Валерий Поволяев.
Лето в этом году выдалось в Прибалтике неважным. Было холодно, шли нудные мелкие дожди, и люди практически не вылезали из плащей. Ходил в плаще и Локтев. Был он высоким, видным мужчиной с вьющимися, посоленными сединой волосами, крутоскулый, с крепким ртом, с печалью и насмешкой, как-то странно уживающимися в его глазах. Действительно странно: печаль и насмешка?
Отдыхающих в Юрмале было не много – мало кому хочется коротать свой отпуск под дождем, поэтому те, кто раньше приезжал отдыхать в уютные юрмальские поселки Булдури, Дзинтари, Майори, Дубулты, укатили в этот раз на благородный юг. Пустынный юрмальский берег с его белым и мелким, будто хорошо потолченный сахар, песком заливала темная вода Рижского залива, вытаскивала откуда-то из неведомых глубин маслянистые, цвета старой хвои, водоросли, сбивали их в кучи. Водоросли эти не успевали убирать мусорные машины, и они закисали, сильно пахли йодом, рыбой, еще чем-то острым, неприятно резким.
Тихо и немного тоскливо было в этот год в Юрмале.
Локтев – в прошлом военный, на штурмовиках Ил-2 провел всю войну, имеет ордена. Летал он и после войны, да случилась авария, и пришлось ему покинуть небо, окончательно переселиться на землю. А небесная высь тянула, она навсегда приважила к себе Локтева, поэтому он, вспомнив, как он до войны еще пацаном ходил в горы, вернулся к давнему увлечению, занялся альпинизмом.
Облазил, одолевая вершины, Памир, Тянь-Шань, Саяны, Кавказ, несколько лет работал спасателем.
В этом году он тоже собрался отбыть в горы, да задержался дома. Имелись на то свои причины.
…Он шел по сосновой улочке, где в прогалах между мокрыми, тускло светящимися в дневной хмари стволами деревьев виднелись крашеные бока коттеджей, беседки с оцинкованными крышами, скамейки для любителей посудачит, из-за дождей сейчас пустующие. Под скамейками этими, в тени, угрюмо нахохлившись, видели голуби-сизари. Локтев посмотрел на сизарей, потом оглянулся, поискал глазами – нет ли поблизости какой-нибудь лавчонки, где продавали бы булочки или пирожки, но лавчонок не было, и Локтев развел руки в стороны, извините, ваш-бродь, уважаемые сеньоры голуби, покормить вас нечем… Двинулся дальше, снова погружаясь в собственные мысли. Дождь всегда либо в сон вгоняет, либо понуждает думать о чем-нибудь печальном, вечном, спокойном, заставляет философствовать. Философствовать, вот-вот… Про себя. Он усмехнулся. Врем ныне высокообразованное, дипломированное, так сказать. И хорошим образованием сегодня – не то что в пору локтевской молодости – уже никого не удивишь. В общем, стала философия общедоступным делом, таким, как грибная охота, коллекционирование марок, увлечение кавказской кухней и обсуждение политического положения в бедствующих странах Африки.
Выйдя на главную улицу, Локтев увидел броские, недавно покрашенные свежим лаком будки междугороднего телефона-автомата, пошарил в кармане, проверяя, есть ли у него пятнадцатикопеечные монеты. Монеты были, и он направился к будкам – надо было позвонить в Свердловск Паше Смелякову. В который раз уже он звонит Паше? В десятый, в двадцатый? Автомат был безотказным, работал быстро, и в трубке раздались надрывные, отдаляющиеся болью в ухе гудки – один, другой, третий, седьмой, четырнадцатый. Локтев повесил трубку – Пашина квартира не отвечала, нету товарища Смелякова дома.
Выходя, заметил, что у будок стоят две девушки, одна – броская, хорошо сложенная, с длинными, тщательно расчесанными светлыми волосами, другая – чуть пониже и попроще, но также очень приметная. Скользнул по ним глазами: это что же: новые отдыхающие появились, искательницы курортного счастья в бессезонье? Если это так, то нет им смысла оставаться здесь, а надо быстрее брать билеты и лететь на юг.
Захотелось есть, и Локтев решил зайти в ресторан. Ресторан, он как некая модель города, этакий ответ, также был уныло-пустынным, сидели в нем лишь две сиротливые, тихие до робости пары, и все. Локтев выбрал место у окна, расположился поудобнее, достал сигареты из кармана, закурил.
Был он человеком одиноким – жена у него умерла два года назад, простудившись во время самой обычной, до обидного рядовой прогулки по Рижскому взморью и заболев воспалением легких, поэтому Локтев, очутившись в грустном положении вдовца, дома готовил обеды редко, впрок продуктами почти не запасался, предпочитая общаться в кафе и ресторанах. Хотя сегодня в ресторан можно было и не ходить – дома имелась целая кастрюля хорошего маринованного шашлыка, который запросто можно было зажарить на каминном огне.
Эх, Паша, Паша, товарищ Смеляк, почему же твой телефон не отвечает? В прошлом году. Когда они были в горах и, взяв пик, спускались на ледник Бивачный, Паша сорвался с огромного подоблачного откоса и полетел вдоль обледенелой, полной каменных остьев и опасных уступов стенки вниз…
Несколько раз во сне Локтев видел, как это происходило, и просыпался с тревожно стучащим сердцем, с тяжелой горячей болью, что липким, крапивно покалывающим комком застывала в груди чуть пониже сердца. И всякий раз переживал эту историю заново.
У альпинистов, говорят, подъем на вершину – не самое трудное дело, самое трудное – это спуск, когда под ногами обламываются и уходят вниз, в головокружительную глубину, каменные сколы, рассыпается и уползает в бездну тяжелый, плотно спрессованный снег, крошится голубой лед и держатся бывает не за что, абсолютно не за что. И крюк, на котором можно зависнуть, также бывает не во что вбить…
Но все-таки люди ходят в горы. Ходят для того, чтобы очиститься от земной скверны, побыть наедине с небом и молчаливыми каменными верхушками, на которые нахлобучены ледяные чепчики, вглядеться в слепящую гладь прозрачного неба и в солнце, жарящее, несмотря на летние горные морозы, с такой силой, что человек в несколько часов превращается в самое настоящее печеное яблоко.
В тот тяжелый день у Паши Смелякова – альпиниста хотя и толкового, но еще малоопытного, а потому и излишне смелого, вылетел из скальной породы крюк, на котором он висел, и Паша безмолвно черной птицей, раскрылатив руки, ушел со стенки вниз, на ледник. Высота – более ста семидесяти метров…Провожаемая горьким надрывом «а-а-ах!» фигурка Смеляка все уменьшалась и уменьшалась, делаясь в полете совсем крошечной, потом исчезла из глаз – видно, Паша зацепился за что-то и рухнул отвесно вниз, скрытый идеально прямым каменным «пупырем».
Локтев навсегда запомнил выгоревшие от тоски и боли страшные глаза своих товарищей, облезшие, в заусенцах губы, на которых вспух один, всего лишь один вопрос: «Неужто Паша погиб?».
А он, Паша Смеляк, должен был по всем, выражаясь сухим казенным языком протокола, «обстоятельствам» погибнуть: все-таки высота с которой он сорвался огромная, смертельная… Это не каменный порожек лестницы, не пенек, с которого можно запросто спрыгнуть, а поднебесье, предбанник господа бога. Когда человек срывается с такой высоты, он не просто разбивается, его буквально разбрызгивает по камням – лишь мокрые пятна остаются. Локтеву самому как-то пришлось собирать такого разбившегося совком – лазил по скале и соскребал мокроту с камней. Занятие не для слабонервных. Да, впрочем, те, кто ходит в горы, - люди не слабонервные.
Стояла тяжелая взвинченная тишина, в которой было слышно, как пар вырывается из ртов и ноздрей и оседает вниз прозрачным позванивающим облаком – пар на этой высоте стекленеет, становится хрустящим и звонким, как новогодний снег. Онемевший Локтев слышал еще, как на висках пулеметным грохотом отзывается бой сердца – будто по обшивке родного, до слез памятного с войны штурмовика Ил-2 хлещут дымные цветные струи вражеских очередей.
Все ощутили в этот миг, насколько тонка, непрочна ниточка, связывающая всех их с жизнью, и как просто, буквально в один присест, в один вздох можно ее оборвать.
Первым очнулся Локтев. Он отстегнулся от связки и в одиночку ушел вниз, к Смеляку – он не верил, не верил, он никак не мог поверить в Пашину смерть. Несколько часов он работал словно автомат, вырубая в стене порожки, куда можно было поставить ногу, вбивая в камень стальные крючья, окутываясь холодным своим дыханием, словно облаком. И все время ощущал тяжелы, вызывающий горечь озноб, ощущал вроде бы стук пуль по живому телу самолета. Будто эти пули всаживались в него самого. Уже в темноте, почти на ощупь, он спустился на косой, круто уходящий вниз снежник. Именно эта косина, отвесность снежного тела, в которое врезался Паша, и спасла его – Паша Смеляк был жив.
Подползая к нему, Локтев услышал хриплое, перемешанное со стоном дыхание, пробормотал обрадованно:
- Ну, Пашок-запашок, в рубашке ты родился… Жив, старина, жи-ив.
Паша Смеляк уже вмерз в снег, теле его прочно окольцевала красная, пропитанная кровью наледь. В свете фонаря Локтев вырубил Пашу из наледи, оттащил в сторону, в безопасное место, начал рыть в снегу пещеру – предстояла трудная ночевка.
Неожиданно Локтев увидел, что в ресторанный зал вошли те самые девушки, на которых он обратил внимание, когда звонил Паше из телефонной будки. Без плащей выглядели еще более броско… У светловолосой было нежное, с довольно звонкими красками лицо, с приметной родинкой на переносице, схожей с кастовой метой женщины жаркой Индии, твердый разрез рта, высокая шея, на которой полупритушенными угольками поблескивали янтарные бусинки ожерелья. Та, что вначале показалась Локтеву попроще, понеприметнее светловолосой, тоже преобразилась, когда вняла плащ: было в ней что-то такое, на что мужская половина человечества всегда обращает внимание. Под густой шапкой темных коротких волос дразняще сияли синие глаза. И хоть в ресторане были свободные столики, девушки неожиданно подошли к Локтеву – то ли им не хотелось оставаться одним, то ли, как и Локтеву, нравилось место у окна.
- Простите, у вас не занято? – спросила светловолосая.
- Нет.
Когда девушки сели за стол, Локтев вдруг почувствовал, что спокойный климат одиночества, в котором он жил последние часы, рассыпается, еще чуть – и он, Локтев, превратится в жалкую оболочку резинового шарика, которому гвоздем проткнули нежный тонкий бок. Локтеву показалось, что эти две девушки намеренно сыграют какую-то роль в его жизни. Вот только какую? Но это, профессор, как говорится, уже второй вопрос. Он усмехнулся, вспомнив старый институтский анекдот. К профессору зоологии пришел сдавать экзамен один довольно шустрый студент. А у профессора день был напряженным, он устал, он уже столько наслушался различных ответов, что не было никаких сил выслушивать эти ответы дальше. Поэтому он и предложил студенту:
«Я задам вам только один вопрос. Если вы на него ответите, то незамедлительно получите пятерку, если же нет – двойку. Только один вопрос… Договорились?»
Студент согласно кивнул.
«Тогда скажите мне, дорогой друг, где впервые родился человек?»
«На Арбате», - не задумываясь, ответил студент.
«Почему же именно на Арбате?»
«О-о, профессор, это уже второй вопрос», - воскликнул находчивый студент, протягивая экзаменатору зачетку. Так и у Локтева: вопрос, какую роль сыграют эти две девушки в его жизни – второй, налицо пока только факт, психологическое ощущение того, что эту роль они обязательно сыграют…
На улице по-прежнему моросил, то успокаиваясь, то стихая, нудный мелкий дождик, он никак не давал хотя бы немного просохнуть юрмальским улицам, асфальту, насквозь пропитанному, сыростью, соснам, домам, беседкам, земле. От избытка влаги уже начала чернеть зелень на улицах и от нее стало пахнуть прелью.
Песчаные взлобки, бывшие когда-то, много веков назад, дюнами, размякли, еще чуть-чуть – и они поползут, обратятся в тесто, утратят прежнюю свою крутизну и печальную прелесть, лишат людей удовольствия глядеть на них, ступать по прохладной и вязкой песчаной золе босыми ногами (а это очень приятное занятие, превращающее взрослого в ребенка, - ходить босиком по земле)…
Единственная отрада – в эти нескончаемые дожди грибы прут из-под земли с небывалой силой в самой Юрмале, в скверах этого ухоженного курортного городка, растут огромные тугие, как репа, боровики, продирающиеся сквозь сосновый сор наверх, мясистые и крепкие, неподдающиеся червю шампиньоны, нежные моховики с мягкой губчатой изнанкой, и каждое утро жители прочесывают юрмальские скверы с ведрами в руках, собирая богатую добычу.
- Извините за нескромный вопрос, - вдруг услышал Локтев тихий, нежно-хрипловатый голос и всплыл из глуби собственных мыслей на поверхность, - о чем вы сейчас думаете? У вас такое тихое лицо, что вы непременно должны думать о чем-то необычном. Трудном. Вы даже согнулись над столом. Будто на вас давят… м-м-м, как бы точнее выразиться… тяжелые вериги давят, обет какой-то. Может быть, даже прошлое… Правда?
Вопрос этот задала светловолосая. Локтев взглянул ей прямо в глаза, уловил насмешливость и одновременно интерес. Неожиданно для себя подумал: девушка-то эта – настоящий божий подарок – в ней действительно было что-то дивное, незнакомое, нестандартное, привлекательное. И словно вон какое нестандартное, забытое применило «вериги».
- Это была довольно странная дума, - несколько выспренно признался он, от простых слов его увели эти самые «вериги», поймал себя на выспренности, и ему стало смешно, хотя внешне это никак не выразилось. – О грибах я думал… И о дожде. У нас в Юрмале каждое утро жители с ведрами по парку ходят… - Спохватился: а вдруг они здешние и все это знают? Спросил: - Вы юрмальские?
- Нет, качнула головой светловолосая. – Мы из Риги.
- В любом доме в эти дни жареными грибами пахнет. Много грибов в нынешнем году. Хотя «много» - это понятие относительное. Смотря с чем сравнивать. Иногда «много» оказывается обычным «немного». Больше всего в своей жизни грибов я видел – вы даже представить себе не можете, - на Севере. Летал как-то туда, - Локтев неожиданно увлекся, вот седой человек, обладающий качествами мальчишки, - на две недели и угодил в самый разгар грибного сезона. Есть там один портовый городишко – Певек. Стоит он на берегу Чаунской губы, это самый конец Северного Ледовитого пути. Как-то в выходной день поехали мы на берег океана. Едем, смотрим и глазам своим не верим: по тундре, по самому берегу, ходят люди с ведрами и что-то рвут во мху. Я вначале подумал, что они собирают ягоды, а оказалось – ан, нет… Грибы.
И что главное – грибы там как на подбор, один к одному. Шляпы здоровые, словно подсолнухи, пять-шесть таких грибов – и ведро битком набито. Полным полно. И ни одного червивого, потому что кругом лед, лед, лед. Разгребаешь мох, а под ним – голубая, твердая, как камень, земля, она насквозь проледенелая, буквально вся, до самой изнанки…
Он замолчал, но не на долго, ибо вновь услышал нежно-хрипловатый голос светловолосой, продолжавшей говорить прежним «высоким штилем»:
- Это сага о грибах… спасибо. А где же сага о дожде?
- Извините за воспоминания ветерана, увлекся, - Локтев снова посмотрел за окно, где тем временем дождливая мгла сгустилась, стало по-вечернему темно. Да собственно, уже пора и темнеть, вечер ведь приближается. – Саги о дожде не будет, ибо дожди, ливни, всякая сезонная хмарь и слякоть мне, честно говоря, не по душе. Не привык.
Сейчас в нем говорил летчик – человек, всем существом своим, мозгом, телом, кровью не любящий непогоду.
- Привычки, собственно, как и характер, принято уважать, - с едва уловимой иронией произнесла светловолосая. – Это норма жизни, это так же сильно, как и собственное «я». И, сказывают, иногда это «я» даже с большой буквы бывает.
Говорила только светловолосая, ее подруга молчала – была более занята столом, чем разговором. А на столе уже появилось все необходимое для обеда: и балтийская лососина – слабосол, и угри, которые уцелели в ресторанном меню только благодаря плохой, ибо, будь погода, приемлемая для отдыха, угрей давно бы смолотили любители северного загара, и бульон с хрустящими, обсыпанными укропом сухариками. Появился коньяк, заказанный Локтевым.
- Если хотите послушать умные рассуждения о дожде и вообще о воде – поезжайте в Азию. Либо на Восток, - сказал Локтев, - там любят философствовать на эту тему – каждый раз прямо-таки в мир мудрых мыслей попадаешь. Ей-богу. А если говорить без всякой иронии о привычках, то я много раз замечал одну вещь – люди, живущие, например, в Азии, любят смотреть на воду, на бег реки, на игру фонтанов, те же, кто живет в Европе, - предпочитают воде огонь. Любят смотреть на огонь костра, на огонь камина или заката, на …
- Огонь пожара…
- Даже на огонь зажжённой спички.
- Все очень просто – в Средней Азии, в той же Туркмении или Узбекистане, жара стоит несусветная, человек в сухой гриб превращается, вот его и тянет к воде, - прервала обстоятельное изучение обеденной сервировки синеглазая, стрельнула ультрамариновыми лучика в Локтева, - в Европе же совсем напротив – холодно в нашей славной Европе. Поэтому невольно хочется погреться. Так, Сподра?
- Нет романтического запала в твоих словах, Тонечка, - сказала светловолосая, - ты все подвела под знаменатель обыденности. Погреться – этого мало… Огонь – ведь не только возможность согреть озябшие руки или сварить, извини суп, огонь – это бог, это нечто священное во все века, чему принято поклоняться. И вода… Вода – это тоже бог. А потом, почему люди любят смотреть с одинаковым интересом на огонь и воду? Потому, что таков обычай – любить богов. Да потом, глаза не устают, когда смотришь на воду, на огонь, даже более того – отдыхают. И весь организм твой успокаивается, приходит в состояние… м-м-м… ну, некой мудрой отрешенности, что ли. Кроме того, движение огня равно, как и движение воды, рождает мысль. Ты вникни в суть, Тонечка, - человек в таких условиях думает. Ду-ма-ет.
«Бытовая философия», - усмехнулся про себя Локтев. Значит, светловолосую зовут Сподрой, а синеглазую – Тонечкой. Тоней. Когда возникла пауза, Локтев перевел разговор в другое русло.
- Вы латышка, - неожиданно утверждающе сказал он Сподре, - а вы, - он перевел взгляд на синеглазую, - русская. Правильно?
- Ошиблись, - в глазах у Сподры снова забегали насмешливые тени, и Локтев почувствовал себя неловко. – Русская – это я, - сказала Сподра,- а она, - показала взглядом на Тонечку, - латышка!
- Почему же у вас тогда имена, извините, наоборот? У латышки русское имя, а у русской – латышское?
- Папы и мамы наши такие, - что хотели, то и делали.
- Ладно, не будем их осуждать, - махнул рукою Локтев. – Лучше приступим к обеду. Не то все остынет. Он был раздосадован – не заметил, что Тонечка произнесла свои фразы с довольно сильным акцентом, Сподра же говорит по-русски чисто, без примесей, будто живет не в Латвии, а в Москве. Попутал бес – имена сбили с толку. Чтобы как-то развеять досаду, чувство неуверенности, возникшее в нем после этой мелкой промашки, Локтев начал думать о горах и о небесной выси, об альппоходах бывших, которые сладко будоражат память, но удовлетворения уже не приносят, и тех, которые еще предстоит совершить, о Паше Смеляке, попавшем год назад в жесткий переплет…
- Вы опять углубились в себя, - заметила Сподра. Предложила: - Может лучше выпьем?
Локтев молча кивнул.
Он действительно снова углубился в себя, нырнул в собственные мысли, как в некий подвал, где темно, не совсем уютно и не сразу разберешь, в каком углу находится дверь. Перед глазами забрезжил бледный морок снежника, скрюченное тело, впаянное в красную наледь, слабый лучик фонарика, - как напоминание о жизни, о Большой земле, о которой они всегда в походах много думают и говорят, о том, что где-то есть огромный мир с беззаботными, не знающими беды людьми, есть лето и тепло, зеленые листья деревьев, распаренный асфальт улиц и загорелые отдыхающие, оккупировавшие белый песок Рижского залива, разлегшиеся на черноморских и каспийских пляжах, на берегах больших и маленьких рек…
Хорошо, что у него с собой, кроме ледоруба, была тогда маленькая саперная лопатка, американская, привезенная еще с войны.
Локтев, вернувшись с фронта, не раз удивлялся – откуда у него, летчика штурмовика, взялась саперная лопатка? Он же в жизни не рыл окопов! Но лопатка у него все же оказалась. Была она на удивление легка, изящна и удобна в работе. В общем, Локтев ее схоронил. И как выяснилось, не напрасно- позже, в альпинистских походах, она не единожды здорово ему пригождалась. Этой лопаткой он вырыл в снежнике пещеру, втиснул туда Пашу, потом втиснулся сам – надо было коротать ночь.
Паше, который то приходил в сознание, то снова проваливался в жаркую болезненную темень, он дал три таблетки анальгина, а в обе ноги сделал укол – у Локтева с собой всегда имелась походная коробка со шприцем и лекарствами. Потом накрыл Пашу пуховкой – теплой горной курткой и согревал всю ночь, чтобы Смеляк не замерз.
А мороз ночью вызвездился крутой, по-настоящему зимний - градусов около двадцати. И думалось Локтеву в эту ночь о теплом лете Большой земли, о тихих грибных дождях, о запахе хвои и дюн, о собственном вдовцовском жилье, которое он не очень-то ценил, находясь дома, и которое приобретало для него немалую значимость, когда он был в отъезде, об огне камина - а в его квартире был самый настоящий камин, не очень, правда, роскошный, без мраморной облицовки, без лепнин и замысловатого орнамента, украшающего чугунное ограждение, но все же это была не подделка, не электроэрзац какой-нибудь, а камин, в котором можно разжечь огонь, у которого можно посидеть, погреться, помыслить. И березовые, мелко наколотые чурочки, всегда имелись, и ольховые полешки - для особого пряного лесного духа, которым отдает огонь, когда горит ольха, - все это было заранее заготовлено. Чтобы камин жил, чтобы в нем плескалось пламя - успокаивающее, наводящее на добрую тихую думу.
Он пытался бороться с собою, гнал прочь разные, не к месту приходящие мысли, совсем не мужскую слабость, которая вообще могла кончиться гибелью. Через час тяжело повалил снег - густой, крупный, стеклянистый, сокрывший все кругом, небо в овчинку обративший. Ох, как не к месту был этот снег. Потом поднялся ветер и началась пурга, которая продолжалась почти трое суток. Пурга была глухой, обваривающей землю холодом, в ней постоянно что- то происходило, жило, дышало, ворочалось, хлюпало, по-ведьмински хохотало гнусавым спекшимся голосом - в косматых снежных струях обитал какой-то злой горный дух, издевающийся над людьми. В этом хохоте хрипел-задыхался, с трудом удерживая в своих руках ниточку жизни, молодой свердловский инженер Павел Смеляк. Он страдал, обливался потом и лишь изредка приходил в себя, раскрывая мутные, одурманенные болью глаза.
Те, кто шел следом за Локтевым, зависли на стенке, выбрав для пургования более или менее удобные каменные пятачки и выступы, и сидела сейчас вся эта братва наверху, совсем недалеко от Локтева, пережидая непогоду. Кроме них, шедших сзади, помощь никто не окажет, поэтому надо было терпеть, тянуть крест до конца. Именно тянуть, ибо без подмоги, в одиночку, Локтеву не дотащить Смеляка, не добраться до вертолетной площадки, откуда старые, потрепанные, но такие родные МИ-4 снимают альпинистов, увозят, а вернее уносят, на Большую землю.
К концу второго дня Паша окончательно пришел в себя, разлепил черный, опаленный болью рот, осмысленно поглядел на Локтева:
- Г-где я?
Ну что ответить на этот вопрос, когда они находятся неизвестно где, между небом и землей, в самом пекле, где трещат снеговые охлесты, вдребезги бьются о землю, о лед и о камни, где воет, мечется из стороны в сторону ветер, ухает, хрипит злой дух. Он, дух этот, в морозном пекле, в хохоте и в гнусавых вскриках - как рыба в воде, он у себя дома, и никакой ему музыки, кроме воя и вскриков, не надо. А человеку в этой «музыке» худо.
- Мы на снежнике, Паша, - пробив рукою лаз в снегу, плотно завалившем вход в пещеру, просипел Локтев, глянул в пробой: не стихает ли пурга? Пурга не стихала. - Вьюга поднялась, Паша. Ходу никакого пока не дает. Уляжется пурга - дальше двинем, на вертолетную площадку.
- Ч-что у м-меня с н-ногами? - из черного Пашиного рта вырвался слабый бледный парок, зазвенел стеклом тонко и печально, - н-не чувствую н-ног с-совсем.
- Покалечились малость лапы у тебя, Паша. Скрывать не буду,- Локтев никак не мог справиться с собственным сипением - видно, застудил голос, глотку, бронхи, в легких что-то повизгивало ржаво, лопались пузыри: два дня сидения в морозном снегу даром никогда не проходят. Не справившись с окалиной, обсыпавшей горло, он постарался придать сипенью некую бодрость, уверенность в том, что все будет в порядке. - Но это дело, Паша, поправимое. Надо только до Большой земли докарябаться, а там - медицина, лекарства, врачи. Врачи, брат, у меня знакомые есть такие, что... Если понадобится, они даже палец к носу прирастить могут. И так прочно - не оторвешь. Не то что конечности... Вот, Паша, каких успехов медицина наша достигла.
Паша повозил головой по снегу - он, похоже, одолел боль и сейчас не ощущал не только ног, а и всего тела, вот ведь как. Эта пропажа боли обеспокоила Локтева, он приготовил было шприц для новых уколов, а потом подумал: надо ли?
- Я с большой в-высоты уп-пал? - спросил Паша.
- Нет, - решив не говорить правду, ответил Локтев, - метров пятнадцать там было, не более.
- П-по-моему, б-больше.
- Ну, Пашок-запашок, ты - придира. Может быть, на пятьдесят сантиметров и больше было.
- Я б-буду ж-жить?
- Ты, Паша, брось эти штучки «жить» - «не жить», - жестко сказал Локтев, сощурив глаза в узкие твердые щелочки, - оставь их для героических рассказов своим домашним. Понял?
На это самое «понял?» Смеляк не ответил - он опять потерял сознание.
Пробитый глазок тем временем снова засыпало снегом - пурга и не думала стихать, более того - она, кажется, набирала еще большую силу. На кадык кто-то начал давить пальцами, мять его - Локтева тошнило. Тошнота - это от голода. Ведь Локтев уходил вниз, к Паше, налегке, все продукты остались у ребят, в группе. Голод - это даже хуже, чем болезнь, ибо в горах человек без еды слабеет в несколько раз быстрее, чем внизу, на земле, а ослабевший полудохлый человек - это обуза, если он оказывается среди других, а если он один, то это иссасывающая боль, тяжесть борьбы с самим собою, с собственными мучениями, с осознанием того, что слабаком, рохлей оказался, что скоро сердце ударит в последний раз и стихнет...
Вдобавок ко всему зверски хотелось спать, и Локтев из последних сил боролся со сном, залезал пальцами под рукав, захватывал кожу и с силой крутил ее, оставляя черные, лишенные боли пятна. И все равно мерещился, стоял перед глазами юрмальский сухой сосняк, сквозь который проглядывала блеклая, будто выгоревшая на солнце полоска залива, сахарный, плотно утоптанный босыми ногами песок и люди, люди, люди - много людей. На горизонте, бросив якоря, зависли непонятно где - то ли в воздухе, то ли в воде - два траулера, вернувшиеся с салатного промысла. И еще усыпляюще сильно пахло пряным, немного прогорклым и оттого очень вкусным ольховым дымом, едва уловимым духом жилья, ароматом пламени, лижущего закопченные, с наростами сажи стенки камина... Непонятно было - сон это или одурь?
Он крепко ухватил пальцами кожу на шее, оттянул, почувствовал свежую, не усыпленную щипками боль, встрепенулся, незряче посмотрел на пальцы, потом все-таки немного прозрел и с каким-то посторонним равнодушием отметил, что пальцы испачканы кровью...
На третьи сутки пурга начала сдавать, космы снега разредились, сквозь пробой, сделанный в снежной стенке пещеры, Локтев увидел идущих людей, и оттого, что это было спасение, конец муке, голоду, всему худому, в крепком локтевском организме неожиданно лопнула какая-то жила, ему сделалось душно, он начал проваливаться в глубокую яму, но, прежде чем окончательно провалиться, успел высунуть в пробой руку и закричать сипло, что было мочи:
- Э-эх-хе-е!..
На этот крик к нему подбежали люди.
В ресторан тем временем ввалилась группа парней, шумных, уверенных в себе и в своем праве на жизнь акселератов, одетых в джинсовые брюки и куртки. Локтев с удивлением отметил, что все они были загорелые. Подивился: когда же и где акселераты сумели загореть, если все время крапает нудный, донельзя опротивевший дождь?
Честно говоря, Юрмала уже забыла, как выглядит солнце... Может, парни загорели, извините, на примусе, на ультрафиолете, в рыбацкой коптильне?
- Ну вот, вы и вернулись в этот мир, - объявила Сподра, и Локтев, медленно прозрев, еще раз отметил, какое у нее нежное, доброе и застенчивое лицо, юное, непотревоженное, даже дышать страшно. К этому лицу, может быть, даже ни разу не прикасалась мужская рука, ни разу не гладила эти подскулья, подбородок, высокую, с гладкой кожей шею, не трогала пятнышко - родинку на переносице. Из-за такой женщины только на дуэли драться, что, возможно, и случалось бы не раз, обитай они в веке примерно восемнадцатом. А сейчас, увы, дуэль невозможна - идет век двадцатый. Впрочем, если верить теории, что люди повторяются, что кто-то невидимый, повелевающий этим миром, штампует человеков, извините за выражение, по образцам пресс-формам и повторы случаются довольно часто, то тогда можно смело считать, что такая девушка явно жила и в семнадцатом веке, и в восемнадцатом, и в девятнадцатом... И из-за нее, как пить дать, немало было пролито горячей мужской кровушки.
Локтев пожалел, что он стар, безнадежно стар для того, чтобы ухаживать за Сподрой - ему не выдержать натиска спортивных, с лошадиными ногами мальчиков, знающих все и вся, а также все и вся умеющих, рано изведавших услады жизни, в том числе и самые интимные, считающих себя венцом вселенной, настоящими людьми, а не двуногими кроликами - в общем, тут придется Локтеву уступить. А не уступит если - обязательно потерпит поражение, вот ведь дело как обстоит... Он усмехнулся, недовольно одернул себя: не увлекайся, дядя.
- Задумчивость ваша - это что, некая примета? К тому, что ветер собирается перемениться, грибы будут расти вниз, а не вверх, и волна пойдет не от берега, а к берегу? Или у вас сложились плохие отношения с начальством, и вы обмысливаете варианты дальнейшего своего жития?
- Плохие отношения с начальством, Сподра, - это как пузырек с нашатырем - от употребления только трезвее становишься. Мозг постоянно ясный, глаз, как у охотника, дальнозоркий, ухо вострое... И главное, фигура спортивная, поджарая — ведь все время приходится держать себя в бойцовской форме. Но увы, Сподра, я уже не в том состоянии, чтобы позволить себе такую роскошь, как плохие отношения с начальством.
- Тогда в чем же дело?
- Я ведь уже объяснил... Повторю на языке подрастающего поколения - пора менять старый автомобиль на молодой.
Он даже не сразу понял, что сказал пошлость.
Сподра тем не менее пропустила это мимо, засмеялась, потом оценивающе, критически сощурив глаза, оглядела Локтева, бросила взгляд по сторонам, потом снова на него, сделала утешительный вывод:
- Ну, вы еще не в том состоянии, чтобы думать о замене.
- Ну, спасибо, спасибо, - Локтев салфеткой стряхнул коньячную каплю, упавшую на брюки. В порыве искренности признался: - С вами довольно интересно беседовать.
- Комплимент по-латыни - то, чего нет. Поэтому люди, знающие, что это такое, принимают комплименты с видом, мягко говоря, кислым.
- Это не комплимент, Сподра, это признание.
Тут локтевский голос перекрыл громкий хохот загорелых молодых людей. Локтев оглянулся, посмотрел на ребят, ничего смешного не нашел, переместил взгляд на зал.
Народу заметно прибавилось - наступал вечер, затяжной, дождливый, и многие решили скоротать это время в ресторане. Ресторан - это ведь как театр: и себя показать можно, и на других посмотреть, и музыку послушать, и посудачить, и что-нибудь интересное узреть. Локтев встретился глазами со Сподрой, уловил во взгляде ответный интерес, улыбнулся чуть приметно: вон, оказывается, его собственная персона еще может на себя внимание девушки обратить. Ну держись, старый хрыч, не растеряй костей.
- Вы, наверное, одинокий человек? - спросила Сподра задумчиво. -Я угадала?
Локтев покачал головой, оглянулся на шумную загорелую компанию: приметные, громкие голоса у акселератов, мешает братва разговору.
- Не совсем. Хоть я и похоронил жену, и детей у меня нет, а все же я не один... Дома у меня живут два симпатичных существа— одноглазый мух Василий и жук Витек.
- Почему не муха, а мух?
- Да потому что он, извините, парень. Мужского роду-племени. Мух Василий любит у меня сидеть на шторе и наблюдать оттуда, как я работаю. Если я пишу письмо и не в том месте ставлю запятую, он поправляет. Если ему надо спрыгнуть со шторы на стол, то он, как всякое аккуратное существо, вытирает ноги - вначале две передние, потом две средние, затем две задние и лишь тогда перемещается на стол. Пуговицы у него на пиджаке всегда целы, не болтаются, все до единой пришиты... Не то что у меня. Ботинки начищены, медная часовая цепочка на животе имеется. И вообще он парень славный, мух Василий, хотя и несколько робкий. Когда в дом приходят чужие - ужасно нервничает, а если появляется дама - смущается, прячется в складках шторы.
- Бедняга, а где же он глаз потерял?
- В уличной драке.
- С кем он мог так здорово подраться? Это же убийственно - выбить глаз муху.
- Да с кем угодно мог подраться. С воробьем, с голубем, с дворовой собакой, с другими мухами.
- А жук Витек?
- Он маленький, хотя и зовется жуком. Скорее, жучок, жучишка. Колорадский жучок, специалист по сельскому хозяйству. Говорит, что агрономический техникум окончил, диплом имеет.
- Предъявлял документ?
- Нет, я ему на слово поверил.
- И что же делает у вас специалист по сельскому хозяйству?
- Наблюдает, как в полиэтиленовом пакете прорастает картошка, стережет мусорное ведро, чтобы его не утащили, переворачивает огурцы на подоконнике, чтобы не залеживались и не желтели, сушит салаку, когда я приношу ее домой и хочу завялить для пива... Что еще? Умеет пить водку, приготавливать яичницу и довольно сносно заваривать чай. Достаточно?
- Любопытно было бы побывать у вас дома.
- Проще простого. Нет проблем.
- А удобно?
- Неудобно только, извините за резкость, собственными ушами вытирать нос вместо платка.
- А вы это умеете?
Локтев неожиданно печально, сохраняя отсутствующий вид, усмехнулся - а что, эти две славные пришелицы извне заставили все-таки его выкарабкаться из собственного одиночества, из состояния застоя, и он, будто любопытная гусеница, выполз из теплого кокона наружу, разговорился, даже позабыл о том, что надо снова звонить Паше Смеляку.
- Еще я умею держать на носу соломинку, моргать полтора раза, двигать взглядом тяжелые предметы и с помощью биологических импульсов готовить любимое блюдо йогов - паровые котлеты из рубленных гвоздей. На гарнир - лапша из вареной проволоки.
- Ну, вы умеете гораздо больше, чем ваш приятель, сельско-хозяйственно-колорадский жук Витек.
- Все-таки он жук, а я - человек, - с несколько странной гордостью произнес Локтев.
Из-за тяжелой суконной портьеры с негнущимися тяжелыми складками, свисающими до самого пола - портьера эта закрывала задник эстрадного подиума, выскользнул один музыкант, чернявый,- армянского вида, с серебряной дудкой в руках, украшенной блестящими красивыми кнопками, потом в щель протиснулось еще несколько человек, судя по внешности - как и кларнетист, с юга, приезжих, прибывших сюда на летние заработки. Музыканты быстро разобрались по своим местам и тут же ударил гром, оглушил присутствующих в зале - это подал знак лихой барабанщик, гордость Кавказа. Впрочем, через несколько секунд на смену грому пришла тихая щемящая мелодия. Из-за стола, где сидели акселераты в джинсовых куртках, встал видный малый баскетбольного роста, белёсый, как альбинос, с загибульками косичек на висках. Уверенно подошел к Сподре, взял ее за локоть.
- Станцуем?
Сподра выпрямилась, в глазах у нее затрепетало темное пламя.
-Прежде всего, уважаемый маркиз, - произнесла она вежливо,- за нашим столом сидит мужчина и, согласно правилам, извольте вначале у него спросить разрешение,- слова она чеканила медленно, твердо вылепливая каждую букву, - а потом уж обращайтесь ко мн<