Кого какая страсть совсем одолевает...
Мне честь моя велит покорствовать судьбе,
Но сердце одному покорствует себе.
О честь, единственный источник нашейславы,
На коей истины основаны уставы,
Геройска действия и общей пользы мать!
Сильна едина ты сан царский воздымать.
Коль нет тебя с царем, он божий гнев народу,
И скиптр его есть меч, возъятый на свободу (IV, 1).
На этой морально-политической основе строится в большей или меньшей степени сюжет всех трагедий Сумарокова. Типическое сюжетное положение их – это коллизия между любовью, страстью, стихийным эгоистическим влечением, и государственным долгом, вообще принципом чести. Герой или героиня, или оба они, любят страстно, но любовь эта незаконна, нежелательна, осуждена «разумом», законом чести и долга. Если бы герой трагедии был простым человеком, коллизии не было бы; он имел бы право отдаться своему чувству. Но герой трагедии – правитель людей, руководитель их (каждый дворянин, по Сумарокову, рожден для управления людьми и государством); поэтому он обязан подчинить свое чувство долгу. Если он не умеет управлять своими страстями, самим собою, он не имеет права управлять другими. Если он попустит страстям овладеть его поступками, он будет тираном, деспотом, угнетателем. Такой дворянин недостоин быть дворянином. Такой монарх – бич своей страны. В конце своего творчества, в «Дмитрии Самозванце», Сумароков потребует насильственного устранения такого монарха-деспота.
Исходя из этой концепции морали, Сумароков разделяет действующих лиц своей трагедии на положительных и отрицательных, добродетельных и злодеев, руководствующихся честью и других – побеждаемых страстями.
В наиболее «чистом» виде социально-моральную концепцию трагедий Сумарокова мы можем наблюдать в «Синаве и Труворе» и в «Вышеславе». В первой из этих пьес князь Синав, монарх, давший благополучие снедаемому раздорами Новгороду, любит Ильмену; соперником Синава является его брат, Трувор, юный герой. Ильмена отвечает взаимностью Трувору. Синав безумствует в яростной ревности, он забывает о своем долге управлять подданными ради их блага и становится тираном по отношению к Ильмене и Трувору, тогда как именно он, монарх, должен больше всего уметь подавлять свои страсти. Наоборот, Ильмена – образец чести; отец ее, Гостомысл, считает необходимым,.считает своим государственным долгом отдать Ильмену за Синава, и она готова принести свое счастье и даже свою жизнь в жертву своему долгу по отношению к отцу-вельможе. Синав изгоняет из Новгорода Трувора и женится на Ильмене; и Трувор, и Ильмена кончают жизнь самоубийством. Синав в отчаянии; так трагически заканчивается дело, когда честь и разум уступают страсти.
Иную картину в аналогичной ситуации мы видим в «Вышеславе». Монарх Вышеслав любит княжну Зениду; соперником его является князь Любочест. Зенида же любит Вышеслава. Но Вышеслав обещал Зениду Любочесту, и она сама дала слово выйти за него замуж. И вот на протяжении всей трагедии мы видим, как в мучительной борьбе со своею страстью и Вышеслав, и Зенида неизменно оказываются победителями. Вышеслав готов исполнить свое обещание, несмотря на то, что Любочест поднимает против него бунт; Вышеслав знает, что он, монарх, должен быть рабом чести и добродетели; если же он отберет невесту у Любочеста, он станет эгоистом и тираном. Зенида в свою очередь готова покинуть любимого и трон и идти в изгнание и в тюрьму за ненавистным ей Любочестом, ибо она никогда не изменит своему слову. Любочест же настолько увлечен страстью, что собирается злоупотребить словом Зениды и Вышеслава. Но в конце концов невероятная добродетель Вышеслава и Зениды производит на него впечатление; он отказывается от Зениды, отдает ее Вышеславу, обращается сам к добродетели. Так добродетель монарха и князей делает всех счастливыми.
В целом ряде трагедий Сумарокова одним из ведущих сюжетных мотивов является восстание, удавшийся или неудавшийся государственный переворот. Но ocобое значение данная тема приобретает в «Дмитрии Самозванце»; эта трагедия целиком посвящена проблеме восстания против тирана. Дмитрий изверг и злодей: он убивает людей без зазрения совести. Он ненавидит русский народ и готов отдать его во владение полякам, он хочет ввести в России власть папы и католического изуверства. И вот против него поднимается народный гнев; зритель узнает о том, что трон Дмитрия колеблется, уже в первом действии. В пятом – восстание свергает тирана, который закалывается и «издыхает». При этом восстание это не стихийно; им руководит Шуйский, притворяющийся верным слугой Дмитрия. Аналогична роль наперсника Дмитрия Пармена; эту интригу Сумароков всячески одобряет, ибо считает, что в данном случае цель оправдывает средства; цель же – свержение деспота – он считает весьма достойной похвалы. Таким образом, отказываясь от легимистического ригоризма, Сумароков давал суровый урок российским монархам; он говорил им и дворянской аудитории, что власть царя вовсе не безгранична; он угрожал царю свержением за тираническое правление; он указывал «народу» на его право устранять неугодного монарха; он заявлял, что царь – это слуга народа, обязанный править во имя народа и согласно законам добродетели и чести. Эти смелые по тому времени мысли подкреплялись сентенциями о власти царя, в частности, о злых царях, произносимыми героями трагедий Сумарокова. Так, например, Дмитрий Самозванец* все время говорит о своем презрении к народу и своих тиранически-деспотических принципах власти.
Не истина царь – я; закон – монарша власть,
А предписание закона – царска страсть, –
говорит он (I, 1). А Георгий и Ксения так обсуждают положение:
Георгий
О ты, печальный Кремль! стал ныне ты свидетель,
Что здесь низвержена с престола добродетель...
Ксения
О небо!...
...Дай нам увидети монарха на престоле
Подвластна истине, не беззаконной воле!
Увяла правда вся; тирану весь закон –
Едино только то, чего желает он;
А праведных царей, для их бессмертной славы,
На счастье подданных основаны уставы.
Наместник божества быть должен государь.
Рази, губи меня, немилосердный.царь!
...Народ, сорви венец с главы творца злых мук,
Спеши, исторгни скиптр из варваровых рук;
Избавь от ярости себя непобедимой,
И мужа украси достойна диадимой! (II, 1).
Трагедии Сумарокова были школой дворянской морали и общественного сознания, рассчитанной ближайшим образом на людей своего класса. Но воспитательная роль их была, без сомнения, шире. Они пропагандировали высокие идеи гражданского долга, героического служения обществу*; они воспитывали в среде молодежи общественную культуру, чувство собственного достоинства; они учили и тому, как надо чувствовать и изъясняться. Пламенные любовные монологи героев Сумарокова также были предметным уроком для его современников. Чувства любви, преданности любимому, мысль о облагораживающем влиянии подлинно глубокого чувства на человека, прославление верности в любви до гроба, чувства дружбы, прославление высокой личной морали и т.д. – целый мир красоты, благородства и человечности открывал Сумароков своему читателю и зрителю. Сам он, Сумароков, без сомнения, считал это благородство преимущественной привилегией «корпуса благородных», т.е. дворян, но и самое понятие о благородном в его творчестве начинало терять свой узко сословный характер. Фактически дело шло о пропаганде высоких моральных и общественных идеалов в достаточно еще чуждой этим идеалам и нуждавшейся в них среде
Сумароков понимал глубокую связь содержания своих трагедий с потребностями живой русской современности. Именно поэтому он переносил действие их в Россию, черпал имена своих героев из русской истории, не в пример западным трагикам-классикам. Из девяти трагедий Сумарокова действие только двух происходит не в России: «Гамлет» – в Дании и «Аристона» – в Персии. Сумароков писал для русских и о России; примеры из русской истории должны были оказаться действеннее, чем другие. В «Дмитрии Самозванце» он позволил себе еще большее нарушение традиций классицизма Запада: он изобразил в трагедии исторические события не только своей страны, но и близкие по времени, случившиеся лишь за полтораста лет до него. Тем самым как бы нарушались бесстрастие и отвлеченность, предписавшие правила и традицию изображения отдаленнейших хронологически или географически событий в западной драматургии. Значение культа отечественной тематики, возникавшего в трагедии Сумарокова, конечно, было очень велико и положительно.
2. «Натуральная школа» в русской литературе.
Литературное направление - это массовое творчество писателей, придерживающихся одного и того же художественного метода. Его предпосылки были созданы в середине 1830-х годов, когда Пушкин и Гоголь были на высоте своей славы как авторы важнейших реалистических произведений, а в творчестве Лермонтова, параллельно с романтизмом, отчетливо обозначился новый мощный художественный метод - реализм (лирика, «Маскарад», «Княгиня Литовская»).
К этому же времени вышел на ровную дорогу как глашатай «поэзии реальной» Белинский. Он вполне сознавал необходимость объединения всех новых сил в мощное направление. Уже в статье 1835 года «О русской повести и повестях Гоголя» автор «Миргорода» и «Арабесок» провозглашается главой современной литературы, а прозаически-повествовательные жанры - ведущими в ней. Три гения - Пушкин, Лермонтов и Гоголь - повлияли на формирование направления. Но особенно великим было влияние Гоголя, решительно повернувшегося в своем творчестве к русским темам и начинавшего придавать литературе, по словам Н.А. Бердяева, «профетический» (то есть «учительский») характер.
Реалистическое направление в связи с появлением «Мертвых душ» критикой постоянно определялось как «гоголевское направление». С середины 1840-х годов, когда вышли некрасовские издания «Физиология Петербурга» (две части) и «Петербургский сборник», направление получило еще и другое название - «натуральная школа». Отсылаем читателя за подробностями терминологического характера и по другим вопросам, совокупно характеризующим хронологию, формы консолидации направления, его методы и стили, к монографии: Кулешов В.И. «Натуральная школа» и русская литература XIX века. 2-е изд. М., 1982.
Впервые термин «натуральная школа» употребил Ф.В. Булгарин в «Северной пчеле» от 26 января 1846 (N 22), разбирая некрасовский «Петербургский сборник». Автор фельетона хотел оскорбить новое направление, будто бы стремящееся только к «грязным темам», к голой, обнаженной правде, чуждое высоких вдохновений. Белинский подхватил термин «натуральная школа» и придал ему положительный смысл: «натуральная школа» - значит естественная, правдивая, стремящаяся к изображению жизни без прикрас. Благодаря Белинскому этот термин вошел в широкий обиход и закрепился в критике и литературоведении.
Привычное терминологическое определение школы как «натуральной» имеет не только исторический интерес. Термин «натуральная школа» обозначал два понятия: реализм (здесь нужен был новый термин) и примыкавший к нему собственно натурализм. В школе был главный поток - реалистический. К нему принадлежали крупные художники - Герцен, Некрасов, Гончаров. Но были еще и «дагерротиписты» - В.И. Даль (казак Луганский), Е.П. Гребенка. Некоторые из натуралистов возвышались в отдельных случаях до реализма (Я.П. Бутков, И.И. Панаев, А.Я. Кульчицкий), как и наоборот, великие художники слова отдавали дань натурализму (Некрасов-прозаик).
Итак, термин был один - «натуральная школа», но содержал в себе два понятия: «реализм» и «натурализм». Практически при анализе тематики, жанров, стиля «натуральной школы» приходится иметь дело с произведениями разных типов. Натурализм не всегда «безыдеен». В определенных своих видах и при определенных условиях он имеет прогрессивное значение. Белинский высоко ценил В. Даля, Я. Буткова, И. Панаева, хотя отличал творчество этих «талантов» от творчества «гениев». Реализм и натурализм в «школе» шли рука об руку.
В 1845-1848 годах реалистическое направление достигает своего расцвета: печатаются произведения Достоевского («Бедные люди», «Двойник», «Белые ночи»), Некрасова, Герцена («Кто виноват?»), Гончарова («Обыкновенная история»), альманахи с «физиологическими очерками», литературные обзоры Белинского. Этот-то период больше всего заслуживает названия «натуральная школа». Школа - наивысшая степень консолидации направления, имеющая своего учителя. Школа - значительная, сплоченная группа писателей, единодушно поддерживавшая принципы реализма Гоголя и эстетики Белинского, принадлежавшая к петербургскому кружку критика, сотрудничавшая в журналах «Отечественные записки» и «Современник». Свою идейную стойкость школа продемонстрировала в истории, вызванной появлением «Выбранных мест из переписки с друзьями» (1847) Гоголя, в которых Гоголь отрекался от своего реалистического творчества.
В середине 1840-х годов мы видим полную смену состава литературного движения, новую степень осознания писателями своих программных задач и необыкновенную полноту и ясность ее разработки: направление вбирало в себя две трети лучших писателей русской литературы, объединяло в органическое целое художественное творчество и литературную критику.
В каком же смысле «натуральная школа» могла быть новым словом в художественном отношении после таких своих учителей, как Пушкин, Лермонтов, Гоголь? Разве могли с ними состязаться сравнительно малодаровитые очеркисты-натуралисты Даль, Гребенка, Бутков или даже Панаев? Истинно же даровитые, большие писатели - Тургенев, Гончаров, Некрасов, Достоевский - еще только начинали свое поприще, и у них все было впереди.
«Натуральная школа» расширяла тематический диапазон всей литературы, обращала пристальное внимание на тех самых извозчиков, дворников, торговцев, слуг, кухарок, тетушек, кумушек, которые лишь упоминались у гениев. Теперь эти мелкие люди выступали на первый план, их судьба становилась интересной. Демократизировалась литература в общем своем тоне. В литературный язык вторгалась масса новых народных слов и выражений. Нарастал социально-обличительный пафос, раскрывался механизм русской общественной жизни, противоречивая взаимосвязь сословных отношений.
Экзаменационный билет № 12
Вопросы:
1. Сатира и юмор русского классицизма и барокко.
Настоящее признание драматургического таланта пришло к Д.И.Фонвизину с созданием комедии "Бригадир". Она явилась итогом поисков русской самобытной комедии и в то же время несла в себе иные, глубоко новаторские принципы драматургического искусства в целом. Эти принципы способствовали сближению театра с действительностью.
Уже с поднятия занавеса зритель оказывался погруженным в обстановку, поражавшую жизненной реальностью. В мирной картине домашнего уюта все значимо и одновременно все натурально — и деревенское убранство комнаты, и одежда персонажей, и их занятия, и даже отдельные штрихи поведения.
В дом Советника приезжает отставной Бригадир с женой и сыном Иваном, которого родители сватают за дочь хозяина Софью. Сама Софья любит бедного дворянина Добролюбова, но с ее чувством никто не считается. "Так ежели Бог благословит, то в двадцать шестое число быть свадьбе" — этими словами отца Софьи начинается пьеса.
Все действующие лица в "Бригадире" — русские дворяне. В скромной, будничной атмосфере среднепоместного быта личность каждого персонажа проявляется словно исподволь в разговорах. Постепенно от действия к действию духовные интересы персонажей раскрываются с различных сторон, и шаг за шагом обнажается своеобразие художественных решений, найденных Фонвизиным в его новаторской пьесе.
Традиционный для жанра комедии конфликт между добродетельной, умной девушкой и навязываемым ей глупым женихом осложнен одним обстоятельством. Иван недавно побывал в Париже и полон презрения ко всему, что его окружает дома, в том числе и к своим родителям. "Всякий, кто был в Париже, — откровенничает он, — имеет уже право, говоря про русских, не включать себя в число тех, затем что он уже стал больше француз, нежели русский". Речь Ивана пестрит произносимыми кстати и некстати французскими словечками. Единственный человек, с которым он находит общий язык,— это Советница, выросшая на чтении любовных романов и сходящая с ума от всего французского.
Нелепое поведение новоявленного "парижанца" и приходящей от него в восторг Советницы наводит на мысль, что основу идейного замысла в комедии составляет обличение галломании. Своим пустозвонством и новомодным манерничаньем они как будто бы противостоят умудренным жизненным опытом родителям Ивана и Советнику. Однако борьба с галломанией — лишь часть обличительной программы, питающей сатирический пафос "Бригадира". Родственность Ивана всем остальным персонажам вскрывается драматургом уже в первом действии, где они высказываются о вреде грамматики: каждый из них считает изучение грамматики ненужным делом, к умению достигать чинов и богатства она ничего не прибавляет.
Эта новая цепь откровений, обнажая интеллектуальный кругозор главных героев комедии, подводит нас к пониманию основной идеи пьесы. В среде, где царствуют умственная апатия и бездуховность, приобщение к европейской культуре оказывается злой карикатурой на просвещение. Нравственное убожество Ивана, гордящегося своим презрением к соотечественникам, под стать духовному уродству остальных, ибо их нравы и образ мыслей, в сущности, столь же низменны.
И что важно, в комедии эта мысль раскрывается не декларативно, а средствами психологического самораскрытия персонажей. Если раньше задачи комедийной сатиры мыслились в основном в плане выведения на сцене персонифицированного порока, например "скупости", "злоязычия", "бахвальства", то теперь под пером Фонвизина содержание пороков социально конкретизировалось. Сатирическая памфлетность "комедии характеров" Сумарокова уступила место комически заостренному исследованию нравов общества. И в этом главное значение фонвизинского "Бригадира".
Фонвизин нашел интересный путь усиления сатирико-обличительного пафоса комедии. В "Бригадире" будничная достоверность портретных характеристик персонажей перерастает в комически шаржированный гротеск. Комизм действия нарастает от сцены к сцене благодаря динамическому калейдоскопу переплетающихся любовных эпизодов. Пошлый флирт на светский манер галломанствующих Ивана и Советницы сменяется лицемерными ухаживаниями Советника за ничего не понимающей Бригадиршей, и тут же с солдатской прямолинейностью ведет штурм сердца Советницы сам Бригадир. Соперничество отца с сыном грозит потасовкой, и только общее разоблачение успокаивает всех незадачливых "любовников".
Основная проблема, которую Фонвизин поднимает в комедии «Недоросль» - проблема воспитания передовых людей. Митрофан, будущий гражданин страны, который должен творить дела во благо Отечества, с рождения воспитывался в атмосфере безнравственности и самодовольства. Такая жизнь и воспитание сразу отобрали у него цель и смысл жизни. У Митрофана и не возникало иных желаний, кроме как поесть, побегать на голубятни да жениться.
Учителя Митрофанушки – недоучившийся семинарист Кутейкин и отставной солдат Цыфиркин – знают немного, но свои обязанности пытаются выполнять честно и добросовестно. Однако главным воспитателем недоросля остаётся сама Простакова со своей «твёрдой логикой» и столь же твёрдой моралью: «Нашёл деньги, ни с кем не делись. Все себе возьми, Митрофанушка. Не учись этой дурацкой науке». Поэтому честным учителям Простакова решительно предпочитает бывшего кучера Вральмана за то, что «он дитя не неволит».
В результате Митрофан оказывается не просто невеждой, само имя которого стало нарицательным, но и образом бессердечия. Пока мать - полная хозяйка в доме, он ей грубо льстит, выдумывает объяснение: «Так мне жаль стало… тебя, матушка: ты так устала, колотя батюшку». Когда же за жесткость хозяйки по отношению к крепостным имение Простаковых берут в опеку и мать кидается к сыну как к последней опоре, он становится откровенным: «Да отвяжись, матушка, как навязалась…».
Это, конечно, совсем не смешно, а страшно, и такое предательство – худшее наказание злому невежеству. «Вот злонравия достойные плоды!» - подводит итог Стародум.
Грубость лексики выдаёт в Митрофане жестокосердие и злую волю; непросвещённость души ведёт к лени; грубость чувств низводится к чисто животным инстинктам. В сцене драки Скотинин называет Митрофана «чушкой проклятой». Всем своим поведением и речами Митрофан оправдывает слова Стародума: «Невежда без души – зверь».
Если не воспитать должным образом ребёнка, не научить его правильным языком выражать разумные мысли, он навсегда останется «больным неисцельно», невеждой и безнравственным существом.
2. Философская лирика Ф.И.Тютчева и Е.А.Баратынского.
| Тютчев |
|
|
| ЦИЦЕРОН Оратор римский говорилСредь бурь гражданских и тревоги:"Я поздно встал - и на дорогеЗастигнут ночью Рима был!"Так!.. Но, прощаясь с римской славой,С Капитолийской высотыВо всем величье видел тыЗакат звезды ее кровавый!.. Блажен, кто посетил сей мирВ его минуты роковые!Его призвали всеблагиеКак собеседника на пир.Он их высоких зрелищ зритель,Он в их совет допущен был -И заживо, как небожитель,Из чаши их бессмертье пил! <1829>, начало 1830-х годов |
Ритуальное время, согласно разнообразным мифологическим и религиозным системам, открывается человеку в мистическом озарении, подобном катарсису, и сопровождается неким видением, благодаря которому в индивидуальном сознании и утверждается знание о вечности сакральных актов, возобновляющих бытие мира (по существу — вечных актов сознания), и личная причастность к ним. Это видение рисует нам «Цицерон» Ф. И. Тютчева (1830) — стихотворение, созданное в тот же временной промежуток, когда и Пушкина чрезвычайно занимала тема падения миров.
У Тютчева мы вновь наблюдаем отмеченный выше пучок смыслов: закат великого города-империи сменяется его ночью; есть «зритель» роковых минут мира (аналог пушкинского рассказчика в отрывках), который «с капитолийской высоты» возносится в совет небожителей и приобщается к их высоким играм. Стихотворение в целом, несмотря на его конретно-историческую, «римскую», контекстуальность, исследованную Г. С. Кнабе, можно рассматривать как рассказ о путешествии по ступеням мистического знания: перейдя за черту возможного для человека, герой становится «призванным»; цена видения и переживания смерти исторической эпохи — бессмертие, цена пиров небожителей — закат и кровь земнорожденных, но так составляется полнота мира, дарующая «блаженство». Пир и питие — воплощение этой полноты, награда за мучительный путь.
Опосредованно, в контексте всей поэзии Тютчева, этот мотив божественного пира, знаменующего конец земной цивилизации, на котором довелось присутствовать смертному, выводит нас к образу тютчевского поэта — медиума, помещающегося в промежутке «между двойною бездной» и прозревающего, т.е. душой внимающего, «Глухие времени стенанья, / Пророчески-прощальный глас…». Не с пиров ли небожителей, подносящих ему чашу с бессмертьем, выносит поэт свой божественный дар?.. Эта ассоциация подкрепляется тем, что во второй строфе «Цицерона» формы личных местоимений и номинация, обозначающая конкретное лицо («Оратор римский говорил…», «…я поздно встал…», «…во всем величьи видел ты…»), меняются на форму относительного местоимения — «Блажен, кто посетил сей мир…»: под «кто» и «он» может подразумеваться не просто любой, но сам поэт, лирическое «я» Тютчева.
БАРАТЫНСКИЙ
На посев леса
Опять весна; опять смеётся луг,
И весел лес своей младой одеждой,
И поселян неутомимый плуг
Браздит поля с покорством и надеждой.
Но нет уже весны в душе моей,
Но нет уже в душе моей надежды,
Уж дольний мир уходит от очей,
Пред вечным днём я опускаю вежды.
Уж та зима главу мою сребрит,
Что греет сев для будущего мира,
Но праг земли не перешел пиит,—
К её сынам ещё взывает лира.
Велик Господь! Он милосерд, но прав:
Нет на земле ничтожного мгновенья;
Прощает он безумию забав,
Но никогда пирам злоумышленья.
Кого измял души моей порыв,
Тот вызвать мог меня на бой кровавый,
Но подо мной, сокрытый ров изрыв,
Свои рога венчал он падшей славой!
Летел душой я к новым племенам,
Любил, ласкал их пустоцветный колос,
Я дни извёл, стучась к людским сердцам,
Всех чувств благих я подавал им голос.
Ответа нет! Отвергнул струны я,
Да хрящ другой мне будет плодоносен!
И вот ему несёт рука моя
Зародыши елей, дубов и сосен.
И пусть! Простяся с лирою моей,
Я верую: её заменят эти,
Поэзии таинственных скорбей
Могучие и сумрачные дети.
Экзаменационный билет № 13
Вопросы:
1. Спор и творческое соперничество В.К.Тредиаковского, М.В.Ломоносова и А.П.Сумарокова.
2. Импрессионизм в лирике А.А.Фета и прозе И.С.Тургенева.
Импрессионизм ставит во главу угла воздействие творчества на человеческие чувства. В основе лежат чувства — впечатления. Русское слово «впечатление» (как и французское «импрессион») происходит от слов «печать», «отпечаток», здесь подразумевается некий внутренний отпечаток прошедших событий, образов.
Афанасий Афанасьевич Фет владел особым чувством природы. Он восхищался красотой мира безотчетно, непосредственно, как наивный ребенок, как влюбленный юноша.
Поэт создавал не обычные пейзажные зарисовки, а стремился рассказать о своих впечатлениях, навеянных природой.
Всякая мысль у Фета рождена эмоцией. В каждом своем произведении он выражает целую гамму изменчивых чувств, переживаний, настроений, вызванных различными явлениями природы, которые у поэта всегда прекрасны.
В 1857 году Фет написал стихотворение «Еще майская ночь…», которое я очень люблю. Название здесь говорит само за себя. Лирический герой восторгается чудесной майской ночью, поэтому во всем тексте множество восклицаний:
Какая ночь! На всем какая нега!
Благодарю, родной полночный край!
Из царства льдов, из царства вьюг и снега
Как свеж и чист твой вылетает май!
Лирический герой начинает свой монолог с показа общей картины этой дивной ночи. Чем она так хороша?
«Нега» - вот главная ее характеристика. Ночь нежна. Ее теплый, приятный воздух дышит ароматами цветов и трав, ветерок ласково освежает. За это герой благодарен родному краю, к которому растроганно обращается.
Почему в майскую ночь персонаж вспоминает о зимнем «царстве» (метафора)? Может быть, потому, что белые лепестки цветущих яблонь и вишен так похожи на снег?
А еще май «свеж и чист» (эпитеты) своей молодой зеленью, обилием света и легкостью, прозрачностью воздуха, еще не знающего, что такое изнурительная жара.
Именно в этом месяце весна предстает перед нами во всей красе:
Какая ночь! Все звезды до единой
Тепло и кротко в душу смотрят вновь,
И в воздухе за песнью соловьиной
Разносятся тревога и любовь.
Во второй строфе поэтическое пространство чуть-чуть сужается. Мы видим более конкретные образы. Но трактовка их по-прежнему очень эмоциональна, она передает, я думаю, трепет, волнение героя, его умиление майской ночью. Чувствуется, что человеку не хватает слов выразить душу. Его фразы противоречивы, от них веет загадкой, которую сможет разгадать лишь тот, кто сам пережил нечто подобное.
Герой пейзажной лирики Фета всегда растворен в природе, является ее неотъемлемой частью, поэтому способен воспринять и оценить многие достоинства этого мира, недоступные для обычных людей.
Напряженно, азартно, страстно постигает персонаж чудеса майской ночи:
Березы ждут. Их лист полупрозрачный
Застенчиво манит и тешит взор.
Они дрожат. Так деве новобрачной
И радостен и чужд ее убор.
Как тонко подмечена каждая деталь! Ничто не ускользнуло от внимательного взгляда автора. С помощью чувственных олицетворений («звезды смотрят», «березы ждут, дрожат», «лист застенчиво манит»). Фет передает жизнь природы, которая всегда рядом с человеком, сочувствует ему, отвечает на его состояние. Не случайно с настроением новобрачной девы сравнивается «переживание» деревьев. Это сопоставление встречается еще в устном народном творчестве. Издавна на Руси сравнивали березу и девушку. Однако Фет находит новое в этой традиции. Он сопоставляет счастливый трепет березы, которую «венчает» свежая листва, и невесты в свадебном уборе. Очень точное, изящное, интересное сравнение!
В этом стихотворении заметна такая тенденция: изображая майскую ночь в деталях, автор тяготеет к понятиям женского рода («нега», «песнь», «душа», «тревога», «любовь», «береза», «дева» и другие). Почему? Но ведь и ночь, и весна того же рода! Видимо, Фет сознательно или интуитивно указывает здесь на то, что природа женственна, отсюда ее красота и гармония, которые всегда будет воспевать поэт: