По ту сторону моего одиночества есть другое одиночество, и для того, кто в нем пребывает, мое уединение – людная рыночная площадь, а мое молчание – гул волнующейся толпы.
Слишком я молод и слишком мятежен, чтобы отправиться на поиски этого высшего одиночества. Голоса здешней долины все еще пленяют мой слух, а тени ее преграждают мне путь, мешают расстаться с нею.
По ту сторону этих холмов раскинулась чародейная роща, и для того, кто в ней пребывает, мой покой – сущий ураган, а мое чародейство – призрак.
Слишком я молод и слишком необуздан, чтобы отправиться на поиски этой священной рощи. Мне не избавиться от вкуса крови во рту, а рука все еще сжимает лук и стрелы моих отцов – и это мешает мне уйти.
По ту сторону этого отягченного «Я» живет мое свободное «Я», и для него мои сны – ратное побоище в сумерках, а мои желания – хруст костей.
Слишком я молод и слишком принижен, чтобы быть своим свободным «Я».
Да и как мне этого добиться, пока не расправлюсь со своими отягченными «Я» или пока все люди не станут свободными?
Разве смогут мои листья с песней разнестись по ветру, покуда корни мои не иссохнут во тьме?
Разве может орел во мне воспарить навстречу солнцу, покуда мои птенцы не покинули гнезда, которое я сам, своим клювом для них построил?
Последняя стража
В половодье ночи, когда повеяло первым рассветным дуновением, Предтеча – тот, что зовет себя эхом гласа неслыханного, – покинул опочивальню и взошел на крышу своего дома.
Долго стоял он, глядя вниз на дремлющий город. Но вот он поднял голову, и, точно обступили его бессонные духи всех спавших, разомкнул уста, и заговорил:
– Друзья мои, и мои ближние, и вы, каждодневно проходящие мимо ворот моих, я хочу вам открыться во сне вашем, долиной сновидений ваших хочу пройти обнаженным и раскованным; ибо слишком беспечны вы в часы бодрствования и глухи ваши отягченные звуками уши.
Долго я любил вас и чрезмерно.
Я любил одного средь вас, как если б он был всеми, и всех, как если б вы были одним-единственным. И весною моего сердца я пел в ваших садах, и летом моего сердца я сторожил тока ваши.
Да, я любил вас всех, исполинов и карликов, прокаженных и помазанников, и того, кто ощупью бредет во тьме, и того, кто проводит свои дни в пляске среди гор.
Тебя, сильный, я возлюбил, хотя плоть моя еще хранит следы твоих железных копыт; и тебя, слабый, хотя ты иссушил мою веру и истощил мое терпение.
Тебя, богатый, я возлюбил, пусть горек был твой мед для уст моих; и тебя, бедный, хотя укором был ты моим пустым рукам.
Тебя, поэт с расстроенной лютней и слепыми пальцами, я возлюбил из снисходительности; как и тебя, ученый муж, извечно собирающий сгнившие саваны в земле горшечника[28].
И тебя я возлюбил, жрец, среди молчания вчерашнего дня вопрошающий о жребии моего завтра; и вас, почитатели Божеств, поклоняющиеся образам своих собственных желаний.
Тебя, жаждущая женщина, чья чаша всегда полна, я возлюбил, потому что понимаю тебя; тебя же, прислужница бессонных ночей, я возлюбил из сострадания.
Тебя, словоохотливый, я возлюбил, говоря: «У жизни достанет, что сказать»; и тебя, немой, я возлюбил, шепча себе: «Не говорит ли он в своем молчании то, что я с радостью услышал бы сказанным вслух?»
И вас, судья и критик, также возлюбил я; однако вы, когда увидели меня распятым, сказали: «Как мерно истекает он кровью и как прекрасен узор, который кровь оставляет на его белой коже».
Да, я возлюбил вас всех, старые и молодые, дуб и трепещущий тростник.
Но увы! Эта переполненность моего сердца и отвратила вас от меня. Вам по душе пить любовь из чаши, а не упиваться ею в речной стремнине. Ваш слух ласкает едва слышное любовное лепетанье, когда же любовь криком кричит, вы затыкаете уши.
И потому, что я возлюбил вас всех, вы сказали:
– Слишком мягко и уступчиво его сердце, и слишком призрачна его стезя. Это любовь обездоленного, подбирающего все до единой крошки, даже
когда пирует за царским столом. И это любовь слабодушного, ибо сильный любит только сильного.
И потому, что я возлюбил вас сверх меры, вы сказали:
– Это не иначе как любовь слепца, которому неведома ни красота одного, ни безобразие другого. Это любовь лишенного вкуса, пьющего уксус, точно это вино. И это любовь дерзкого и самонадеянного, ибо как может чужак стать нам матерью, и отцом, и сестрой, и братом?
Так говорили вы, но этого вам было мало. Ибо часто на рыночной площади вы указывали на меня пальцами и усмехались: «Вот идет человек без возраста, муж без возмужалости, в полдень забавляющийся играми с нашими детьми и на исходе дня сидящий с нашими старцами и прикидывающийся мудрым и проницательным».
И сказал я себе: «Больше прежнего я буду любить их. Да, еще больше. Я укрою мою любовь притворной ненавистью и под личиной жестокости упрячу нежность мою. Я надену железную маску, кольчугу, вооружусь – и только тогда взыщу их».
И вот я возложил тяжелую руку на ваши язвы и, как буря в ночи, прогрохотал в ушах ваших.
С крыши дома я провозгласил, что вы лицемеры, фарисеи, обманщики, пузыри земли[29], фальшивые и пустые.
Близоруких среди вас я проклял за нетвердый шаг, а тех, кто припадал к земле, я уподобил бездушным кротам.
Красноречивых я окрестил пустомелями, молчаливых – косноязычными, а простых и безыскусных назвал мертвецами, никогда не устающими умирать.
Домогающихся вселенского знания я осудил как оскорбителей святого духа, а тех, кто не алчет ничего, кроме духа, я назвал ловцами призраков, забрасывающими свои сети в мелководье и не уловляющими ничего, кроме собственных отражений.
Так своими устами я поносил вас, в то время как мое сердце, обливаясь кровью, называло вас нежными именами.
Это любовь, что рекла в самобичевании. Это полуубитая гордыня барахталась в пыли. Это моя жажда любви вашей бушевала на крыше дома, тогда как собственная любовь моя, в молчании преклонив колена, молила вас о прощении.
Но случилось чудо!
Именно моя личина открыла вам глаза и именно моя притворная ненависть пробудила ваши сердца.
И теперь вы любите меня.
Вы любите мечи, сражающие вас, и стрелы, метящие в грудь вашу. Ибо по душе вам быть попираемыми, и только тогда вы опьяняетесь, когда пьете от собственной крови.
Подобно мотылькам, ищущим в пламени свою погибель, вы ежедневно собираетесь в моем саду и, подняв лица, следите горящими глазами, как я раздираю ткань ваших дней. И вы переговариваетесь шепотом:
– Его взор осиян божественным светом. Он говорит, как древле пророки. Он совлекает покров с наших душ и отпирает наши сердца, и как орел, что знает лисьи тропы, он ведает пути наши.
Да, воистину мне ведомы ваши пути, но только как орлу – пути его птенцов. И я бы открыл вам мою тайну. Однако жажда вашей близости понуждает меня притворяться неприступным, а страх перед отливом любви вашей – сдерживать напор собственной любви.
Молвив это, Предтеча закрыл лицо руками и горько зарыдал. Ибо знал он в сердце своем, что любовь, униженная в своей наготе, выше любви, взыскующей торжества в личине. И он устыдился.
Но внезапно он поднял голову и, словно пробуждаясь ото сна, простер руки и изрек:
– Ночь минула, и когда на холмы явится стремительный рассвет, нам, детям ночи, суждено умереть. И из нашего праха подымится более могущественная любовь. И возликует она под солнцем и пребудет бессмертной!
Из книги
БУРИ [30]
Рабство
Люди – рабы жизни, и сама жизнь – рабство, бесчестием и позором покрывающая их дни, слезами и кровью наполняющая их ночи.
Семь тысяч лет минуло с того дня, как я родился впервые, но до сих пор я видел лишь покорных рабов да закованных в цепи узников.
Я обошел всю землю, был на Востоке и на Западе. Я странствовал в тени Жизни и при ясном свете ее. Я был свидетелем того, как нации и народы выходили из пещер и воздвигали дворцы. Но до сих пор я видел только спины, согнувшиеся под тяжкой ношей, только руки в оковах да колени, преклоненные перед идолами.
Я шел за человеком от Вавилона до Парижа, от Ниневии до Нью-Йорка. И всюду видел на песке следы оков рядом со следами ног и слышал, как леса и долины вторят стенаниям поколений и веков.
Я видел дворцы, храмы науки и святые места. Я останавливался перед тронами, кафедрами и алтарями. И я видел, что везде рабочий человек – раб дельца, делец – раб воина, воин – раб правителя, правитель – раб жреца, жрец – раб идола, а идол этот вылеплен демонами из праха и водружен на гору человеческих черепов.
Я входил в дома богатых и сильных и в лачуги бедных и слабых. Я бывал в покоях, украшенных слоновой костью и золотом, и в хижинах, где обитали призраки отчаяния и ощущалось дыхание смерти. И я видел, как младенцы с молоком матери всасывают рабство, как мальчики одновременно учатся грамоте и покорности, как девочки надевают платья на подкладке из повиновения и смирения, как женщины спят на постелях послушания и безропотности.
С поколениями людей шел я от берегов Ганга к берегам Евфрата, к устью Нила, к Синайским горам, на площади Афин, к храмам Рима, узким улочкам Константинополя, кварталам Лондона. И я видел, что рядом со славой и величием всегда шествует рабство. Я видел, как юношей и девушек закалывают на алтарях и называют рабство Богом; как льют в честь рабства вина и благовония и называют его царем; как курят фимиам перед его изваяниями и называют его пророком; как преклоняют пред ним колени и называют его законом. Люди сражаются и убивают друг друга во имя рабства и называют это патриотизмом; они покорно склоняются перед ним, называя его земной тенью Бога; повинуясь его воле, они сжигают свои дома и селения и называют это равенством и братством; они отдают рабству все свои силы и время и называют это богатством и торговлей...
У рабства много имен, но сущность всегда одна, множество форм, но неизменное содержание. Рабство – извечная болезнь с разными признаками; дети получают ее от родителей вместе с дыханием жизни; века бросают ее семена в почву веков точно так же, как одно время года пожинает плоды другого.
Удивительные и странные виды рабства встречались мне на пути моем. Я видел Слепое рабство. – Оно накрепко связывает жизнь сегодняшнюю с жизнью прошлой, оно заставляет души людей склоняться перед традициями далеких предков, оно наполняет их молодые тела духом старого, превращая их в свежевыбеленные склепы, полные тлена и праха.
Немое рабство. – Оно привязывает мужчину к ненавистной ему жене и бросает тело женщины на супружеское ложе, к мужу, который ей отвратителен, и обоих их безжалостно попирает нога жизни.
Глухое рабство. – Оно принуждает человека следовать вкусам толпы, окрашиваться в ее цвета, надевать угодные ей одежды; оно превращает его голос в эхо, а его тело – в тень.
Хромое рабство. – Оно заставляет сильных склоняться перед обманщиками, оно подчиняет их волю прихотям честолюбцев, превращая их в машины, которые можно одним движением руки пустить в ход, остановить или сломать.
Седое рабство. – Оно низвергает души детей с заоблачных высот в пропасти горя, где нужда соседствует с невежеством, а унижение – с отчаянием, где они растут в страданиях, живут в преступлениях и умирают в пороке.
Криводушное рабство. – Оно ценит вещи не по стоимости, называет их неверными именами; оно зовет мошенничество прозорливостью, болтовню – ученостью, слабость – кротостью, а трусость – гордостью.
Согбенное рабство. – Оно с помощью страха заставляет двигаться языки слабых людей, и они говорят то, чего не чувствуют, высказывают желания, которых у них нет, и становятся точно тряпки, которые по своей воле сворачивает и разворачивает рука нищеты.
Горбатое рабство. – Оно правит одним народом по законам другого.
Чесоточное рабство. – Оно неизменно возводит на трон царских детей.
Черное рабство. – Оно клеймит позором ни в чем не повинных детей преступников.
И рабство перед рабством. – Это сила инерции.
Когда же я устал идти вслед за поколениями, когда мне наскучило смотреть на шествия народов и наций, я сел в одиночестве в долине теней, где скрываются призраки прошлого и ждут своего часа духи грядущего. И там я увидел призрак, который брел одиноко, пристально глядя на солнце. Я спросил:
– Кто ты? Как твое имя? Он ответил:
– Имя мое – свобода.
– Где же твои сыны? – спросил я. В ответ я услышал:
– Один погиб на кресте. Другой умер, сойдя с ума[31]. А третий еще не родился.
И призрак исчез в тумане.
О ночь!
О ночь влюбленных, поэтов и певцов,
О ночь призраков, духов и химер,
О ночь страсти, любви и воспоминаний!
О великанша, стоящая между карликами вечерних облаков и невестами рассвета, опоясанная мечом страха, увенчанная лунной короной, облаченная плащом молчания, вглядывающаяся тысячами глаз в глубины жизни, вслушивающаяся тысячами ушей в стон смерти и небытия.
Ты – тьма, являющая нам сияние небес, а день – свет, погружающий нас в земной мрак.
Ты – надежда, просветляющая наш разум перед величием бесконечности, а день – обманщик, бросающий нас слепыми в мире реальности.
Ты – тишина, открывающая своим молчанием тайны бодрствующих духов, витающих в небесном пространстве, а день – шум, действие которого возбуждает тех, кто низвергнут под копыта желаний и причуд.
Ты справедлива, ибо соединяешь под крыльями сна грезы слабых с желаниями сильных. Ты сострадательна, ибо своими невидимыми пальцами закрываешь веки несчастных и переносишь их сердца в мир менее жестокий, чем существующий.
В складках твоих синих одежд вздыхают влюбленные; у твоих ног, омытых росой, плачут страдающие от одиночества; в твои ладони, благоухающие ароматом долин, отвергнутые вкладывают вздохи своей страсти и тоски. Ты – подруга влюбленных, собеседница отшельников, утешительница отвергнутых и одиноких.
Под твоей сенью изливают свои чувства поэты, в твоих глубинах пробуждаются сердца пророков, в прядях твоих кос трепещут таланты мыслителей. Ты – вдохновительница поэтов, источник откровения пророков, наставница мыслителей и созерцателей.
Когда моей душе наскучили люди, а глаза утомились от созерцания лика дня, я ушел в те далекие поля, где дремлют призраки былых времен. Там я остановился перед неким черным трепещущим существом, шествующим тысячами ног по полям, горам и долинам.
Там я пристально всматривался в глаза мрака, прислушиваясь к шороху невидимых крыльев, ощущая прикосновение одежд безмолвия, не страшась ужасов мрака.
Там ты предстала предо мною, о ночь, как прекрасный и страшный призрак, поднявшийся между небом и землей, в одеждах из облаков, опоясанный туманом. Этот призрак насмехался над солнцем, издевался над днем, глумился над рабами, бодрствующими перед идолами, он изливал свой гнев на владык, спящих на шелке и парче, пристально вглядывался в лица разбойников, охранял покой детей, плакал над улыбкой падших женщин и улыбался слезам влюбленных, возвышая тех, кто велик сердцем, попирая стопами низких духом.
Там мы увидели друг друга, о ночь! Ты стала мне матерью в своей грозности, я же в своих мечтах стал тебе сыном. Исчезли разделявшие нас завесы условности и с наших лиц спал покров предположений и догадок; ты доверила мне свои тайны и замыслы, я же открыл тебе свои мечты и надежды. И когда твои ужасы превратились в напевы нежнее шепота цветов, а мои страхи сменились радостью, превосходящей безмятежность птиц, ты возвысила меня, усадила на свои плечи, научила мои глаза видеть, уши – слышать, а уста – говорить, ты научила мое сердце любить то, что ненавистно людям, и ненавидеть то, что любимо ими. Затем ты прикоснулась к моим мыслям, и они понеслись бурной, звенящей напевами рекой, смывающей засохшие травы. Ты коснулась поцелуем моей души, и она вспыхнула ярким пламенем, сжигающим высохшие стебли.
Я стал твоим спутником, о ночь, дабы походить на тебя; я подружился с тобой, чтобы слить мои желания с твоими; я полюбил тебя, дабы мой духовный мир стал уменьшенным подобием твоего бытия. И в моей погруженной во мрак душе есть сверкающие звезды, которые в сумерках рассыпает радость, а поутру собирает тревога. В моем чутком сердце – луна, плывущая то по скрытому тучами небосклону, то в пространстве, заполненном шествиями снов. В моем бодрствующем духе – безмолвие, открывающее тайны влюбленных, частицы которого отражают эхо молитв верующих, на голове – волшебный венец, его разрывают предсмертные стоны агонизирующих и воссоздают вновь голоса поэтов, воспевающих женщину.
Я, о ночь, похож на тебя; так имеют ли люди право считать меня гордецом, если я уподобляюсь тебе, а они в своей гордыне подобны огню!
Я подобен тебе, ибо нас обоих обвиняют в том, чего мы не совершали.
Я сходен с тобой желаниями, мечтами, нравом и склонностями.
Я подобен тебе, хотя вечер и не увенчал меня короной из золотых облаков.
Я подобен тебе, хотя утро не расцвечивает мои одежды розовыми лучами.
Я подобен тебе, хотя не опоясан Млечным Путем.
Я – бесконечная, спокойная, бескрайняя ночь, и нет начала моему мраку и предела моим глубинам; и когда души других восстанут, гордясь светом своих радостей, моя душа поднимется, застывшая во мраке своей скорби.
Я подобен тебе, о ночь, и мое утро наступит лишь с окончанием моей жизни.
Мы и вы
Мы сыны горести, вы же сыны веселья.
Мы сыны горести, а горесть – это тень Божества, которая не ляжет поблизости от злосердых; мы владетели опечаленных душ, а печаль столь велика, что мелкие души не в силах вместить ее; вы смеетесь, а мы плачем и стенаем, но тот, кто омоется единожды своими слезами, вовеки пребудет чист.
Вы не знаете нас, мы же вас знаем. Вы мчитесь вместе со стремниной реки жизни, не глядя в нашу сторону, мы же, сидя на берегу, видим и слышим вас. Вы не внемлете нашим крикам – ваши уши полнятся шумом дней, а мы слышим ваши песни, ибо шепот ночей отомкнул нам слух. Мы вас видим, ведь вы стоите при тускло мерцающем свете, но вы нас не видите – мы пребываем в нестерпимо сияющем мраке.
Мы сыны горести – пророки, поэты и музыканты. Мы ткем из нитей своих сердец одежды Богам и зернами своей души наполняем ладони ангелов. А вы – сыны беззаботного веселья и нескончаемых утех, вы влагаете свои сердца в руки пустоты, прельстившись нежностью ее пальцев, ищете отдохновения подле глупости, ибо в доме глупости нет зеркала, где вы увидели бы свое лицо.
Мы горестно вздыхаем, и с нашими вздохами поднимается ввысь шепот цветов, шелест ветвей и журчанье ручьев. Вы же смеетесь, и раскаты ваше го смеха сливаются с хрустом черепов, звоном цепей и воплями бездны.
Мы плачем, и наши слезы падают в самое сердце жизни, как капли росы – из глаз ночи в сердцевину рассвета. Вы же улыбаетесь, и из уголков ваших губ струятся язвительные насмешки – так яд стекает со змеиных зубов в рану ее жертвы.
Мы плачем, ибо видим горе вдов и страдания сирот, а вы смеетесь, ибо не видите ничего, ослепленные блеском золота. Мы плачем, так как слышим стон обездоленного и крик притесняемого, а вы смеетесь, так как не слышите ничего, кроме звона бокалов.
Мы плачем, ибо тело отделяет нашу душу от Бога, а вы смеетесь, ибо ваши тела жадно льнут к праху.
Мы – сыны горести, вы – сыны веселья, давайте же положим перед лицом солнца плоды нашей горести и вашего веселья!
Вы воздвигли пирамиды из черепов невольников; ныне эти пирамиды стоят в песках, повествуя поколениям о нашей вечности и вашей бренности. Мы разрушили Бастилию руками свободных духом, и Бастилия в устах наций стала словом, которым они славят нас и проклинают вас. Вы насадили сады Вавилона на костях слабых и возвели дворцы Ниневии на могилах отверженных. А ныне Вавилон и Ниневия уподобились следам, что верблюды оставляют в песках пустыни. Мы изваяли из мрамора статую Астарты, заставив мрамор, скованный недвижностью и немотою, затрепетать и заговорить; мы сыграли на струнах нехавендский напев[32], и струны те вызвали парящих в пространстве духов влюбленных; мы нарисовали Марию штрихами и красками, и штрихи уподобились мыслям Богов, а краски – чувствам ангелов.
Вы идете вослед развлечениям, растерзавшим своими когтями тысячи тысяч жертв на аренах Рима и Антиохии[33], а мы следуем за безмолвием, чьи пальцы соткали «Илиаду», «Книгу Иова» и «Большую Таийю»[34]. Вы распаляетесь от пагубных страстей, чьи бури увлекли неисчислимое множество женских душ в бездну порока и греха. Мы же обнимаем одиночество, под сенью которого родились муаллаки[35], «Гамлет» и поэма Данте. Вы внемлете устам алчности, от мечей которой пролились реки крови, а мы дружны с воображением, чьи руки низвели знание из круга вышнего света.
Мы – сыны горести, а вы сыны веселья. Нашу горесть и вашу радость разделяют крутые горы, по тернистым узким тропам которых не пройдут ваши сильные кони и не проедут ваши изящные экипажи.
Мы сочувствуем вашей ограниченности, а вы ненавидите наше величие; и время останавливается между нашим снисхождением и вашей ненавистью, в смятении взирая на нас.
Мы приходим к вам, как друзья, а вы нападаете на нас, как враги, и глубокая пропасть, полная слез и крови, разверзается между дружелюбием и враждебностью.
Мы строим вам дворцы, а вы роете нам могилы, и между великолепием дворцов и могильным мраком железной поступью шагает человечество.
Мы устилаем ваш путь розами, а вы покрываете наше ложе шипами, и между лепестками и шипами розы глубоким, вечным сном спит истина.
Вы извечно стремитесь одолеть наши силы, которые податливы, – своей жестокой слабостью. На единый миг одержав над нами верх, вы от радости кричите жабьими голосами, а мы, одерживая победу над вами на все времена, храним молчание исполинов. Вы распяли Назарянина и, обступив его, глумились над ним и хулили его. Но вот, сойдя с креста, он пошел, словно исполин, одерживая над поколениями победу по духу и по истине и наполняя землю славой и красотой.
Вы умертвили Сократа[36], побили камнями Павла[37], сокрушили Галилея, убили Али ибн Аби Талиба[38], задушили Мидхат-пашу[39], но все они, как необоримые герои, живы поныне перед лицом вечности. Что же до вас, то вы останетесь в памяти человечества смердящими трупами, и вовек не найдется могильщика, чтобы предать их мраку забвения и небытия.
Мы сыны горести, а горесть – это облака, что проливаются на мир благом и знанием; вы же – сыны веселья, но сколь бы велико ни было ваше веселье, оно подобно столпу дыма, который развеивают ветры и рассеивают стихии.
Перед рассветом
Молчи, о сердце. Простор не слышит тебя.
Молчи. Эфир, полный стенаний и слез, не разнесет по свету твоих песен и гимнов.
Молчи. Призраки ночи не расслышат шепота твоих тайн, шествия тьмы не остановятся перед твоими сновидениями.
Молчи, о сердце, молчи до рассвета. Кто терпеливо ждет утра, встретит его сильным. Кто жаждет света, сам желанен свету.
Молчи, о сердце, и слушай меня.
Во сне я видел черного дрозда; он пел над кратером извергающегося вулкана.
Я видел лилию, поднявшую свою головку над снегами. Я видел нагую нимфу, танцующую среди могил. Я видел ребенка, который, смеясь, играл черепами. Я видел все это во сне. А когда я проснулся и посмотрел вокруг, то увидел ревущий вулкан, но не было там дрозда и не было слышно его песен.
Я увидел, как снега легли на поля и долины, белым саваном укутав неподвижные тела лилий.
Я увидел ряды надгробий, застывших в вековом молчании, но никто не кружился там в танце и никто не склонялся в молитве.
Я увидел гору черепов, но смеялся при этом лишь ветер. Наяву я увидел только печаль да горе. Куда же ушли радость и счастье сна? Куда скрылись прекрасные сновидения? Как случилось, что исчезли их дивные образы? И сможет ли душа терпеть и ждать, пока сон не вернет ей грезы и надежды?
Слушай меня, о сердце.
Вчера душа моя была старым могучим деревом с корнями, доходившими до самых глубин земли, и с ветвями, простертыми в бескрайние небеса.
Душа моя расцвела весной, а летом принесла плоды. Когда же настала осень, я сложил эти плоды на серебряные блюда и поставил их у дороги. Путники брали плоды и ели, а потом шли дальше.
Но вот миновала осень, и ликование сменилось плачем и стонами. Тогда я взглянул на блюда и увидел лишь один плод – плод, оставленный людьми мне. Я взял его с блюда и съел. Он был горше колоквинта[40] и кислее незрелого винограда. И тогда я сказал себе: «Горе мне! Проклятья вложил я в уста людей и ненависть в их тела. Что же сделала ты, душа, с той сладостью, которую твои корни взяли из недр земли, с тем ароматом, которым наполнил твои ветви солнечный свет?»
И я вырвал могучее старое дерево моей души. С корнем вырвал я его из почвы, где оно росло и крепло. Я вырвал его из его прошлого и заставил его забыть о том, как тысячу раз сменяли друг друга весна и осень. А потом я посадил дерево моей души на новом месте. Я посадил его в поле, далеком от путей времени. Я бодрствовал рядом с ним, говоря себе, что бессонные ночи приближают нас к звездам. Я поил его своей кровью и своими слезами, говоря, что кровь придает плодам аромат, а слезы – сладость.
И опять пришла весна, и душа моя расцвела вновь.
Летом она принесла плоды. Когда же настала осень, я собрал их и положил на золотые блюда.
Я поставил блюда на перекресток дорог, но никто из людей, проходивших мимо, не протянул к ним руки.
Тогда я сам взял один плод и съел его. Он был сладок, как мед, свеж, точно воды райской реки аль-Кяусар, вкусен, как вино вавилонское, и ароматен, будто дыханье жасмина. И я воскликнул: «Люди не хотят, чтобы я вложил в их уста благословение, а в их тела истину: ведь благословение – дочь слез, а истина – дочь крови».
Потом я вернулся и сел в тени дерева моей души, одиноко стоявшего в поле, вдали от путей времени.
Молчи, о сердце, молчи до рассвета.
Воздух впитал в себя слишком много запахов, он не станет пить твои вздохи.
Слушай меня, о сердце.
Вчера моя мысль была кораблем; волны морей швыряли его, а порывы ветра бросали от берега к берегу.
Ничего не было на корабле моей мысли, ничего, кроме семи сосудов с красками, чистыми и яркими, словно радуга.
Время шло, и наскучило мне носиться по морским волнам. И я сказал себе: «Пусть вернется пустой корабль моей мысли к родной пристани, в страну, где я родился».
И тогда стал я красить борта моего корабля. Я выкрасил их краской желтой, как закатное солнце, зеленой, как сердце весны, голубой, словно небесная глубь, и красной, точно вечерняя заря. На парусах и на корме нарисовал я дивные картины, поражающие воображение и радующие взор. Я завершил свой труд, и корабль моей мысли полетел, подобный видениям пророка, в бескрайнем просторе между морской бездной и небесами.
И вот он подошел к родной пристани. Люди высыпали мне навстречу. Они кричали и славили меня, и под звуки тамбуринов и свирелей ввели меня в город.
Они это сделали потому, что корабль мой был ярко раскрашен и расписан.
Никто не заглянул внутрь корабля моей мысли.
Никто не спросил, что привез я из-за моря.
Никто не понял, что корабль мой пуст.
И тогда я сказал себе: «Я обманул людей. При помощи семи сосудов с красками я обманул их глаза и их разум».
Прошел год, и я вновь взошел на корабль моей мысли и отправился в плаванье.
Я отправился к восточным островам и собрал там мирру и ладан, алоэ и сандаловое дерево и погрузил все это на корабль.
Я отправился к западным островам и привез оттуда золотой песок и слоновую кость, яхонты, изумруды и разные самоцветы.
Я отправился к северным островам и вернулся оттуда с шелками, кружевами и пурпуром.
Я отправился к южным островам и привез оттуда щиты и латы, булатные мечи, крепкие копья и другое оружие.
Я наполнил корабль моей мысли редкостными дарами земли и вернулся к родной пристани. Я говорил себе: «Мой народ прославит меня, он введет меня в город с пением и музыкой, теперь я заслужил это».
Но вот я достиг цели, и никто не вышел встречать меня. Я вступил на улицы города, и никто не взглянул на меня.
Тогда я стал на главной площади и громким голосом поведал людям, какие сокровища и диковины я им привез. Но они смотрели на меня и смеялись, а в глазах их я видел насмешку. И они от меня отвернулись.
Изумленный и опечаленный, вернулся я на берег моря. Но, едва взглянув на корабль, я понял все. Раньше мне было не до этого: цель моих странствий отвлекала меня. Я воскликнул: «Волны морские смыли краску с бортов моего корабля, они стали словно кости, выбеленные дождем. Ветры, штормы и палящее солнце стерли рисунки с парусов, и они повисли, точно старые выцветшие тряпки. Я сложил драгоценности и диковинки в простой деревянный ящик, пустил его по волнам и вернулся к своему народу. Но народ отверг меня, потому что глаза людей видят лишь то, что лежит на поверхности».
Тогда я покинул корабль моей мысли и ушел в город мертвых. Там я сел среди могил, раздумывая об их тайнах.
Молчи, о сердце, молчи до утра. Буйный вихрь глумится над шепотом твоих глубин, а пещеры, долины не откликаются эхом на звон твоих струн.
Молчи, о сердце, молчи до утра. Кто терпеливо ждет утра, того оно с радостью примет в свои объятия.
Вот восходит заря, о сердце. Говори же, если можешь.
Вот оно, шествие утра, о сердце. Оставило ли безмолвие ночей в глубине твоей песню, которой ты встретишь утро?
Вот стаи голубей и дроздов носятся над долиной. Оставил ли ужас ночи твердость в крыльях твоих, чтобы лететь вместе с ними?
Вот пастухи выводят стада из загонов. Оставили ли тебе призраки ночи решимость, чтобы пойти за ними в зелень лугов?
Вон юноши и девушки медленно идут к виноградникам. Разве ты не встанешь и не пойдешь вместе с ними?
Вставай и иди вместе с зарей! Ведь ночь уже миновала, и ночные страхи исчезли вместе с черными снами.
Вставай, о сердце, и пой во весь голос. Ведь тот, кто не поет вместе с утром, – сын мрака.
Видение
В сгустившейся ночной мгле, когда сон своим плащом покрыл лицо земли, я поднялся с ложа и отправился к морю, говоря себе: «Море не ведает сна и в его бодрствовании – утешение бессонному духу».
Когда я подошел к берегу, туман уже спустился с горных вершин и, словно дымчато-пепельное покрывало, наброшенное на лицо юной красавицы, застлал все кругом. Я остановился и стал вглядываться в несметные рати волн, вслушиваться в их буйные клики. Мною завладели мысли о вечных силах, стоящих за ними, о силах, что бушуют вместе с бурями, извергаются с вулканами, улыбаются губами роз и поют вместе с ручьями.
Вскоре я обернулся и вдруг различил смутно проступавшие сквозь пелену тумана очертания трех призраков, восседавших на прибрежной скале. Я медленно побрел к ним, словно влекомый некой неведомой силой, заключенной в их естестве.
В нескольких шагах от них я замер, будто какое-то волшебство внезапно сковало мою волю и пробудило дремавшее в душе воображение.
В эту минуту один из призраков поднялся и проговорил голосом, исходившим, мнилось, из бездны морской:
– Жизнь без Любви подобна дереву нецветущему и бесплодному. Любовь, лишенная Красоты, подобна цветам без запаха и плодам без семян... Жизнь, Любовь и Красота – вот три ипостаси единой абсолютной независимой сущности, неизменной и неделимой!
Так молвил он и сел.
Тогда поднялся второй призрак и голосом, похожим на гул водопада, сказал:
– Жизнь, не знающая Бунта, подобна временам года без весны. Бунт, не знающий Истины, подобен весне в голой бесплодной пустыне... Жизнь, Бунт и Истина – вот три ипостаси единой сущности, нераздельной и неизменной!
За ним поднялся третий и голосом, схожим с громовыми раскатами, проговорил:
– Жизнь, не знающая Свободы, подобна телу без души. Свобода, не знающая Мысли, подобна смятенному духу... Жизнь, Свобода и Мысль – вот три ипостаси единой безначальной сущности, вековечной и нетленной!
Потом все трое встали, заговорили, голоса их слились воедино, и они изрекли слова, приведшие меня в благоговейный трепет:
– Любовь и то, что она порождает, Бунт и то, что он созидает, Свобода и то, что она умножает, – суть три явления Божиих. И Бог есть Совесть разумного мира!
Затем настала тишина, наполненная шелестом крылий и трепетанием бесплотных тел. Закрыв глаза, я ловил отзвуки только что услышанного. Но когда вновь открыл их, то взору моему предстало лишь море, одетое туманом. А подойдя к скале, на которой восседали три призрака, я увидел лишь столп благовонных курений, возносящийся к небесам.
Честолюбивая фиалка
В уединенном саду росла милая и нежная фиалка. Она жила, довольствуясь малым, среди подружек и радостно покачивалась в густой траве.
Однажды утром она подняла головку, увенчанную каплей росы, огляделась вокруг и увидела розу, тянувшуюся ввысь. Роза была стройной и гордой, словно язычок пламени над изумрудным светильником.
Фиалка открыла свои голубые уста и сказала, вздохнув:
– До чего же я несчастлива! Меня так трудно заметить среди душистых трав и цветов. Природа сотворила меня такой маленькой и жалкой. Я живу, прижавшись к земле, не в силах подняться к небесной лазури, я не могу повернуться лицом к солнцу, как это делает роза.
Роза услышала, что говорила ее соседка-фиалка, и, затрепетав от смеха, сказала:
– Какой же ты глупый цветок! Ты просто не понимаешь своего счастья. Природа одарила тебя такой миловидностью, таким ароматом и нежностью, какие она дает лишь немногим цветам. Оставь же дерзкие мечты, будь довольна своей долей и знай: тот, кто довольствуется малым, становится сильным, а тот, кто требует слишком многого, теряет все.
И ответила фиалка:
– Ты утешаешь меня, о роза, потому что сама имеешь то, о чем я могу лишь мечтать. Ты так великолепна и поэтому стараешься скрасить мое ничтожество мудрыми словами. Но как горьки для несчастных увещевания счастливых и как жесток сильный, проповедующий среди слабых.
Услышала Природа разговор розы с фиалкой, удивилась и спросила:
– Что случилось с тобой, о дочь моя фиалка? Я всегда знала тебя милой в скромности, нежной в кротости, благородной в бедности. Неужели тобой овладели недостойные желания, а пустая гордость похитила твой разум?
И голосом, полным мольбы, ответила ей фиалка:
– О мать моя, великая в могуществе, безграничная в сострадании. Со всем смирением, которое есть в моем сердце, со всей надеждой, живущей в моей душе, молю тебя: исполни мою просьбу, сделай меня розой хоть на один день!
И Природа сказала в ответ:
– Ты сама не знаешь, чего просишь, ты не понимаешь, какие беды таятся за внешним великолепием. Берегись же, если я удлиню твой стебель, изменю твой облик и превращу тебя в розу, ты раскаешься, но тогда раскаяние уже не поможет.
Фиалка же продолжала просить:
– О, преврати меня в розу, высокую, с гордо поднятой головой! И пусть я одна буду виновата во всем, что станется со мною!
И тогда Природа сказала:
– Я исполню твою просьбу, о глупая, непокорная фиалка. Но если на тебя обрушатся несчастья и беды, вини в этом только себя!
Протянула Природа свои невидимые волшебные пальцы, коснулась ими корней фиалки, и в то же мгновение фиалка превратилась в пышную розу, вознесшуюся над другими цветами и травами.
Но вот миновал полдень, и небосклон вдруг окутался черными тучами, заклубился вихрями. Все вокруг пришло в движение, засверкало молниями, загрохотало. Несметные потоки дождя и ветра обрушились на сады и рощи. Буря ломала ветви, гнула стволы, с корнем вырывала гордые, высокие цветы. Ничего не осталось в садах, кроме маленьких цветочков и трав, сумевших прижаться к земле или притаиться между камней.
И больше всех пострадал от буйства стихии тот уединенный сад.
Когда буря утихла и рассеялись тучи, стало видно, что все цветы погибли, – их, словно пыль, разметало по сторонам. И только фиалки, притаившиеся у ограды, уцелели после яростного побоища.
И вот одна из юных фиалок подняла головку, увидела, что стало с цветами и деревьями, радостно улыбнулась и сказала подружкам:
– Посмотрите-ка, что сделала буря с теми, кто так важничал своей красотой!
Другая фиалка сказала:
– Мы жив