Формирование позитивной мысли в архаической Греции.

Жан Пьер Вернан

ОТ МИФА К РАЗУМУ:

Формирование позитивной мысли в архаической Греции.

Рациональная мысль имеет гражданское состояние; мы знаем время и место ее рождения. В VI в. до н.э. в греческих городах Малой Азии возникла новая форма мышления о природе, целиком рассудочная и основанная на фактах. Барнет (Burnet) выражает общепринятое мнение, когда говорит, что «ионийские философы открыли путь, которым наука отныне только и могла идти»[1].Итак, рождение философии в Греции дало также начало и научной мысли – можно сказать, мысли как таковой. В Милетской школе впервые в истории логос был освобожден от мифа, словно пелена спала с глаз слепого. Мы имеем дело с чем-то большим, чем изменение интеллектуальных привычек, речь идет об открытии решающем и бесповоротном, - открытии разума[2]. Так можно ли искать происхождения рациональной мысли? Ведь истинная мысль, как кажется, не может иметь иного происхождения, кроме самой себя. Она чужда истории, которая не может быть ее причиной и объяснить развитие разума. Таков смысл греческого «чуда»: через ионийскую философию мы узнаем воплощающийся во времени вневременной Разум. Пришествие логоса как будто внесло в историю коренной разрыв. Путник без багажа, философия словно бы вошла в мир без прошлого, без родителей, без семьи, будучи абсолютным началом.

Неудивительно, что древний грек с этой точки зрения оказывается вознесенным над всем остальным человечеством и отмеченным особым предназначением, ведь в нем логос обрел плоть. «Если древний грек изобрел философию, - пишет Барнет, - так это благодаря исключительным качествам своего ума, сочетающего в себе проницательность с силой рассуждения и умозаключения»[3]. И уже вслед за греческой философией это квази-провиденциальное превосходство передалось всей западно-европейской мысли, берущей начало в эллинизме.

I.

Нужно заметить, что в течение последних пятидесяти лет доверие к Западу в его претензии на монопольное владение разумом было подорвано. Кризис физики и сравнительных наук расшатал основы логики, которые считались незыблемыми. Соприкосновение с великими цивилизациями, духовно отличными от европейской, особенно индийской и китайской, также расшатало традиционные представления. Сегодня Запад уже не может ни принимать свою мысль за мысль как таковую, ни восхвалять греческую философию за то, что именно в ней воссиял свет разума. Рациональная мысль, обеспокоенная своим происхождением и пересматривающая свои принципы, обращается к своим истокам, вопрошает свое прошлое, дабы занять свое место и быть понятой исторически.

Две даты отмечают эти усилия. В 1912 г. Корнфорд (Kornford) публикует свою работу «От религии к философии», где он впервые пытается уточнить связь, объединяющую религиозную мысль и начатки рационального знания. Снова он обратился к этой проблеме значительно позже, уже в конце жизни. И вот в 1952 г. – через девять лет после его смерти – появляется книга под названием «Principium Sapientiae. The origins of Greek philosophical thought», где автор устанавливает мифологическое и ритуальное происхождение первых древнегреческих философий.

В противоположность Барнету, Корнфорд показывает, что ионийская «физика» не имеет ничего общего с тем, что мы называем наукой; она вовсе не знает эксперимента; она также не является результатом работы ума, непосредственно изучающего природу. Она только лишь переводит на светский язык, в область абстрактной, отвлеченной мысли систему представлений, разработанных религией. Космологии философов возобновляют и продолжают традицию космогонических мифов. Ведь они отвечают на тот же вопрос: как мир порядка мог возникнуть из хаоса? Для ответа на этот вопрос «физики» используют совершенно аналогичные средства: за элементами, первоначалами ионийцев проступают черты древних божеств мифологий. Становясь «природой», первоначала лишаются облика персонифицированных божеств, однако они остаются силами активными, одушевленными и неуничтожимыми, а так же по-прежнему чувственно воспринимаемыми, как и божества. Мир Гомера упорядочивается распределением между богами областей и почестей. Зевсу принадлежит эфирное небо (эфир, огонь); Аиду – туман (воздух); Посейдону – море (вода); и всем трем сообща – Гея (земля), где живут и умирают люди[4]. Космос ионийцев организуется разделением областей, распределением времен года между противоположными силами, которые взаимно уравновешивают друг друга.

Речь здесь вовсе не идет о какой-то смутной аналогии. Между философией Анаксимандра и Теогонией вдохновенного Гесиода Корнфорд обнаруживает и демонстрирует структурное сходство вплоть до деталей[5]. Более того, основные идеи ионийских натурфилософских построений содержатся уже в религиозном гимне в честь Зевса, воспетого в поэме Гесиода. Эта же мифологическая тема устроения мира повторяется там в двух вариациях различного уровня абстракции.

В первой версии повествование выводит на сцену деяния божеств[6], Зевс борется за власть против Тифона, чудовища с тысячью драконьих голов, силы смешения и беспорядка. Зевс убивает чудовище, труп которого порождает ветра, дующие в пространстве, разделяющем небо и землю. Затем, завладев властью и троном бессмертных, Зевс распределяет между божествами почести. В этой своей версии миф оказывается очень близким к ритуальной драме, рассказом о которой он является и модель которой можно обнаружить в царском празднике творения Нового Года, отмечавшемся в месяц Нисан в Вавилоне[7]. В конце временного цикла – великого года – царь должен был подтвердить свое право на власть, которое подвергалось сомнению в этот переломный момент времени, когда мир возвращался к своей исходной точке[8]. Царские испытание и победа ритуально изображались в виде битвы с драконом и означали воссоздание порядка космического, социального и смены времен года.

Царь в центре мира, так же как и в центре своего народа. Каждый год он повторял подвиг Мардука, воспеваемый в гимне Энума Элиш (Enuma eliš) который исполняется в четвертый день праздника и повествует о победе бога над Тиамат – чудовищем в женском обличии, воплощением сил беспорядка, бесформенности и хаоса. Провозглашенный царем богов, Мардук убивает Тиамат при помощи ветров, спустившихся в пасть чудовища. Труп Мардук рассекает, словно устрицу, на две половины, одну из которых он бросает в воздух и закрепляет там, чтобы образовать небо. Затем он установил место и движение звезд, определил течение года и порядок смены месяцев, создал род человеческий, распределил привилегии и судьбы. Через вавилонский миф и ритуал выражается идея, что между человеком, миром и богами невозможно установить четкую границу. Божественная сила сосредоточена в личности царя. Устроение мира и регулирование смены времен года оказываются сосредоточенными в царской деятельности: эти два аспекта составляют существо власти. Космос и общество тесно взаимосвязаны.

Напротив, в другом месте поэмы Гесиода[9] рассказ о творении мирового порядка оказывается лишенным всякой мифологической окраски, а названия первоначал достаточно прозаичны, чтобы усмотреть природный, естественный характер процесса, приведшего к организации космоса. Вначале существует Хаос – мрачная бездонная воздушная пропасть, где ничего невозможно различить. Необходимо, чтобы Хаос раскрылся, словно зев (греч. chaos этимологически связано с chasma – звериная пасть; chainõ, chascõ, chasmõmai - раскрываться, разевать, зевать) и в него проникли Свет (эфир) и День, сменяющий Ночь, осветив пространство между Геей (Земля) и Ураном (небо), с этого момента разобщенных. Возникновение мира продолжается появлением Понта (море), омывающего вокруг Гею. Все эти следующие друг за другом рождения совершаются, подчеркивает Гесиод, без участия Эроса (любви)[10], посредством обособления, а не единения. Эрос – начало, сближающее противоположности – такие, как, напр., мужское и женское, - а затем связывающее их воедино. До тех же пор, пока он не вмешался, рождение совершается путем разделения элементов, прежде смешанных и соединенных (так Гея порождает Урана и Понт).

Мы узнаем из этой второй версии мифа основную мыслительную схему, которая служит моделью любой ионийской «физики». Корфорд предлагает следующий схематический анализ: 1) в начале имеется состояние полной неразличенности, где ничего не появляется; 2) из этого первоначального единства возникает путем обособления пар противоположностей теплое и холодное, сухое и влажное, которые затем разделят пространство на четыре области: огненное небо, холодный воздух, сухую землю и влажное море; 3) противоположности объединяются и взаимодействуют, каждая по очереди берет верх над другими, следуя бесконечно обновляемому циклу в метеорологических явлениях, смене времен года, рождения и смерти всего, что живет, растений, животных и людей[11].

Фундаментальные понятия, на которые опираются построения ионийцев: обособление из первоначального единства, непрестанная борьба и единение противоположностей, вечное циклическое изменение обнаруживают в качестве основы мифологические идеи, в которых укоренены их космологии[12].

Философы не желали изобрести систему объяснения мира, они нашли ее уже собранной полностью. Работа Корнфорда отмечает поворот в способе подхода к проблеме происхождения философии и рациональной мысли. Поскольку Корфорду пришлось выступать против теории греческого чуда, которая представляла ионийскую «физику» как внезапное и безусловное открытие Разума, он был озабочен прежде всего тем, чтобы установить между философской мыслью и религиозными идеями, которые ей предшествовали, неразрывную историческую связь. Вот поэтому он настаивал на том, чтобы искать неизменные, общие черты между ними. Иногда во время чтения его работы возникает чувство, что греческие философы довольствовались повтором того, что уже сказал миф, хотя и на другом «языке». Сегодня, когда родство, благодаря Корнфорду, установлено, проблема необходимым образом принимает новую форму. Речь больше не идет о том только, чтобы обнаружить в философии ее прошлое, ее происхождение, необходимо также извлечь оттуда новую истину, а именно за счет чего философия перестала быть мифом, чтобы стать просто философией. Нам нужно определить то сознательное изменение, о котором свидетельствуют тесты первой греческой философии, уточнить его природу, размах, границы и исторические условия.

Эта сторона вопроса не была незамечена Корнфордом. Можно не сомневаться, что он уделил бы ей больше внимания, если бы смог завершить свою последнюю работу. «В философии миф подвергается рационализации»[13]. Но что это значит? Прежде всего, что он принял форму ясно сформулированной проблемы. Миф является повествованием, но не решением проблемы. Он рассказывает нам о деяниях царя или божества, которые изображает ритуал. Проблема решается, не будучи поставленной. Однако в Греции, где с приходом полиса восторжествовало новое социальное и государственное устройство, больше не было необходимости в существовании ни древнего царского ритуала, ни его пережитков: их смысл был утрачен[14]. Из памяти стерлась фигура царя – творца порядка и устроителя времен[15], потерялась связь между мифологическими подвигами властелина, символизируемыми его победой над драконом, и устроением космических явлений. Естественный порядок и атмосферные явления (дожди, ветры, бури, молнии), становясь независимыми от царской деятельности, прекращают пониматься на языке мифа, на котором выражались прежде. Они представляют собой отныне «вопросы», обсуждение которых открыто. Именно эти вопросы (происхождение мирового порядка и объяснение атмосферных явлений) составляют в их новой форме проблемы материал первых философских размышлений. Философ приходит на смену старого царя–мага, господина времен; он размышляет над тем, что в прежние времена царь исполнял[16].

Уже у Гесиода царские обязанности и космический порядок разъединены. Битва Зевса с Тифоном за право называться царем богов утратила свой космический смысл. Понадобились знания такого ученого, как Корнфорд, чтобы признать в ветрах, рожденных трупом Тифона, те самые, которые, спустившись внутрь Тиамат, разделили небо и землю. Напротив, рассказ из «Теогонии» о возникновении мира описывает некий «естественный» процесс, без всякой связи с ритуалом. Уран, Гея, Понт – факты природы в их конкретных проявлениях неба, земли, моря; но в то же время они – божественные силы, действия которых схожи с действиями людей. Логика мифа отвечает на эту двойственность, обыгрывая оба плана: мысль понимает одно и то же явление, например, разделение земли и неба, одновременно как природный факт видимого мира и как божественное порождение начала времен. У милетцев, напротив, отмечает Корфорд вслед за Йегером (Jaeger)[17], Океан и Гея лишены всякого антропоморфного облика, чтобы стать просто водой и землей. Замечание это, впрочем, носит несколько общий характер. Элементы милетцев не являются мифическими персонажами, как, например, Гея, но это нисколько и не конкретная данность – земля. Элементы милетцев суть силы вечно активные, божественные и «физические» одновременно. Сознательное нововведение состоит в том, что силы эти строго ограничены и абстрактно поняты. Они ограничиваются тем, что производят определенный «физический» результат, и этот результат является предельно обобщенным качеством. На место земли и огня милетцы, поэтому, ставят такие качества, как сухое и теплое, субстантивированные и объективированные использованием определенного артикля to [18]. Это означает, что природный факт полностью понимается как действие тепла, а потому нет никакой надобности в мифологическом дубликате огня – Гефесте. Силы, которые произвели космос и которые делают его живым, действуют таким же образом и в том же отношении, что и те, работу которых мы наблюдаем каждый день, когда дождь увлажняет землю, а огонь сушит мокрую одежду. Первоначала лишаются своей таинственности, теперь они – внушающие доверие факты повседневности, обыденной жизни. Мир ионийцев, этот мир, «полный богов» – тоже совершенно природный.

II.

На заре интеллектуальной истории Греции смутно проступает целый сонм странных личностей, на которых обратил внимание в своих исследованиях Роде (Rohde)[30]. Эти полулегендарные лица, принадлежавшие роду экстатических провидцев и магов-очистителей, воплощали собой наиболее древний тип Мудреца. Некоторые из них весьма тесно связаны с легендарным Пифагором, основателем первой философской секты. Их образ жизни, изыскания, духовное превосходство возвышали их над обычными людьми. В прямом смысле «божественные люди», они и сами иногда провозглашали себя божествами.

Холлидей (Holliday) уже отмечал существование в архаической форме мантики и категории публичных вещих прорицателей – демиургов, которые сочетали в себе одновременно черты вдохновенного пророка, поэта, музыканта, певца, танцора, врача, очистителя и целителя[31]. Этот тип вещих прорицателей, весьма отличный от священнического и часто противоположный царскому, проясняет нам до некоторой степени целый сонм таких персонажей, как Аристей, Абарис, Гермотим, Эпиминид и Ферекид. Все эти лица соединяли в себе функции прорицателя, поэта и мудреца, которые покоились на самой настоящей магической силе[32]. Прорицатель, поэт и мудрец имели все вместе необыкновенный дар видения за пределами доступных ощущению и восприятию явлений, они обладали чем-то вроде эстрасенсорных возможностей, которые открывали им доступ в мир совершенно запрещенный для простых смертных.

Прорицатель – человек, который видит невидимое. Посредством прямого контакта он знает вещи и события, которые отделены в пространстве и времени. Его определяет следующая псевдоритуальная формула: человек, который знает пошлое, настоящее и грядущее[33]. Эта формула в еще большей степени приложима к вдохновенному поэту, с той лишь разницей, что поэт имеет склонность больше специализироваться на объяснении прошлого[34]. В случае серьезной поэзии, имеющей целью обучение больше, чем развлечение, события прошлого, которые поэт мог видеть благодаря божественному вдохновению, не представляли собой, как у Гомера, точный перечень людей и событий, но, как у Гесиода, сообщали правду о происхождении мира, божественной генеалогии, рождении человечества[35].Разглашая то, что скрыто в глубине времен, поэт приносил в форме гимна, песнопения или оракла откровение, истину, которая имела двойственный характер религиозной тайны и учения мудреца. Почему эта двойственность не обнаруживается в посланиях первых философов? Ведь они тоже направляли свои взгляды на реальность, отделенную от явленного, и избегали обыденного знания. И действительно, форма поэмы, в которой выражается учение столь умозрительное, как, например, у Парменида, сохраняет эту ценность и значимость религиозного откровения и в зародившейся философии[36]. Поэт и прорицатель в одном лице, Мудрец определяется в начале как существо необыкновенное, имеющее к тому же власть видеть и заставлять видеть невидимое. Когда философ пытается уточнить свои собственные шаги, сущность своей духовной активности и предмет своих изысканий, он пользуется религиозным словарем сект и братств; он представляет себя самого как избранного (theios anēr), которому благоволит божественное проведение; он совершает мистическое путешествие в запредельное по дороге разысканий, которое воскрешает в его памяти тайный Путь к границам мира, где ему дается некий вид эпоптии – Видение, которое означает последнюю степень посвящения[37]. Оставляя толпу непосвященных, он входит в узкий круг посвященных, тех, кто видел (hoi eidotes), тех, кто знает (hoi sophoi). Различным степеням посвящения в пифагорейском братстве соответствует иерархия членов по степени продвижения[38]. Например, у Гераклита была такая иерархия трех человеческих типов: те, кто слышат логос (то есть те, кто обладает эпоптеей); те, кто слышат логос в первый раз, еще не понимая (мюэсис новопосвященных); и те, которые не слышат (hoi amutheoi - бессловесные)[39].

Божественное видение вдохновенного поэта располагается под знаком богини Мнемозины – Памяти – матери Муз. Мнемозина не дарует способности вызывать в памяти личные воспоминания, восстанавливать порядок исчезнувших событий прошлого. Она дает поэту как прорицателю право видеть реальность неподвижную и постоянную, она близко знакомит его с первоначальным бытием, самая незначительная часть которого приоткрыта людям. Эту роль обладательницы откровения, приписываемую памяти, которая, в отличии от нашей, не является обзором прошедших событий, но есть бегство за границы времени, обнаруживаем перемещенной в философскую концепцию анамнесиса [40]. Платоновское знание-припоминание позволяет вновь узнать вечные истины, которые душа могла созерцать в своем путешествии по небу, где она была свободна от тела. У Платона явным образом обнаруживается связь между определенным пониманием Памяти и новым учением о бессмертии, которое решительно порывает с эллинскими концепциями души, начиная с Гомера и кончая ионийскими мыслителями.

* * *

Достаточно ли будет для того, чтобы понять это нововведение, которое придает мистическому течению в греческой философии совершенную неповторимость, считать, подобно Роде, решающим фактором влияние дионисийского движения и опыт, который можно было там приобрести через участие в экстатической практике отделения души от тела и единения с божеством?[41] Дионисийский экстаз, коллективное освобождение, почти что насильственный захват человека божеством является состоянием безличным, пассивным и подчиненным. Понятие же личной души представляет собой нечто совсем другое, так как она обладает в себе самой и посредством себя самой врожденной способностью освобождаться от тела и путешествовать в запредельное[42]. Следовательно, мы никак не можем считать дионисийский культ ответственным за возникновение этих верований касательно души, мы скорее обнаружим их происхождение в практике ятромантов (hoi iatromanteis), которые предшествовали появлению фигуры философа. Легенды о них демонстрируют близкое сходство с личностью и поведением шаманов в культурах Северной Азии[43]. Мудрецы внутри социальной группы являлись «маргинальными» лицами, выделяясь своим аскетическим образом жизни: уходом в пустыни или пещеры, вегетарианством, частичным или полным постничеством, сексуальным воздержанием, правилом молчания и т.д. Их душа обладала необычайной способностью покидать тело и вновь возвращаться в него усилием воли, после спуска в подземный мир, странствий в эфире или путешествий сквозь пространство, которые позволяли им появляться в тысячах мест, то время как они пребывали погруженными в некое состояние сна, схожее с каталепсией. Определенные детали подтверждают эти черты сходства с шаманизмом: золотая стрела, которую Абарис всюду носил с собой, тема полета сквозь воздушные пространства, отсутствие пищи. Именно в этой, весьма специфической религиозной атмосфере оформляется учение о метампсихозе, очевидно связанное с доктринами первых мудрецов. Это учение продолжает древнюю идею, согласно которой жизнь циклически возобновляется после смерти. Однако в среде магов старая идея циркуляции между живыми и мертвыми приобретает смысл, определенный иначе. Господство души, которое позволяет мудрецу после суровой аскезы путешествовать в другой мир, дарует ему новый тип личного бессмертия. Он становится божеством среди благодаря тому, что обладает знанием, а также благодаря умению духовного напряжения и сосредоточения, связь которого с техниками контроля дыхания отмечает М.Жернэ (M.Gernet). Эти техники позволяют душе, обыкновенно рассеянной по всему телу, сосредоточиться в самой себе[44]. Собранная таким образом душа может отделиться от тела, покинуть пределы жизни, в которых она временно заточена, и обрести память о всем круге своих предшествующих воплощений. Так нам становится более понятной роль «упражнений в памяти», которые Пифагор установил в своем братстве; вспоминаются и слова Эмпедокла по этому поводу: «Этот человек, который напряжением сил своего ума легко видел всякую вещь и события, которые были в десяти и в двадцати человеческих жизнях»[45]. Между господством души, ее удалением из тела и разрывом временного потока посредством припоминания предшествующих жизней существует связь, которая позволяет нам говорить о своего рода греческом шаманизме, вполне проявившемся уже в древнем пифагореизме.

* * *

Однако первые философы уже не были шаманами. Их задача – учить и создать школу. Тайну шамана философ оглашает основной части своих учеников, то, что было привилегией исключительной личности, он распространяет на всех тех, кто желает войти в его братство. Едва ли есть необходимость указывать на последствия этого нововведения. Разглашенная и распространенная, тайная практика становится предметом обучения и обсуждения; она преобразуется в учение. Личностный опыт шамана, который умеет перевоплощаться, обобщается в форме теории реинкарнации и распространяется на всех.

Обнародование религиозной тайны, распространение ее в группе привилегированных, огласка прежде закрытого знания – таковы основные черты поворота, позволившего фигуре философа выделиться из личности мага. Этот исторический поворот мы отмечаем на всем протяжении периода социальных колебаний и религиозных волнений, которые подготовили к VII в. до н.э. пришествие полиса. Именно тогда распространяются, делаются общедоступными и целиком присваиваются государством религиозные прерогативы, которыми прежде владели только царские роды и знать. Древние греческие кланы обращают свои священные знания и господство над божественными вещами целиком на службу полису. Священные идолы, древние деревянные статуи богов – ксоаны, талисманы, охранявшие тайны в царских дворцах и домах священников, переносятся в храмы, публичные обители, и превращаются под присмотром полиса в общедоступные для поклонения образы. Законы и постановления (hai themistes) – привилегия евпатридов – теперь обнародоваются и излагаются письменно. В то самое время, когда происходит конфискация из частных культов в пользу публичных религиозных обрядов, вокруг могущественных личностей образуются новые формы религиозных сообществ, маргинальных в отношении официального культа полиса. Тиасы – культовые объединения, братства и тайные сообщества – открывают дорогу к священным истинам, которые прежде передавались лишь по наследству, не принимая во внимание ни происхождение, ни общественное положение. Создание религиозной секты – например, орфиков – основание мистерий и установление братств «мудрецов» – например, пифагорейского – в весьма различных среде и условиях являют собой одно и то же значительное социальное движение, которое сопровождается распространением и разглашением священной традиции аристократов.

Философия складывается в рамках этого движения, и к концу его только она одна и распространилась полностью. Секты и братства остались, несмотря на их распространение, закрытыми и тайными группами. Этим они и ограничились. Поэтому, несмотря на определенные элементы сходства и совпадения с темами и идеями зародившейся философии, мистическое откровение сохранило характер привилегии, избегавшей дискуссии. Философия, напротив, в своем продвижении ломает узкие рамки сообщества, в котором она зародилась. Ее послание не ограничивается более группой или сектой. Посредством слова и письма философия обращается ко всему полису, ко всем полисам. Она целиком и полностью предает свои откровения огласке. Вынося «Тайну» на площадь – агору - она делает ее предметом публичного обсуждения и возражений, где диалектическая аргументация берет верх над сверхъестественными озарениями[46].

Эти общие соображения находят себе отчетливое подтверждение. М.Дж.Томсон[47] обнаружил, что основатели милетской «физики» Фалес и Анаксимандр принадлежали к высокородному жреческому клану – Телидам, которые являлись потомками фиванского рода царей-священнослужителей Кадмеев, пришедших из Финикии. Изыскания первых философов в астрономии и космологии могли, таким образом, выражать древнюю священную традицию восточного происхождения, обнародованную полису.

Пример Гераклита еще более показателен. Противоречивость и заносчивость его стиля, столкновение противоположных высказываний, игра слов, намеренно загадочная форма – все это в языке Гераклита напоминает богослужебные формулы,используемые в мистериях, в особенности элевсинских. Действительно, Гераклит – потомок основателя Эфеса Андрокла который возглавлял ионийское переселение и отцом которого был Кодр, царь Афин. Гераклит и сам мог бы быть царем, если бы не отказался от власти в пользу брата. Он принадлежал к царской семье Эфеса, которая сохранила право ношения пурпурного платья и скипетра, а также привилегию жреца Деметры в Элевсине. Однако логос, о котором сообщает нам Гераклит в своих «темных», таинственных писаниях, если и продолжает традицию элевсинских сказаний – легомена, священных слов (heroi logoi), то все же больше не является принадлежащим исключительно определенному человеку, но, наоборот, становится тем, что есть общего у людей, своего рода «универсалией», на которую все они одинаково должны опираться, «как полис на закон»[48].

III.

Связь, наличие которой между рождением философии и пришествием полиса мы утверждаем, не должна нас удивлять. Полис, воплощавшийся в определенных социальных формах, отделение природного от общества предполагали в области сознания упражнение в рациональном мышлении. С приходом полиса политический порядок отделился от космического. Он явил собой чисто человеческое установление, которое стало к тому же предметом беспрестанных исследований и страстного обсуждения. В эти дебаты, ко