Быков: Я прежде всего хочу сказать, что это никакая не лекция. Это разговор. И я думаю, что, как и в современном школьном уроке, вводная часть, то есть часть собственно урочная, лекционная, пояснительная и так далее, будет возможно короче. Именно потому что современный ребенок — а я думаю, что большинство здесь присутствующих не глупее, — очень быстро усваивает предмет. Именно поэтому мы, как правило, две трети урока посвящаем разговорам, а не монологу учителя.
*****
Если говорить совсем серьезно, то мотором перестройки на 90 % были люди творческие. Это были люди, которые нуждались в свободе для осуществления своих профессиональных обязанностей. Прежде всего, журналисты, которые сделали эту перестройку, называемую гласностью. Это в огромной степени деятели культуры, которые осуществили тут культурную революцию, недобитые, недоуехавшие шестидесятники, и так далее.
Сегодня деятелям культуры свобода не нужна. Одним она не нужна, потому что они свободно реализуются в Интернете. Прикрутить этот фитиль окончательно пока не представляется возможным, сколько бы он ни коптил. А другим она не нужна, потому что им комфортно в несвободе, потому что ситуация свободы и вольной конкуренции подорвет их позицию. Ну, какая конкуренция нужна Никите Михалкову, боже упаси!
Третьим эта свобода не нужна, потому что они не считают ее важной. Они вообще умудряются реализовываться в профессиональных СМИ, не завися особенно от свободы, потому что табуированы всего какие-то две-три темы: личные финансовые схемы власти, Навальный и так далее. А всё остальное, в общем, свободно, это же не полный тоталитаризм… Поэтому будущая перестройка, если она вообще будет когда-либо, что само по себе проблематично, будет двигаться не за счет свободолюбия, не за счет требований цензуры, потому что цензуру Интернет обходит элементарно. Самое печальное, что единственным возможным мотором будущей перестройки может стать учитель. Вот в этом его роль.
Главная проблема сегодняшней России — это, увы, проблема образования. Потому что в ситуации отрицательной селекции, в которой страна живет сегодня, где побеждает самый необразованный, самый глупый, самый медленно реагирующий, самый озлобленный, который на какой-нибудь вопрос учителя может просто послать его матом и тем все проблемы снять... В ситуации, когда побеждает шпана, учитель — единственный, кто мало-мальски заинтересован в просвещении этой шпаны. То есть систему поменять можно только с помощью школы, как ни ужасно это звучит.
Мне это очень горько, потому что я-то привык рассчитывать на людей творческих профессий, но такого падения творческих профессий, как сегодня, Россия не знала никогда. Нам сегодня конец 70-х представляется райским временем, когда одновременно работали Тарковский, Высоцкий, Стругацкие, Эфрос, Любимов, Авербах... А сегодня, в общем, по пальцам одной руки можно пересчитать людей, чье творчество кому-то будет интересно десять лет спустя. Это деградация полная.
Тогда как учителя как раз демонстрируют высокий уровень. И особенно интересно, что высокий уровень демонстрируют ученики! Изменить систему сегодняшней России, политическую систему, вывести наверх лучших можно только с помощью реформы образования. Вот это самая болезненная проблема.
Я, собственно, почему вообще об этом заговорил… Когда мне Дмитрий Ицкович предложил делать разговор об учителе и об апологии учителя, я, честно говоря, обиделся поначалу. Потому что огромное количество моих коллег пожелали бы меня видеть или учителем, или лектором, или политическим фельетонистом, или журналистом, или, на худой конец, водителем машины, или мужем молодой жены… только чтобы не называть меня писателем! Вот это никак они не могут перенести. А потом я подумал, что, наверное, это и правильно. Потому что, в конце концов, кому нужен сегодня писатель, кого он интересует? Писатель сегодня играет в какой-то песочнице, получает какие-то никому не нужные премии, пишет большей частью ерунду.
А учитель находится все-таки на передовой борьбы за качество жизни. Потому что именно от учителя, а не от писателя зависит сегодня то, какими будут дети, каким станет будущее, если оно наступит вообще. Вот то, что на эту тему с абсолютно разных сторон выходят абсолютно разные люди, — очень важный симптом.
Вот Акунин. Человек, который наделен фантастической интуицией. Помимо эрудиции исторической, помимо способности увлекательно рассказывать, он прежде всего интуит, очень яркий. И вот он занимается проблемой просвещения и пишет «Трезориум» — роман, в котором идеи педагогики Стругацких впервые более или менее на массовом и серьезном уровне освещены, а кроме того, актуализирован опыт Корчака.
Вот Греф, который вкладывает огромные деньги и силы в строительство «Новой школы», и я не могу сказать, что политическая и человеческая интуиция Грефа меня как-то не удовлетворяет. Наоборот, меня восхищает именно его чутье очень часто. Именно поэтому я все свои небольшие сбережения храню именно в Сбербанке, а не где-либо еще. Мне хочется надеяться, по крайней мере, что какое-то чутье у него в этой части имеется.
Наиболее интересные писатели, наиболее интересные журналисты, такие как Андрей Колесников, создают журналистские академии при «Коммерсанте» и занимаются обучением. Наиболее интересные критики, такие как Эдельштейн, Кучерская или, допустим, Осипова, Иваницкая, работают в Creative Writing School, потому что это обучение писательскому ремеслу.
Видимо, приходится признать, что главная проблема нашего времени — это образование. И образование — как раз тема единственной книги за последнее время, которая меня серьезно встряхнула. Книга Дмитрия Чернышева «Вертикальный прогресс». Чернышев мне ее прислал, спасибо ему большое. Вы, может быть, знаете его по «Живому журналу» — mi3ch. Чернышев и до этого писал замечательные книжки, посвященные методологии науки, методологии преподавания… И вот эта книга его — об истории преподавания, о прусской системе, о системе Яна Амоса Коменского и о том, как она сегодня меняется. Она меня, в общем, глубоко перепахала, по-ленински говоря. Прежде всего потому, что попала в нерв моих собственных размышлений.
На трех вещах я бы, пожалуй, предложил сосредоточиться.
Во-первых, учитель должен сегодня заниматься не столько преподаванием, сколько мотивацией. Потому что получить любую информацию любой современный школьник может в два клика — Википедия к его услугам. Хотя информация в Википедии далеко не всегда надежна (надежна примерно в двух случаях из трех), но тем не менее, если покопаться, в три клика можно найти верификацию любых сведений. Значит, учитель должен заниматься не распространением данных, не лекционным пересказом учебника и тем более не затверживанием. Учитель должен сделать так, чтобы стало интересно.
Есть упоминаемый Чернышевым «синдром седьмого сентября». Седьмого сентября большинство детей, которые раньше ходили в школу с колоссальным энтузиазмом, говорят: «Спасибо, хватит, что же вы меня не предупредили, что эта бодяга — на 11 лет?» Действительно, первая неделя школьного преподавания заставляет всякого современного ребенка жестоко разочароваться в том, что его ждет. И если только в классе не появляется банда, в которую ему интересно входить или кого-то мучить, или поджигать бомбы магниевые, то тогда я совершенно не понимаю, зачем ему вообще ходить в школу… Только для того, чтобы тыкать пальцем гаджет, пока учитель что-то бубнит у доски, — довольно скучное занятие.
Значит, современный учитель прежде всего должен заниматься даже не столько мотивацией, сколько проблематизацией. Вот это важный термин культуролога Андрея Шемякина — проблематизация. Мы должны найти в современной культуре, математике, истории то, что является предметом спора. Это может быть разрешение каких-то тайн, в истории прежде всего. Кто такая Жанна д'Армуаз, была ли сожжена Жанна д'Арк в действительности? Случай Мартена Герра: Мартен Герр действительно существовал или за него выдавал себя другой? Случай Железной Маски, «человека из Сомертона», «женщины из Исдален», история «Марии Целесты»... Великие исторические тайны, раскрываемые с помощью науки, свода нескольких предваряющих свидетельств анализа источников.
Может быть, попытка разрешить какую-либо проблему, как, например, проблему расизма в Америке. Мы видим, как она сейчас вдруг ударила неожиданно. И для ребенка вполне по силам решить проблему: Гражданская война — это победа Линкольна на самом деле или это отсроченная победа конфедератов? Мы же до сих пор не знаем, что это было. Да, Линкольн победил, заплатив за это жизнью, потому что Джона Уилкса Бута никто не отменял. А между тем Пиотровский совершенно справедливо говорит, что если рассматривать это как конфликт культур, то победил, простите, Юг. Потому что культурная победа, литературная победа была за архаикой, а не за прагматикой, за Югом, а не за Севером, великую литературу выиграл Юг, а не Север. Вот как закончилась Гражданская война? Что такое Гражданская война в Америке или Гражданская война в России? Не пожинаем ли мы сегодня плоды Гражданской войны? Потому что у нас рабство точно так же не было отменено, мы его отменили официально, но на самом деле ни сословная система общества, ни рабство, ни система захвата низов верхами по большому счету не изменились, и мы живем сегодня в условиях эха этой войны.
Еще одна проблема — проблема беженцев. Может ли Европа справиться сегодня с проблемой беженцев? Очень многие люди, серьезные мыслители, полагают, что это эхо Крестовых походов. Тогда Европа пошла на Ближний Восток, сегодня Ближний Восток идет на Европу. Это тысячелетнее эхо. Может ли Европа противостоять этому? Я полагаю, что нет. Миллионы людей полагают, что да. Это для школьников проблема.
То есть преподавание должно стать ответом, поиском ответа на вопросы, а не затверживанием каких-то истин, потому что мы живем в эпоху релевантности. Даже, я бы сказал, не релевантности, а релятивизма. Потому что релевантность этих истин под вопросом, их важность для жизни школьника. А вот то, что мы живем в эпоху относительности, в эпоху недоказуемости, — это, наверное, требует серьезного просвещения и серьезной переподготовки учителя.
Вторая проблема, с которой мы сегодня сталкиваемся, обычно называется СДВГ — синдром дефицита внимания и гиперактивности. Я хорошо помню времена, когда этот диагноз ставился практически любому школьнику, которому скучно на уроке. Вот я на своей шкуре это хорошо понял, потому что этот диагноз был поставлен моей дочери. А Женя — просто очень быстроумный ребенок (ну, сейчас она далеко не ребенок, ей 30 лет). Тогда она действительно понимала всё гораздо быстрее. Когда мы с ней занимались дома, у меня никогда не было проблем (и у жены тем более) объяснить ей сложнейшую тему. Да, она понимает быстро, ей становится скучно. Сейчас она сама детский психолог, работающий с СДВГшниками или с аутистами, и поэтому, в общем, она понимает более-менее, как их занять.
Такой ребенок усваивает материал за пять минут, а остальные сорок он должен либо говорить с учителем о жизни, либо бегать по классу, свободно обсуждая проблему с другими, либо решать какой-то трудный вопрос. Вот я, например, в «Новой школе» два года вел семинар под названием «Baker Street». Я брал неразрешимую или неразрешенную проблему (ну, например, тайну Марии Лэмб) и с детьми ее обсуждал, то есть пытался найти, как сыщик, ключи к решению проблемы. Это сделать можно. Или, скажем, тайна Фёдора Кузьмича. У меня двенадцатилетний ребенок делал доклад о мистических увлечениях Александра I, из которых было абсолютно ясно, что он мог уйти и хотел уйти, но эта тайна до сих пор не разрешена.
Следовательно, ребенка с СДВГ следует, во-первых, не считать больным — его следует считать результатом эволюции. Мы действительно получили поколение детей, которые несколько быстрее всё понимают. Я не беру сейчас клинические случаи поражения лобных долей: такое бывает, такой ребенок действительно не способен сосредоточиться, его надо лечить или риталином, или внушением, или чем хотите, я не специалист, это с Женькой надо разговаривать… Но если ему ставят СДВГ на том основании, что ему скучно в школе, — простите, он реагирует адекватно, потому что в школе-таки действительно скучно!
Значит, мы должны сегодня отказаться от преподавания медленного, рассчитанного на многочисленные повторы, на механическое затверживание. Мы должны создать все-таки систему преподавания, которая требовала бы от детей больше активности.
Вот сейчас, когда я примерно год читал в РАНХиГС курс зарубежной литературы, я обнаружил, что дети не только не читали никогда Петрарку — они и Марка Твена не читали. Они, увидев у меня на майке портрет Хемингуэя, решили, что это Байрон, поскольку я говорил с ними о романтизме. Значит, их невежество чудовищно, как пресловутое невежество американца, в свое время подробно расписанное Татьяной Толстой. Но система Дьюи учит нас тому, что школьник должен знать не факты, а то, где взять факты. Вот это самое главное. Поэтому, боюсь, сегодняшнего ребенка надо учить не тому, что такое сонет, а как написать сонет. И когда я, например, в классе преподаю Шекспира, я даю детям задание написать шекспировский монолог на конкретную тему. Этот монолог должен сочетать в себе гнев, ярость, скорбь, площадную шутку и быть прописан нерифмованным пятистопным ямбом. Белый стих может написать любой. А у меня дети и сонеты писали очень недурные. А ребенка надо, видимо, вовлекать не в изучение, а в упражнение, в какую-то практику, потому что этого он в Интернете не добудет. Он должен пробовать всё. Я не знаю, как это с математикой или физикой, но как это с литературой — это, в общем, как бы тотальная лабораторная работа.
И третья часть, которая мне кажется, пожалуй, самой важной. Было время, когда считалось на полном серьезе, что с развитием прогресса и развитием образования мы будем получать поколения универсалов. Я хорошо помню, как покойная Ксения Пономарёва говорила мне, что идеальный человек будущего — это менеджер, который сегодня рулит нефтянкой, завтра — мобильной связью, а послезавтра — образованием. Он имеет некоторые навыки менеджмента, а где их применять — ему неважно. И тщетно я ей доказывал, что менеджмент журналистики отличается от менеджмента нефтянки. Менеджерская культура благополучно лопнула, она доказала свою полную несостоятельность, и сегодня на наших глазах осуществляется удивительный парадокс. Чем дальше развивается прогресс, тем глубже специализация. Объяснение этой проблемы, видимо, в том, что все вещи, для которых не требуется специализация… Вот здесь мой инстинкт учителя уже подсказывает мне: чтобы класс не заснул, я должен обратиться к нему с вопросом. Все вещи, для которых не требуется специализация, — кем они будут проделываться? Гастарбайтеров не предлагать! Конечно, они будут проделываться роботами, это совершенно очевидно. Уже водитель — вымирающая профессия, продавец — вымирающая профессия, гид-экскурсовод, да даже и учитель — уже профессия, которая подвергается сильному риску вымирания.
Все вещи, не требующие специализации, будут механизированы, роботизированы, они не требуют человеческого участия. Следовательно, главная задача — это выбрать то, к чему у ребенка лежит душа, построить пусть не акунинскую (у него она довольно относительная), но хорошо выверенную, хорошо темперированную программу выявления настоящих способностей ребенка. Удивительное дело, но именно выявление того, к чему у ребенка лежит душа, Борис Стругацкий, человек с потрясающей интуицией, считал главной задачей учителя. Роман «Бессильные мира сего» весь посвящен этой проблеме. Главный талант сэнсея (вот этого таинственного героя, о чьем происхождении мы ничего не знаем, Стэна Агре) заключается в том, что он сразу видит изюминку каждого ребенка. Вот этот мальчик лучше всего умеет отвечать на вопросы и говорить именно то, что я хочу услышать. Эта девочка можно уничтожить мир. Этот мальчик может коллекционировать чужие тайны. А этот мальчик больше всего боится насекомых и чувствует присутствие опасных насекомых. То есть, иными словами, нужно найти то, в чем ребенок сильнее всего, и развивать только это.
С универсальным образованием придется закончить. Мы не должны больше мечтать о гармоническом человеке, который с равной легкостью решает задачки, ловит рыбу, поднимает штангу и читает Джойса. Нет, это кончилось. По-настоящему мы должны растить людей, которые виртуозно знают литературу или прекрасно разбираются в математике, потому что это невозможно делать одновременно, или гениально понимают музыку. То есть нарастание специализации — это главная задача эпохи.
Но параллельно с этим для мотивации этих будущих гениев мы должны очень тесно увязывать обучение с практикой.
Я должен признать, сегодня настало время реанимировать опыт Макаренко. Когда-то именно питомцы Макаренко делали лучший в России, лучший в СССР, а может быть, и один из из лучших в мире фотоаппарат ФЭД. Пусть он был основан на немецких образцах, пусть он назывался аббревиатурой от имени Феликса Эдмундовича Дзержинского, к которому мы относимся без восторга. Но ничего не поделаешь: если современный ребенок не будет заточен (простите, опять-таки, за жаргон) с самого начала на решение масштабных и великих проблем, у него просто не будет повода ходить в школу.
Вот я, например, знаю: именно современный ребенок, если поставить ему трудную задачу (и чем она труднее, тем лучше он мотивирован), ее решит. Потому что он так устроен. Если же развлекать его легкотней, он вас запрезирает. Поставьте современному классу задачу. Любому — например, шестому. Скажите, что в Сиднее проводится фестиваль детских фильмов (он действительно проводится), снятых детьми. России нечего туда представить. Надо за месяц написать и снять картину. Они ее напишут и снимут. И она будет хорошая. Проблема-то будет. Сценарная группа, операторская, актерская… Я это делал в киношколе, где учился мой младший сын. Наблюдал за этим процессом. Это было гениально.
Я считаю, что чем сложнее, чем амбициознее, чем, если угодно, неразрешимее задача, тем она быстрее будет решена. Иногда у меня есть такая надежда, что если бы хорошему математическому классу в хорошим лицее дать расшифровать манускрипт Войнича, через год он будет расшифрован. Может быть, неправильно. Но они будут этим жить. Вот этого ежа им нужно запустить под череп. А преподавать сегодня в самом общем виде математику или физику — без криптографии, без строительства ракет, без чего-либо такого — это самый верный способ ребенка усыпить.
У России есть собственная педагогическая утопия. Педагогическая утопия, скажем, английская наиболее наглядно выражена в Хогвартсе. Это элитная школа-интернат, которая восходит к множеству описанных, начиная с Диккенса и кончая Стивеном Фраем, закрытых элитных школ в Англии. У нас есть педагогическая утопия — пушкинский Царскосельский лицей. Откуда вышел, между прочим, не только Пушкин, но и несколько поколений спустя Салтыков-Щедрин, но и целые поколения лицеистов в начале XX века («Дело лицеистов» мы все помним). Это хорошая элитная подготовка.
У них было пять правил, которые они железно соблюдали. Во-первых, это интернат. Потому что, как объяснял Пушкин, русская семья — это школа рабства. Не только потому, что там есть прислуга, а потому что там жена в функции прислуги. Русская патриархальная семья растит раба. Это очень грубо и жестоко звучит, но это так. Об этом и Чернышевский писал, и Тургенев. Если мы хотим вырастить свободного гражданина, он должен расти в интернате. Или, если это подчеркнуто домашний ребенок, каким я был когда-то, он может ночевать дома, но проводить в школе он должен как можно больше времени: в кружке, в лабораторной или практической работе. Вообще дети страшно не загружены. Они занимаются черт-те чем, а делом они не занимаются. Я помню, что из киношколы я сына забирал в два, в три часа ночи, потому что они снимали, это было интересно.
Кстати говоря, именно Стругацкие говорили: если мы свое здоровье доверяем профессионалу, почему мы образование не доверяем профессионалам? Неужели родитель считает себя большим профессионалом, чем настоящий педагог? Конечно, родитель — дилетант, родитель ничего не может сделать с учащимся. Следовательно, надо этого родителя или заменять, или ограничивать его во времени. Он должен получать ребенка, допустим, с восьми вечера и до утра, но остальное время ребенок должен проводить в интернате. Интернат Колмогорова, интернат Пушкина доказывают нам это с полной ясностью. Пушкинская записка о народном воспитании говорит нам об этом, опять-таки, исчерпывающе.
Второй принцип: это должно существовать под эгидой власти. Потому что власть в России — единственный бренд. И, к сожалению, это так. Понимаете, я сам это ненавижу, но это так. «Кремлевская таблетка», «Кремлевские конфеты», «Кремлевская колбаса», «Рублевская», всё, что имеет отношение к власти, — это бренд. Поэтому если власть (как она сделала с «Сириусом» довольно успешно) не будет активно вкладываться в лицей, этот лицей не будет привлекателен для элиты — интеллектуальной, подчеркиваю, элиты.
Третье: преподавать должны не профессионалы-педагоги, а профессионалы во всех областях, которые они представляют детям. Куницын должен учить праву. Энгельгардт должен быть администратором — и только. Потому что учить должен человек пишущий или математику знающий всерьез, как тот же Колмогоров, или имеющий опыт работы в госструктурах. Но в школу должен прийти профессионал. И это не должен быть только профессионал-педагог, не только методолог.
Четвертое: я подозреваю, что это должны быть определенные приемы невротизации детей, которые достигаются либо строгой изоляцией, либо разделением полов, как это было в пушкинском лицее, либо разным экстремальным опытом — туристическим, например. Но без невротизации ребенок ничего не усваивает, это очень горько.
И последнее. Вот здесь и Чернышев, и Акунин, и покорный ваш слуга абсолютно солидарны. В школе могут быть попы, которые преподают, например, историю религий. Ради бога. Я даже не против того, чтобы они преподавали Закон Божий, потому что богословие — мать философии. Но идеологическому воспитанию в школе места быть не должно. Пушкинский лицей был самым свободным местом в России. Иностранные журналы, запрещенные везде, там лежали в библиотеке на столе. Это должно быть абсолютно свободное место. Идеологического диктата там быть не должно. Пусть это будет лакуна, пузырь, надутый воздухом свободы. Пусть вокруг не будет этой свободы — а мы знаем, что в России ее практически всегда не бывает, — но внутри это должен быть Симпозион. Это должно быть место, где идут политические дискуссии. Парламент — бог с ним — не место для дискуссий: посмотрите, кого мы туда выбираем! Там дискуссию страшно себе представить между этими людьми. Но парламент — это не школа. Школа должна быть местом для дискуссий. В школе должна быть абсолютная политическая свобода. Воспитание в школе идеологические преданных людей — это преступление. Более того, совершенно прав Чернышев — это феодализм.
Вот если эти пять условий будут соблюдены, мы получим несколько сращенных с вузами, а в идеале сращенных с производством передовых школ. И, конечно, нам абсолютно необходим институт экстремальной педагогики, который бы решал, как учитель (если сам учитель не справляется) может справиться с ситуацией буллинга в классе, ситуацией насилия, ситуацией поголовного сектантского увлечения какого-либо. В общем, институт педагогики, которая приучена быстро, таким педагогическим десантом, реагировать на проблему. Иначе мы не справимся ни с «синими китами», ни с сектами, ни с деструктивными культами.
Институт экстремальной педагогики надо создавать сейчас. Потому что очень часто, когда у меня в классе, например, появляется явный антилидер, срывающий уроки, заточенный профессионально на ненависть ко мне, у меня обычно один вариант — его сломать. Но я не всегда могу это сделать. Иногда его надо просто побить, а это неправильно. Следовательно, единственный возможный вариант — это вызвать в школу специалиста, который бы, замаскировавшись, проникнув на урок как инспектор или как коллега, быстро разобрался в ситуации. Современные школьники — более трудный педагогический материал, чем десять лет назад. И без института экстремальной педагогики, созданном при Академии педнаук, мы никуда не двинемся.
Вот это то, что я вам хотел сказать. У вас, разумеется, есть вопросы и возражения. Давайте это обсудим.