Припарковав машину на улице, он поднялся по лестнице в холодную квартиру. Распаковав покупки и убрав продукты в шкафы и холодильник, он открыл конверт Мисси Гунтер.
Там лежал паспорт. Синий, с залитой в пластик обложкой, а внутри – официальное сообщение, мол, Майкл Айнсель (его имя вписано аккуратным почерком Мисси Гунтер) является гражданином Приозерья. На следующей странице имелась карта города. Остальные страницы составляли купоны на скидку в различных местных магазинах.
– Думаю, мне тут понравится, – сказал Тень вслух и выглянул в ледяное окно на замерзшее озеро. – Если когда-нибудь потеплеет.
Около двух дня раздался грохот в дверь, Тень как раз практиковал «исчезновение для простофили» – перебрасывал четвертак из одной руки в другую. Руки у него настолько замерзли и онемели, что он то и дело неловко ронял монету на стол, и стук в дверь заставил его уронить четвертак снова.
Он открыл дверь.
Мгновение острого страха: человек в дверях был в черной маске, закрывавшей всю нижнюю половину лица. В таких масках появляются в телепрограммах грабители банков, или в дешевых фильмах убийцы-маньяки натягивают их, чтобы напугать своих жертв. Волосы неизвестного прятались под черной вязаной шапочкой.
И все же пришедший был ниже и худее Тени и как будто не вооружен. Одет он был в яркое пальто в шотландскую клетку, каких убийцы-маньяки обычно избегают.
– Фэфо фа, Финфельман, – сказал гость.
– А?
Незнакомец оттянул маску вниз, и из-под нее показалась веселая физиономия неунывающего Хинцельмана.
– Я сказал «Это я, Хинцельман». Даже не знаю, что бы мы делали без этих масок. Ну, я, конечно, помню, что мы делали. Заматывали лицо толстыми вязаными капорами и шарфами и даже не знаю чем еще. Просто чудо, чего напридумывали сегодня. Может, я и старик, но не стану ворчать на прогресс.
По окончании речи он ткнул в Тень корзинкой, доверху наполненной крохотными головками местного сыра, бутылками, банками и несколькими маленькими салями, на которых было написано «Летние оленьи колбаски», и шагнул внутрь.
– Счастливого вам сочельника, – сказал Хинцельман, нос, уши и щеки у него, несмотря на маску, были малиново-красные. – Слышал, вы уже съели целиком завертыш Мейбл. Вот принес вам кое-что.
– Вы очень добры, – поблагодарил Тень.
– Пустяки. Это я улещиваю вас на той неделе принять участие в нашей лотерее. Ею заправляет торговая палата, а я заправляю торговой палатой. В прошлом году мы собрали почти семнадцать тысяч долларов для детского отделения больницы Приозерья.
– А почему бы вам сейчас не взять с меня за билет?
– Лотерея начинается в тот день, когда рухлядь вытащат на лед, – сказал Хинцельман и глянул из окна Тени на озеро. – Ну и холодно же там. Наверное, на пятьдесят градусов вчера ночью похолодало.
– Действительно, в одночасье, – согласился Тень.
– В былые времена мы молились о таких похолоданиях, – сказал Хинцельман. – Мне отец рассказывал.
– Вы молились о таком холоде?
– Ну да, другого способа у поселенцев выжить тогда не было. Провизии на всех не хватало, и в те времена нельзя было просто поехать к Дейву и набить тележку, нет, сэр. Поэтому мой дедуля подумал-подумал и придумал: когда наступал холодный день, как сегодня, он брал мою бабулю и детей, моего дядю и тетю и моего папу, он был самый младшенький, и швею, и батраков и вел их всех к ручью, где давал выпить рома с травами – по рецепту, который привез из Старого Света, – а потом лил на них воду из ручья. Разумеется, они тут же покрывались льдом, становились такие же холодные и неподвижные, как синие эскимо. А потом тащил к загодя вырытой и выстеленной соломой яме и складывал туда всех, одного подле другого, как полешки, а вокруг набивал солому. Потом он накрывал яму большой крышкой из досок, чтобы всякие твари до людей не добрались – тогда в округе водились медведи и волки и еще многие, кого сегодня в наших краях не увидишь, например, ходагов, ходаги – это всего лишь выдумка, и я не стану испытывать вашу доверчивость, рассказывая вам всякие байки, нет, сэр, – он накрывал ров промасленной парусиной, и следующий же снегопад совсем покрывал яму, только флаг над сугробом торчал. Дедуля этот флаг втыкал в снег, чтобы знать, где у него яма.
Тогда дедуля зимовал в свое удовольствие, и ему не приходилось тревожиться, хватит ли у него еды или топлива. А когда видел, что весна вступает в свои права, то шел к флагу и раскапывал снег, отодвигал плиту, доставал домочадцев и усаживал всю семью перед огнем оттаивать. Никто никогда не возражал, кроме одного батрака, который однажды лишился уха из-за семейной мыши: та отъела ему ухо, когда дедуля неплотно задвинул крышку. Разумеется, в те годы у нас были настоящие зимы. Тогда такое можно было делать. А в нынешние мокрые зимы уже и не холодает по-настоящему.
– Не холодает? – спросил Тень, разыгрывая из себя простака и крайне этим наслаждаясь.
– Нет, последняя такая была в сорок девятом, да вы слишком молоды, чтобы ее помнить. Вот это была зима. Вижу, вы средство передвижения себе купили.
– Ага? Что скажете?
– По правде сказать, мальчишка Гунтеров никогда мне не нравился. У меня был ручей с форелью подальше в лесу, на задах моего участка, ну, собственно говоря, земля принадлежит городу, но я положил камни в воду, устроил запруды, какие любит форель. Таких красавиц ловил – одна рыбина была в целых семь футов, – а этот маленький Гунтер разнес все камни, да еще грозился донести на меня в Департамент охраны природы. Теперь он в Грин-Бей, а скоро снова сюда вернется. Будь в этом мире справедливость, он исчез бы как зимний беглец, но нет. Цепляется, как репей за вязаную жилетку. – Хинцельман начал раскладывать на столе содержимое подарочной корзинки. – Это желе из яблок-кислиц Катерины Паудермейкер. Она дарит мне горшочек к каждому Рождеству больше лет, чем вы живете на свете, и что самое печальное, я никогда ни одного не открыл. Они стоят все у меня в подвале – штук сорок, а может, и все пятьдесят. Может, я когда-нибудь открою один и узнаю, что это и впрямь вкусно. А пока вот вам горшочек. Может, вам оно понравится.
– Что такое зимний беглец?
– Гм. – Отодвинув шерстяную шапочку, старик потер висок розовым указательным пальцем. – Ну, мы в Приозерье в этом не одиноки, у нас хороший городок, лучше многих, но и мы не совершенны. Посреди зимы какой-нибудь подросток, случается, психует от жизни в четырех стенах, когда слишком холодно, чтобы выйти на улицу, а снег такой сухой, что и снежка из него не слепить – под руками рассыпается…
– Они убегают?
Старик серьезно кивнул:
– На мой взгляд, во всем виновато телевидение, показывают детям все то, чего они никогда иметь не смогут, – «Даллас», и «Династия», и прочая ерунда. У меня телевизора нет с восемьдесят третьего, только черно-белый, который я держу в шкафу на случай, когда приезжают родственники, а по телику собираются транслировать важный матч.
– Принести вам что-нибудь, Хинцельман?
– Только не кофе. От него у меня изжога. Просто воду. – Хинцельман покачал головой. – Самая большая проблема в наших краях – бедность. Не та бедность, какая была во времена депрессии, но скорее… как называется то, что ползет изо всех щелей, как тараканы?
– Коварный? Подстерегающий?
– Вот-вот. Подстерегающая. Лесопильни мертвы. Шахты мертвы. Туристы не забираются на север дальше Деллс, если не считать десятка охотников и ребятишек, которые приезжают с палатками отдыхать на озерах, но и они денег в городках не тратят.
– А ведь Приозерье выглядит процветающим.
Голубые глаза старика блеснули.
– И поверьте мне, на это уходит немало труда. Тяжелого труда. Но это хороший городок и стоит всех трудов, какие вкладывают в него жители. В моем детстве и моя семья была бедной. Спросите меня, насколько мы тогда были бедными.
Тень снова состроил честное лицо и спросил:
– Насколько бедны вы были в детстве, мистер Хинцельман?
– Просто Хинцельман, Майк. Мы были такими бедными, что даже огонь нам был не по карману. В ночь перед Новым годом отец сосал мятный леденец, а мы, детишки, стояли кругом, протянув руки, и купались в исходившем от него тепле.
Тень едва не фыркнул. Хинцельман снова натянул на лицо лыжную маску, а на плечи – просторное клетчатое пальто, вынул из кармана ключи от машины и, наконец, последними надел толстые варежки.
– Если заскучаете тут, просто поезжайте в магазин, спросите там меня. Я покажу вам мою коллекцию блесен для рыбной ловли, которые сам смастерил. Надоем вам так, что вернуться домой будет облегчением. – Голос его был приглушенным, но слова слышались ясно.
– Обязательно, – улыбнулся Тень. – Как Тесси?
– В зимней спячке. Она раньше весны уже не выедет. Берегите себя, мистер Айнсель.
Уходя, он закрыл за собой дверь.
В квартире стало еще холоднее.
Тень надел пальто и варежки. Потом сапоги. Он едва видел теперь что-либо в окно: корка льда на внутренней стороне стекла превратила вид на озеро в абстрактную картину.
Его дыхание облачком клубилось в воздухе.
Тень вышел из квартиры на деревянную веранду и, постучав в соседнюю дверь, услышал женский голос, который кричал кому-то замолчать ради Бога и приглушить телевизор. Ребенку, подумал он, взрослые так друг на друга не кричат. Дверь приотворилась, и в щель на него настороженно уставилась усталая женщина с длинными, очень черными волосами.
– Да?
– Здравствуйте, мэм. Я Майк Айнсель. Ваш сосед из квартиры рядом.
Выражение ее лица не изменилось ни на йоту.
– Да?
– Мэм. В моей квартире лютый холод. Из радиатора едва идет тепло, но его не хватает, чтобы согреть комнату.
Она смерила его взглядом с головы до ног, потом уголки губ тронула улыбка, и она сказала:
– Тогда входите. Если вы не войдете, и у нас тоже тепла не останется.
Он вошел в квартиру. Повсюду на полу валялись разноцветнее пластмассовые игрушки. У стены высилась горка порванных рождественских оберток. Маленький мальчик сидел вплотную к телевизору, в видеомагнитофон была вставлена кассета с диснеевским «Гераклом», и мультипликационный сатир кричал и бил копытами, скача по экрану. Тень постарался держаться к телевизору спиной.
– О'кей, – сказала женщина. – Вот что вам надо делать. Сначала вам надо заклеить окна, все, что нужно, можно купить у Хеннингса, это как утепляющие прокладки, только для окон. Наклейте пленку на окна, если хотите, чтобы было красиво, высушите феном, пленка продержится всю зиму. Это не даст улетучиваться теплу. Потом купите пару обогревателей. Бойлер в доме старый и с настоящим холодом не справляется. В последние годы зимы были теплые, так что думаю, нам надо быть благодарными. – Тут она протянула ему руку: – Маргерит Ольсен.
– Приятно познакомиться, – сказал Тень, стягивая варежку. Они пожали руки. – Знаете, мэм, я всегда думал, что Ольсены несколько блондинистее вас.
– Мой бывший муж был самый настоящий блондин. Белокурый и розовый. Под дулом пистолета не смог бы загореть.
– Мисси Гунтер сказала, вы пишите для местной газеты.
– Мисси Гунтер всем все рассказывает. Не знаю, зачем нам нужна газета, когда у нас есть Мисси Гунтер. – Маргерит кивнула. – Да. Пишу время от времени передовицы, но большую часть новостей пишет мой редактор. Я веду колонку краеведения, садоводства, мнений читателей каждое воскресенье и колонку «Новости общины городка», которая рассказывает – в отупляющих подробностях, – кто с кем обедал на пятнадцать миль в округе. Или кто кого пригласил на обед.
– Кто кого? – вырвалось у Тени. – Винительный падеж.
Встретив взгляд черных глаз, Тень испытал приступ дежавю. «Я уже был здесь, – подумал он. – Нет, она мне кого-то напоминает».
– Во всяком случае, так вы согреете свою квартиру, – сказала она.
– Спасибо, – ответил Тень. – Когда у меня будет тепло, вы с малышом обязательно должны прийти в гости.
– Его зовут Леон, – сказала она. – Рада с вами познакомиться, мистер… Извините.
– Айнсель, – сказал Тень. – Майк Айнсель.
– И что это за фамилия Айнсель? – спросила она.
Тень понятия не имел.
– Моя фамилия, – только и ответил он. – Боюсь, я никогда особо не интересовался историей семьи.
– Норвежская, наверное? – спросила она.
– Ни о чем таком не знаю. – Тут он вспомнил дядюшку Эмерсона Борсона и добавил: – Во всяком случае, с этой стороны.
К тому времени когда приехал Среда, Тень затянул окна кусками прозрачного пластика, в главной комнате у него работал один обогреватель, а в спальне – другой. В квартире было почти уютно.
– Что, черт побери, за пурпурное дерьмо ты себе купил? – вместо приветствия спросил Среда.
– Ну, на моем дерьме уехал ты, – ответил Тень. – Кстати, где оно?
– Сдал в Дьюлуте, – отмахнулся Среда. – Осторожность никогда не повредит. Не беспокойся, свою долю, когда все закончится, ты получишь.
– Что я тут делаю? – спросил Тень. – Я хочу сказать, в Приозерье. Не вообще на свете.
Среда улыбнулся той свой улыбкой, за какую Тени всегда хотелось его ударить.
– Ты живешь здесь потому, что это последнее место, где они станут тебя искать. Я держу тебя здесь подальше от чужих глаз.
– Говоря «они», ты имеешь в виду федералов.
– Вот именно. Боюсь, Дом на Скале нам теперь недоступен. Немного неудобно, но мы справляемся. Пока всего лишь топанье ногами и размахивание флагами, парады, да вольтижировка перед началом настоящих военных действий. Похоже, все, против ожидания, несколько задерживается. Думаю, они будут выжидать до весны. До тех пор все равно ничего серьезного не случится.
– Как это?
– Потому что сколько бы они ни болтали о микромиллисекундах и виртуальных мирах, изменениях парадигмы и всем прочем, они все равно живут на этой планете и все равно связаны годовым циклом. Это мертвые месяцы. И победа, одержанная в них, – мертвая победа.
– Понятия не имею, о чем ты говоришь, – отозвался Тень. Что было не совсем верно. У него было смутное представление, и он надеялся, что ошибался.
– Тяжелая будет зима, и мы с тобой как можно разумнее используем отпущенное нам время. Мы соберем войска и выберем поле битвы.
– Идет, – сказал Тень, зная, что Среда говорит ему правду или хотя бы ее часть. Война надвигалась. Нет, не так: война уже началась. Надвигалась битва. – Сумасшедший Суини сказал, что работал на тебя, когда мы встретились в тот вечер в баре. Он сказал так перед смертью.
– А стал бы я нанимать кого-то, кто не смог бы одолеть такого жалкого бродягу в драке посреди захолустного бара? Но не бойся, ты с тех пор сторицей отплатил мою веру в тебя. Ты бывал когда-нибудь в Лас-Вегасе?
– В Неваде?
– В нем самом.
– Нет.
– Мы вылетаем туда из Мэдисона сегодня вечером, на ночном рейсе как джентльмены, чартер для больших шишек. Я убедил их, что нам надо лететь этим самолетом.
– Тебе не надоедает лгать? – мягко полюбопытствовал Тень.
– Ни в коей мере. И вообще это правда. Мы играем по самой высокой, какая есть, ставке. Дорога до Мэдисона не займет у нас больше пары часов, трасса чистая. Так что выключай обогреватели и закрой за собой дверь. Будет ужасно, если ты сожжешь дом в свое отсутствие.
– С кем мы встречаемся в Лас-Вегасе?
Среда назвал ему имя.
Тень выключил обогреватели, упаковал в дорожную сумку вещи, потом вдруг повернулся к Среде:
– Послушай, это, конечно, глупо звучит. Я знаю, ты только что сказал, с кем мы встречаемся, но вроде как… У меня только что мозги заело или еще что. Все пропало. Скажи еще раз с кем?
Среда сказал ему еще раз.
На сей раз Тень почти запомнил. Имя вертелось у него на кончике языка. Жаль, что он не слушал внимательнее, когда Среда говорил. Тень оставил попытки вспомнить.
– Кто сядет за руль? – спросил он.
– Ты, – отозвался Среда.
Они спустились по лестнице на оледенелую дорожку, а по ней туда, где стоял черный «линкольн». Тень сел за руль.
Входящего в казино со всех сторон одолевают искушения, и чтобы отклонить, их нужно быть каменным, безмозглым и на удивление лишенным жадности. Только послушайте: автоматные очереди серебряных монет, которые валятся и льются на подносик однорукого бандита и, пересыпаясь через край, падают на ковер с монограммами, сменяются прельстительным лязгом щелей автоматов; нестройный перезвон гаснет в огромной комнате, стихает до умиротворяющего щебетания, и к тому времени, когда посетитель подходит к карточным столам, отдаленные звуки слышны ровно настолько, чтобы горячить кровь.
Все казино владеют тайной, которую они скрывают, охраняют и ценят как святейшую из своих мистерий. Ибо большинство людей играют не ради того, чтобы выиграть деньги, хотя это и рекламируют, продают, утверждают и видят во сне. Но это просто утешительная ложь, которая помогает игрокам войти в огромные, вечно открытые, манящие двери.
А тайна такова: играют для того, чтобы деньги проиграть. Люди приходят в казино ради мгновений, в которые чувствуют себя живыми, ради того, чтобы катиться с вращающимся колесом и поворачиваться с картами и теряться с монетами в щелях автоматов. Они могут хвастать ночами выигранными суммами, пачками банкнот, унесенными из казино, но бережно хранят, тайно лелеют в душе свои проигрыши. Это своего рода жертвоприношение.
Деньги текут через казино непрерывным потоком зелени и серебра, льются из рук в руки, от игрока к крупье, а потом к кассиру, к менеджеру, к охране и оказываются наконец в святая святых, в счетной комнате. И здесь, в тишине, они отдыхают, здесь зеленые банкноты сортируют, укладывают в пачки, снабжают индексом. Эта счетная комната понемногу отходит в прошлое, ибо все больше и больше через казино текут виртуальные деньги: электрическая последовательность «вкл.-выкл.», последовательность, несущаяся по телефонным линиям.
В счетной комнате сидят трое мужчин, которые считают деньги под стеклянным, пристальным взглядом камеры, которую они видят, и взорами невидимых насекомых-камер, которых они не замечают. За смену каждый из троих считает больше денег, чем когда-либо получит в зарплату за всю свою жизнью. И каждый во сне считает деньги, любуется пачками и бумажными ленточками и цифрами, что неизбежно растут, что сортируют и теряют. И каждый из троих не реже раза в неделю праздно спрашивает себя, как обмануть охрану и системы защиты казино и убежать с таким мешком, какой сможешь утащить, и неохотно все они, рассмотрев мечту и сочтя ее непрактичной, удовлетворяются надежным чеком, избегая двойной дорожки – тюрьмы и безымянной могилы.
И в этой святая святых, где трое сидя считают деньги, где стоя наблюдают за ними охранники, которые приносят и уносят мешки, есть и еще одно лицо. Его антрацитовый костюм безупречен, его волосы темны, он не носит ни бороды, ни усов, а его лицо и манеры во всех смыслах непримечательны. Никто из остальных не отдает себе отчета в его присутствии, а если когда и замечают его, то забывают мгновенно.
Под конец смены двери открываются, и человек в антрацитовом костюме выходит из комнаты вслед за охранниками, идет с ними по коридорам, слыша, как шуршат по коврам с монограммами мерные шаги. Деньги в ручных сейфах везут на тележке к внутреннему грузовому отсеку, где сваливают в бронированную машину. И когда открываются ворота внизу пандуса, чтобы выпустить бронированную машину на предрассветные улицы Лас-Вегаса, человек в антрацитовом костюме проходит никем не замеченный в те же ворота и прогулочным шагом спускается на тротуар. Он даже не поднимает глаз, чтобы поглядеть на имитацию Нью-Йорка слева.
Лас-Вегас давно уже превратился в сказочный город из детской книжки с картинками: вот волшебный замок, а вот черная пирамида со сфинксами по бокам проецирует во тьму белый свет, будто посадочные огни для НЛО, и повсюду неоновые оракулы и мерцающие экраны предрекают счастье и удачу, рекламируют певцов, комиков и фокусников, проживающих здесь же или гастролирующих в городе, и вечно вспыхивают, манят и зовут огни. Раз в час извергается светом и пламенем вулкан. Раз в час пиратская шхуна топит военный корабль.
Человек в антрацитовом костюме неспешно прогуливается по городу, прислушиваясь к течению через него денег. Летом жар печет улицы, и двери каждого магазинчика, мимо которого он проходит, выдыхают в потный зной морозный кондиционированный воздух и холодят его кожу. В пустыне тоже бывает зима, и улицы сейчас пронизывает сухой холод, который человек в антрацитовом костюме любит и ценит. В его мыслях перемещение денег складывается в изящную решетчатую конструкцию, трехмерную «Колыбель для Кошки» движения и света. Именно этим привлекает его город посреди пустыни: скоростью движения, тем, как текут с места на места, из рук в руки деньги; это – его восторг, это – его кайф, это влечет его, как улицы наркомана.
По проезжей части за ним медленно едет такси, держась немного поодаль. Он его не замечает; ему даже в голову не приходит заметить его: его самого замечают так редко, что сама мысль о том, что за ним могут следовать, представляется ему почти немыслимой.
Четыре часа утра, и его притягивают отель и казино, вот уже тридцать лет как вышедшие из моды, но еще открытые до завтрашнего дня или до первого числа какого-то месяца, когда их снесут и, построив на их месте дворец удовольствий, раз и навсегда позабудут. Никто не знает человека в антрацитовом костюме, никто его не помнит, но вестибюль отеля обшарпан, безвкусен и тих, и воздух в нем синий от старого сигаретного дыма, и кто-то вот-вот проиграет несколько миллионов долларов в покер в частной комнате наверху. Человек в антрацитовом костюме садится за столик, и официантка не обращает на него внимания. Попсовая вариация «Почему бы и не ты?» звучит так тихо, что ложится на подсознание. Пять имитаторов Элвиса Пресли, каждый в комбинезоне своего цвета, смотрят позднюю трансляцию футбольного матча по телевизору в баре.
Крупный человек в светло-сером костюме присаживается у столика, и, замечая его, пусть даже и не видя человека в темном костюме, официантка, слишком худая, чтобы быть хорошенькой, слишком анорексичная, чтобы работать в «Луксоре» или «Тропикане», считающая минуты до конца смены, с улыбкой подходит прямо к нему.
– Вы восхитительны сегодня, моя дорогая, отрада для этих старых глаз, – говорит он, и, почуяв большие чаевые, официантка улыбается шире.
Человек в светло-сером костюме заказывает «джека дэниэлса» себе и «лафроайг» с водой для человека в антрацитовом костюме, который сидит рядом с ним.
– Знаешь, – говорит человек в светло-сером костюме, когда приносят напитки, – лучшие стихи, какие когда-либо сочинили в истории этой треклятой страны, были произнесены Канадой Биллом Джонсом в тысяча восемьсот пятьдесят третьем в Батон-Руж, когда его обчищали в подстроенной игре в фаро. Джордж Девол, который, как и Канада Билл, был не из тех, кто преминет пощипать старого простака, отвел Билла в сторону и сказал, мол, неужели он не видит, что игра ведется нечестно. А Канада Билл пожал со вздохом плечами и сказал: «Знаю. Но это единственная игра в городе». А потом вернулся к столу.
Темные глаза смотрят на человека в светло-сером с недоверием. Человек в антрацитовом костюме что-то отвечает. А другой – в светло-сером, с седеющей рыжеватой бородой – качает головой.
– Послушай, – говорит он, – мне правда жаль, что в Висконсине все так вышло. Но ведь я всех благополучно вывел. Никто не пострадал.
Человек в антрацитовом костюме отхлебывает свой «лафроайг» с водой, смакуя болотный вкус, аромат старого виски. Он задает вопрос.
– Не знаю. Все движется быстрее, чем я ожидал. Все без ума от этого парнишки, которого я нанял для поручений, – он снаружи, ждет в такси. Ты еще с нами?
Человек в антрацитовом костюме отвечает. Бородач качает головой.
– Вот уже две сотни лет ее никто не видел. Если она не умерла, то вышла из игры.
Сказано что-то еще.
– Послушай, – говорит бородач, опрокинув в себя остатки «джека дэниэлса». – Если ты с нами, будь на месте, когда ты нужен, и я о тебе позабочусь. Чего ты хочешь? Сомы? Я могу достать тебе бутылку сомы. Настоящей.
Человек в антрацитовом костюме смотрит на него в упор. Потом он неохотно кивает, бросив какие-то слова.
– Ну разумеется, да, – говорит бородач, и улыбка у него будто нож. – А чего ты ожидал? Но посмотри на это с такой стороны: это единственная игра в городе.
Протянув широкую лапищу, он пожимает ухоженную руку человека в антрацитовом. Потом встает и уходит.
С недоуменным видом возвращается худая официантка: теперь за угловым столиком сидит только один мужчина, одет он модно, костюм у него антрацитовый, а волосы темные.
– У вас все в порядке? – спрашивает она. – Ваш друг вернется?
Человек в темном костюме со вздохом объясняет, что его друг не вернется и, следовательно, за время и за труды ей не заплатят. А потом, видя обиду в ее глазах и сжалившись над ней, он мысленно осматривает золотые нити, наблюдает за матрицей, следует за потоком денег, пока не натыкается на узелок, и потому сообщает ей, что если она будет у дверей «Острова сокровищ» в шесть утра, через полчаса после конца ее смены, то встретит онколога из Денвера, который только что выиграл сорок тысяч долларов в кости и которому понадобится наставник, партнер, кто-нибудь, кто помог бы ему избавиться от всего этого за сорок восемь часов, оставшихся до рейса домой.
Слова исчезают из мыслей официантки, но она приободряется, чувствует себя почти счастливой. Вздохнув, она списывает человека с углового столика как сбежавшего не заплатив, не говоря уже о чаевых; а потом ей приходит в голову, что вместо того, чтобы ехать после смены прямо домой, наверное, стоит прокатиться до «Острова сокровищ»; но если кто-нибудь ее спросит, она не сможет сказать почему.
– Так что это за парень, с которым ты встречался? – спросил Тень, когда они шли через зал вылета в аэропорту Лас-Вегаса. И здесь тоже были игровые автоматы. Даже в такой ранний час у них стояли люди, скармливая «одноруким бандитам» монеты. Может быть, это те, подумал Тень, кто так и не вышел из аэропорта, кто сошел по трапу в вестибюль и тут и остановился, зачарованный вращающимися колесами и сверкающими огнями, остался в их ловушке, пока не скормил им все до последнего цента. Потом, когда у них не остается ничего, они, наверное, просто развернутся и сядут в самолет домой.
А потом сообразил, что ушел в свои мысли как раз тогда, когда Среда рассказывал ему, кто был тот человек в темном костюме, за которым они следовали в такси, и что он все пропустил.
– Итак, он с нами, – сказал Среда. – Однако это стоило мне бутылки сомы.
– Что такое сома?
– Напиток.
Они поднялись в чартерный самолет, пустой за исключением их двоих и трио корпоративных шишек, спешивших домой в Чикаго к началу следующего делового дня.
Устроившись поудобнее, Среда заказал «джека дэниэлса».
– Для таких, как мы, вы, люди… – Он помедлил. – Это как пчелы и мед. Каждая пчела приносит крохотную капельку меда. Нужны тысячи, миллионы пчел для того, чтобы набрать горшочек меда, какой приносят тебе на стол к завтраку. А теперь представь себе, что не можешь есть ничего, кроме меда. Вот каково это для нас… мы питаемся верой, молитвой, любовью.
– А сома…
– Чтобы провести аналогию дальше – медовое вино. Как медовуха. – Он хмыкнул. – Это напиток. Концентрированные молитвы и вера, дистиллированные в крепкий ликер.
Они ели невкусный завтрак, пролетая где-то над Небраской, и Тень вдруг сказал:
– Моя жена.
– Та, которая мертва.
– Лора. Она не хочет быть мертвой. Она мне сказала. После того, как помогла мне бежать от тех парней в поезде.
– Поступок хорошей жены. Освободить тебя от заточения и убить тех, кто причинил бы тебе вред. Тебе следует холить и лелеять ее, племянник Айнсель.
– Она хочет быть по-настоящему живой. Мы можем это сделать? Такое возможно?
Среда молчал так долго, что Тень начал уже подумывать, слышал ли он вообще вопрос или, может, он заснул с открытыми глазами. Но, наконец, глядя прямо перед собой, Среда заговорил:
– Заклинанье я знаю, помощь первому имя, и помогает оно в печалях, в заботах и горестях. Знаю второе – оно врачеванью помощь приносит и прикосновением лечит. Знаю такое, что в битве с врагами тупит клинки, мечи и секиры. Четвертое знаю, что заставляет мигом спадать узы с запястий и с ног кандалы. И пятое знаю: коль пустит стрелу враг мой в сраженье, взгляну, – и стрела не долетит, взору покорная.
Слова его были тихи и настойчивы. Исчез самодовольный, хвастливый тон, а с ним и ухмылка. Среда говорил так, будто произносил слова священного ритуала или вспоминал что-то темное и полное боли.
– Знаю шестое, – коль недруг заклятьем вздумал вредить мне, – немедля врага, разбудившего гнев мой, несчастье постигнет.
Знаю седьмое, – коль дом загорится с людьми на скамьях, тотчас я пламя могу погасить, запев заклинанье.
Знаю восьмое: где ссора начнется иль муж меня ненавидеть решится, воинов смелых смогу примирить я, а того – к дружбе склонить.
Знаю девятое, – если ладья борется с бурей, вихрям улечься и волнам утихнуть пошлю повеленье.
Таковы первые девять, что я познал. Висел я в ветвях на ветру девять долгих ночей, пронзенный копьем в жертву себе же, на дереве том, чьи корни сокрыты в недрах неведомых. Никто не питал меня, никто не поил меня, взирал я на землю, и мне открывались миры.
Десятое знаю, – если замечу, что ведьмы взлетели, сделаю так, что не вернуть им душ своих старых, обличий оставленных.
Одиннадцатым друзей оберечь в битве берусь я, в щит я пою, – побеждают они в боях невредимы, из битв невредимы прибудут с победой.