить все на другой край?
Заяц лапой махнул:
— Я это знаю. Но королева наша — беспечная девчонка и говорить с ней без толку. Все вниз летит: шпильки, туфли, ключи. А мы, лунные зайцы, ищи. Одно только радует — за ценную вещь полагается награда. Зеркальце ты нашла, впрочем. Значит, награда и
мне, и тебе. Чего ты хочешь?
Катя и минуты не размышляла:
— Хочу, чтобы глаза у моей бабушки молодыми стали.
— Тогда мне придется зеркальце на день оставить. Пусть бабушка посмотрит в него, — сказал Заяц. И пропал с этими словами.
Выслушав внучку, бабушка вдруг заплакала:
— Что же ты себе ничего не попросила, Катя?
Катя заторопила:
— Посмотри же скорее в зеркало. Видишь, не куриная слепота у тебя, а синецветики!
Бабушка в зеркало глянула, белый платочек поправила и вдруг заахала, заохала:
— Господи, как у нас побелено-то плохо! И паутина в углу повисла.
И давай они с Катей белить да чистить. Усталая бабушка спать легла рано.
В чисто помытом окошке опять Луна встала. Опять не спит Катя. И вот вырос
Заяц в лунном квадрате. Важный! Еще бы!
На груди у него висел орден. Девчонка смотрела с голубой эмали. На короне две
буквы сияли, «Л» и «К». Лунная Королева!
— Ну что? Получила, что хотела? — спросил Заяц. — Надеюсь, зеркальце тебе
больше не понадобится? — И сунул его в карман жилета.
Промелькнула весна, прошло лето.
Наступила осень. Достала бабушка Катино пальтецо, повертела:
— Чинено-перечинено, ношено-переношено.
Надо садиться шить новое.
Сейчас я с глазами, слава Богу!
Катя руками замахала:
— Не шей! Опять глаза потеряешь.
Бабушка ей кивает, а сама думает:
«Вот Катя уснет, я за шитье сяду».
Ждала, ждала да и уснула сама. Спит бабушка, ровно дышит во сне. За окошком месяц стоит узкий, как серп.
— Ну, — Катя думает, — на Луне совсем места мало. Как бы опять что не упало.
Только подумала, за окошком — плюх! Катя на улицу во весь дух. Возле дождевой бочки девчонка стоит, дрожит, как осиновый листочек. И волосы, и платье — мокрые. Глаза темные.
— Где-то я ее видела. На заячьем ордене. Точно! Сама королева упала с Луны в нашу бочку!
— Надо обсушиться. Идемте в дом, Ваше Величество.
Глаза девчонки сверкнули гневом.
— И шагу не сделаю без короны!
Откуда-то выскочил Заяц, снял с груди орден, в бочку нырнул и вынырнул с короной, похожей на наперсток.
Бабушка сбилась с ног, принимая нежданную гостью.
— Вот, Ваше Величество, платье Катино, ситцевое. Оно хоть и старенькое, но чистое,
сухое. Уж к весне нашью ей новых.
Катя опять за свое — прохожу в старом! Долго сидели за самоваром. Гостья вдруг
вздохнула грустно:
— Пироги такие вкусные! Так только бабушки умеют печь.
— А у тебя разве бабушки нет? — спросила Катя.
И услыхала в ответ:
— На Луне живут дети, у которых бабушки не было и нету.
— А кто же вам варит?
— Сами.
— А кто шьет и чинит?
— Об этом ты скоро узнаешь, — вмешался в разговор Лунный Заяц. — Дай мне пуговицу от пальто твоего, — попросил он у Кати.
— Она всего одна осталась, бабушка ее в шкатулку спрятала.
Открыла бабушка шкатулку. Достала пуговицу голубую, лаковую.
— Да она тебе, Заяц, на что?
— Будет скоро Кате новое пальто.
Заяц не хвастал. Посадил пуговицу у себя на Луне. Поливал часто. Скоро вырос куст на грядке, набрал бутон. Показалась из бутона шелковая подкладка. Развернулась она. Потом долго росли рукава, воротник и полы. Наконец все покрылось пушистым сукном.
И вот пальтецо готово. Принес его Заяц Кате домой. В ряд пуговицы на нем — голубые, лаковые. А Заяц шкатулку открыл и запустил туда лапу. Нагреб пуговиц, что остались от летних платьев, ярких, прозрачных, точно леденцы. Платья не то, что пальто. Быстро растут. Распустились они на грядках, точно цветы: голубые, лиловые, сиреневого цвета.
Как раз к лету!
СЕЛО КОТОВАСЬКИНО
Стояло на горе село Котоваськино. Там жил кот по имени Васька. В доме у Васьки чисто: вымыты полы, вылизаны миски.
Закончит Васька прибираться, сядет на крыльцо, станет умываться, лапу мусолит — гостей намывает. Приезжайте, гости!
Никто не приезжает.
Старается Васька, скребет под ухом. А от гостей — ни слуху ни духу. Трет лапой нос, чисто моет щеки.
— Гости не приедут! — дразнятся сороки.
Васька кот не унывает. Пошел на базар, купил умывальник. Повесил во дворе. Утром слышит — звенит умывальник: трень-брень! Вышел во двор: девчонка умывается — беленькая, маленькая.
— Как звать тебя?
— Катя. Я в гости к тебе.
— А надолго?
— Как будет гоститься.
Рад Васька кот. Ходит по одной
половице. Кормит свою гостью
шаньгами творожными. Наливает в
умывальник воду чистую,
колодезную.
Целый день у Васьки звон во
дворе, бренчит умывальник: треньбрень!
— Мне, — вздыхает кот Васька, — носить воду не лень.
Боязно мне: умываешься часто. Белей белого будешь — сороки утащат.
Уехал кот Васька в лес за дровами, налетели сороки и Катю утащили.
Посадили в гнездо. Гнездо на сосне высоко-высоко.
Погалдели и разлетелись.
Осталась Катя одна в лесу темном.
Слезла с сосны, по лесу пошла и вышла к вороньему дому.
Двери открыла — все у воронов черное, стены не белены, печка закопченная.
Под потолком люлька, а в люльке лежит вороненок.
Подошла Катя к люльке, агукает.
А вороненок из люльки:
— Зачем ты пришла сюда, глупая! Сейчас вернутся домой мои братья-вороны. Один брат — дровосек, охотник — второй, ну а третий — разбойник. Уходи скорее!
Катя к дверям, а вороны-братья уже у дверей. Все на конях.
Дровосек — с топором, охотник — с ружьем, разбойник — с саблей.
Увидали Катю:
— Будешь у нас хозяйкой. Печку истопишь, корову подоишь, напечешь калачей белых да сдобных. Да не вздумай убегать — все равно догоним.
Делать нечего, взялась Катя растапливать печку. А вороненок из люльки:
— Карр! Стараешься даром. Воронова печка с дымом, с угаром.
Задымила, закоптила печь, дым щиплет в горле, глаза Кате ест.
А Катя тесто заводит. От едкого дыма не плачет: боится, что пересолит калачи.
Подал голос вороненок:
— Карр! Не выйдет белых калачей. У нас мука вся черная!
— Не беда, что черная. Я просею, как бабушка учила.
Десять раз просеяла — мука не побелела, просеяла сто раз — руки заболели.
Вороненок ей опять:
— Стараешься зря. Братья-вороны вернутся — выклюют тебе глаза.
Катя песни распевает, чтоб не было
страшно. Сыплется мука, сито в руках пляшет.
Вороненок каркает:
— Тебе придется не сладко... А из сита вдруг — снег, белая крупчатка! Стала Катя калач в печку сажать, ей под ноги кочерга, чумазая, вся в саже.
— Ишь, умытая какая! Сейчас тебя измажу!
— А как тебя, Кочерга, величают по отчеству?
— Кондратьевной звали.
— Пойдемте, Кондратьевна, я вас почищу песочком.
Заблестела, засияла Кочерга:
— Я и новая такая не была!
Печка увидала, так и ахнула:
— Как бы мне не закоптить вас, Кочерга Кондратьевна.
Перестала коптить да дымить. Жарко горит, ровно. Тепло в вороньем доме, пахнет сдобой.
А вороненок из люльки:
— Иди встречай корову. Да не сладишь ты с ней. Наша Ведьма с норовом.
Кочерга вздыхает:
— Ох и вредная...
Корова, и правда, глядит ведьма ведьмой. Наставила на Катю острые рога.
— Прут сломи да огрей-ка ее хорошенько! — из дому кричит Кочерга. Повертела Катя прут в руках, повертела... Расцвел прут в руках барашками белыми. Корова на вербу
глядит, бодаться забыла.
— Это вороны назвали меня Ведьмой. Верба мое имя.
Молока дала Верба полный подойник.
Вернулись вороны-братья домой, всем остались довольны.
Спать улеглись по лежанкам.
— Нам завтра вставать спозаранку. Всю ночь люльку качай, чтоб наш меньшой не кричал. А будет кричать, задай ему таску.
Катя:
— Лучше расскажу ему сказку.
До утра говорила, слушал, молчал вороненок. К утру у него выпало одно перо черное. Катя сожгла его в печке. Назавтра опять завела сказку с вечера.
Сказка за сказкой, ночь за ночью, черных перьев все меньше, белых все больше. А как выпало перо черное последнее, стал вороненок гусенком белым.
Нашла Катя во дворе березовую чурку, запеленала ее, положила в люльку.
Ночь пришла, братья-вороны спят, сами слушают вполуха. Слышат они — качается люлька, сказка говорится. Только разбойнику-ворону что-то не спится.
Встал он с лежанки. Вот тебе и на! Люльку-то качает Кочерга.
Вороны — в дверь. Не открывается дверь, ее корова Верба рогами приперла. Вороны-братья в окно, скорей на коней и за Катей в погоню. Скачет лесом Дровосек, мчит лугом Охотник, полем рыщет Разбойник.
А Катя по речке плыла на белом гусенке. Накрыла ее черемуха белым шатром. Не увидел ее Дровосек, не услышал Охотник, промчал мимо Разбойник на коне вороном...
И вот опять Катя в селе Котоваськино.
Сороки клювы разинули:
— Здрасьте! Опять тут девчонка да еще с гусенком! Идут оба селом. Где пройдет гусенок белый, там чисто-светло.
Яблони белы, будто облил их кто молоком. Трубы закопченные — как выбелили мелом. Закричали сороки:
— Вот напасть так напасть! Теперь не то что девчонку, иголки не украсть. На белом видать нас, пестрых.
Наливает кот Васька в умывальник воду, встречает гостью.
ПЕЧНЫЕ ДОМОВЫЕ
Хороша печка у кота Васьки — высокая, белая, занавески красные.
Помогают Ваське с печкой управляться печные домовые — три братца. Внизу старший живет — Поддувало, пузырями щеки. На самом верху, за маленькой дверцей, ютится младший.
Зовут его Вьюшка, чумазый, маленький, кудри, как стружки. Средний — Шесток на шестке живет, глаза кошачьи, зеленые, толстый живот.
У каждого брата есть дело. Шесток в горшках мешает, чтоб не подгорело. Поддувало дует в поддувало, его дело, чтоб в печке пылало. Маленький Вьюшка — тоже работяга, он
вьюшку открывает, чтобы была тяга. Протопится печка — на боковую все трое.
А однажды случилось такое. Печь протопилась, Поддувало храпел на боку, легонький Вьюшка от скуки расхаживал по потолку. Толстый Шесток выскребал большой
ложкой горшок с кашей.
В дверь кто-то поскребся.
— Кто там?
— Я, щенок Заплатка. Пустите погреться, замерзли лапы.
Проворчал Поддувало:
— Не лезь, косолапый.
Заплатка просунул в дверь нос.
Шесток дверь захлопнул:
— Ишь, нашелся гость!
Вьюшка маленький просит:
— Братцы, пустим Заплатку!
Шесток заворчал:
— А вот мы в тебя поленом запустим!
Поджал Заплатка хвост — и в сени. Вдруг треск раздался и гром, пол заходил ходуном. Вся изба ходуном пошла — печь с места сошла. Прогудела в трубу басом:
— Я с вами жить не согласна!
Закачалась труба на крыше. Печь двери толкнула и вышла.
Ждали, ждали братья — не возвращается печка. Надо идти ее искать, делать нечего. Улицу прошли — ее и след простыл.
Вышли на Протоку — и здесь печки нет. Дрожат печные на ветру, на морозе. Спрятались от ветра в роще березовой.
Потянул Поддувало носом:
— Откуда-то дым наносит.
Пошли туда, откуда дым, и к деревне Мышихе вышли.
Стали стучаться в дома:
— Мы — печные домовые. Нам бы пообедать.
Не открывают мыши:
— А что вы умеете делать?
— Я дую в топку из поддувала.
— Я слежу, чтобы каша не пригорала.
— Я открываю и закрываю вьюшку.
Кривятся мыши:
— Работники вы никудышные. Нам таких не надо.
— Замерзнем теперь, — захныкал Поддувало.
Заохал Шесток:
— Плохо дело наше. Эх, не припас я на черный день каши!
А Вьюшка затянул пояс потуже:
— Нам плохо братцы, а коту Ваське еще хуже. Холодно и есть Ваське нечего. Надо сложить ему новую печку.
Поддувало надулся:
— Мне до кота Васьки мало дела. Вот себе бы я печку сложил, чтобы меня грела.
— А я бы такую, чтобы кормила меня хорошо, — размечтался пузатый Шесток.
Нашли они печника, рыжего Лисовина. Взял он их в ученики — месят глину,
подают кирпичи. Лисовин всех троих мастерству обучил.
Сложил Поддувало печь большую, чтоб было где лечь. Бросил охапку березовых дров.
— Погреюсь, поваляюсь, сейчас будет тепло.
Ждет он, ждет. Да не тут-то было. То ли не нагрелась печка, то ли уже остыла. Холодным-холодна.
Лисовин подошел, посмотрел, сказал:
— В хозяина печка. За дело ты брался зря.
Рассердился Поддувало и развалил печь на кирпичи.
Шесток свою печку ладил, каждый кирпичик гладил.
— Моя мастерица-печка будет кашу варить, ничего не выкипит, не подгорит.
Пузатая вышла печка. Сунул в нее Шесток котелок с кашей гречневой. Булькает каша, преет.
Только каша поспела, печка — хвать! Весь горшок себе в пасть опрокинула. Что в нее ни поставят: калач ли, пирог ли — все обжора пузатая слопает. Схватил Шесток свой горшок и убежал.
И у Вьюшки вышла печка в хозяина, маленькая, чумазая, над трубой дымок кудрявый, собой неказистая. А разгорелась мигом и пошла в Котоваськино. Едва успел Вьюшка шмыгнуть в свою дверку. Шагает печка быстро, метет за ней метелица. Пришла она в село, вот и Васькин дом. А из трубы дым валит! Вьюшка свою дверку приоткрыл:
— Печка-то Васькина — дома! Вернулась. Ну ничего, моя и здесь пригодится, на улице. Вставай, печурка, на углу.
Печка встала. На всю Проточную запахло кашей, сухарями.
Собаки набежали:
— Нам бы по сухарику.
Воробьи налетели, просят:
— А нам бы каши просовой.
Прибежал и щенок Заплатка:
— Я только погрею лапы.
Целый день подбрасывает Вьюшка в печку дрова. Всех накормил, всех обогрел. Дело к вечеру. Выгреб он золу, закрыл трубу. Видит, Шесток с Поддувалом выходят из Васькиных ворот.
— Не пустил нас кот Васька. Сказал — без нас управится.
— Что же, живите, шесток с поддувалом свободны. Улегся Шесток на теплый шесток, в поддувале свернулся калачиком Поддувало. И захрапели, как бывало…
ДОЖДИК ДУДАРИК
На задворках, в сарае, где крыша худая, семь братьев-дождиков
жили. Исправно все семеро людям служили. Первый
брат — Проливень — наливал в бочки воду, второй брат —
Косой — поливал огороды, третий — Ситничек — грибы
ситом сеял, четвертого звали Окатный.
Окатывал он ребят с головы и до пят.
Пятый брат — Спорый — бегал в леса и горы, приносил
прохлады жбаны полные.
Дождик Бусый по капле поил птенцов желтопузых.
Седьмой брат, самый маленький, на дудке играл. Его звали Дударик. Спрячется Дударик под дырявым кувшином и играет на дудке камышиной. Все его слушают, а кто играет —
не знают.
Знают только ребята, что засыпают под его песенку. А еще знают скворчата в скворечнике. Горох, морковка да репа на грядках, да огурцы в огуречнике.
Но вот скворчата превратились в скворцов. На огородах полно огурцов, репы, морковки. То-то ребятам раздолье!
Взрослые говорят:
— Не уродилось бы ничего, если бы не было дождя.
Вот и пришли ребята к старому сараю.
— Братья-дожди, мы вас приглашаем. Хотим угостить вас киселем.
На пир братья пришли всемером. Растерялись ребята:
— Где мы столько посуды добудем?
— Ничего, — отвечают братья-дожди, — мы со своей посудой.
Стали гости кисель хлебать: Проливень из бочки, Косой дождь из ведра с лейкой.
Просит Спорый дождик:
— Мне полный жбан налейте!
Дождик Окатный не отстает от брата:
— Вот мой ушат. Я пью кисель ушатами.
Братец Ситник наливает ситом. Ест и хвалит:
— До чего же сытно!
Дождику Бусому поднесли кисель в кувшине. А младшему — Дударику — налили в дудку камышиную, а больше киселя не осталось...
Прошел август месяц. Стали братья-дожди собираться в дорогу.
— Пора нам уезжать вместе с дядей Громом.
Запряг телегу дядя Гром. Уселись в нее дожди со своим добром. Ситник — с ситом. Спорый — с ушатом, Проливень — с бочкой большой, с лейкой — дождик Косой, Бусый — с кувшином, Окатный — с ведром. Тронул телегу дядя Гром.
Бежит, догоняет ее Дударик:
— Меня забыли! Меня не позвали!
Заворчал дядя Гром:
— И этот не пустой, а с добром! Для твоей дудки нет на телеге места. Кони с места не сдвинутся. Но! Едем!
Сколько ехал, столько и плакал по дороге Дударик. Только вдруг догоняет телегу
Журавлик, а в клюве — дудочка камышовая.
— Я до теплых краев ее донесу. Она не тяжелая.
...Весной, когда из теплых краев домой собирались, не взяли с собой Дударика.
— Для тебя на телеге нет места.
Братья домой не одни собираются: каждый — с невестой. А невесты у братьев — радуги. И у каждой сундук с нарядами.
Вернулись домой братья-дожди, за работу принялись. Льют ушатами, бочками, лейками воду, да только ничего не растет в огородах.
Вот незадача! Ни гороха с морковкой, ни репки... Хоть плачь. Приуныли ребята, галдят целый день голодные скворчата в скворечнике. Не алеют среди гряд маки, пусто
в гряде огуречной...
Братья-дожди чешут в затылках, наряды жен-радуг их не веселят.
— Эх, не видать нам нынче киселя!
Собрались и пошли к журавлям.
— Где тут у вас журавлик, что с нашим младшим дружил?
Он летел за нами следом с его дудкой камышиной.
Вышел журавлик.
— Это я. Я за Дудариком слетаю.
Неделю не было его. А через неделю все увидели: летит верхом на журавле маленький Дударик. Обнял руками шею журавлиную, лежит и дудит в дудку камышиную.
Морковка, горох, что в земле крепко спали, сразу проснулись:
— Слышите, Дударик!
Опустил на землю Дударика Журавлик. Хотел тот спрятаться под кувшин, да кувшин занят. Дождик Бусый из него поит скворчат. Сел Дударик играть в палисаднике, все его
и увидали.
— Так вот кто на дудке играл! Играй, играй, пусть братья твои пока помолчат!
Вот и играл Дударик, когда его просили. Под песенки дневные горох, морковь да репка росли. Под песенки ночные — ребята и огурцы.
Август пришел. В старом сарае братья-дожди на пир собрались с женами-радугами вместе. Малыша Дударика посадили на почетное место. Таз киселя ему налили, дудку-камышинку цветами перевили.
КОНЕК КОВЫЛЕК
Жил в деревне пастушонок Тимоша. Кнут да пастушья сумка — ничего у него больше не было. А коров ему дали пасти целое стадо. Бегает за ними Тимоша с утра и до поздней
ночи. И мечтает он:
— Был бы у меня конь! То ли дело! Не надо вязнуть по колено в грязи и по жаре плестись. Когда б захотел, всегда искупался. А пешком не дойти до речки, не добраться.
Однажды в жаркий полдень брел Тимоша за своими коровами и так ему искупаться захотелось — нет мочи!
Оставил он коров в березняке, в лесочке, а сам направился к речке. Шел сначала лесной дорогой, потом полевой тропинкой. Она его на луг и вывела.
А на лугу, куда ни взгляни, ходит под ветром серебристый ковыль. И жара! Хуже, чем на дороге.
Сморило Тимошу. Только сквозь сон слышит он чьи-то голоса и звон. Глаза открыл — слышно отчетливей прежнего:
Бом-Бом!
Железо куем. Железо.
Огонь в кузне жарок.
Искры горячи.
Скуют кузнецы
Замки и ключи.
Выйдет и крыша
Покрыть новый дом.
Бом! Бом!
А другие молоточки бьют потоньше и позвонче.
Бом! По золоту бьем!
Куем, в шнуры вяжем
Золотую пряжу.
Плющим и тянем,
Пока не устанем.
Нам вовсе не лень
Золотую витую
Тянуть канитель.
Присмотрелся Тимоша: в ковыле кузни дымят, каждая не больше гриба. В открытые двери видать: кузнецы машут молотами, огонь пылает в горнах. Ага! Вот почему здесь такая жара.
Встал Тимоша, пригладил волосы, рубашку одернул.
— Здравствуйте, добрые люди! Вы кто будете?
Отвечает ему чумазый кузнец:
— Здесь город Ковыли. А мы ковали. Кузнецы, по-вашему.
Наша улица зовется Кузнечная. А рядом Горшечная. Там гончары лепят горшки да обжигают. За ней Стекольная. Там тоже, как водится, без печей не обходится. Потому и жарища. А ты как, пастушок, сюда забрел? Корову ищешь?
— Искупаться хотел.
— Искупаться бы не мешало. Да невпроворот работы. То куешь кочергу, то навес на ворота. А нашим швеям иголки давай — шить золотой канителью.
— А на что она, канитель?
— Расшивать закаты да рассветы.
Кузнец снова взялся за молот.
Тимоша приметил: рубаха у него мокра от пота.
— Да, — говорит, — тяжелая у вас работа.
Кузнец отхлебнул из кувшина квасу.
— У нас что? У стеклодувов вот жара так жара — нету спасу. Работы не меньше, и она труднее, потому что мельче.
— А что они делают?
— Росу выдувают. Из радуг. Каждый день подавай новую, да две перемены,
утреннюю и вечернюю. А если помочь мне хочешь, — принеси воды с речки — умыться.
Дал кузнец ведро. А оно с наперсток. Вздохнул Тимоша:
— Не привык я ходить с таким ведром.
И в свою деревню пошел. Обратно с ведром еле добрел.
Хороша водица в речке. Да не пришлось Тимоше долго купаться. У кузницы весь
ковыльный народ собрался. Здесь и чумазые кузнецы, и гончары, их не чище,
стекольщики, и лудильщики, и веселые золотошвеи с косами, будто из золотой канители.
Все просят:
— Полей из ведра, Тимоша! До речки нам долго идти, очень уж мы мелки.
Наклонил Тимоша ведро, все встали под него, смеются, толкаются:
— В такую жарищу дождик — золота дороже. Очень нам твой дождик нравится!
Оставили пастушонка обедать. Тимоша холодной простокваши отведал, выпил пять кувшинов квасу.
Да вдруг засобирался:
— Коровы разбредутся — потом не собрать.
Хозяева приглашают:
— Приходи опять!
— Не обещаю. Очень уж далеко. Вот если б был у меня конь...
— Сюда нельзя на коне! — заволновались хозяева. — Стопчет тут он у нас все. Конь большой, а мы маленькие.
А кузнецы друг дружку толкнули:
— Ничего. Был бы конь, мы его, как надо, подкуем.
…Приходит Тимоша в березняк — а коров-то и нет!
Только глубокой ночью собрал он стадо, когда в деревне все уже спали.
А ему не спится. Месяц смотрит в окно из-за туч.
Протянулся от месяца серебряный луч. А по лучу бежит конек.
Мал, да видно, на ногу легок, серебристой масти. Вместе с лучом и вошел в окно:
— Тимоша, здравствуй! Ты хотел коня? Вот и я, конек Ковылек. Подкован ветром, легче меня нету. И по лунному лучу пробегу, коль захочу.
Вздохнул Тимоша:
— Не вышел ты ростом.
— Исправить это просто.
Видишь, у меня — дудка поперек седла. Это наш кузнец сковал.
Попробуй, сыграй.
Поднес пастушок дудку к губам. Заиграла она. Каждое слово выговаривает ясно:
Малиновый, зеленый, синий, Желтый, красный.
Только кончил играть, взмахнул конек длинной гривой и большим конем стал, Тимоше под стать.
Говорит он Тимоше:
— Приходи в березняк на зорьке. Там я буду тебя ждать.
— Лучше ты, Ковылек, прибегай сюда.
Отвечает Ковылек:
— А вот это нельзя. Запомни: никто видеть меня, никто знать про меня не должен.
Распахнул Тимоша ему двери, вышел конек неслышно, легко. Видел его только месяц серебряный.
Стал Ковылек пастушонку служить. Не вязнет больше Тимоша в грязи, не изнывает от зноя. И с коровами нет больше горя. Слушаются они дудки. Самые бедовые от стада и шагу не сделают в сторону.
Не житье, а приволье! И в Ковылях гостит Тимоша, и в речке купается, сколько угодно.
И был бы пастушок совсем счастлив, да вот хочется ему на коньке Ковыльке по деревне промчаться. Думает он об этом днем и ночью, уговаривает конька.
Но тот даже слышать не хочет:
— Нельзя никак. Никто меня видеть не должен. Никто не должен про меня знать.
— Почему?
— Позарятся люди, уговорят тебя: продашь меня, променяешь…
Тимоша обиделся:
— Вот ты обо мне думаешь как!
И не пришел в условленное место в березняк. Ждал Ковылек, ждал. Не стерпел, сам к Тимошиному дому прибежал. Вскочил на конька Тимоша, вихрем промчался по деревне.
Люди смотрят, глазам не верят, качают головами:
— Хорош конь! Масти такой мы и в глаза не видали!
Прослышали про конька цыгане. Приступают:
— Продай коня!
Сердится Тимоша:
— Не продам и не сменяю. Конек — мой!
Тогда ночной порой скараулили коня цыгане, увели и закрыли в сарае. Спит Тимоша и беды своей не знает. Вдруг слышит: дудка его заиграла. Знакомую песенку
выговаривает, только слова переставила:
Красный, желтый, синий,
Зеленый, малиновый...
Услыхал эти слова Ковылек, тряхнул длинной гривой и опять стал маленьким. Вместе с лучом месяца вышел в щель сарая.
Дудка помолчала и опять сначала:
Малиновый, зеленый, синий,
Желтый, красный.
Ковылек тряхнул гривой, опять стал Тимоше под стать и вернулся к нему. А цыгане его искали напрасно: пуст сарай и на мокрой траве — ни следа. Диву дался старый цыган-лошадник.
На базаре в городе цирковому Дрессировщику рассказывает:
— Что твои кони! Ну барьеры берут, ну умеют танцевать. А я вот видел коня — сквозь стену проходит, на траве не оставляет следа!
Разыскал Дрессировщик в деревне Тимошу.
— Цыган говорит, конь твой сквозь стену проходит, травы не примнет копытом, так на ногу легок.
— Есть у меня такой конек, правду говорит цыган.
— Выступи с ним в моем цирке. А выручка — пополам.
Тимоша головой качает.
— Ну, значит, все это пустые слова.
Поднес Тимоша дудку к губам: конек Ковылек услыхал, прибежал.
Дрессировщик так и обмер: не болтали цыгане! Стал Тимошу уговаривать:
— Уезжай из деревни! Каждый вечер будешь с коньком на арене. Наряжу тебя в сапоги-ботфорты. На плечи накинешь плащ шелковый, в руки — хлыст с лакированной ручкой.
Забудешь житье пастушье.
Конек Ковылек смотрит грустно:
— Останемся дома, Тимоша. Боюсь — будет беда.
— Не бойся, — утешает конька Тимоша. — Я тебя не сменяю и никому не продам. Мы всегда будем вместе.
В тот день не найти было в цирке свободного места.
Сначала выступали лошади Дрессировщика, брали барьеры, танцевали вальсы.
Вдруг конек Ковылек по арене вихрем промчался.
— Внимание! — вышел Дрессировщик. — Вы увидите чудеса ловкости и легкости! Конек Ковылек подкован ветром!
Легче его на свете нету!
Под куполом цирка натянули канат. Вышел Тимоша — его не узнать: высокие сапоги-ботфорты, на плечи наброшен плащ шелковый. Хлыст звонко выстрелил: щелк!
Вскочил на канат конек. Бежит легко по канату, как по ковыльному лугу когда-то, волнистая грива колышется.
Зрители смотрят, не дышат: а вдруг сорвется?
— Это еще не все! — объявил Дрессировщик, когда Ковылек спрыгнул вниз. — Номер на бис!
Бег по лучу прожектора! Погасите свет! Лампы погасли одна за другой. Только
луч прожектора, тонкий, неверный, протянулся через арену. Для Ковылька, подкованного ветром, опора и это. Бежит по тонкому лучику, не споткнется, не оступится.
— Бис! — кричали зрители. — Браво, Конек, подкованный ветром!
Но Дрессировщик вдруг скомандовал:
— Долой и прожектор!
Прожектор погас. Музыка смолкла. Стало темно, и зрители не видали, как, сорвавшись, упал Ковылек. Ведь не было теперь под его ногами даже тонкого лучика. И вдруг в темноте заиграла пастушья дудочка. С ней Тимоша никогда не расставался.
Красный, желтый, синий,
Зеленый, малиновый.
Дудочка пропела, и от нее протянулась к коньку Ковыльку золотая нить канители. Пробежал по ней конек и исчез, как растаял.
...Потом долго спорили зрители, одни явственно видели, как пробежал по золотой нитке конек. Взмахнул гривой и, став совсем маленьким, спрятался в дудочке, в самой ее середине.
Другие ничего не заметили. Вспыхнул свет.
— Где конек? — спрашивали дети.
— Это все цирковые фокусы, — объясняли взрослые.
Чувствуя себя виноватым, Дрессировщик сказал:
— Я от своего слова не отказываюсь. Оставайся, Тимоша, у меня.
Но Тимоше не хотелось возвращаться домой без коня. Он стал жить в цирке и ходить за лошадьми. Чистит их, выгуливает. А когда останется один, в пастушью дудочку дует.
Все ту же песенку дудка поет, простую, недлинную:
Красный, желтый, синий,
Зеленый, малиновый...
Но конек Ковылек не выходит. Все напрасно.
БЕРЕСТЯНОЙ КОРОБОК
Это было в давние времена. Тогда сам дедушка Наум Грамотник учил детей грамоте. Приходил к ним с полотняной сумкой, с гусиным пером и костяной указкой, учил читать и буквы показывал.
Так выучил он и Агашу. Подрос у Агаши Ваня, братец.
Стала она его буквам учить. Капризничает Ваня, упрямится:
— Не хочу! Не буду! Непонятно! Трудно!
И как хлопнет по азбуке рукой! Рассыпалась она, да так, что и не собрать. Как сквозь землю провалилась. Искала ее Агаша, ни одной буквы не нашла.
Погоревала она, повязалась платочком и пошла белье полоскать на речку. Вынырнула со дна большая щука. Нос крючком. Голова поросла мхом, в жабры продеты сережки!
Ухватила Агашу за одежку и утащила к себе на дно.
В щучьей заводи ни мелко, ни глубоко. Поднесли раки, прислужники щучьи, Агаше
питье. Оно было из травы, которую называют щучьим языком. Не знала Агаша, какое питье в чашке, выпила и онемела сразу. Ни крикнуть, ни позвать на помощь не может.
А дома ждет ее братец Ваня. Ждал он, ждал. Вдруг в дверь постучали. Входит старик — седые усы и борода. Глаза из-под лохматых бровей сердито глядят. Холщовая сумка через плечо, из нее торчит костяная указка.
— Не дождешься ты сестры своей Агаши, пока не наполнишь доверху
берестяной короб.
Только хотел Ваня рот открыть, чтобы спросить, что он должен туда положить, как исчез старик.
Что делать? Вышел Ваня из дому.
Ходят гуси по двору. Подошел к Ване гусак:
— Далеко ли идешь с коробом?
— А тебе что за дело?
— Ишь ты, какой гордый! — обиделся гусь. — Тоже мне птица! Вот мне, гусаку, есть чем гордиться. Сам Наум Грамотник пером пишет гусиным.
— Кто такой? Я о нем не слышал.
— Вот тебе раз! — разинул клюв гусак. — Он только что от тебя вышел. Да такой нахмуренный.
Видно, ты его рассердил. Надо тебе перед ним повиниться.
Пойди, поклонись ему низко и скажи: «Прости, дедушка Наум, и наставь меня на ум!» Сделай так!
Пошел Ваня туда, куда повел его гусак, и пришел к беленому дому. Стоит на пороге старик знакомый. Поклонился мальчик ему:
— Прости, дедушка Наум, и наставь меня на ум!
Глаза у старика стали добрее, заголубели.
— Ладно, так и быть, наставлю. Иди, куда ведут тебя башмаки. А кого встретишь на пути, загадай тому загадку:
«Что сильнее всего? Что всех выше и к небу ближе?» Да не забывай наполнять короб.
Скрылся Наум Грамотник в доме. А Ваня пошел туда, куда башмаки его повели.
Привели они его в темный лес. Вышел из чащи огромный медведь.
— Далеко идешь с коробом?
— Иду туда, куда дедушка Наум идти велел. Отгадай
загадку, медведь: «Что сильнее всего? Что всего выше и к небу ближе?»
— Я всех сильней! — зарычал медведь.
Обхватил лапами дерево и вырвал его с корнем.
Слетела с дерева синица.
— Я всех выше и к небу ближе!
И скрылась в облаках.
— Неправильно. Не так! — раздался вдруг голос. Раздвинулся древесный полог, и вышел Наум Грамотник. Увидел его медведь, сконфузился, закрывает морду лапой.
А дедушка Наум сказал тихо так:
— Стыдно, косолапый. Вкопай дерево в землю снова.
И послушался его медведь огромный.
— Я знаю, что сильнее всего! — крикнул Ваня. — Ты сказал слово, и медведь все исполнил. Слово — сильнее всего!
Заголубели глаза под седыми бровями.
— Правильно! А сейчас я помолюсь Богу, чтобы дерево снова стало свежим и зеленым.
Дедушка Наум помолился. Зашумело дерево молодыми листьями, потекла по стволу смола душистая.
— Видишь, слово всех выше и к небу всего ближе!
— Да, это так! — пропела синица. И все птицы подхватили ее пение.
А деревья протянули Ване орехи и ягоды.
— Складывай все в короб, — сказал Наум Грамотник. — И дальше иди.
Сказал и исчез.
Поредел дремучий лес, и вышел Ваня к реке. Гуси плавают невдалеке. Подплыл к нему знакомый гусь.
— Сделай, Ваня, вот как. Я видел, лежит в камышах невод.
Закинь его в щучьей заводи у самого берега.
Ваня так и сделал. Вытянул невод щуку. Глянул Ваня, и стало ему страшно.
Открывает щука пасть зубастую, голова поросла мхом, бьет хвостом, как бревном.
— Дедушка Наум, наставь меня на ум! — взмолился мальчик.
И тут словно с неба упала знакомая костяная указка. На глазах у Вани превратилась в копье, ударила щуку и пронзила ее.
Ухнуло чудовище в воду неживой корягой.
А в берестяном коробе что-то заговорило. Открыл Ваня короб, а там пропавшая азбука. Удивился Ваня.
— Как вы, буквы, сюда попали?
— Нас Наум Грамотник спрятал в орехи и ягоды.
— От кого он вас прятал?
— От колдуньи чернокнижницы. В черной ее книге — черные слова. Мы буквы добрые. Мы мешали ей колдовать.
Когда же ты, Ваня, по неразумению своему, ударил по азбуке, черные слова в черной книге колдуньи видны стали.
Обратилась она в щуку, Агашу на дно утащила, щучьей травой ее опоила, чтобы она навек замолчала.
— А сейчас она где? — повесил Ваня голову. И услышал голос звонкий, знакомый:
— Я здесь!
Из камышей вышел Наум Грамотник. Он вел Агашу за руку.
Взял он свою указку, что была копьем. Положил в полотняную сумку ее. Заглянул в берестяной короб, улыбнулся:
— Все мои буквы вместе снова. Потеряло силу черное слово.
— Дедушка, — Ваня сказал. — Ты меня буквы послал собирать. Значит, ты раньше знал, что так будет? Откуда?
Голубые глаза засмеялись:
— А я вам, ребятки, отвечу загадкой: «Кому на зем