Впрочем, речь шла здесь не только о деловых вопросах. Старым профессорам было что вспомнить, о чем поразмыслить и поспорить. А сегодня, к тому же, пришла приятная новость: только что ударил нефтяной фонтан на площади, разбуривания которой факультет добивался уже многие годы.
— Н-да, хотел бы я послушать, что сейчас говорят в тресте да и в институте тоже, — поглаживал усы Бенецианов.
— Трестовские полевики, положим, прежде нас высказались в пользу этой структуры, — заметил Греков.
— Полевики? Так разве они делают погоду, Леонид Иванович! — Кравец снял пенсне и устало потер переносицу. — Не-е-ет, если бы не последняя статья Глеба Максимилиановича…
— Не только моя, — возразил Ростов. — Леонид Иванович тоже не раз писал об этом. Да и вы, Эдуард Павлович, в последнем сборнике…
— Одним словом, это месторождение наше, — заключил Бенецианов. — Результат нашей работы. А вчера я получил приказ министра, в котором отмечается работа и наших выпускников.
— Хорошие известия, — протянул окающим говорком старик Егоров. — Растет наша школа…
— Как ни хоронил ее Воронов! — подхватил Бенецианов.
— Опять Воронов, — развел руками Ростов. — Что-то в последнее время я только о нем и слышу. Чем он вас так тревожит? В конце концов, пусть занимается своими идеями.
— Идеи были и будут, Глеб Максимилианович. А стране сейчас необходима нефть, нужна руда, нужны кадры опытных специалистов. А Воронов начинает уже мешать нам в решении этих задач. Ему нет дела до успехов нашей школе…
— Но кроме успехов есть и недостатки, — осторожно заметил Греков.
— Тут нам Воронов не поможет! — возразил Бенецианов. — А вреда от него хоть отбавляй.
— Да в чем все-таки вред? — пожал плечами Егоров.
— Как в чем? Его увлечения модными методами только уводят молодежь от дела, вносят анархию в научную и учебную работу факультета…
— Наконец, он просто подрывает наш авторитет! — подхватил Кравец.
— Ну, это, положим… — нахмурился Греков.
— Я не имел в виду лично вас, Леонид Иванович, — поспешил поправиться Кравец.
— Но мешает он всем нам! — решительно заявил Бенецианов. — И я считаю, что дальше так продолжаться не может. Всему есть предел. Так ведь Леонид Иванович?..
Греков не спеша закурил, придвинул пепельницу:
— Я уже говорил, что не разделяю крайностей Воронова и не сторонник некоторых его педагогических приемов. Но… Пожалуй, кое над чем из его идей можно задуматься.
— А если эти самые идеи мешают работе всего коллектива? Если они подрывают наши собственные взгляды?
— Ну, свои-то позиции мы всегда сумеем отстоять.
— Вот именно! И пора бы это делать уже не только в научных дискуссиях…
В дверь постучались, и в кабинет вошел Чепков. Все сразу замолчали.
— Я, кажется, помешал вам, — сказал он с порога. — Мне вот к Модесту Петровичу, по небольшому вопросу. Простите, пожалуйста…
Однако никто не повернул к нему головы. А Бенецианов, посмотрев на часы, ответил:
— Через полчаса я буду у себя.
Выйдя из кабинета, Чепков осторожно прикрыл дверь и зло сощурил глаза: «Аристократы! Но подождите! Недолго осталось вам чваниться. Воронов вас раздавит! Определенно! И тогда… Тогда видно будет. А сейчас — работать и работать! Заканчивать диссертацию. Во что бы то ни стало!»
***
К концу второй недели Люся вполне освоилась с новой университетской обстановкой. Ее не смущала больше веселая толкотня на вешалках и в буфетах. Привычным стал говор, от которого гудели в перерывах огромные вестибюли факультета. Она знала уже всех преподавателей, могла найти любую аудиторию, было у нее и свое любимое место в читальном зале.
Только вот ее группа до сих пор оставалась почему-то чужой и непонятной. Ребята словно сторонились Люси. А ведь между собой все они держались так, будто знали друг друга давным-давно. В перерывах дурачились, подтрунивали друг над другом. На лекциях перешептывались, после занятий договаривались где-то встретиться, куда-то пойти. А Люся все время оставалась одна. Для нее никто не занимал места, никто не интересовался ее делами, никто не посвящал в свои планы
Даже Саша Степанов стал будто избегать ее. Впрочем, в последнее время с ним вообще происходит что-то непонятное. После недавнего вечера встречи, с которого Люся ушла, оставив их вдвоем с Наташей, он стал каким-то замкнутым, молчаливым, с Наташей, кажется, даже не разговаривает. А та и вовсе косится на нее.
Словом, с группой она не сошлась. Вот и сейчас кончается последняя лекция, и ей снова придется идти одной. Люся вздохнула и, собрав тетради, начала укладывать их в сумочку.
Однако не успел отзвенеть звонок, как поднялся Витя Беленький и громко, стараясь перекричать начавшийся в аудитории шум, объявил:
— Никто не уходите! Сейчас комсомольское собрание! Слышите? — и, видя. что некоторые ребята торопятся пробиться к двери, добавил: — Открытое! Так что всех касается.
— Ну, вот еще! — послышался бас Коли Краева. — Пора в столовку!
— Ничего, не умрешь! — ответил Витя. — Проходите все в тридцатую. Там сейчас свободно.
Все повалили к дверям. А через несколько минут, когда Люся устроилась в укромном уголке, подальше от кафедры, к ней подошел Валерий.
— К вам можно? — спросил он.
— Пожалуйста.
— Скоро полмесяца, как вошли вы, так сказать, в нашу семью, — заговорил Валерий почему-то шепотом, — и тем не менее никто не знает даже вашего имени.
— Меня зовут Люся.
— Очень приятно! Валерий Ларин, — чуть привстал он и снова зашептал: —В нашей группе, Люся, народ не очень уж интересный. И для меня было приятной неожиданностью появление такой интеллигентной девушки…
— Мне не кажется, что ребята у нас неинтересные, — возразила Люся.
— Ну что вы! Поверьте, я изучил эту группу хорошо. Да сейчас вы сами убедитесь. Возьмите хоть Беленького. Разве это организатор? Вы только послушайте!
Люся посмотрела на Витю.
— Ребята! — надрывался тот у кафедры. — Ну, хватит, в конце концов, галдеть! Пора начинать.
— Так начинай! — крикнул кто-то с места. — Чего тянуть!
— Вот я и говорю, — забубнил Витя бесцветным, деревянным голосом. — Комсомольское собрание одиннадцатой группы считаю открытым. На повестке дня… Да, — спохватился он, — может, сначала президиум изберем?
— Какой еще президиум! — послышались голоса. — Давай ближе к делу!
— Ну, хорошо. Значит, на повестке дня у нас один вопрос: положение с математикой. Давай, Степанов! По твоему предложению собрались.
Саша встал с места:
— Чего же тут говорить? И так все ясно. Плохо с математикой. Если дальше так пойдет, ничего знать не будем.
— А тебе что, больше всех знать надо? — вмешался Краев. — Не первый год Цой читает. В прошлом году ни одного завала не было.
— Что толку в этих цоевских четверках? Математику-то знать не будем…
— А на черта сдалась она нам! — не отступал Краев.
Саша вспыхнул:
— Да сейчас без математики шагу не сделаешь! И в геологии! Поэтому я предлагаю просить учебную часть исправить положение…
— И дать Степанову медаль за спасение утопающих, — сказал Жорик.
— Или заставить его самого читать математику, — добавил Краев.
— Беленький! Веди собрание! — крикнул Иван.
— Да, товарищи, — заторопился Витя, — надо же по порядку. Вот кончит Степанов, тогда выступите. Продолжай, Степанов!
— А я кончил, — ответил Саша и сел на место.
Витя поднялся.
— Ну, значит, продолжим. Доклад окончен. Приступаем к прениям. Давай, Краев!
— А мне говорить не о чем!
— Тогда кто же? Славин и Войцеховский, чего вы там шепчетесь? Выступайте!
— Да мы согласны, — ответил Войцеховский, лучший спортсмен группы и первый рекордсмен по пропускам занятий.
— С чем согласны?
— Со всем, что здесь говорят. Мы же скоро уезжаем на спартакиаду.
— Прошу слово! — поднялся Фарид Ибрагимов. — Товарищи! — рубанул он рукой воздух. — Я скажу так. Лекции Цоя стоят не на должной высоте. Да, товарищи. Потому что, во-первых, читает он их на малодоступном языке. Во-вторых, читает безо всякой связи с предыдущим, последующим. В-третьих, нет никакой связи с практикой…
— Чего там переливать из пустого в порожнее! — крикнула Света. — Все ясно! Пиши, Беленький…
— То есть как, пиши? Я не секретарь. Товарищи, мы же секретаря не выбрали!
— Вот Горюнова и будет секретарем! — предложил Фарид. — Сил у нее хватит!
— Горюнова? — переспросил Витя. — Согласны? — обратился он к аудитории…
— Так… Принимается. Пиши, Горюнова! А… что писать?
— Просим учебную часть… — начал Саша.
— Да ничего мы не просим! На кой нам эта математика! — вмешался Краев.
— Позвольте мне, — попросил Валерий. Он подошел к столу, не спеша поправил волосы, помолчал немного, затем начал значительным голосом:
— Товарищи, должен сказать вам, я удивлен. Прежде всего выступлением Степанова. Нет, я не хочу сказать, что математика нам ни к чему. Как раз наоборот! В век расщепленного атома и кибернетических машин эта наука нужна всем, как воздух…
— Как солнце! Как, сами понимаете, вода! — ухмыльнулся Жорик. Но Валерий не смутился.
— Да, и как бриолин для волос! — добавил он под хохот всей группы. Затем снова повернулся к Саше:
— Но, товарищи, разве мы дети? Разве мы с вами пришли в первый класс? Университет не детский сад и не школа первой ступени! Студент — человек самостоятельный, он учится мыслить и сам разбирается в книгах. А лекции, которые мы слушаем, определяют лишь отдельные вехи нашего творческого пути. Возьмем, к примеру, великих русских ученых…
Сначала его слушали. Потом начали прешептываться. Наконец кто-то крикнул:
— Регламент!
Валерий поднял руку.
— Я, собственно, кончаю. Думаю, что выражу общее мнение: мы за математику, но против школярства! Мы за науку, но против методов, которыми когда-то натаскивались дворянские недоросли. — Он тряхнул головой и не спеша направился к Люсе.
— Да разве они поймут! — доверительно шепнул он ей.
Люся не ответила.
— Кто следующий? — спросил Беленький.
— Дайте я скажу, — поднялся Иван.
— Проходи сюда.
— Зачем? Я с места… Вопрос ясен. То, что математика нужна — это факт. Бесспорный. То, что читают нам ее отвратительно — тоже факт. А мы сюда пришли учиться, а не штаны просиживать! Нам знания нужны! Вот и весь разговор! Так что решение может быть сейчас одно — просить учебную часть заменить нам Цоя.
Он сел на место. Валерий запальчиво крикнул:
— Позвольте, но это школярство! Я еще раз хочу сказать…
Тогда Иван снова поднялся и как бы между прочим добавил:
— А что касается выступления этого… Как его?
— Ларина! — подсказал кто-то.
— Да, Ларина… Так это как микстура для пацанов: и много, и сладко, и пользы никакой…
Все дружно засмеялись. Засмеялась и Люся, впервые почувствовав себя не одинокой в своей группе.
***
Саша встретил Воронова в коридоре, после занятий. Поздоровался, хотел пройти мимо, но неожиданно для самого себя остановился и сказал:
— Юрий Дмитриевич, вы обещали дать тему… тому, кто захочет заняться научной работой…
Воронов посмотрел на него внимательно:
— И вы решили попробовать свои силы?
— Да, если можно…
— Отчего же нельзя, конечно можно. Но имейте в виду, — предупредил он, — это не забава, а труд. И труд не легкий. Вас это не пугает?
— Труда я не боюсь.
Воронов улыбнулся:
— Тогда пройдемте ко мне…
Так Саша впервые переступил порог кабинета Воронова. А скоро Юрий Дмитриевич даст ему и первое научное задание.
Об этом и раздумывал он, подходя к знакомой улице. Но едва свернул сюда, мысли смешались. Все здесь, начиная с булыжной мостовой и кончая дуплистыми липами, напоминало Наташу. И как ни сердит был Саша на нее за все причуды и колкости, какие она, не скупясь, сыпала в последние дни, при виде старого деревянного дома с крашеным крыльцом он мог думать лишь о том, что здесь, за этой дверью, ждет она, и что сейчас он увидит ее, и что она будет с ним весь вечер…
А когда он позвонил и в прихожую вышла Наташа, в пестром домашнем халатике, с брошенными за спину косами, такая, какой он знал ее год назад, что-то сжалось у него в горле и он смог лишь молча шагнуть ей навстречу.
Верно, и она в эту минуту вспомнила то хорошее, что было между ними, потому что глаза ее потеплели, и она порывисто шагнула к нему и молча прижалась к его груди.
А когда он вошел в комнату, где все было по-старому, где сидели за чаем Нина Федоровна и сестренка Милка, где весело потрескивала та самая печь, которую когда-то разжигали они вдвоем с Наташей, и когда Наташа усадила его за стол, а Нина Федоровна стала расспрашивать об отце, о доме, он почувствовал себя совсем счастливым.
Но Наташа быстро скрылась в соседней комнате и через некоторое время вышла оттуда в новом платье, с плотно уложенными косами и модных туфлях на тонком каблучке.
И эта другая Наташа взглянула на часы и совсем другим голосом, капризным и нетерпеливым, сказала:
— Опаздываем, Саша!
Он встал, отодвинул недопитую чашку и, поблагодарив Нину Федоровну, стал молча натягивать плащ.
Всю дорогу Наташа беспокоилась, как бы не опоздать. Но, как назло, пришлось долго ждать трамвая, и когда они добрались наконец до института, протиснулись сквозь толпу, штурмовавшую высокие двери, у которых не менее десятка парней с красными повязками на рукавах придирчиво проверяли входные билеты, и вошли в гудящий, пестро раскрашенный вестибюль, мест в гардеробе уже не было.
— Ну, вот, пожалуйста! — надулась Наташа. Но к ним подошли две девушки с яркими осенними листьями в прическах и проводили в одну из аудиторий, где можно было раздеться.
В зале, где танцевали вальс, Наташа не захотела задерживаться. Они двинулись дальше по коридору, пока не добрались до аудитории, откуда неслись звуки джаза. Саша не сразу понял, что и здесь танцуют. Но присмотревшись внимательнее, он увидел, что юноши и девушки держат друг друга за руки и медленно, будто нехотя, перебирают ногами, время от времени поворачиваясь в ту или другую сторону.
Наташа поправила прическу и протянула руки:
— Пошли, Саша!
— Куда? — не понял он.
— Танцевать.
— Так разве это… танцы?
Она рассмеялась:
— Как был ты медведем, так и остался. Ну, не хочешь — не надо. Постоим, посмотрим. Но если меня кто пригласит, ты уж не сердись.
— Да я не вижу здесь ни одного знакомого.
— Не важно! На танцах это не имеет значения.
Через минуту к ним подошла веселая компания ребят, и один из них, высокий завитой блондин, обратился к Саше:
— Простите, у вас нет спичек?
— Нет, я не курю.
— Жаль. А… можно вас на минуту. — Он отошел с ним шага на два и тихо спросил: — Вы не знаете, где курилка?
— Нет, я здесь впервые.
— Ну, простите пожалуйста. — Блондин вежливо раскланялся, а когда Саша пошел обратно, то увидел, как другой парень из их компании протягивает руку Наташе и что-то говорит ей с улыбкой, сверкая золотыми зубами.
— Прошу вас, — донеслось до Саши, и не успел он пробраться через разделяющую их толпу, как Наташа с золотозубым уже вошла в круг танцующих.
Когда музыка смолкла, он пошел было навстречу Наташе, но золотозубый сам привел ее на место.
— Извините, — сказал он Саше, улыбаясь.
Потом начал рассказывать новый анекдот, затем предложил пари, что «Спартак» обойдет «Динамо». А как только снова зазвучали трубы, протянул руку Наташе, и та с улыбкой согласно кивнула ему и снова оставила Сашу.
За спиной его кто-то усмехнулся. И он не выдержал. Стиснув зубы, пробрался сквозь толпу в дверях и бросился вон из зала,
Вот и комната, в которой они разделись. Саша взял плащ и вышел на свежий воздух.
Двери института по-прежнему осаждали желающие попасть на вечер. К Саше сейчас же подскочили несколько ребят:
— У вас нет лишнего билета?
И тогда Саша опомнился. Что он наделал! Ведь Наташа осталась там, среди этих пижонов. Вернуться? Но до слуха снова донесся ритм барабанов, и он будто снова увидел ее рядом с золотозубым.
Нет! Лучше быть дикарем, кем угодно. Только не видеть всего этого. И он шагнул в темноту.
Вечер был ненастным. Резкие порывы ветра сильно раскачивали фонари на столбах, и тени на мостовой метались из стороны в сторону. Деревья качали голыми ветвями, и их мокрые вершины тускло блестели в свете фонарей.
Но вот уже не стало и фонарей. Кончились тротуары. По сторонам тянулись еле видимые в сетке дождя высокие заборы. Под ногами зачавкала грязь. А он все шел и шел, стараясь ходьбой заглушить обиду.
ЭЛЕКТРОННАЯ МАШИНА»
Закончив лекцию, Воронов прошел к себе и, вымыв под краном руки, долго вытирал их полотенцем, шагая в задумчивости по кабинету из угла в угол. На лбу его блестели капли пота. Не легко, видно, давалась ему та завидная непринужденность, с какой читал он свои курсы.
Но судить об этом могли лишь те, кто работал с ним рядом и видел груды книг и журналов, проходящих через руки Воронова перед каждым занятием. Их не удивляло, что восемьдесят минут, проведенные за кафедрой, для него равнозначны нескольким часам любой самой трудной работы. Им, слушавшим Воронова и знавшим, чего стоило просто и доходчиво изложить сложнейшие вопросы атомной физики или кристаллохимии, было известно, сколько энергии требовали эти лекции.
Однако усталым Воронов не выглядел. Глаза его улыбались, будто он увидел или услышал что-то очень хорошее. И так случалось всякий раз, когда он приходил из одиннадцатой группы…
Воронов посмотрел в окно и, кажется, впервые за этот год увидел небо таким, каким видел его еще мальчишкой.
— И таким оно будет всегда и для всех… — Он раскрыл форточку, подставив лицо тугой струе прохладного воздуха.
— О чем это вы, Юрий Дмитриевич?
Воронов обернулся. Перед ним стоял Петр Ильич Ларин.
— Да вот, любуюсь небом.
Ларин с удивлением посмотрел на своего учителя. В последнее время он привык слышать от него только деловые замечания. К тому же погода была пасмурной. Часть неба закрывали облака.
— Сегодня им едва ли можно любоваться, Юрий Дмитриевич, кругом тучи.
— Не в этом дело! А впрочем… — Воронов неожиданно улыбнулся. — Да вы садитесь, Петр Ильич. Рассказывайте, как ваши дела?
— Идут как будто. Предварительные отзывы получены. От обоих оппонентов. Завтра рассылаю авторефераты. Ну, и через месяц…
— Защита?
— Да, если Ученый совет не затянет.
— Об этом мы еще поговорим. А сейчас… Как практические занятия по минералогии?
— Кажется, ничего. Заканчиваем сульфиды. На этой неделе думаю провести коллоквиумы. Начну с одиннадцатой группы.
— С одиннадцатой? Ну, что же, давайте! Кстати, как они работают?
— В общем, неплохо. Ребята любознательные. Иной раз прямо-таки засыпают вопросами. Да вот, хотя бы недавно едва не поставили меня в тупик. Правда, вопрос-то, строго говоря, наивный…
— А все-таки?
Петр Ильич усмехнулся:
— Такое услышишь только на первом курсе. Мы разбирали химический состав сульфидов. И один студент, некто Кравцов, парень деловой, но прямо из армии, с большим перерывом в учебе, вдруг спрашивает: «А почему атомы соединяются друг с другом?» Я вначале даже не понял, чего он хочет. Начал объяснять, что здесь мы имеем дело уже не с атомами, а большей частью с ионами, которые притягиваются, как разноименные заряды. А он свое: «Это все, — говорит, — мне понятно, но почему атомы образуют ионы, почему бы им не оставаться отдельными нейтральными атомами?» Тут уж я руками развел…
— Позвольте, а разве у — вас не возникало такого вопроса?
— Но это же основа мироздания. Всеобщий, так сказать, закон природы…
— Закон?
— Ну, может быть, я неточно выразился.
— Не в этом дело. Но ведь и закон требует разъяснения.
Петр Ильич пожал плечами:
— Но, согласитесь, Юрий Дмитриевич, это уже чистейшая физика.
— Физика, говорите? Ну, так что! — Воронов встал из-за стола и зашагал по комнате. — Физика… А, впрочем, это беда всех геологов. Как только дело доходит до атома, так — стоп! Владения геологии кончились. Поистине, «кесарю — кесарево, а богу — божье». Единственный мостик — геохимия. Но и этот курс читается у нас только разведчикам. А вы ведь, кажется, кончали по специальности нефтяная геология?
— Да, но меня с первого курса больше интересовали минералы…
— Минералы вы знаете неплохо. Но… Как бы это вам сказать? Знаете их только с точки зрения «классической геологии». Поэтому вам и показался «наивным» вопрос Кравцова. И не случайно, что задал его именно студент первого курса. Это еще не геолог, а просто пытливый человек. И он хочет знать все. А потом из него начинают готовить геолога. И что греха таить, делают у нас это так, что постепенно студент теряет естественную широту устремлений. У него появляется определенный круг понятий, выходить за который геологу «не положено». А все, что выходит за рамки этого круга, превращается в само собой разумеющиеся «основы мироздания».
Петр Ильич покраснел.
— Я же сказал, что неточно выразился. Просто не подобрал нужного выражения. Ведь это факт, что при coвременном уровне развития науки узкая специализация становится даже необходимостью.
— Безусловно! Но разве узкая специализация исключает глубину познания? Как раз наоборот. И вот этой-то глубины, к сожалению, сейчас так не хватает геологии. Сплошь и рядом она закрывает глаза на достижения физики, достижения, которые могли бы дать ей эффективнейшие методы исследования вещества. Это все равно, что человек, живший в темноте и привыкший определять предметы на ощупь, не захотел бы воспользоваться появлением света и, завязав глаза, по-прежнему обшаривал все руками. Вы согласны со мной?
— Да, но…
— Хотите сказать, что не нами это заведено, не нам и менять?
— Нет, почему же! В этом отношении как раз наша кафедра являет пример…
— А вы сами?
— Но я же специализируюсь по чистой минералогии. Этого тоже нельзя бросить.
— Почему бросить? И что это за «чистая» и «не чистая» минералогия? Есть одна минералогия, которая изучает минерал, как определенную форму существования материи, со всех точек зрения и на такую глубину, какая возможна при данном уровне науки. А это значит, что минералог должен уметь поставить и правильно разрешить любой вопрос, касающийся этой формы материи вплоть до строения атома и атомного ядра.
Воронов подошел к столу.
— Теперь по существу того вопроса, который задал вам Кравцов. Нет, вопрос этот не так наивен. И надо вам на него ответить. На следующем же занятии. В самом деле, почему атомы теряют или приобретают электроны? Почему соединяются они друг с другом, образуя химические соединения или кристаллические структуры самородных элементов? Почему в природе нет свободных атомов?
— А инертные газы?
— Вот именно! Только инертные газы существуют в виде свободных атомов. И в этом все дело, Петр Ильич. Ведь именно их атомы имеют наиболее устойчивую, наиболее энергетически выгодную структуру электронного облака, в котором полностью замещены так называемые «s» и «р» орбиты. А все остальные атомы лишь стремятся к достижению такой структуры. Но для того, чтобы получить эту устойчивую, восьмиэлектронную оболочку, им необходимо или приобрести недостающие электроны или, наоборот, избавиться от избыточных, лишних. Возьмем, к примеру, натрий. У него в валентном слое один электрон. Ясно, что проще всего отдать этот электрон и остаться с устойчивым предыдущим слоем, в котором как раз восемь электронов. А вот у хлора в последнем слое семь электронов. В этом случае, очевидно, выгоднее захватить недостающий электрон и довести валентный слой до восьмиэлектронного. Но становясь таким образом энергетически устойчивыми, атомы в то же время получают положительный или отрицательный заряд, то есть теряют свою нейтральность и превращаются в заряженные ионы. А это также лишает их стабильности. И для того, чтобы восстановить ее, разноименные ионы соединяются друг с другом, давая нейтральные химические соединения, в данном случае — поваренную соль. Вот откуда стремление элементов соединяться друг с другом.
— Но ведь не всегда элементы могут оказаться в таком удачном сочетании.
— Конечно. Я взял наиболее благоприятную обстановку. Атомы металла обычно теряют электроны, а атомы неметалла, как правило, приобретают их. Ну, а если мы будем иметь дело с атомами только одного сорта, скажем, какого-нибудь одного неметалла. Чтобы достичь устойчивого состояния, каждому атому потребуются дополнительные электроны. А где их взять? И тогда происходит вот что. Возьмем для примера тот же хлор. В последнем валентном слое, как мы видели, атом хлора имеет семь электронов, причем седьмой электрон не спарен — «холостой». Для достижения устойчивого энергетического состояния, следовательно, каждому атому необходим еще один электрон. Но ведь их нет. И тогда каждые два атома хлора соединяются попарно, спаривая свои «холостые» электроны в одну общую ячейку. Но которому из атомов принадлежит эта ячейка? И тому и другому. То есть, каждый атом «вправе считать», что он получил один дополнительный электрон и создал, таким образом, у себя устойчивую восьмиэлектронную оболочку. Вот почему в природе хлор всегда встречается в виде молекул, состоящих из двух атомов. Или возьмем алмаз. Он состоит только из атомов углерода. Что их заставляет связываться здесь друг с другом?
— Видимо, то же стремление к устойчивому состоянию?
— Да, конечно. Только, смотрите, что получается. Валентный слой углерода содержит всего четыре электрона, два из которых спаренные и два «холостые». Значит, если при соединении атомов углерода оба «холостые» электрона спарятся друг с другом, то и в этом случае каждый из атомов как бы получает только два дополнительных электрона. Но ведь этого мало для устойчивого состояния. И тогда происходит следующее. Спаренные электроны валентного слоя распариваются. В результате в нем оказываются «холостыми» все четыре электрона. И все эти электроны одного атома спариваются с четырьмя такими же «холостыми» электронами другого атома. Теперь каждый атом как бы получает по четыре дополнительных электрона и, таким образом, создает вокруг себя устойчивую восьмиэлектронную оболочку. А конечный результат — необычайно прочное соединение, которое мы привыкли называть алмазом… Ну, а если у нас будут атомы только одного сорта какого-нибудь металла? В таком случае все они, очевидно, будут стремиться к освобождению от лишних электронов. Но забирать их теперь некому. И все эти электроны остаются свободными, образуя так называемый электронный газ, который и нейтрализует кристаллическую решетку самородных металлов, состоящую, как известно, из положительно заряженных ионов. Следовательно, сама кристаллическая структура твердого тела, на которую мы смотрим, как на нечто само собой разумеющееся, является лишь следствием перестройки электронного облака атомов в направлении большей энергетической целесообразности. Вот вам и ответ на вопрос Кравцова.
— Спасибо, Юрий Дмитриевич, я вижу, мне, действительно, нужно заняться физикой.
— Не только вам, Петр Ильич, а всем геологам. Всем без исключения. И я буду настойчиво добиваться от Ученого совета усиления физико-математической подготовки для всех специальностей геофака. Иначе геология никогда не встанет в один ряд с точными науками. А за это надо бороться!
Воронов с минуту помолчал.
— Так народ в одиннадцатой группе, говорите, любознательный? А как занимается Степанов?
— Это хороший студент. Во всех отношениях. Он был со мной еще на Вае. Помните, я рассказывал…
— Тот самый паренек, с которым искали вы злых духов? Прекрасно. Был он у меня. И я думаю привлечь его к научной работе кафедры.
— Но это же первый курс!
— Неважно! Именно с первого курса надо подбирать учеников. Я убеждаюсь в этом все больше и больше. И не только подбирать, но и руководить их подготовкой, вовлекать в жизнь кафедры, давать им темы научной работы, составлять индивидуальные учебные планы.
— Индивидуальные планы?
— Вы же сами говорили, что наука требует узкой специализации.
— Да.
— Но существующие учебные планы не рассчитаны на такую специализацию. Все наши студенты изучают почти одни и те же предметы, независимо от того, чем они будут заниматься по окончании университета. Скажем, будущему минералогу необходима высшая математика и ядерная физика, а то и другое дается у нас в слишком небольшом объеме. Так вот, я считаю, что для отдельных студентов, которых мы ориентируем на научную работу, нужны индивидуальные планы. Из них следует исключить некоторые не соответствующие научному профилю дисциплины, а вместо них добавить те предметы, которые необходимы для глубокого, именно глубокого, изучения того или иного раздела науки.
— Деканат на это не пойдет.
— Жизнь заставит.
— Но не с первого же курса.
— Нет, именно с первого. Иначе будет поздно. Только для этого нужно знать студентов. А Степанов, кажется, парень мыслящий…
Воронов откинулся на спинку стула и задумался. Перед глазами его возник этот коренастый паренек с настойчивым взглядом, и он будто увидел в нем самого себя, такого, каким пришел когда-то в университет и так же отдался полюбившемуся делу, не боясь трудностей и даже не думая о том, что это лишит его многого в жизни. Путь его в науку был действительно нелегким. А уж в личной жизни…