В неистовой пляске излейте, страдая, –
И пляска взовьётся, взрокочет громами,
Грозя всей земле, небеса раздражая.
И нет молока, и вина нет, и мёда…
Но есть еще яд в упоительной чаше.
Рука да не дрогнет! В кругу хоровода
Кричите: «За ваше здоровье и наше!»
И пляска резвей закипит, замелькает, –
Лицом же и голосом смейтесь задорно,
И враг да не знает, и друг да не знает
Про то, что в душе вы таите упорно.
Ни брюк, ни сапог, ни рубашки – но смейтесь!
Ведь лишняя тяжесть от лишнего платья!
Нагие, босые – орлами вы взвейтесь,
Всё выше, всё выше, всё выше, о братья!
Промчимся грозой, пролетим ураганом
Над морем печалей, над жизнью постылой.
В туфлях иль без туфель – всем участь одна нам:
Всем песням и пляскам конец – за могилой!
Ни близких, ни друга, ни брата, ни сына…
На чьё ж ты плечо обопрёшься слабея?
Одни мы… Сольёмся же все воедино,
Теснее, теснее, теснее, теснее!
Тесней – чтоб за ногу нога задевала!
Старик в сединах – с чернокудрою девой…
Кружись, хоровод, без конца, без начала,
Налево, направо, – направо, налево.
…
Ни судий, ни правды, ни права, ни чести.
Зачем же молчать? Пусть пророчат немые!
Пусть ноги кричат, чтоб о гневе и мести
Узнали под вашей стопой мостовые!
Пусть пляска безумья и мощи в кровавый
Костёр разгорится – до искристой пены!
И в бешенстве плясок, и с воплями славы –
Разбейте же головы ваши о стены!
Примечание к №299
Нежная незрелость русской мысли, её ломание еврейской лобной костью.
Прекрасно показано в «Петербурге» Андрея Белого. Допрос евреем русского – террорист Александр Иванович Дудкин и Липпанченко‑Азеф (как пишет Белый, «смесь семита с монголом»). Дудкин бежит к Липпанченко разоблачать его, но еврей всё видит, все знает. Ключ от разговора у него. Русский входит, а Липпанченко его сразу спиной ломает. Сидит за столом и пишет, «занимается». Александр Иванович уже срезан, уже на крючке. Потом, после паузы, поворот к вошедшему: «Э,э,э… Так‑то вы, батенька?..» И опять отвернулся и опять пишет, пишет. Дудкин: «Я… видите ли… пришёл…» И долго так умоляет, чтобы его выслушали. А потом «излагает» долго, путано, бестолково. А Липпанченко молчит, молчит. И когда русский дурачок выговорился, итог, баланс: «Нехорошо… Очень, очень нехорошо… Как вам не стыдно!..» И далее:
«Лобные кости напружились в одном крепком упорстве – сломать его волю: во что бы то ни стало, какою угодно ценою – сломать, или… разлететься на части. И лобные кости сломали».
Раздавил ничтожного Дудкина своим лбом об стену. И спорить не стал. «Работа с людьми».
Русскому с евреем спорить нельзя, итог однозначен. В общении всегда русский несерьёзен, не совсем серьёзен. От этого уступчив. Дудкин все время пытался забежать за край беседы и увидеть настоящего Липпанченко. Но края не было – еврей в разговоре, в крупном разговоре всегда серьезен, всё знает, никогда не уступит, никогда не покажет, что он актер, что сцена «сделана».
Поэтому я никогда серьезно с евреями не разговариваю и вообще никогда их всерьез не принимаю. Хотя евреи разговаривают со мной серьезно, я с ними – никогда. (То есть не допускаю навязывания серьёзной ситуации.)
Примечание к №280
Милюков высчитывал, что крестьяне окончательно освободятся от выкупных платежей в аккурат к 1931 году.
При этом он заметил: «Чтобы разрушить твердыню средневекового крепостничества (на Западе – О.) понадобились столетия, тогда как одного росчерка пера оказалось совершенно достаточным, чтобы опрокинуть гнилое здание барского произвола». И далее Милюков доказывал, что к 1861 году «крепостное право» ну уж прямо совсем обветшало и готово было рассыпаться от любого чиновничьего чиха. Но оказалось, что и в 1961 году до индивидуального крестьянского землевладения в России еще далеко.
Примечание к №280
пророчества у Достоевского, Леонтьева … Может быть, из‑за того, что это просто были люди недобрые, озлобленные
Леонтьев понял жестокий эстетизм русской истории. Юмор русских и тот крайне жесток. Во второй половине ХIХ века один французский критик заметил, что русская литература отличается особенностью, «которой нет ни в английском юморе, ни во французской шутке, – презрительной иронией, характеристическая черта которой состоит в том, что она настойчиво относит все человеческие действия к какому‑нибудь гнусно‑своекорыстному или смешному побуждению».
Тут и доброта, так как подобная трактовка «человеческих действий» кажется неестественной, вызывает взрыв хохота. Но доброта это пуще зла. Более мудрые нации исходят из естественного постулата: «человек плох» («греховен»). Существует социальное «лезвие Оккама»: все поступки людей следует объяснять наиболее простым (наиболее низменным) образом. Обличает богатых? – Значит, беден. Завидует. Только русскому кажется, что здесь нелюбовь к человеку, непризнание за ним высшего начала. Наоборот. Строгость (как сложен процесс канонизации в католичестве, как придирчив) подразумевает строгую подлинность. Святой человек тот, поступки коего ПРИ ВСЁМ ДАЖЕ ЖЕЛАНИИ нельзя объяснить низменно. Франциск Ассизский. Если бы он проиграл состояние в карты или был глубоко обижен соотечественниками. Но нет! Его отказ от мирских благ был чистым интуитивным актом, озарением. То же, например, Серафим Саровский.
Был ли подобный ЧИСТЫЙ образ в русской литературе? Нет, конечно. В «Братьях Карамазовых» Зосима принимает решение уйти в монастырь накануне дуэли. (Струсил.) В «Отце Сергии» Толстого еще хуже. Сергий принимает постриг из‑за того, что его обманула невеста. (Обидели фронтовика.) Разумеется, оговорки: Сергий‑де сначала пошёл в монастырь из‑за гордыни, ну а потом, постепенно… А Зосима всё– таки пошёл на дуэль, и ему там пол‑уха отстрелили, а он стрелять не стал.
Но это же так наивно, так по‑детски. Лучшие русские умы не смогли показать саму ситуацию, естественную и простую ситуацию духовного обращения. Такую ситуацию, в которой вопрос об обиде или трусости отпадал сам собой.
Нарочно приведу пример низменный, приземлённый: мудрость американской конституции (предвосхищённая Аристотелем). Она исходит из того, что человек плох. Судья – подлец, глава государства – тиран, чиновник – взяточник. И при этом создаёт такой мир, такое переплетение законов, при котором все контролируют друг друга, да так, что развернуться‑то в таких условиях подлецу, тирану и взяточнику нельзя. Берётся худший из возможных вариантов, без надежды на счастливый случай, и создаётся конструкция, которая и при таких исходных данных всё же вполне функциональна.
Теперь советское право. Всё хорошо, все идеально. И что из этого получается на практике. И до революции монархический строй в России был рассчитан на ВЕРНОподданных. То есть уже потенциально были возможны ВАРИАНТЫ.
Западный святой – в общем безгрешный (и то католики всё оговариваются, что не совсем). Русский святой – в общем праведник. В таком доверчивом отношении есть, конечно, своя положительная сторона. (Уже потому, что есть же святые и у нас.) Но есть в этом и сторона отрицательная.
Примечание к №282
11‑летним мальчиком он изнывал по жене русского офицера (рассказ «Первая любовь») (о И.Бабеле)
Если говорить о развитии русской литературы, то наряду с «Первой любовью» стоит упомянуть и еще одно произведение – «Отцы и дети», роман, написанный в 1868 году Шоломом‑Яковом Абрамовичем (он же Мендель Мохер‑Эфроим). У Дубнова об этом произведении «дедушки еврейской литературы» есть интересная фраза:
"Этим писателем был поставлен и разрешен вопрос «для кого я работаю?»
Отлично! Тогдашние русские вопросы: «что делать?», «с чего начать?», «кто виноват?» Еврейский: «для кого я работаю?»
Примечание к №281
между тёмными раскольниками и просвещённым Милюковым есть довольно‑таки много общего
Чехова от доморощенных либералов била дрожь. Он писал:
"Невоспитанны ли они, или недогадливы, или же грошовый успех запорошил им глаза – чёрт их знает, но только … не ждите от них ни участия, ни простого внимания… Только одно они, пожалуй, охотно дали бы … всем россиянам – это КОНСТИТУЦИЮ, все же, что ниже этого, они считают несоответствующим своему высокому призванию … Я ни разу ещё не печатался у них (633) и не испытывал на себе их унылой цензуры, но чувствует моё сердце, что они что‑то губят, душат, что они по уши залезли в свою и чужую ложь. Мне сдаётся, что эти литературные таксы (мне кажется, что таксы, длиннотелые, коротконогие, с острыми мордами, представляют собой помесь дворняжек с крокодилами; московские редакторы – это помесь чиновников‑профессоров с бездарными литераторами) – итак, мне сдаётся, что эти таксы, вдохновлённые своим успехом и лакейскими похвалами своих блюдолизов, создают около себя целую школу или орден, который сумеет извратить до неузнаваемости те литературные вкусы и взгляды, которыми издревле, как калачами, славилась Москва".
Примечание к №281
превратились в нелюдей, в опаснейших оборотней, днём разглагольствующих с университетской кафедры, а ночью устраивающих, хе‑хе, сатанинские шабаши
В отношении к масонам постоянно совершают две ошибки. Либо относятся к институту франкмасонства исключительно серьёзно и представляют вольных каменщиков чуть ли не агентурой галактической сверхцивилизации; либо к масонам относятся недостаточно серьёзно и изображают их группой чудаков‑альтруистов.
То есть все спотыкаются в самом начале. И христианам, и тем более представителям других религий неимоверно трудно понять одну черту в масонстве. А именно его ИРОНИЧНОСТЬ. Это единственная религия мира, которая сделала несерьезное, юмористическое начало элементом своей духовной жизни. Карнавал происходит внутри храма и храм осуществляется в карнавале. Это странное чувство раздвоения личности: трезвого рационализма и, даже часто атеизма, и одновременно чревной, животной, прямо‑таки «половой» преданности ложе. Это трудно понять тому, кто не участвовал в масонских обрядах, не чувствовал всеми фибрами души их трагического комизма. Человек, не знакомый с этим первичным чувством, ничего в масонстве дальше уже не поймёт, сколько бы он масонских трактатов и антимасонских памфлетов ни прочёл.
В иронии громадная сила масонства, позволяющая ему вплестись в жизнь индивидуального «я» так просто, так незаметно. Почти полное отсутствие обязательств, но душа перевивается стальной проволокой.
Но в этом и слабость масонства. При громадной силе усвоения и переработки инородного материала, платой за почти абсолютный синкретизм является творческая бесплодность. Масонская философия по сравнению с христианской – наивна и бесплодна. В масонах нет наивности, а философия требует прежде всего удивительной, почти неправдоподобной наивности.
Но мирочувствование масонской культуры почти гениально и, может быть, даже более, чем христианство, соответствует индивидуальному существованию.
Примечание к №280
Свобода фантазии сочеталась у Леонтьева с дилетантским почтением к авторитету
Леонтьев писал, что он «недостоин у Владимира Соловьёва ремень обуви развязать, когда дело идет о религиозной метафизике». Леонтьев гениальный дилетант: выскажет чудо‑мысль и сам не поймёт, что сказал. Её бы развить, её бы довернуть, а он топчется вокруг да около. Абсолютное невладение формой. А мысли мелькали в голове гениальные.
В этом смысле антиподом Леонтьева является Мережковский, который как раз любую мысль доворачивает до упора, не только весь угольный угол вырабатывает, но «на всякий случай» вокруг выгрызает на метр вглубь и пустую породу. Эта избыточность, вызванная заимствованием основных идей, есть тоже дилетантизм – дилетантизм содержания.
Розанов же высокий профессионал. Может быть, это единственный первоклассный русский философ профессионал. Он тихо кончил историко‑филоло‑гический факультет Московского университета и начал с комментариев к Аристотелю. Какое благородное, какое профессиональное и серьёзное начало. Это не декадентские стишки, не политэкономический мусор – это серьёзно. Именно вследствие профессионализма он и отказался от профессионального профессорского философствования. Розанов, как профессионал, не был озабочен, подобно дилетанту, подтверждением своего профессионализма.
Примечание к №258
Либо вы швыряете серый том об стену.
Что Розанов и сделал. В «Уединённом»:
«Не будь Шопенгауэра, мне может было бы стыдно: а как есть Шопенгауэр, то мне „слава Богу“. Из Шопенгауэра я прочёл тоже только первую половину первой страницы (заплатив 3 руб.): но на ней‑то ПЕРВОЮ СТРОКОЮ и стоит это: „МИР ЕСТЬ МОЁ ПРЕДСТАВЛЕНИЕ“ – Вот это хорошо, подумал я по– обломовски. „ПРЕДСТАВИМ“, что дальше читать очень трудно и вообще для меня, собственно, не нужно».
Примечание к №284
«Бюстики и карточки великих писателей … том Белинского с загнутой страницей, затылочная кость вместо пепельницы» (А.Чехов)
Михайловский писал:
«У меня на столе стоит бюст Белинского, который мне очень дорог, вот шкаф с книгами, за которыми я провел много ночей. Если в мою комнату вломится русская жизнь со всеми особенностями и разобьёт бюст Белинского и сожжёт мои книги, я не покорюсь и людям деревни; я буду драться, если у меня, разумеется, не будут связаны руки».
Примечание к №295
бесконечное русское бубнение
Набоков писал о языке «Шинели»:
«И вот, если подвести итог, рассказ развивается так: бормотание, бормотание, бормотание, лирический всплеск, бормотание, лирический всплеск, бормотание, лирический всплеск, бормотание, фантастическая кульминация, бормотание, бормотание и возвращение в хаос, из которого все возникло».
Примечание к №299
Как тут не вспомнить одного из героев рассказа Бабеля «Карл‑Янкель»
Бабель мой любимый советский писатель. Вот какой была бы советская культура, если бы не органическая неспособность евреев господствовать (не просто управлять, а властвовать) (317).
Главка «Иваны» из «Конармии». Холодно и злобно, очень узко, но взгляд правильный, верный. Бабель зацепил основу языка. Иван Акинфиев купается в русском языке, барахтается на нагретом солнцем мелководье. Каждое слово сочно, масляно. Акинфиев, развалясь в мерно покачивающейся телеге, говорит своей обречённо сгорбившейся за вожжами жертве – своему тёзке дьякону Ивану Аггееву:
«Вань, а Вань… Большую ты, Вань, промашку дал. Тебе бы имени моего ужаснуться, а ты в мою телегу сел. Ну, если мог ты еще прыгать, покеле меня не встренул, так теперь надругаюсь я над тобой, Вань, как пить дать, надругаюсь…»
Это по словам Бабеля «нескончаемее бормотание» продолжается сутками: Акинфиев, измываясь над жертвой, постоянно стреляет над ухом Аггеева из револьвера, заставляет лечить себе сифилис. Дьякон, этот высший расовый тип, с «громадой лысеющего черепа», пытается по‑русски сопротивляться, прижимается к Богу. Но в этом мире Бог распят. Аггееву никак не удаётся заслониться Богом, и его сдувает гнилой ветер разлагающегося языка.
Аггеев говорит:
«Меня высший суд судить будет. Ты надо мной, Иван, не поставлен».
Но мир рухнул:
"– Теперь кажный кажного судит, – перебил кучер со второй телеги, похожий на бойкого горбуна. – И на смерть присуждает, очень просто…
– Или того лучше, – произнес Аггеев и выпрямился, – убей меня, Иван.
– Не балуй дьякон, – подошел к нему Коротков… – Ты понимай, с каким человеком едешь. Другой пришил бы тебя, как утку, и не крякнул (320), а он правду из тебя удит и учит тебя, расстригу… (331)»
На Западе преступление совершается молча, а здесь сам процесс преступления обговаривается, юродски обыгрывается, ловко поворачивается в мозгу убийцы при помощи филологических рычагов. Русское преступление словесно. (335) Слово – преступление. Преступление Раскольникова начинается с написания статьи. Как Достоевский смог найти всему «этому» СЛОВО – «проба»! Раскольников идет на «пробу». Это проба языка. Убийце в «Преступлении и наказании» явно не хватает диалога с жертвой. Поэтому он так и летит на огонёк беседы с заместителем жертвы – Порфирием Петровичем. Русское убийство вполне морально. Убийца, убивающий свою жертву, морализирует, доказывает ей, что убийство в конечном счёте совершается для её же пользы. И русский палач, как Пьер из «Приглашения на казнь», очень нежен, раним, зависим от своей жертвы, с которой он вступил в бесконечный морализирующий диалог.»
– Или того лучше, – упрямо повторил дьякон и выступил вперед, – убей меня, Иван.
– Ты сам себя убьешь, стерва, – ответил Акинфиев, бледнея и шепелявя, – ты сам яму себе выроешь, сам себя в неё закопаешь…
Он взмахнул руками, разорвал на себе ворот и повалился на землю в припадке.
– Эх, кровиночка ты моя! – закричал он дико и стал засыпать себе песком лицо. – Эх, кровиночка ты моя горькая, власть ты моя совецкая…
– Вань, – подошёл к нему Коротков и с нежностью положил ему руку на плечо, – не бейся, милый друг, не скучай. Ехать надо, Вань…"
«Иваны», эти несколько страничек, произведение гениальное. Тут вся суть революции и гражданской войны. Вообще в «Иванах», как и во всей «Конармии», можно выделить четыре слоя:
1. Поэма о революции, воспевание радостно‑животной революционной стихии.
2. Издевательство над захлестнувшим Россию варварством большевизма.
З. Издевательство, но утончённое, над русской культурой и русским народом вообще. (Соответственно в 1,2 и З пунктах превозносится еврейский биологизм, еврейское организующее начало и еврейский логос.)
И, наконец,
4. (Неясное и непонятное самому автору) Выражение гнилости русского языка и русского сознания, показанное путём его укрупненного, натуралистического переживания, растворения языка, обговаривания мира. Персонажи «Конармии» не могут говорить, как не могут говорить гунны или монголо‑татары. Это орда, масса человеческих насекомых, всё сжирающих на своём пути, заливающих все вокруг терпкой вонью своих выделений, липких личинок и разлагающихся трупиков. Но герои Бабеля говорят, более того, через разговор всё и показано, и сам Бабель включается в эти диалоги, растворяется в них, превращается в неуклюжее очкастое насекомое, живущее частицей хитиновой коллективной жизни. Персонажи постепенно материализуются, превращаются в людей, по мере того как сам язык разлагается, превращается в тухлое мясо. Рефрен «Иванов» – зелёная от гнили воловья нога, постепенно разрезаемая и пожирающаяся героями рассказа. В конце концов сам автор не выдерживает этой гнили и материализуется. Рассказ кончается:»
Увидев загнившую эту ногу, я почувствовал слабость и отчаяние и отдал обратно своё мясо.
– Прощайте, ребята – сказал я, – счастливо вам".
А вслед Бабелю неслось с телеги: «Ваня, а Вань».
Тут еврейская радость преступления. Забежать за черту как можно дальше, а потом вернуться. (339) Набрать воздуха и побегать внутри колпака с выкачанным воздухом или нырнуть в мутно‑зелёную глубину. А потом снова выбежать, снова выпрыгнуть.
Лишь четвертый слой делает Бабеля подлинно русским писателем. Иностранец бы до четвертого уровня не донырнул, не понял бы. Его и нельзя понять. Можно почувствовать, даже почуять.
Но тут же и отличие. Еврей «забегает» в жизни, русский – в мечтах. Бабель сказал о Набокове: «Хороший писатель, только писать ему не о чем». (344) Конечно, Набоков никуда не забегал, не «собирал материал». Ему это и не нужно было. Преступление и предательство совершалось в уме. У Бабеля – в сердце. Его «Конармия» строго документальна.
Бабель сидит в одной телеге с Иваном. Но он набрал воздуха из иного мира и он еще вернётся туда. Автор живёт запасами того воздуха и поэтому слышит трупный запах гнилого мяса. Его русские собеседники живут в этом мире и уже притерпелись, принюхались, их ноздри не чуют тлена языка. Они разрушаются и гибнут вместе с языком. Бабель предстает перед ними человеком иного мира, гордым и скучающим марсианином, наблюдающим любопытную популяцию земных позвоночных. Он едет на телеге, но вот там, за пригорком, его ждёт уютная летающая тарелка. К нему и относятся как к высшему существу, режиссёру этой драмы:
"Дьякон схватил мою руку и поцеловал её. – Вы славный господин, – прошептал он, гримасничая, дрожа и хватая воздух. – Прошу вас свободною минутой отписать в город Касимов, пущай моя супруга плачет обо мне…
И упав на колени, дьякон пополз между телегами головой вперёд, весь опутанный поповским всклоченным волосом".
Но Бабель холоден, описателен. Как и всякий еврей на вершине господства, он теряет тысячелетиями истончаемое чутьё, инстинкт самосохранения. Ему недоступен некоторый пятый слой происходящего, а именно, недоступен надрыв русского человека, который не хочет и не может жить в гнилом мире (355) и начинает всё вокруг ломать, жечь, разбивать, «чтоб врагу не досталось».
Чувство само– и всесожжения хорошо показано в «Войне и мире». Сцена сдачи Смоленска:
"Купец Ферапонтов схватившись за волоса, захохотал рыдающим хохотом.
– Тащи всё, ребята! Не доставайся дьяволам! – закричал он, сам хватая мешки и выкидывая их на улицу…
– Решилась! Россея! … Сам запалю. Решилась…
" И вот уже пожар разгорелся:»
– Урруру! – вторя завалившемуся потолку амбара, из которого несло запахом лепёшек от сгоревшего хлеба, заревела толпа. Пламя вспыхнуло и осветило оживленно радостные и измученные лица людей, стоявших вокруг пожара.
Хозяин, подняв кверху руку, кричал:
– Важно! Пошла драть! Ребята, важно!.."
По всей «Конармии» разлит этот неясный самому Бабелю надрыв смоленского купца: «Кончилась Россея!» Все герои повести – смертники, и если и живут, то лишь для того, чтобы убивать.
А убивая, сами смерти ищут. Но автор настолько слеп, что аккуратно записал даже эпизод, ясно, в лоб, указывающий его будущую судьбу: эпизод ссоры с Акинфиевым в рассказе‑главе «После боя». Иван бросился на него, стал раздирать грязными пальцами рот и кричать: «Ты Бога почитаешь, изменник». То есть хочешь остаться чистеньким, хорошим, когда ВСЁ ПРОПАЛО. Нам нельзя, а тебе, значит, можно? Мы погибнем, а ты жить будешь? Нет, вр‑рёшь!..
Тут дело серьезное пошло. Не успеете, тов. Бабель, до тарелочки‑то добежать. А то: «Прощайте, ребята, счастливо вам». Раз – и спрыгнул с телеги. Не‑ет. «Любишь кататься, люби и саночки возить». Ничего‑то евреи в русской истории не поняли. Удивительная слепота!
Примечание к №280
Леонтьев писал, что Россия пожертвует Францией, немцы оккупируют её территорию, а французы будут вынуждены эмигрировать в свои африканские колонии
Если допустить, что Леонтьев предсказал ситуацию не первой, а второй мировой войны, то глумление еще тоньше. Действительно, Францией пожертвовали, и действительно, собственно французскими остались только африканские колонии (войска Де Голля). Только «пожертвовал» Францией (а заодно и Россией, её 20‑тью миллионами) термит усатый, с трубочкой. Сидел у себя в коконе цементном под землёй и «пожертвовал».
Примечание к №291
А тогда от речей Ленина с ума сходили
Большевиков не удалось убрать в самом еще начале переворота именно из‑за бредовой, сводящей с ума логики. Осуществление параноидальных планов привело к разгулу бессмысленности, анархии. Все растерялись, отказывались понимать происходящее. И как раз эта растерянность дала большевикам время. Время для чисто механического, «инерционного» врастания в Россию. Сами большевики не испугались – они просто не поняли смысла происходящего. Но, в отличие от других, были уверены в абсолютном понимании и даже прозревании реальности. Лунатики ходят по крышам и никогда не падают. Им не страшно. Они ведь думают, что спят. А большевики думали, что строят коммунизм.
Примечание к №280
Выше … Достоевский был только в том, что его злорадство было выражено лексически, таилось в самой структуре речи
Одно время русское масонство озаботилось заманиванием Федора Михайловича на спиритические сеансы, на что тот ответил заметкой в «Дневнике» за январь 1876 г.: «Спиритизм. Нечто о чертях. Чрезвычайная хитрость чертей, если только это черти».
И там намёками, намёками‑с доводил:
«Вся беда моя в том, что я и сам никак не могу поверить в чертей, так что даже и жаль … Дело в том, что я защищаю чертей: на этот раз на них нападают безвинно и считают их дураками. Не беспокойтесь, они свое дело знают … черти … важной политической ошибки не сделают. Политики они глубокие и идут к цели самым тонким и здравым путем (опять‑таки, если в самом деле тут черти!) … черти превосходно знают всемирную историю и особенно помнят про все, что на раздоре было основано … Перед нами ревизионная над спиритизмом комиссия во всеоружии науки. Ожидание в публике, и что же: черти и не думают сопротивляться, напротив, как раз постыднейшим образом пасуют: сеансы не удаются, обман и фокусы явно выходят наружу. Раздаётся злобный хохот со всех сторон; комиссия удаляется с презрительными взглядами, адепты спиритизма погружаются в стыд, чувство мести закрадывается в сердца обеих сторон. И вот, кажется бы, погибать чертям, так вот нет же. Чуть отвернуться ученые и строгие люди, они мигом и покажут опять какую‑нибудь штучку посверхъестественнее своим прежним адептам, и вот те опять уверены пуще прежнего. Опять соблазн, опять раздор! … Ну, а что, если черти, приготовив поле и уже достаточно посадив раздор, вдруг захотят безмерно расширить действие и перейдут уже к настоящему, к серьёзному? Это народ насмешливый и неожиданный, и от них станется. Ну что, например, если они вдруг прорвутся в народ, ну хоть вместе с грамотностью? А народ наш так незащищён … Он может поверить новым явлениям со страстью (верит же он Иванам Филипповичам (известный юродивый ХIХ в. – О.)) и тогда – какая остановка в духовном развитии его, какая порча и как надолго! Какое идольское поклонение материализму и какой раздор, раздор: в сто, в тысячу раз больше прежнего, а того‑то и надо чертям… Ими, конечно, управляет какой‑нибудь огромный нечистый дух, страшной силы и поумнее Мефистофеля, прославившего Гете, по уверению Якова Петровича Полонского».
В общем, тут Достоевский глумится просто так, в пространство, сам не зная о чём. «На всякий случай.» Но привычная стилизация со временем сложилась‑то в нечто совсем иное, гораздо более определенное, мерзкое и прозорливое. В прозревание подноготной. А так ведь – «шуточки».
Примечание к №281
«Не мир, но меч» весь состоит из целой серии подтасовок и заглушек
Высунулся бесёнок Мережковский: – Вот вы говорите: «Бесы», «Бесы». (316) А про кого они написаны? Кто это Ставрогин, Петр Верховенский, Шатов, Кириллов, Федька Каторжный?.. Не знаете? А я знаю! Это, хы‑хы, реакционеры:
«По толкованию Достоевского, Россия – бесноватый, исцеляемый Христом; русские революционеры – бешеные свиньи, летящие с крутизны в пропасть. Действительно, некоторые страшные явления русской революции (это написано в 1908 году – О.) похожи на судороги бесноватого. Но как имя беса? Имя ему ЛЕГИОН – древне‑римское и византийское … Бес, выходящий ныне из России, и есть нечистый дух римско– византийской „Священной империи“, дух прелюбодейного смешения государства с церковью. И, уж конечно, не вожди русской революции, эти мученики без Бога, крестоносцы без креста, а те, кто мучает их во имя Бога, убивает крестом, как мечом, – вожди русской реакции и русских чёрных сотен, похожи на стадо бешеных свиней, летящих с крутизны в пропасть».
Мережковский был УМЁН. И вы представьте, как это всё писалось. Высунув язык набок: «А я вот так проверну, так вот, так».
Хоть убей, следа не видно;
Сбились мы. Что делать нам?
В поле бес нас водит, видно,
Да кружит по сторонам.
Мережковский в той же книге писал и так:
«С русской революцией рано или поздно придётся столкнуться Европе, не тому или другому европейскому народу, а именно Европе, как целому … уже и теперь ясно, что это – игра опасная не только для нас, русских, но и для вас, европейцев. С пристальным и тревожным вниманием следите вы за русской революцией – недостаточно всё‑таки пристальным, недостаточно тревожным: то, что у нас происходит, страшнее, чем кажется вам. Мы горим, в этом нет сомнения; но что мы одни будем гореть и вас не подожжём, так же ли это несомненно? … ваш гений мера; наш – чрезмерность. Вы умеете останавливаться вовремя; доходя до стены, обходите или возвращаетесь; мы разбиваем себе голову об стену. Нас трудно сдвинуть, но, раз мы сдвинулись, нам нет удержу – мы не идём, а бежим, не бежим, а летим, не летим, а падаем, и притом „вверх пятами“, по выражению Достоевского. Вы любите середину; мы любим концы. Вы трезвые, мы – пьяные; вы – разумные, мы – исступлённые; вы – справедливые, мы – беззаконные. Вы сберегаете душу свою, мы всегда ищем, за что бы нам потерять её … Для вас политика – знание; для нас – религия … Мы – ваша опасность, ваша язва, жало Сатаны или Бога, данное вам в плоть. Вы ещё от нас пострадаете… В России более, чем где‑либо в мире, дела дьявола, ложь и человекоубийство, покрываются именем Божьим. Дьявол украл у нас имя Божье». (319)