Почему я не стала профессиональным спортсменом.

Папа и мама, пережив войну и блокаду, считали, что занятия спортом очень помогли им выжить. До войны мама, как и очень многие молодые советские люди, зимой ходила на лыжах, а летом играла в волейбол. В мамином «девичьем» альбоме много фотографий с соревнований, отдыха. В Дибунах, пригороде Ленинграда, где жила мама, молодежь по вечерам играла в волейбол, плавала на речке и озере. Когда наступила блокада, мамин институт ЛИИЖТ не эвакуировали и она продолжила учиться и защитила диплом во время блокады. Чтобы иметь продуктовые карточки, мама устроилась на работу в Ленинград-Финляндское отделение железной дороги. До Дибунов 24 километра она преодолевала пешком. Ослабевшая от голода, она ходила домой через день: одну ночь ночевала у старшей сестры в Ленинграде, а на вторую шла домой. И так все 900 дней.

Они с папой всегда нам с сестрой внушали, что если бы не тренировки до войны, мама бы не выжила в блокаде Ленинграда, поэтому нас они закаляли и следили, чтобы мы занимались спортом. С первого по четвертый класс, пока мы жили в Мурманске, мы каждый вечер катались на катке после школы. Катки были во дворах. Мы брались за руки и катались по кругу. Мальчики еще играли в хоккей. Когда мы вернулись в Ленинград, я с удивлением обнаружила, что здесь катаются по одному на катке. В Мурманске даже мы, младшие школьники, зимой на уроках физкультуры занимались лыжами. В пятый класс я уже пошла в Ленинграде, в новом районе на Большой Охте. Учителем физкультуры у нас был бывший спортсмен и большой пропагандист легкой атлетики Феликс Антонович. Меня он отобрал в секцию, где мы занимались многоборьем. Мы постоянно участвовали в соревнованиях в своих возрастных группах: прыгали в высоту «ножницами», тогда не знали техники перекидного прыжка, метали ядра, наполненные песком, бегали стометровки, прыгали в длину. Папа приучил нас вести специальные тетради, где мы записывали результаты выступлений советских спортсменов на Олимпийских играх, знали лучших спортсменов в лицо. Этот порядок не нарушался до учебы в институте. Папа, не имея сыновей, брал нас с сестренкой на футбольные матчи ленинградского «Зенита» на стадион имени Кирова, на соревнования по легкой атлетике на Зимний Стадион. По утрам перед школой мы с подружками бегали на школьном стадионе. Помню, что по утрам темно, слякоть, а мы бежим, прохожие шарахаются от нас и вслед бросают нам: «Сумасшедшие!»

И вот однажды к нам на занятия в секцию пришли гости. Шла обычная тренировка. Открылась дверь и в спортзал вошли 2 человека. Тренер сказал нам, чтобы мы не отвлекались и продолжали работать. Я посмотрела на гостей и узнала одного. Рядом с крепким лысоватым мужчиной стояла женщина, такая же высокая и крупная как и мужчина с ней. Она была похожа на шкаф: 180 см ростом, одета была в длинную узкую юбку и широкий мужского покроя пиджак с накладными плечами, волосы зачесаны в косу и обвиты вокруг головы. Она была не похожа на женщин, окружавших меня в жизни. Я ее узнала: это была олимпийская чемпионка в метании ядра Тамара Пресс со своим тренером - великим Василием Алексеевым, воспитавшим не одного олимпийского чемпиона.

Они стояли и смотрели на нас, а мы выходили на середину зала и метали песочные ядра.

У меня был шок: я не хотела быть на нее похожей. И я решила, что не буду. Я выходила на середину зала и еле бросала, чтобы только меня не отобрали. Во мне сработал обычный девчачий инстинкт: я хочу быть красивой!

После тренировки тренер кричал, что я его подвела, почему я так ужасно работала с ядром. А я не могла ему сказать, почему.

Уже дома я рассказала папе об этой тренировке и гостях и почему я так поступила. Папа подумал и сказал: «Знаешь, дочурка, я тебя понимаю. Мне тоже нравится такие женщины как наша мама. «(Уже потом стало известно, что Тамара Пресс подозревается в гендерном скандале и перестала выступать как только ввели тест на половую принадлежность).

Так я ушла из секции легкой атлетики. Но оказалось, что спорт можно просто любить и эта любовь на всю жизнь случилась в восьмом классе.

Феликс Антонович уволился из-за конфликта с директором и к нам пришел работать учителем физкультуры бывший спортсмен, лыжник, чемпион Ленинграда. Мне кажется, его фамилия была Васильев. Зима. Уроки физкультуры – это лыжи на улице на школьном стадионе. И наш учитель показывает нам технику катания на лыжах (тогда был только классический стиль, о коньковом ходе и не знали) и пробегает по стадиону. Мы смотрим как зачарованные: это очень красиво и сам учитель похож на Аполлона. Мы с энтузиазмом занимались, хотели услышать его похвалу, одноклассники нас ревновали к новому учителю. Но через полгода и он не сработался с директором школы и ушел. Мы закончили восемь классов и должны были определяться, куда дальше. Я решила идти дальше учиться и поступать в институт, тем более, что в свидетельстве об окончании восьмого класса были одни «пятерки».. Но даже не перспектива золотой медали повлияла на решение не заниматься профессионально лыжами. Я заметила за собой одну психологическую особенность: я хорошо стартую, есть силы идти первой, а на финише у меня словно деревенеют ноги и финишный рывок не получается. И так всегда. Уже потом я узнала, что это из области психологии, но тогда я решила: либо побеждать, либо никак и пошла учиться в специализированную школу для старших классов, чтобы потом поступать в институт. Но этот учитель привил мне такую любовь к спорту, что вот уже более 50 лет я болельщик. Я езжу на этапы кубка мира по лыжным гонкам и когда мимо проносятся лыжники, я независимо от их национальной принадлежности, всех подбадриваю. Чтобы быть великим спортсменом очень много должно сойтись, у меня не получилось, я преклоняюсь перед теми, у кого получилось.

Я хотела, чтобы мои дети занимались спортом. Таскала их на просмотры, но они оказались «увальнями», не проходили отбор в секции. Уже постарше сами пошли заниматься самбо. Но в их жизни не было такого учителя физкультуры, который влюбил бы их в спорт. Они смотрят на меня, как я болею за российских спортсменов и не понимают моих эмоций. Мне их жаль.

Сейчас подрастает внучка. Я и ее таскала по детским спортивным секциям, пыталась найти ее таланты. Пока до 7 лет ничего не выявили. Я стала возить ее на фигурное катание с четырех лет. Она перестала болеть, стала выносливой, не капризной. Правда, она высокая и не подходит для фигурного катания. Я надеюсь, что спорт еще будет в ее жизни и вера моих родителей в то, что спорт помогает в жизни, найдет свое подтверждение и в ней.

P.S.

Однажды, гуляя по ЦПКиО со своими сыновьями, я вдруг почему-то остановилась, увидев на мостике через протоку мужчину, который стоял, облокотившись о перила и смотрел на воду. Я его узнала: это был мой любимый учитель физкультуры, уже весь в морщинках, но такой же подтянутый, спортивный. Я стояла и думала, как же много он значил в моей жизни, как определил мое мироощущение. Он оглянулся, посмотрел на меня. Не узнал, конечно. Я ему улыбнулась и побежала дальше со своими мальчишками.

За полярным кругом.

Папу перевели служить на север, в Мурманск. Мы со брались и поехали к нему. Прямо как «Чук и Гек» Гайдара. Папа, как военный инженер, был начальником

строительства железной дороги. Нам дали прекрасную отдельную квартиру в центре Мурманска на улице Володарского, дом 1. Помню, что коридор был такой большой, что мы катались по нему на женском велосипеде «Ласточка». Почти все квартиры в доме были коммунальными, на семью полагалась одна комната. Пока мама ждала место в Управлении Северной железной дороги, она преподавала черчение в старших классах. Я запомнила, как она проверяет работы на листах ватмана формата А4 и делает отметки красным и синим карандашом. В Мурманске полагалась надбавка к заработной плате в виде «северных», так что жили мы материально очень хорошо. Мама нам повторяла, что если есть люди, которым хуже, чем нам, то надо им помогать. Бабушка приехала к нам из Ленинграда на Новый 1958 год и привезла телевизор «Рекорд», пылесос «Ракета», стиральную машину «Рига». В Мурманске тогда только 3 раза в неделю работало мурманское телевидение и то по вечерам. И вот у нас в большой комнате на ковре на полу рассаживались соседи и дети из нашего дома и все смотрели фильмы, а фильмы были в основном французские. Они показывали очень красивых мужчин и женщин, вокруг были красивые интерьеры. Мы будто в сказке оказывались. Иногда шли фильмы с надписью «Детям до 16 лет не разрешается», но это было поздно вечером, когда дети уже спали. Очень хотелось посмотреть, почему детям нельзя, и мы с сестренкой тихонько подходили к стеклянной двери и осторожно подглядывали. Еще мы с разрешения родителей устроили библиотеку для детей из наших книг, которых было очень много. Как в настоящей библиотеке приклеили карманчики на книгах, завели формуляры и выдавали читателям. У нас было много игрушек, особенно кукол. К ним прилагалась мебель, посуда и одежда. Жена бабушкиного брата была в Ленинграде элитной портнихой, У нее шили роскошные наряды ленинградские модницы. Там я впервые увидела синтетические французские ткани: нейлон, капрон. Тетя Дуся из остатков шила наряды нашим куклам. Это было великолепно! Мама не разрешала нам жадничать и к нам приходили девочки поиграть в куклы. Правда, это ничем хорошим не заканчивалось: мы обижались, что с нашими «детьми» неаккуратно обращаются. Потом плакались маме.

За порядок в доме с нас строго спрашивали: в комнатах должно быть убрано, подметено. Однажды эта наша тяга к порядку - все должно быть на своих местах- чуть не окончилась печально. Мы учились во вторую смену. Мама прибегала в обед и заплетала нам косы в школу. Газ и горячую воду включали только 2 раза в неделю, а в остальные дни готовили на керогазе, керосинке или дровяной плите. В тот раз мама нас накормила и попыталась загасить керогаз, а он никак не затухал, она побежала на работу – опаздывать нельзя было (за это увольняли) и предупредила, чтобы мы его не трогали, он должен сам затухнуть. Но Оля решила, что керогаз стоит не на месте и переставила его на подоконник. Я ушла с кухни, а она почему-то оглянулась в коридоре и увидела горящую занавеску. Крикнула мне: «Аня, пожар!» и побежала звонить маме на работу. Я стала кричать, чтобы она маму не пугала, но она от страха потеряла голову. И тут я вспомнила, что в детской газете «Пионерская правда» писали, как дети тушили пожары. Я сдернула горящую занавеску на пол и стала тушить ее полотенцем. На полу осталась обгоревшее пятно. Когда мама прибежала, она не могла говорить, т к бежала в гору, только беззвучно прижимала нас с сестрой к себе. Потом ей было плохо, приходили соседи и отпаивали ее чем-то. С тех пор я поняла, что паниковать никогда не надо. т к у тебя уже все хорошо, а окружающие еще не могут успокоиться.

Я пошла в первый класс, уже умея читать и писать печатными буквами. Хорошо считала.

Школа была в поселке под Мурманском «Угольная». Учились во вторую смену. В первом классе, мы учили алфавит, выкладывая из букв и слогов слова. У каждого была так называемая касса, где в карманчиках лежали картонные буквы и слоги. Я очень быстро складывала из них слова и помогала одноклассникам, сидевшим на партах передо мной и за мной. Однажды вечером я не пришла со школы и мама пошла за мной в школу. Когда она вошла в класс, то увидела такую картину: учительница за столом проверяет тетради, а я стою в углу. На мамин вопрос, за что я наказана, она ответила, что я срываю уроки, так как сижу к ней спиной, помогая другим. Теперь я понимаю, что в самой обычной школе в классе из сорока человек, были и те, кто не знал букв и не умел считать. Мне было скучно, таким способом «помогая» другим, я пыталась быстрее перейти к следующему заданию. Моя первая учительница оставила в моей памяти очень неприятные воспоминания. Это была учительница «сталинской» школы: била по рукам детей, которые не сидели за партой «сложа руки». У мальчиков и девочек на школьную форму пришивались белые воротнички. Перед первым уроком при входе в класс учительница проверяла на чистоту белые воротнички, руки и сменную обувь. Детей, у которых были нарушения, она отправляла домой и они пропускали уроки. Моя мама считала, что маленькие дети не виноваты, что родители не пришили им чистый воротничок и нельзя за родителей наказывать детей, заставляя пропускать уроки. За мамину критику она наказывала меня: я часто стояла в углу во время уроков. Все закончилось в декабре: нам дали квартиру в Мурманске и я пошла в другую школу.

Вот ту учительницу я вспоминаю добрым словом всю жизнь. Она была строгая, но справедливая. Мы ходили в походы, постоянно готовили праздники. Помню, например, что 30 декабря был день образования СССР и мы готовили национальные танцевальные номера пятнадцати республик СССР. Я с подружкой исполняла узбекский танец. Мне заплели много косичек и одели цветной халатик. Училась я легко и мне учительница дала задание помогать по арифметике и грамматике одному мальчику. Он приходил перед школой к нам и я проверяла уроки у него. Через какое-то время он в меня «влюбился» и стал приглашать погулять перед школой, пытался казаться взрослым: не носил шарф, а за полярным кругом холодно и надо одеваться тепло. Записи в моем дневнике показывают, что на уроках я иногда разговаривала, примерным поведением не отличалась. В советской школе школьников награждали за отличную учебу: перед Новым годом и по окончании учебного года. У меня дома хранятся книги, подаренные мне «за отличную учебу и примерное поведение». Таких книг ровно десять: с первого по десятый класс.

Учились мы во вторую смену, а родители уходили на работу утром, поэтому утром без них мы делали уроки, ходили за молоком и хлебом в магазин, выполняли их задания. Правда, эти задания касались только меня: Оля считалась маленькой. Я даже помню, как мы покупали письменный стол. С мебелью в те годы была большая проблема и чтобы купить что-нибудь, надо было прийти к открытию магазина к 11 часам утра и посмотреть, что привезли, Вот я и ходила в мебельный магазин утром. Когда привезли письменные столы, я подошла к продавцу и сказала, что мы покупаем, мама сейчас придет и оплатит. Я ей позвонила на работу и она пришла в обед и купила стол. Этот стол был двухтумбовый и за ним было удобно заниматься. Мы его перевезли в Ленинград потом, я закончила школу и институт, занимаясь только за ним. Потом мы его перевезли на дачу. Мои дети очень любили этот стол с обтянутой дерматином крышкой. Сейчас это крышка хранится на чердаке дачи как реликвия.

Оля заикалась, когда волновалась, и врачи рекомендовали ей много петь, чтобы научиться правильно дышать. И вот мы каждое утро вставали перед зеркалом с толстенным песенником «Русские народные песни» и пели. Пением это назвать трудно,

но мы исправно голосили «Из-за острова на стрежень», »Марсельезу» и прочие народные и революционные песни, которые включены были в сборник как народные.

Наши песенные экзерсизы принесли плоды: когда Оля пошла в первый класс, то учительница даже не заметила ее заикания.

Папе выдавали паек, где было много гречневой крупы, сгущенки и колбасы твердого копчения. Я так и не научилась есть вареную колбасу: она не мой продукт, а вот от твердокопченой колбасы не могу удержаться. Однажды мама уехала в командировку. Папа вынужден был нам сварить гречневую кашу как самое простое блюдо. Он и сварил. Когда мама приехала из командировки, то мы стали умолять ее сварить такую кашу как папа нам сварил. Оказывается, папа не знал пропорции между водой и крупой, поэтому у него получилась «размазня» из-за большого количества воды. Но папа очень гордился, что его каша вкуснее маминой.

Папу в то время я видела урывками. Строительство шло круглые сутки. Утром за ним приезжал «козлик» и увозил. Поздно вечером папу привозил «козлик», а в 2 часа ночи опять увозил на ночную проверку. Папа по природе был не военный человек. Он любил и отлично играл в шахматы, много читал, имел энциклопедические знания. В Ленинграде окончил знаменитую старинную «Анне Шулле» на Невском, получил вторую премию по городу. Это был первый советский фотоаппарат «лейка», который делали на ленинградском заводе ЛОМО. Ему так легко давалась учеба, что он в шестом классе во время зимних каникул перешел в другую школу в седьмой класс. Это случилось после того, как на перемене по его вине упала девочка и сломала руку. Вызвали папину маму в школу. Его старший брат Гриша, курсант военно-морского училища имени Дзержинского, пошел вместо мамы, чтобы ее не огорчать и забрал документы из школы. После школы поступил в ЛИИЖТ на специальность «мосты и тоннели», получал повышенную стипендию. Академик Алиханов, один из создателей советской атомной бомбы, пригласил папу после института работать у него на кафедре. Но 22 июня 1941 года началась война. После окончания четвертого курса предполагалась практика. Папу направили в Кострому учиться на военного инженера. После капитуляции Германии папу направили на Дальний Восток: еще продолжалась война с Японией. А после капитуляции ему не разрешили уйти в запас: в армии не хватало специалистов с образованием. В то время военным нельзя было учиться в гражданском вузе на заочном отделении. Можно только в военной Академии. Во время хрущевской оттепели разрешали в отдельных случаях. Папа написал в Москву письмо с просьбой продолжить учебу на пятом курсе в ЛИИЖТе. Мама поехала на прием в Москву вместо папы, так как боялась, что папу отговорят, и папа получил разрешение продолжить учебу заочно, но в связи с тем, что поменялась политика партии, надо было пересдать историю КПСС, философию, марксизм-ленинизм, немецкий и новые предметы. Я очень хорошо помню, как поздно ночью горит лампа на письменном столе и папа делает контрольные в промежутках между ночными проверками хода строительства. Пятый курс и диплом растянулись на 3 года. Папа защищал диплом уже после демобилизации, когда мы вернулись в Ленинград.

В Мурманске я пошла в школу № 8 и папа с мамой решили нанять учительницу для обучения английскому языку. Надо сказать, что мама очень любила и хорошо знала немецкий язык. Она постоянно читала на немецком и очень любила Шиллера. Папа хорошо владел немецкой грамматикой, но говорил с трудом. Переводил хорошо. В школах до войны изучали немецкий язык, а после войны стал популярен английский. Вот они и решили, что мне и моей школьной подружке Ларисе Зильбершехт наймут учительницу. И вот со второго класса мы стали учиться. Лариса жила на соседней улице. У нее была бабушка, которая с нее глаз не спускала, поэтому на занятия я ходила к ней, а не наоборот. Ларисин папа был главным инженером мурманского порта. Порт торговый. Рядом Норвегия. Величина! Ларисина мама- Виля Александровна- была первой красавицей Мурманска, да еще и прекрасно шила. Они оба одесситы, а это значит, что были душой компании. Вот Виля Александровна и нашла нам учительницу. Она приходила на занятия, приносила французские журналы Виле Александровне, но и нам разрешалось быстро взглянуть. Языку она учила не просто плохо, а никак. Зато показывала, как надо ходить, какие платья с молнией до копчика носить, как играть глазами. В результате за год мы научились говорить mother, father, sister, brother. Папа пришел в ужас и нам дали учительницу, которая нас учила по принципу: Вам вопрос, а вы ответ. Так бы мы и постигали университеты, но тут сбылась мечта родителей: Хрущев объявил о сокращении армии и папа сразу подал рапорт с прошением об увольнении в запас, даже не стал ждать выслуги в 25 лет. И мы вернулись в Ленинград. Лариса продолжала заниматься языком, после школы поступила в Московский иняз. Потом преподавала в университете, давала и дает уроки до сих пор. Про таких говорят: работала как Папа Карло.

В Ленинграде я никого не знала. Мне было грустно. С Ларисой мы писали друг другу письма примерно один раз в две недели. Даже изобрели шифр, чтобы никто не читал наши секреты. Шифр был похож на тот, что в рассказе о Шерлоке Холмсе «Пляшущие человечки». Письма сохранились. Они до сих пор лежат в специальных коробах, где и мои школьные тетради. Сейчас читать их можно только с улыбкой и легкой грустью о том, что нас волновало тогда, наши рассуждения о жизни. Зато я не забываю из писем, что мы читали, что смотрели, с кем дружили. Уже 60 лет мы с Ларисой дружим, а сейчас вообще общаемся через мобильник ежедневно, где бы ни находились. Будто она рядом и я знаю, что она делает. И по сей день она моя самая близкая подруга, даже ближе сестры. Помню, как я не выдержала и поехала в зимние каникулы - одна!- к ней в Мурманск из Лениграда. Прошло уже 3 года после отъезда. Я приехала и вдруг по-другому взглянула на город детства. После Ленинграда поразило, что в кинотеатрах щелкают семечки и после сеанса идешь к выходу по шелухе, на улицах грязно. Город маленький и коптят трубы. Снег от труб грязный. Если бы я не съездила тогда в Мурманск, то так бы и идеализировала Мурманск до сих пор. Сейчас могу запросто туда слетать, но не хочу разрушать детские воспоминания. В моей памяти осталась та большая квартира и много людей, сидящих на полу со счастливыми лицами: они не отрываясь смотрят самые современные французские и итальянские фильмы по телевизору с диагональю 25 см, или как мы с ребятней катаемся вечером в полярную ночь с горок и нам не холодно. Мы абсолютно счастливы. А когда было тепло, то все дети нашего двора от мала до велика играли вместе в лапту, в штандер.

Лариса каждый год после окончания учебного года заезжала с родителями в Ленинград по пути из Мурманска в Одессу, а после 9 -го класса я приехала в ней в Одессу. Потом она училась в Москве, вышла замуж и мы уже встречались не у ее родителей или моих, а в собственных квартирах. Мы даже решили, что наши дети должны дружить, одновременно забеременели и родили: я сына, а она дочь с разницей в 2 недели. Но их жизненные пути, к сожалению, не пересекаются. Помню, как мы отпраздновали 50 лет нашей дружбы в Италии. На работе мне подарили шикарную путевку в Рим. Мы жили в отеле, где когда-то жил Муссолини на улице Дольче Вита, гуляли по Риму, а в ресторанчиках сентиментальные итальянцы, узнав о нашей дате, не давали нам покоя: плакали от избытка чувств и угощали.

ДО школы.

Папа смог приехать в Ленинград и встретиться с мамой после окончания войны только в конце 1946 года в небольшой отпуск из Манчьжурии, где он служил в то время. Папа привез всем родственникам множество подарков из Китая, в основном это были прекрасные шелковые ткани. После войны это была невиданная роскошь. У папы, кроме медали «За победу над Германией» есть еще и медаль «За победу над Японией». Они с мамой решили сыграть свадьбу в этот приезд. Назначили на 31 декабря 1946 года, а когда пришли в ЗАГС, то оказалось, что надо ждать несколько дней. Они подали заявление и чтобы не огорчать гостей и встречу Нового года, сказали, что расписались. У мамы на свадьбе свидетельницей была ее подруга детства из Дибунов тетя Галя Короткова (Леонтьева). Они жили на соседних улицах, учились в одном классе и всю жизнь до маминой смерти дружили. Она их не выдала, сыграли свадьбу, а через несколько дней тихо расписались. Празднование Нового года для меня в детские годы навсегда осталось в памяти как праздник, когда приходят друзья родителей на очередную годовщину свадьбы. Мама запекает гуся, делает заливное из рыбы и на столе обязательно присутствуют заготовленные папой маринованные и соленые грибочки, его настойка из черноплодной рябины и мамин салат «оливье» с отварной говядиной вместо колбасы. Мама часто пекла пироги, благо у нее был такой обожатель ее выпечки как папа. На столе в кухне стояли тарелки для торта с нарезанными пирогами: это был или столичный кекс, или слоеный пирог с повидлом, по виду напоминавший наполеон или пирог с капустой или ватрушка. Папа брал мамины пироги и носил на работу, угощал коллег. Помню, что к праздникам маму просили испечь папе на работу ее коронные пироги. Я тоже пеку, но повторить ее фирменную выпечку не получается. Причем, она делала это не напрягаясь, между делом. Гости всегда уходили от нас с мамиными пирогами.

У папы закончился отпуск и он уехал обратно на Дальний Восток, мама осталась в Ленинграде, так как не могла оставить одну свою старенькую маму в загородном деревянном доме. В течение одной недели февраля 1942 года бабушка Анна Ивановна Смирнова получила два извещения о гибели на Ленинградском фронте двух сыновей Михаила и Александра, а также похоронила умершего от голода мужа Смирнова Ивана Матвеевича. Старшая дочь с мужем и двумя маленькими детьми остались в Ленинграде, по время блокады потеряла двух сыновей. Бабушка постарела, стала ходить в церковь. Мама разрывалась, решила взять отпуск и уехать к папе. Куда папу переведут дальше, было неясно. Мама вернулась в Ленинград и в 1948 году родила мертвого мальчика. Во время беременности маму послали проведать заболевшую сотрудницу. Надо сказать, что в дореволюционных домах в Санкт-Петербурге в квартирах всегда было два входа: парадный и черный. Черная лестница была для прислуги, по ней приносили дрова, ходила прислуга. Черные лестницы были крутые, узкие, неудобные. После революции квартиры разделили, одна часть квартир осталась с парадным входом, а другая – с черным. Уже спускаясь по черной лестнице, мама упала. Ребенок перевернулся. Произошло двойное обвитие пуповины, сейчас это не приговор и врачи спасают детей, но тогда в 1948 году мальчик родился мертвым. А я родилась 15 декабря 1949 году в «снегиревке»- самом старом роддоме Петербурга, основанном еще императрицей Анной Иоанновной. Знакомые объясняют мою энергию и работоспособность тем, что я по знаку зодиака «стрелец» и родилась в год «вола».

В моем паспорте записано: место рождения: г. Серов Свердловской области. Так было заведено в СССР, что ребенок регистрировался по месту прописки родителей, а папа в момент моего рождения служил на Урале. У меня сохранилась медицинская книжка из родильного дома, поэтому я обратилась в ЗАГС уже после распада СССР, чтобы восстановить справедливость и изменить место моего рождения. Но оказалось, что это невозможно. Только Латвия из советских республик признает рождение на территории Латвии, если ребенок родился на ее территории. Я считаюсь «некоренной» петербурженкой, что очень меня огорчает. Когда мне было несколько месяцев, папу перевели в Белоруссию, под Брест. На моих детских черно-белых фотографиях видно, какая бедная и разрушенная после войны Белоруссия. Мне было полтора года, когда в нашей семье родилась еще одна девочка – Оля. Так я стала старшей из детей и с этого времени привыкла, что я должна запоминать, что говорит мама, отвечать перед родителями за двоих, показывать пример младшей сестренке, помогать ей, учить ее.

Оля росла болезненной, у нее обнаружили бронходенит и она часто была с бабушкой в Ленинграде, а я всюду ездила с родителями. Папа меня очень любил, я его тоже, в семье я считалась «папиной дочкой». Он даже брал меня с собой в командировки. Одна такая поездка запечетлена на фотографии: я, пяимлентняя, стою с папой у пруда в Лесном в Ленинграде с семьей маминой сестры. Помню такой смешной случай: мне лет пятнадцать, мы с папой в субботу ходили на экскурсию и возвращались домой. В Ленинград приехала бабушкина младшая сестра тетя Лиля из Коломны и в этот день она ехала на трамвае к нам в гости и увидела своего племянника, идущего не со своей женой под ручку. Она приехала к нам и спрашивает маму, где папа. Мама спокойно отвечает, что скоро придет. Тетя Лиля обомлела, когда папа вошел со мной и рассказала о своих подозрениях. Мы с папой ходили на спортивные соревнования, футбол, в Филармонию. До конца жизни он не расставался со мной надолго. Последние месяцы своей жизни он провел в моей семье.

После Белоруссии папу перевели в Эстонию на остров Саарема. Там не то, что по-русски население не говорило, так и язык саамов сильно отличался от эстонского. На острове строили советскую военную базу, был аэропорт и морской порт. И случилось невероятное: именно на Саарему перевели и папиного младшего брата Федора Никифоровича Шлапакова, командира летного полка. Они почти не виделись с начала войны. Это был счастливый случай. Я ходила в эстонский детский сад, научилась говорить по-эстонски. У нас была квартира. На острове не было воровства и мама оставляла ключ и деньги под ковриком перед входной дверью молочнице, которая приносила нам молоко. Мама всегда с горечью вспоминала, как невоспитанно вели себя жены офицеров по отношению к традициям и культуре эстонцев: они грубили на рынке местным продавцам, громко разговаривали в очереди, пренебрежительно относились к стандартам чистоты в жилом помещении и общественных местам. Ей было очень стыдно за своих соотечественников. Эстонцы очень уважали мою маму за ее поведение, тем более, что она работала, в доме был порядок. Даже не хочется вспоминать о том, что мама рассказывала. Мне тоже стыдно за поведение тех людей, которые непонятно почему считали себя выше коренного населения острова и его традиций.

Когда мне было пять лет, в детском садике я заболела гепатитом. Меня увезли в больницу в главный город острова Кингисепп (теперь город Курессааре как и до 1940 года).

Со мной в комнате лежала девочка-эстонка из детского дома. Так как посещать нас было нельзя, мама стояла под окнами и разговаривала с нами. Приносила нам игрушки и куклы. Эта девочка звала мою маму по-эстонски «мама». Когда мы жили на Урале, маме дали партийное поручение проверять детский дом детей-инвалидов. Надо было проверять, как кормят детей, как одевают, моют. Мама говорила, что после посещения детского дома, она благодарила бога, что у нее здоровые дети. Мама решила взять эту девочку к нам в семью, но эстонская сторона не разрешила отдать девочку в русскую семью. С пяти лет у меня медицинская метка: «болела гепатитом». Я сдавала кровь как донор, но не для переливания, а на плазму. После больницы мне долго нельзя было посещать детсад.

Мама и папа уходили на работу, а я оставалась одна. Мама прибегала в обед и кормила меня. Я, конечно, не помню, но родители рассказывали такой случай. Нам привезли дрова. Я пошла и стала складывать дрова в поленницу. Папа очень гордился моим поступком, а я просто хотела помочь родителям, благо время у меня было. Еще я запомнила из жизни на острове Саарема, что жили мы практически в лесу, особенно это чувствовалось после строгого Ленинграда, центра, где каждое дерево знаешь. Грибы там росли кругом. Уж что так на меня повлияло, не знаю, но грибы я не ем с детства. Только собираю.

Но закончилось строительство на острове и папу перевели в Мурманск.

Ленинград