Проснулся Саша в самом хорошем настроении.
Мысли его снова и снова, как весь вчерашний день, и позавчера вечером, и долгой ночью, что он лежал без сна, возвращались к Люсе. В памяти были еще живы часы, проведенные у нее. Думать об этом он мог без конца, если бы…
Если бы не возглас Ивана:
— Да ты что валяешься до сих пор? Ну-ка, вставать!
Через полчаса они уже идут к университету и Иван, как всегда, строит планы на весь день. Но Саша его почти не слышит. Мысленно он уже там, в тридцатой аудитории, где увидит сейчас Люсю. Но там же будет и Наташа… Как встретиться, как держаться с ней?
Саша невольно замедляет шаги. В душе просыпается тревога, — не потому, что он чувствует себя виноватым перед Наташей или в чем-то винит ее сам. Но он понимает, что как бы ни сложились его отношения с Люсей, Наташа уже никогда не будет для него тем, кем была. Однако разве можно так сразу перечеркнуть все, что было между ними…
— Ты что, заболел? — Это Иван. Саша и забыл, что — он идет рядом.
— Нет, я просто… задумался. — Саша прибавляет шагу. Вот и университет. Привычно гудящий голосами вестибюль. Широкая лестница на второй этаж. Тридцатая аудитория. Саша нерешительно идет за Иваном и в двери останавливается. Что такое?.. Люся и Наташа — рядом! Они о чем-то говорят, — и не просто говорят, а прямо-таки поглощены разговором. Как давние знакомые, как лучшие подруги. Саша подходит ближе и здоровается. Девушки рассеянно кивают и выжидающе молчат, будто недовольные тем, что их прервали. Саша в недоумении переступает с ноги на ногу, не зная, что сказать, и, услышав звонок, поспешно садится на первое попавшееся место.
В перерыве к Люсе и Наташе присоединяется Таня. И все трое о чем-то шепчутся. Потом куда-то исчезают— надолго, на всю лекцию. Затем садятся в дальнем углу и снова шепчутся.
«После занятий подойду и спрошу, в чем дело», — решает Саша.
Но перед практикой по минералогии в аудиторию влетает Вася Герасимов.
— Степанов и Беленький! — кричит он с порога. — На заседание бюро! Без опозданий! Слышали?
«Вот досада!» — Саша быстро обводит глазами аудиторию и неожиданно встречается взглядом с Люсей. Она стоит у окна, задумчивая, печальная.
— Люся! — позвал он и пошел было к ней, но дорогу ему преградил Иван.
— Сашка, постой! Ты знаешь, что с Краевым?
— Нет, не знаю. Погоди… — Он пытается проскочить мимо. Но Иван хватает его за руку:
— Ты в самом деле ничего не знаешь?
— Нет! — вырывает руку Саша. Но уже хлопнула дверь. Все кидаются по местам, начиная торопливо листать тетради. В аудиторию входит Петр Ильич.
— Здравствуйте, товарищи! — говорит он, раскрывая журнал. — Двое в лаборантскую за минералами. Остальные закройте тетради! Вспомним пройденное. Да, пока не забыл, Степанов и Беленький, вас просят на заседание бюро. Можете быть свободны. Сегодняшнюю тему отработаете самостоятельно.
— Счастливчики! — вздыхает Вика, переправляя тетрадь со стола на колени.
А Джепаридзе почти стонет:
— Вспомним пройденное! Чего вспоминать, когда в голове одна картошка?..
— Все-таки лучше, чем ничего! — язвит Валерий.
— Прошу не отвлекаться! — одергивает их Петр Ильич. — Итак, начнем…
Убедившись, что картофельная эпопея едва ли способствовала закреплению знаний по минералогии, Петр Ильич приступил к изложению нового материала.
Но Люся не слушает. «Пожалуй, хорошо, что он ушел», — думает она.
— …Крокоит не имеет пока практического значения, — слышится голос Петра Ильича. — Но, как говорят, все течет, все изменяется…
— Люся, мы сегодня идем в театр, — взволнованно шепчет на ухо Таня, и Люся чувствует, как счастлива ее подруга.
Все течет, все изменяется…
И разве сама Люся два дня тому назад не замирала от радостного ожидания, то и дело выглядывая в окно. А теперь… Теперь надо бежать и от него, и от самой себя. А куда? Зачем?..
Все течет, все изменяется…
Она смотрит украдкой на Наташу. Та сидит, подперев голову рукой и словно в забытьи чертит какие-то вензеля в своей тетради. Лицо ее побледнело и осунулось. В самом деле, разве можно причинить ей боль даже ценой своего счастья? И все-таки…
Хватит. Люся пытается заставить себя слушать преподавателя. Бесполезно копаться в том, чего не вернуть! Но в это время ей на тетрадь падает сложенная вчетверо записка.
«Люся! Надо немедленно сказать нечто важное. Умоляю тебя заглянуть после занятий в сквер. Буду ждать у входа.
В. Л.»
Только этого не хватало! Она скомкала записку и бросила под стол, заметив косой взгляд Вики. Та исподлобья следила за каждым ее движением, не упуская в то же время из виду Валерия. Люся пододвинула тетрадь и стала записывать, но Петр Ильич закончил традиционной фразой;
— Берите образцы, начинайте работать.
Таня сейчас же сорвалась с места и, ухватив лоток с минералами, кивнула Люсе:
— Держи! Самый полный. А то ребята все растащат.
Люся помогла перенести лоток и раскрыла книгу.
— Читай вслух! — попросила Таня. — Или давай я.
— Да, лучше ты.
Таня уселась поудобнее.
— Значит так. Пироморфит… — начала она, взяв образец. — Блеск алмазный, твердость…
К ним подсел Иван:
— Девочки, можно, я с вами? Там уже все разобрали…
— Пожалуйста, — кивнула Таня. — Твердость — три с половиной, спайность практически отсутствует…
Иван взял образец и глянул на Таню.
— Ты на минерал смотри! — строго заметила Таня.
Иван смутился.
— И то смотрю. Вот же алмазный блеск. Но спайности вроде бы не видно….
— А что у тебя?
— Как что?
— Это же апатит!
— Разве? А ты о чем читаешь? Таня засмеялась.
— Эх ты: «алмазный блеск» и «спайности вроде бы не видно». Где тут алмазный блеск? А еще староста!
— Что же, старосте и ошибиться нельзя?
— Смотря отчего ошибиться, Ванечка! — послышался за их спиной ревнивый голос Светланы.
Таня подмигнула Люсе, но та не могла себя заставить даже улыбнуться.
***
Заседание было необычным. Кроме членов бюро и комсоргов групп, всегда собиравшихся в тесной комнатушке, за деканатом, сегодня сидели здесь декан, профессор Бенецианов, молодые сотрудники Воронова, несколько ассистентов и аспирантов с других кафедр и какой-то незнакомый мужчина с блокнотом в руках.
— Корреспондент, — шепнул Витя Беленький. — Специально пригласили.
— Да в чем дело-то?
— Сам не знаю.
Саша повернулся было к Васе, но тот был занят разговором с Бенециановым и каким-то высоким блондином.
Впрочем, ждать пришлось недолго. Вася объявил:
— Заседание комсомольского бюро факультета считаю открытым… Феногенова! — сказал он секретарю. — Чтобы протокол сегодня был, как надо! Так вот… — взглянул он в лежащую перед ним бумажку. — На повестке дня у нас такие вопросы: о политико-воспитательной работе на кафедре минералогии и разное. Другие предложения будут?
Саша и Витя переглянулись: повестка была самой обычной.
— Стало быть, нет возражений? — спросил Вася. — Утверждается!.. По первому вопросу слово имеет комсорг кафедры минералогии Вадим Стрельников.
Вадим встал, одернул пиджак и просто, без лишних слов начал рассказывать, как живут и работают комсомольцы кафедры.
«Что же, неплохо!» — подумал Саша, слушая, как они помогают друг другу в учебе и работе, ходят в кино, выезжают за город.
— Молодцы ребята! — шепнул он Беленькому и посмотрел на секретаря. С лица того не сходила саркастическая улыбка.
— И это все? — протянул он, как только Вадим закончил выступление.
— Да, все, — кивнул Стрельников.
— Вот как! Больше ничего не добавишь?
— Нет,
— Ну, что ж. Послушаем комиссию. Давай, Воробьев.
К столу подошел незнакомый Саше блондин и, разложив перед собой целый ворох бумаг, начал докладывать:
— Комиссия, созданная комсомольским бюро факультета, детально ознакомилась с постановкой политико-воспитательной работы на кафедре минералогии и установила следующее…
Вот оно что! Саша даже присвистнул от изумления. По словам Воробьева получалось, что все, о чем только что говорил Стрельников, было всего лишь дымовой завесой, прикрывавшей подозрительные дела, творящиеся на кафедре минералогии. Из материалов комиссии следовало, что там существует какая-то организация молодых ученых и студентов, «распространяющая чуждые нравы».
Что за чертовщина? Саша посмотрел на комсомольцев. Они сидели озадаченные. А Воробьев сыпал фактами, приводил цитаты, показывал журнальные фотографии.
Тягостная тишина воцарилась после сенсационной справки, оглашенной Воробьевым.
— Кто это? — шепнул Саша Беленькому.
— Аспирант с кафедры нефти… Ну и Шерлок Холмс!
— И ты ему веришь?
— А черт его знает. Ведь факты…
Члены бюро стали перешептываться. Вася поднялся:
— Что же, послушаем Стрельникова.
— Есть вопрос! — С места поднялся невысокий худощавый юноша.
— Аспирант Грекова, — шепнул всезнающий Витя.
— Пожалуйста, Бардин, — повернулся к нему секретарь.
— Здесь только что выступал председатель так называемой «комиссии», созданной комсомольским бюро. Но всем известно, что из бюро до сегодняшнего дня в университете был один секретарь. Я только что приехал из Москвы. Остальные были в колхозах. Кто же, собственно, создавал комиссию?
Члены бюро переглянулись. Бенецианов нахмурился.
— Вопрос не по существу! — заявил Герасимов. — Секретарь может решать организационные вопросы в рабочем порядке.
— Допустим. Но почему секретарь не информировал членов бюро о столь важном деле, прежде чем выносить его на расширенное заседание?
— Ты что, Андрей, хочешь сорвать обсуждение по существу?
— Нет, я уточняю кое-какие детали.
— Ясно… Пусть Стрельников доложит бюро, как дошли они до такой жизни.
Вадим поднялся:
— Я сказал все, что считал нужным.
— Тогда приступим к вопросам. — Вася постучал карандашом по столу. — У меня есть невколько вопросов. Что это за непонятные звания имели члены вашей организации — «пентали», «пенталины»? В уставе я таких не видел.
Вадим усмехнулся:
— А ты кроме устава что-нибудь читаешь? С греческими цифрами, случайно, не знаком? Студенты-геологи с ними встречаются…
Вася вспыхнул:
— Отвечай по существу, Стрельников!
— Я и собираюсь ответить по существу. Эти «звания» означают: сколько научных работ или оригинальных конструктивных решений имеет тот или иной из наших товарищей. Одну — моноль. Пять — пенталь. Десять —декаль. Только и всего.
— А зачем вам понадобились греческие названия цифр? — не унимался Вася. — Русских не хватает, что ли?
— А почему, как ты думаешь, кристаллография пользуется греческими цифрами? — в тон ему ответил Вадим.
Герасимов замялся:
— Ну, это… совсем другое дело. Скажи лучше, для чего это вам понадобилось? Эти значки в петлицах. Мы знаем, как их называют— сопротивления!
— Еще бы! Другие узнают об этом не к четвертому курсу, а к четвертому классу. Ну, да каждому свое. А почему носим именно эту радиодеталь?.. Так ведь силовой трансформатор не повесишь в петлицу.
Все засмеялись. Вася потребовал:
— Еще раз предупреждаю, Стрельников, отвечай по существу! Здесь комсомольское бюро, а не балаган!
— Возможно, — все так же невозмутимо отвечал Вадим. — Но тебе и членам комиссии следовало бы знать, что эти «значки» носят в петлицах халатов физики-радиотехники повсюду. И пошла эта мода раньше, чем мы с тобой поступили на геофак. Во всяком случае, задолго до того, как выступавший здесь товарищ научился писать кляузы… простите, справки.
— Я попрошу выбирать выражения! — вскочил Воробьев.
— А ты выбирал их, когда стряпал свою справку и пичкал ее разными небылицами?
— А это вот тоже небылицы? — Воробьев достал из папки несколько журнальных фотографий, на которых красовались не то танцовщицы, не то купальщицы в таких костюмах, на каких кто-то явно перестарался в экономии материала.
— Вот за это нам остается только покраснеть, — согласился Вадим. — Глупость, больше ничего. Но и это заведено не нами. На физмате ребята-прибористы всегда украшают приборы такими картинками. Больше такого не будет.
— А как ты объяснишь нам это? — Вася развернул злополучный юмористический листок.
— Что же тут объяснять! — удивился Вадим. — Кажется, ясно…
— Тебе кажется? А по-нашему, тут надо кое-что объяснить. Что это за «гнет цивилизации», например, от которого вы бежите за город?
Вадим усмехнулся:
— Ничего особенного! Имеется в виду уехать от городского шума, дыма, пыли… Шутка, одним словом.
— Ну-ка, дайте этот листок! — прервал их Бардин. — Хватит оттуда цитаты выдергивать. Да и все документы комиссии заодно передайте сюда. Посмотрим. Дело-то, кажется, выеденного яйца не стоит.
— Вот как! — возвысил голос Вася. — Для тебя это тоже, может быть, шутка. Или ты тоже против цивилизации?
— А что! Иногда против. Да вот хоть в позапрошлом году, в экспедиции. Изодрал я штаны по оврагам. Пришлось обрезать до колен, — в таком виде и приехал в город. А милиционер меня за это чуть не арестовал… Разве это не «гнет цивилизации»?
Все захохотали. А Вася забарабанил по столу:
— В последний раз предупреждаю тебя, Бардин, за срыв работы бюро…
В спор неожиданно вмешался корреспондент:
— Так это же юмор, товарищ Герасимов, только юмор! Как вы не понимаете.
Однако на помощь Васе пришел Воробьев:
— Что это, товарищ Ашмарин, за «просто юмор»? Или вы забыли, что юмор относится к области идеологии?
— Нет, я этого не забыл, но в данном случае…
И тут Саша не выдержал:
— Но здесь в самом деле нет ничего, кроме желания ребят посмеяться. Где же «чуждые нравы», «анархия», о которых нам читали в справке?
— А ты, Степанов, помолчи! — осадил Вася. — Молод еще. Тут и без тебя есть кому заняться этим делом.
— Что за тон? — вспыхнула сидящая неподалеку от Саши Инна Григорьева. — Ты что же, единолично хо-Нешь все решать, как и комиссию создавал, — «в рабочем порядке»?
— Действительно, что за тон! — поддержал Инну другой член бюро, Володя Свиридов.
Ребята зашумели.
— Ну, ладно-ладно. — Вася беспокойно заерзал на стуле. — Давайте без крика! Переходим к обсуждению. Должен предупредить, что вопрос, который мы решаем, очень серьезный. Кто будет говорить?.. Может быть, вы, Модест Петрович?
— Нет-нет! Я послушаю. — Бенецианов был чем-то недоволен.
— Дай мне сказать.
— Опять Бардин… — Вася недовольно поморщился.
— Да, я. Мы тут просмотрели с ребятами все «документы». О них и говорить нечего! Только людям с болезненной мнительностью могло прийти в голову, что на кафедре минералогии образовалась какая-то «организация», распространяющая «чуждые нравы». Это не значит, что там все безупречно. Взять хотя бы эти картинки. Но с ребятами надо было поговорить запросто, по-товарищески. Поэтому я хочу сказать сейчас о другом. Как могло возникнуть это высосанное из пальца «дело»? Как получилось, что нас оторвали от работы и заставили быть невольными участниками комедии…
Вася попытался прервать его, но все зашумели:
— Не мешай! Говори, Андрей!
— Так вот, — продолжал Бардин, — как могло получиться что целому коллективу кафедры нанесено такое оскорбление, а все комсомольское бюро оказалось в положении недоумевающих свидетелей? Причина в том, что наш секретарь перестал считаться с мнением бюро, присвоил себе право единолично решать любые, даже важные вопросы, и больше того — проникся нездоровым чувством подозрительности, недоверия к своим товарищам. Я считаю, что мы должны указать ему на это, а если не поймет, придется нам ставить вопрос о переизбрании секретаря.
— Ставьте! — крикнул Герасимов. — Хоть сейчас! Но я этого так не оставлю. Сегодня же пойду в партком!
— Не нужно ходить.
Все повернулись к двери. Там стоял Стенин.
— Незачем ходить, — повторил секретарь партбюро. — Тем более, что вы уже были у меня и, видимо, ничего не поняли. Зато сегодняшний урок, надеюсь, откроет вам глаза на роль коллектива.
С улыбкой оглядев ребят, Стенин обратился к Бенецианову:
— Молодежь-то у нас, оказывается, на высоте, Модест Петрович?
— Да, мне и словом не пришлось вмешаться в их дискуссию. — Бенецианов встал и направился к выходу. — Пойдемте, Алексей Константинович, у меня к вам одно дельце…
Все поднялись. Но Вася постучал ладонью о стол:
— Постойте! Тут вот еще чэ-пэ, и пока все в сборе… — Он порылся у себя в столе и извлек какую-то бумажку. — Беленький, ты знаешь, где сейчас студент вашей группы Краев?
— Краев? — Витя оглянулся на Сашу. — Нет, не знаю…
«В самом деле, ведь его не было на занятиях, — подумал Саша. — И Иван что-то хотел сказать в последнюю минуту».
— Не знаешь! — повысил голос Вася. — И даже не поинтересовался, почему его не было на лекциях?
— Так ведь… Сразу после занятий сюда, на бюро. А где он может быть?
Вася прищурился:
— В тюрьме! Арестован за связь с уголовными элементами. Рядом с тобой столько времени сидел преступник. А ты прохлопал! Тут персональным делом пахнет…
— Сразу уж и персональным? — спросил Саша.
— А ты что думал? Пусть лучше людей изучает.
— Да ведь всего месяц какой-нибудь… — начал было Витя.
— Довольно разговоров! — прервал его Герасимов. —
Предлагаю поставить Беленькому на вид для начала... Других предложений не будет?
— Каких предложений? — вспылил Саша. — Беленькому на вид! А Краев? Его ты уже в расход списал?
— Преступные элементы нас не интересуют.
— Какой же он элемент? И что ты знаешь о Краеве!
— Вот! — Вася поднял над головой бумажку. — Из милиции. Вчера только из деканата передали. Поинтересуйся!
— Да я с Краевым три недели бок о бок работал и знаю, что не может он быть преступником. Здесь какое-то недоразумение. Надо выяснить!
— Милицию проверять? — усмехнулся Вася.
— Проверять надо все, — возразил Андрей. — Ну-ка покажи, что за бумажка.
Он пробежал глазами письмо:
— Да… бумага серьезная. И все-таки надо уточнить. Только без всяких комиссий. Поручить кому-нибудь…
— Поручите мне, — вызвался Саша. — Я проверю.
— Будут там с тобой разговаривать! — возразил Герасимов.
— А почему бы и нет? — сказал Андрей. — Напишем ему удостоверение. Пусть сходит и все выяснит. Пока же вопрос этот надо вообще снять.
Только выйдя в коридор, Саша почувствовал, как он голоден, и вспомнил, что с утра ничего не ел.
— Ну, я в столовку, — кивнул он Беленькому и помчался к лестнице. Но здесь его ждал Петька Грачев.
— Сашка, здорово! — закричал тот издали, сияя всеми веснушками. — Ну и горазды вы заседать! А еще геологи. Юристам сто очков дадите!
— Да тут, видишь ли, такое дело… Арестовали нашего студента.
— За что?
— Не знаю. Пришла из милиции бумажка…
— Ну, значит, дело табак! Глаголь аминь и сматывай удочки. Ибо, как поется в гимне бюрократов:
В жизни главное — бумажка.
С ней мы связаны навек.
Без бумажки ты букашка,
А с бумажкой — человек!
А здесь, выходит, все с обратным знаком.
— Брось балагурить! Человека выручать надо…
— Стоящий парень?
— Колька-то? Конечно! Представить не могу, что с ним случилось… А тут находятся такие: поскользнется человек, так они готовы еще подножку дать. Сейчас вот с одним сцепился на бюро…
— С Герасимовым?
— А ты его откуда знаешь?
— Слышал, что водятся еще такие ископаемые на геофаке.
— И в самом деле ископаемое. Напустился на вороновских ребят, так они ему дали прикурить!
— Я думаю.
— Ребята что надо! Вот бы с кем поработать… Ну, а ты как?
— Я к тебе вот за чем. Начал изучать кристаллографию. Нам без нее, сам знаешь, никак. Ну и подумал, почему бы не послушать у вас лекции. Разрешение взял. И с расписанием тоже нормально: в эти часы у нас лабораторка по физике, я вечерами смогу отработать. Только вот неудобно как-то в чужую группу вваливаться одному… В общем, давай встретимся где-нибудь перед лекцией.
— Ладно. Встретимся у деканата.
***
Бенецианов с самого начала понимал, что все «открытия» Герасимова выеденного яйца не стоят. Но давняя неприязнь к Воронову взяла верх. Модесту Петровичу казалось, что каковы бы ни были результаты обсуждения вороиовской кафедры, оно лишний раз покажет, что обстановка там все-таки ненормальная.
И что же получилось?.. Этот аспирант Грекова спутал все карты. Принесла его нелегкая!
Модест Петрович тяжело вздохнул, оделся и хлопнул дверью кабинета.
В конце коридора его догнала Софья Львовна.
— Модест Петрович! Вы еще не ушли?
— Да вот заседали, — устало проговорил Бенецианов.
— По вороновской кафедре?
— Ну да…
— И что же?
Бенецианов махнул рукой:
— Чепухой все кончилось. Этот бездарь из мухи слона раздул…
— Я же в самом начале не советовала доверять Герасимову… Ну да не расстраивайтесь! Поедемте с нами. Вы еще не знаете: Мышкин сменил «москвича» па «волгу». Такая прелесть! Хотите вам покажем?
Софья Львовна огляделась по сторонам:
— Мышкин!
— Я здесь.
Бенецианов поморщился. Видимо, супруг Софьи Львовны был ему не очень по душе.
— Мышкин, Модест Петрович согласился поехать С нами. — Софья Львовна выразительно моргнула мужу.
— К-хе… Очень приятно. Здравствуйте, Модест Петрович. Милости просим…
— Да я, собственно… — замялся Бенецианов.
— Едемте, едемте, Модест Петрович! — Софья Львовна тронула его за локоть. — На дворе вон какой дождь!
Машина стояла у подъезда. Мышкин торопливо открыл дверцу:
— Пожалуйста, Модест Петрович.
— Нет, уж прежде даму.
Машина тронулась.
— А как Греков? — доверительно спросила Софья Львовна.
— Раскусил, кажется, и он нашего Ахилла, — оживился Модест Петрович. — Так что профессура теперь едина. Решили действовать. Скоро поставим вопрос на Совете. Главное теперь — как можно больше фактов.
— Так я, пожалуй, знаю уязвимое место вашего оппонента...
— А именно?
— Молодежь! — выпалила Строганова.
— Не понимаю…
— Я хочу сказать, что сила Воронова в поддержке молодежи. Он для них — бог! Да-да. Поэтому надо прежде всего раскрыть глаза молодежи…
— Но как это сделать?
— Есть у меня кое-что на примете…
— Да? — Модест Петрович недоверчиво покосился на Строганову.
Та многозначительно промолчала.
— Вы знаете, что ассистент Воронова Ларин скоро выступит с защитой диссертации?
— Что же из этого? Диссертация на уровне. Я просматривал.
— Диссертация, может, и на уровне. А слышали, какой разгромный отзыв пришел из экспедиции, где работал Ларин?
— Разгромный?
— Ну, положим, не совсем. Но будет над чем призадуматься Совету. Нина Павловна шепнула мне, что Ларин совсем растерялся.
— К-гм… Представляю, как ринется Воронов защищать своего подопечного, чтобы сгладить впечатление.
— Нет, по имеющимся у меня, сведениям, Воронов как раз и не собирается этого делать. А вот нам, пожалуй, надо бы сделать все возможное, чтобы «сгладить впечатление».
— Нам? Кому нам?
— Ну, мне или вам…
— Мне?! С какой стати?
— А вы представляете, какое это впечатление произведет на диссертанта?
Бенецианов пожал плечами:
— Допустим. А дальше?
— А дальше вы постараетесь, чтобы вновь испеченный кандидат перешел на вашу кафедру.
— Как так?
— Очень просто. У нас ведь открывается вакантное место доцента. Я думаю, Ларин на это клюнет. У Воронова такого места не предвидится.
— Гм… клюнет… Еще бы не клюнуть. Но для чего это нужно? Что будет он делать у нас на кафедре?
— Заниматься минералогией.
— Да?.. Впрочем… Тэ-тэ-тэ! Заниматься минералогией… Изумительно! Софья Львовна, вы — гений! Заниматься минералогией у нас на кафедре. Ну конечно! Где же кроме! Не в кузнице же Воронова. Это будет показательно… Единственный ученик Воронова, не порвавший с геологией, ищет у меня убежища! Единственный минералог бежит с кафедры минералогии! Только… Вы уверены, что согласится он покинуть Воронова?
— Это предоставьте мне, Модест Петрович.
— С удовольствием, дорогая Софья Львовна!.. Мы, кажется, доехали? Что значит «волга»!
— Да. И мы хотели бы просить вас, Модест Петрович, зайти к нам завтра вечерком отметить, как говорится… Мышкин!
Тот обернулся:
— Тормоза скрипят, Модест Петрович. Без обмывки хоть не езди! Так что, милости просим…
КОЛЬКА
Легко сказать, проверить. А как это сделать? С чего начать? Там, за этой дверью, думать будет поздно. Саша оглянулся на забранные решеткой окна и, так ничего и не придумав, шагнул к крыльцу. Но дверь перед ним вдруг открылась, и навстречу вышел... Краев.
— Колька!
Тот удивленно поднял глаза:
— Ты чего здесь?
— Да вот… Выручать пришел.
— Кого? — недоверчиво покосился Колька. — Меня?!
— Ну да! Я ведь сразу не поверил всему этому. Ерунда какая-то! Недоразумение!
— Никаких недоразумений! Зря сюда не приводят.
— Но тебя же выпустили?
— Выпустили… Под расписку.
— А что все-таки случилось?.
— Эх, Сашка, если рассказать, и не поверишь…
***
Жизнь в самом деле не баловала Кольку Краева. Навсегда запомнились ему огромные кулаки отца и мутные, словно остановившиеся глаза, какими смотрел он на них с матерью, вваливаясь поздно ночью в тесную каморку, где негде было и спрятаться от родительского гнева. Затем следовала разухабистая ругань, грохот падающей мебели, звон разбиваемой посуды, и, наконец, ночная сырость двора пронизывала Кольку, забиралась под материнскую кофту, наспех наброшенную почти на голое тело.
Это называлось — «получка», и не было для Кольки ненавистнее слова, и ничего не ждал он с таким ужасом, как этого кошмарного дня, когда им с матерью приходилось нередко ночевать даже на улице.
И все вдруг переменилось. Не стало «получки», не стало и отца. Мать теперь почему-то все время плакала и надолго уходила куда-то «хлопотать», а соседи жалели ее и называли несчастной горемыкой. Но Колька не считал себя несчастным. Не стало получки — и хорошо. Нет матери дома — тоже неплохо. И он целыми днями слонялся по двору или убегал с мальчишками на речку.
Вернулся отец, когда Колька уже ходил в школу. Только на этот раз он не вошел, как прежде, широко распахнув дверь, а его внесли какие-то незнакомые люди. И потом он лежал на кровати днем и ночью, сильно кашляя и ни слова не говоря ни с Колькой, ни с матерью.
Впрочем, иногда он подзывал Кольку к себе, усаживал на кровати и молча гладил по голове. Однако Колька по-прежнему дичился отца и боялся, что тот встанет с постели, и снова начнутся страшные «получки».
Но отец так и не встал. Как-то вечером подозвал он Кольку расстегнуть ворот рубахи. Колька нехотя подошел. В горле у отца что-то булькало и хрипело, а руки были горячими и потными. Колька постарался высвободиться и хотел уже снова юркнуть в свой угол, но, взглянув случайно на отца, увидел, что из глаз у него текут слезы. Это было так неожиданно, что Колька заплакал и в первый раз прижался к жесткой костлявой груди отца.
А через три дня шли они с матерью за гробом, и мать голосила на всю улицу, а Колька молча всхлипывал и никак не мог представить, что теперь отец никогда уже не вернется к ним и никогда уже он не сможет сделать то, на что так и не решился в тот последний вечер — погладить отца по голове.
Снова остались они вдвоем с матерью.
Но мать была теперь совсем другой. По целым дням она сидела дома, глядя в одну точку. Не плакала и не говорила, а только вздыхала, так что Кольке становилось не но себе, и он готов был бежать куда угодно, лишь бы не слышать этих вздохов и не видеть странно неподвижных глаз матери.
К осени мать слегла. А в начале зимы Колька снова шел за гробом, но теперь уже с теткой, о существовании которой он и не догадывался. Тетка почему-то все время держала его за руку и без конца повторяла:
— Ты теперь, Колька, круглый сирота и должен, стало быть, всех почитать, а особливо сродственников своих. На сродственников вся твоя надежда. А без них пропадешь ты, как тля.
Вечером тетка приехала на подводе, собрала все до последней тряпки и повела Кольку к себе, не переставая твердить ему о том, как не умела жить его мать и как хорошо ему будет в «порядочной» семье.
Так началась Колькина жизнь у «сродственников». Товарищей в новой школе, куда его перевели, не оказалось. Зато в теткином дворе скоро нашелся приятель, шустрый белобрысый паренек, которого звали почему-то Крыжем. Был он почти ровесник Кольки, ходил в заплатанных брюках-галифе и был всегда весел, всем доволен, никогда ничему не удивлялся и никого, кажется, не боялся, кроме своей матери, длинной костлявой женщины во всем черном.
Крыж постоянно просил Кольку вынести чего-нибудь «пожевать». Однако время от времени у него вдруг появлялись деньги, и тогда он щедро угощал приятеля мороженым и газировкой.
Месяц спустя Крыж познакомил Кольку еще с двумя ребятами с соседнего двора: длинным — Дылдой и маленьким большеголовым — Карапетом. Они также никогда не унывали и ничего не боялись. Но Колька их не любил. Они были старше их с Крыжем, все время хвастались и даже поколачивали Кольку. А Крыж Кольку не бил. Он даже заступался за него. И потому Колька считал его самым лучшим, самым настоящим другом.