Говард Филлипс Лавкрафт
ЗОВ КТУЛХУ
Можно предположить, что еще живы представители могущественных сил или существ” из того неимоверно далекого периода… когда сознание являло себя в формах и видах, исчезнувших задолго до прихода человечества, в формах, мимолетную память о которых хранят лишь поэзия и легенда, называющие их богами, чудовищами и мифическими созданиями всех сортов и разновидностей.
Элджернон Блэквуд
I. УЖАС ИЗ ГЛИНЫ
На мой взгляд, самым милосердным свойством нашего мира является неспособность человеческого разума связать воедино все, что этот мир в себе содержит. Мы живем на мирном островке невежества среди темных морей бесконечности и не должны уплывать от него слишком далеко. Науки, каждая из которых движется в своем направлении, до сих пор причиняли нам мало вреда; но однажды соединение разрозненных обрывков знаний откроет нам такое ужасающее зрелище реальности и нашего истинного положения, что мы либо лишимся рассудка от подобного откровения, либо постараемся скрыться от такого просветления в покое и безопасности новых Темных веков.
Теософы высказывают догадки о пугающем величии космического цикла, в котором наш мир и человеческая раса являются лишь временными обитателями. От их намеков на возможность пробуждения давно минувшего кровь застыла бы в жилах, не будь они прикрыты успокаивающим оптимизмом. Однако не они дали мне возможность бросить тот единственный взгляд на запретные эпохи, о чем я вспоминаю с дрожью наяву и в безумных ночных кошмарах. Этот проблеск, как и все пугающие проблески истины, был вызван случайным соединением разнородных деталей — в данном случае одной старой газетной заметки и записок умершего профессора. Я надеюсь, что никто больше не совершит подобного соединения; во всяком случае, пока я жив, я никогда сознательно не присоединю ни одного звена к этой ужасающей цепи. Думаю, что профессор тоже собирался хранить в тайне то, что узнал, и наверняка уничтожил бы свои записи, если бы ему не помешала внезапная смерть.
Обо всем этом я впервые узнал зимой 1926–27 года, когда неожиданно умер мой двоюродный дед, Джордж Геммел Энджелл, отставной профессор семитских языков Брауновского университета в Провиденсе, штат Род-Айленд. Профессор Энджелл был широко известен как специалист по древним письменам, и к нему часто обращались руководители ведущих музеев; поэтому о его кончине в возрасте девяноста двух лет узнали многие. Интерес к этому событию подогревался загадочными обстоятельствами его кончины. Смерть настигла профессора, когда он возвращался домой после встречи парохода из Ньюпорта; свидетели утверждали, что он внезапно упал, столкнувшись с каким-то негром, по виду — моряком, неожиданно вынырнувшим из одного из подозрительных темных дворов, что выходят на крутой склон холма, по которому пролегает кратчайший путь от побережья до дома покойного на Уильямс-стрит. Врачи не сумели обнаружить на теле ничего подозрительного и после долгих дебатов пришли к заключению, что смерть наступила вследствие чрезмерной нагрузки на сердце, вызванной подъемом столь пожилого человека по крутому склону. Тогда я не видел причин сомневаться в таком выводе, однако впоследствии у меня возникли сомнения — и даже больше, чем просто сомнения.
Будучи наследником и душеприказчиком своего двоюродного деда, который умер бездетным вдовцом, я должен был тщательно изучить его бумаги; с этой целью я перевез все папки и коробки к себе в Бостон. Основная часть отобранных мною материалов была позже опубликована Американским археологическим обществом, но оставался еще один ящик, содержимое которого я счел наиболее загадочным, почему и не хотел показывать его никому. Он был заперт, и я не мог обнаружить ключ до тех пор, пока не догадался осмотреть личную связку ключей профессора, которую тот носил с собой в кармане. Тогда мне наконец удалось открыть ящик, однако, сделав это, я столкнулся с новым, куда более сложным препятствием. Как я мог догадаться, что означал обнаруженный мной глиняный барельеф, а также разрозненные записи, выписки и газетные вырезки, находившиеся в ящике? Неужели мой дед в старости подпал под влияние самых грубых суеверий? Я решил разыскать эксцентричного скульптора, повинного в столь очевидном расстройстве прежде трезвого рассудка старика.
Барельеф представлял собой неправильный четырехугольник толщиной менее дюйма и площадью примерно пять на шесть дюймов; он был явно современного происхождения. Тем не менее изображенное на нем было далеко от современности как по духу, так и по замыслу; при всей причудливости и разнообразии кубизма и футуризма, они нередко воспроизводят ту загадочную регулярность, которая таится в доисторических письменах. А в этом произведении такого рода письмена безусловно присутствовали, хотя я, несмотря на знакомство с бумагами и коллекциями деда, не мог отождествить их с каким-либо конкретным источником или хотя бы уловить намек на их происхождение.
Над этими иероглифами располагалась фигура, которая явно была плодом фантазии художника, хотя импрессионистская манера исполнения мешала точно определить ее природу. Это было некое чудовище или символ, представленный чудовищем такого облика, какой могло породить лишь больное воображение. Если я скажу, что в моем воображении, тоже отличающемся экстравагантностью, возникли одновременно образы осьминога, дракона и карикатуры на человека, то я, пожалуй, верно передам облик изображенного существа. Мясистая голова, снабженная щупальцами, венчала гротескное чешуйчатое тело с недоразвитыми крыльями; однако именно общий контур этой фигуры делал ее столь пугающей. Фигура располагалась на фоне, отдаленно напоминающем циклопические архитектурные сооружения.
Записи, которые сопровождали эту диковину вместе с газетными вырезками, были сделаны рукой профессора Энджелла сравнительно недавно и не претендовали на красоты стиля. То, что, видимо, являлось основным документом, было озаглавлено “КУЛЬТ КТУЛХУ”, причем буквы были очень тщательно выписаны, вероятно, во избежание неправильного прочтения столь необычного слова. Сама рукопись была разбита на два раздела, первый из которых имел заглавие “1925 — сны и их мотивы в творчестве Г.Э.Уилкокса, Томас-стрит, 7, Провиденс, Род-Айленд”, а второй — “Рассказ инспектора Джона Р.Легресса, Бьенвилль-стрит, 121, Нью-Орлеан, Луизиана, в 1908 в А.А.О., заметки о том же и свид. проф. Уэбба”. Остальные бумаги представляли краткие записи — изложение странных снов различных лиц, выдержки из теософских книг и журналов (в особенности из книги У.Скотта-Эллиота “Атлантида и потерянная Лемурия”) и заметки о наиболее долговечных тайных обществах и секретных культах со ссылками на такие мифологические и антропологические источники, как “Золотая ветвь” Фрэзера и книга мисс Меррей “Культ ведьм в Западной Европе”. Газетные вырезки в основном касались случаев особенно причудливых психических расстройств, а также вспышек группового помешательства весной 1925 года.
Первый раздел основной рукописи содержал весьма любопытную историю. Она началась 1 марта 1925 года, когда худой темноволосый молодой человек крайне возбужденного вида явился к профессору Энджеллу и принес с собой необычный глиняный барельеф, совсем еще свежий и влажный. На его визитной карточке значилось имя Генри Энтони Уилкокса, и мой дед узнал в нем младшего отпрыска довольно известной семьи, который еще недавно учился на скульптора в художественной школе Род-Айленда и проживал в одиночестве в “Доме под лилиями” неподалеку от места учебы. Уилкокс был не по годам развитым юношей, известным как своим талантом, так и эксцентричностью. С раннего детства он привлекал внимание окружающих своими странными рассказами и непонятными сновидениями, которые часто видел. Он называл себя “психически гиперчувствительным”, однако добропорядочные степенные жители старого торгового порта считали его просто “чудным”. Мало общаясь с людьми своего круга, он постепенно пропал из поля зрения общества и теперь был известен лишь небольшой группе эстетов из других городов. Даже Клуб искусств Провиденса, озабоченный сохранением своих традиций, счел его совершенно безнадежным.
В день своего визита, как сообщала рукопись профессора, скульптор без всякого вступления сразу попросил хозяина применить свои познания в археологии, чтобы разобраться в иероглифах на барельефе. Говорил он в мечтательной и высокопарной манере, которая позволяла предположить в нем склонность к позерству и не вызывала особых симпатий; неудивительно, что мой дед ответил ему довольно резко, ибо подозрительная новизна таблички заставляла думать о чем угодно, но не об археологии. Возражения юного Уилкокса, которые произвели на моего деда столь сильное впечатление, что он счел нужным их запомнить и даже зафиксировать письменно, носили поэтический и фантастический характер, свойственный всем его разговорам и бывший, как я впоследствии убедился, отличительной его чертой. Он сказал: “Конечно, он новый, потому что я сделал его прошлой ночью в сновидении о странных городах, а сновидение это старше, чем многолюдный Тир, погруженный в раздумья Сфинкс или увенчанный садами Вавилон”.
Тут-то он и начал свое бессвязное повествование, которое пробудило дремлющую память и вызвало горячий интерес моего еда. Предыдущей ночью произошли небольшие подземные толчки, самые сильные в Новой Англии за последние годы; это сильно повлияло на воображение Уилкокса. Отправившись спать, он увидел невероятный сон об огромных циклопических городах из гигантских каменных блоков и о взметнувшихся к небу монолитах, источавших зеленую жижу и наполненных скрытым ужасом. Стены и колонны там были покрыты иероглифами, а снизу, с какой-то неопределенной точки звучал голос, который не был голосом, — хаотическое ощущение, которое лишь силой фантазии могло быть преобразовано в звук, хотя Уилкокс попытался передать его почти непроизносимым сочетанием букв — “Ктулху фхтагн”.
Эти странные слова оказались ключом к воспоминанию, которое взволновало и обеспокоило профессора Энджелла. Он с научной дотошностью расспросил скульптора, и в лихорадочной спешке принялся изучать барельеф, над которым юноша неосознанно работал во время сна и который увидел перед собой после пробуждения, продрогший и одетый в одну лишь ночную рубашку. Позже Уилкокс сказал, что мой дед сетовал на свою старость, не позволявшую ему достаточно быстро распознать иероглифы и изображения на барельефе. Многие из его вопросов казались посетителю совершенно посторонними, особенно те, что содержали попытку как-то связать его с различными странными культами или сообществами; Уилкокс с недоумением воспринимал неоднократные заверения профессора, что тот сохранит в тайне его признание в принадлежности к какой-либо из широко распространенных мистических или языческих религиозных структур. Когда же профессор Энджелл убедился, что скульптор понятия не имеет ни о каких культах или системах тайного знания, он стал добиваться от своего гостя согласия сообщать ему о содержании последующих сновидений. Это принесло свои плоды, и после упоминания о первом визите рукопись содержала сообщения о ежедневных приходах молодого человека, во время которых он излагал поразительные картины своих ночных видений; там всегда присутствовали некие ужасающие циклопические пейзажи с нагромождениями темных, источающих влагу камней и подземный голос или разум, который монотонно выкрикивал загадочные звуки, воспринимаемые органами чувств как полная бессмыслица. Чаще всего повторялись наборы звуков, которые описывались буквосочетаниями “Ктулху” и “Р’лайх”.
23-го марта, продолжала рукопись, Уилкокс не пришел; визит на его квартиру открыл, что он стал жертвой неизвестной лихорадки и был перевезен в дом его семьи на Уотермэн-стрит. Той ночью он кричал, разбудив других художников, проживавших в доме, и с тех пор его состояние описывалось лишь как чередование периодов бреда с полным беспамятством. Мой дед сразу же телефонировал его семье и с тех пор внимательно следил за событиями, часто обращаясь за информацией в офис доктора Тоби на Тейер-стрит, который, как он узнал, был лечащим врачом юноши. Пораженный лихорадкой мозг больного посещали странные видения, и доктор, сообщавший о них, временами не мог сдержать дрожь. Видения эти содержали не только то, о чем прежде рассказывал юный Уилкокс; все чаще упоминались гигантские создания, “в мили высотой”, которые бродили или ползали вокруг.
Он ни разу не описал этих существ достаточно связно, но те отрывочные слова, которые передавал доктор Тоби, убедили профессора, что существа эти, по-видимому, идентичны безымянному чудовищу, изображенному молодым человеком во сне. Упоминание этого объекта, добавлял доктор, всегда предшествовало наступлению летаргии. Температура больного, как ни странно, не очень отличалась от нормальной; однако все симптомы указывали скорее на настоящую лихорадку, чем на умственное расстройство.
2-го апреля около трех часов пополудни болезнь Уилкокса неожиданно прекратилась. Он сел в своей кровати, изумленный пребыванием в доме родителей и ничего не знающий о том, что происходило во сне или наяву после ночи 22 марта. Врач нашел его состояние удовлетворительным, и через три дня он вернулся в свою квартиру; однако никакой помощи профессору Энджеллу он больше не оказывал. Все следы причудливых сновидений полностью исчезли из памяти Уилкокса, и мой дед прекратил записи его ночных видений спустя неделю, в течение которой молодой человек пунктуально излагал ему совершенно заурядные сны.
Тут первая часть рукописи заканчивалась, однако сведения, содержащиеся в отрывочных записях, дали мне материал для размышлений — и в таком обилии, что лишь крайний скептицизм, составлявший в то время основу моей философии, позволял мне сохранять недоверчивое отношение к художнику. Упомянутые записи представляли собой содержание сновидений различных людей и относились именно к тому периоду, когда юный Уилкокс совершал свои необычные визиты. Похоже, что мой дед сумел быстро развернуть весьма обширные исследования, опрашивая почти всех знакомых, с которыми мог доверительно общаться, об их сновидениях, а также фиксируя даты их появлений. Отношение к его просьбам, видимо, было различным, но в целом он получил больше откликов, чем любой нормальный человек сумел бы обработать без помощи секретаря. Сама корреспонденция не сохранилась, однако его заметки составили полный и весьма примечательный обзор этих видений. При этом представители деловых и общественных кругов, по традиции считающиеся в Новой Англии “солью земли”, давали почти полностью негативные результаты, хотя и у них порой встречались тяжелые, но смутные ночные видения, неизменно имевшие место между 23 марта и 2 апреля, то есть в период горячки юного Уилкокса. Люди науки оказались чуть более подверженными влиянию, хотя всего лишь четыре отчета содержали мимолетные описания странных ландшафтов, и в одном случае упоминалось наличие чего-то аномального и пугающего.
Прямое отношение к теме исследования имели только сновидения поэтов и художников, и я уверен, что, если бы появилась возможность сравнить их описания, не удалось бы избежать паники. Скажу больше: поскольку самих писем здесь не было, я подозревал, что составитель обзора задавал наводящие вопросы или даже подтасовывал данные под искомый результат. Вот почему я продолжал думать, что Уилкокс, каким-то образом осведомленный о материалах, собранных моим дедом раньше, оказал внушающее воздействие на престарелого ученого. В целом отклики эстетов создавали тревожную картину. Начиная с 28 февраля по 2 апреля многие из них видели во сне весьма причудливые вещи, причем интенсивность сновидений заметно усилилась в период лихорадки скульптора. Больше четверти сообщений содержали упоминания о сценах и звуках, похожих на описанные Уилкоксом; некоторые из опрошенных признавались, что испытали сильнейший страх перед появляющимся под конец гигантским непонятным объектом Один случай, описанный особенно подробно, оказался весьма печальным Широко известный архитектор, тяготевший к теософии и оккультизму, в день начала болезни Уилкокса впал в буйное помешательство и через несколько месяцев скончался, непрерывно умоляя избавить его от какого-то исчадия ада. Если бы мой дед в своих записях вместо номеров указывал подлинные имена своих корреспондентов, то я смог бы навести справки и предпринять собственные попытки расследования, но, за исключением отдельных случаев, такой возможности у меня не было. Последняя группа дала наиболее подробные описания своих впечатлений. Меня очень интересовало отношение всех опрошенных к исследованиям, предпринятым профессором. Хорошо, что они так и не узнали об их результатах.
Вырезки из газет, как мне удалось понять, имели отношение к Различным случаям паники, психозов и всевозможных чудачеств, случившимся за тот же период времени. Профессору Энджеллу, должно быть, потребовалось целое пресс-бюро для выполнения этой работы, поскольку количество вырезок было огромным, а источники сообщений разбросаны по всему земному шару. Здесь было сообщение о ночном самоубийстве в Лондоне, когда живший в одиночестве мужчина выбросился во сне из окна с диким криком. Было бессвязное послание к издателю одной газеты в Южной Африке, в котором какой-то фанатик предрекал будущие катастрофы на основании видений, явившихся ему во сне. Заметка из Калифорнии описывала теософскую колонию, члены которой, нарядившись в белые одежды, все вместе приготовились к некоему “славному завершению”, которое, однако, так и не наступило; сообщение из Индии осторожно намекало на серьезные волнения среди туземцев, возникшие в конце марта.
Запад Ирландии тоже был полон диких слухов и россказней, а живописец-фантаст по фамилии Ардуа-Бонно выставил на весеннем салоне 1926 года в Париже богохульное полотно под названием “Пейзаж из сна”. Записи же о беспорядках в лечебницах для душевнобольных были столь многочисленны, что лишь чудо могло помешать медицинскому сообществу обратить внимание на эти странные совпадения и сделать из них определенные выводы. Этим зловещим подбором вырезок было сказано многое, и сегодня я с трудом могу представить, как бесчувственный рационализм побудил меня отложить все это в сторону. Однако тогда я был убежден, что юный Уилкокс каким-то образом узнал о более ранних материалах, собранных профессором.
II. РАССКАЗ ИНСПЕКТОРА ЛЕГРЕССА
Материалы, сделавшие сон скульптора и его барельеф столь значимыми для моего деда, составляли тему второй половины обширной рукописи. Случилось так, что профессор Энджелл уже видел прежде дьявольские очертания безымянного чудовища, ломал голову над непонятными иероглифами и слышал зловещие звуки, которые можно воспроизвести только как “Ктулху”, причем все это выступало в таком внушающем ужас контексте, что жадный интерес профессора к Уилкоксу вряд ли может вызвать удивление.
Это раннее описание относилось к событиям, имевшим место в 1908 году, семнадцатью годами ранее, когда Американское археологическое общество проводило свою ежегодную конференцию в Сент-Луисе. Профессор Энджелл в силу своего авторитета и научных заслуг играл существенную роль во всех обсуждениях и был одним из первых, к кому несколько гостей форума обратились с вопросами и проблемами, требующими экспертной оценки.
Главным из этих гостей, на короткое время сосредоточившим на себе внимание всей конференции, был вполне заурядный на вид мужчина средних лет, прибывший из Нью-Орлеана, чтобы получить из первых рук недоступную там информацию. Его звали Джон Рэймонд Легресс, и по профессии он был полицейским инспектором. С собой он привез и сам предмет визита — гротескную, омерзительно выглядящую и, по всей видимости, весьма древнюю каменную фигурку, происхождение которой было ему неизвестно. Не стоит думать, что инспектор Легресс имел хотя бы малейший интерес к археологии. Напротив, его желание получить консультацию объяснялось чисто профессиональными соображениями. Эта статуэтка, идол, фетиш или что-то еще, была конфискована несколькими месяцами ранее в болотистых лесах южнее Нью-Орлеана во время облавы на сборище предполагаемых колдунов вуду. Обряды, связанные с этим обществом, были необычны и отвратительны, и полиция не могла не понять, что имеет дело с неким темным культом, доселе совершенно неведомым и куда более дьявольским, чем самые мрачные африканские колдовские секты. По поводу его происхождения, кроме отрывочных и малоправдоподобных сведений, полученных от задержанных участников церемонии, ничего не удалось выяснить; поэтому полиция обратилась к ученым за сведениями, которые помогли бы объяснить смысл устрашающего символа и благодаря ему добраться до первоисточников культа.
Инспектор Легресс был явно не готов к тому впечатлению, которое произвело его сообщение. Одного вида привезенного им предмета оказалось достаточно, чтобы привести собравшихся ученых мужей в состояние сильнейшего возбуждения. Мгновенно они столпились вокруг гостя, уставившись на маленькую фигурку, крайняя необычность и глубочайшая древность которой говорили о возможности заглянуть в доселе неизвестные и потому захватывающие бездны прошлого. Неизвестная скульптурная школа вдохнула жизнь в этот ужасающий предмет; казалось, что в тусклую зеленоватую поверхность неизвестного камня вписаны века и даже целые тысячелетия.
Фигурка, медленно передаваемая из рук в руки для близкого и Детального осмотра, имела семь–восемь дюймов в высоту. С исключительным мастерством она изображала монстра, очертания которого смутно напоминали антропоидные, однако он обладал головой осьминога, а лицо представляло собой сплошную массу щупалец. Тело было чешуйчатым, похожим на резиновое, передние и задние лапы оканчивались гигантскими когтями, а сзади красовались длинные узкие крылья. Это создание, которое казалось исполненным губительного противоестественного зла, имело раздутое тело и восседало на корточках на прямоугольной подставке или пьедестале, покрытом неизвестными иероглифами. Кончики перепончатых крыльев касались заднего края подставки, седалище занимало ее центр, а длинные кривые когти скрюченных задних лап вцепились в передний край и спускались вниз на четверть длины пьедестала. Голова монстра была наклонена вперед, так что кончики лицевых щупалец касались огромных передних когтей, которые обхватывали приподнятые колени. Все изображение казалось аномально живым и особенно пугающим оттого, что происхождение его оставалось совершенно неизвестным.
Невероятная древность этого предмета была очевидна; в то же время он ни одной нитью не был связан ни с каким известным типом искусства начала цивилизации — как и любого другого периода. Сам материал также остался загадкой, поскольку зеленовато-черный камень с золотыми и радужными крапинками и прожилками не напоминал ничего известного геологии или минералогии. Письмена на подставке тоже поставили всех в тупик никто из присутствовавших не сумел связать их с известными лингвистическими формами, хотя здесь собралось не менее половины мировых экспертов в этой области. Иероглифы, подобно фигурке и ее материалу, принадлежали к чему-то страшно далекому и отличному от человеческого мира; они казались напоминанием о древних и нечистых циклах жизни, в которых нам и нашим представлениям не было места.
И все же, пока присутствующие ученые безнадежно качали головами и признавали свое бессилие перед загадкой инспектора, среди собравшихся нашелся человек, уловивший тень смутного сходства этой фигурки и надписи на ней с тем событием, свидетелем которого он был. Им оказался ныне покойный профессор Уильям Ченнинг Уэбб, профессор антропологии Принстонского университета, не без оснований признанный выдающимся исследователем. Сорок восемь лет назад профессор Уэбб участвовал в экспедиции по Гренландии и Исландии в поисках древних рунических надписей, которые он так и не смог отыскать; будучи на западном побережье Гренландии, он столкнулся с необычным племенем вырождающихся эскимосов, чья религия, необычная форма поклонения дьяволу, напугала его своей предельной кровожадностью и омерзительностью. Это было верование о котором остальные эскимосы знали очень мало и упоминали всегда с содроганием; они говорили, что эта религия пришла из ужасных древних эпох еще до сотворения мира. Помимо отвратительных ритуалов и человеческих жертвоприношений, были там и довольно странные традиционные обряды, обращенные к верховному дьяволу, или “торнасуку”; их детали профессор уэбб тщательно воспроизвел со слов старого “ангекока”, или жреца-колдуна, записав их латинскими буквами как можно ближе к звучанию оригинала. В данном случае первостепенное значение имел фетиш, который хранили служители культа и вокруг которого верующие танцевали, когда утренняя заря загоралась над ледяными утесами. Фетиш, как заявил профессор, представлял собой очень грубо выполненный каменный барельеф, содержащий какое-то жуткое изображение и загадочные письмена. Насколько он припоминал, во всех основных чертах то изображение походило на дьявольский предмет, лежавший сейчас перед собравшимися.
Это сообщение, принятое участниками конференции с тревогой и изумлением, вдвойне взволновало инспектора Легресса; он тут же принялся засыпать профессора вопросами. Обладая записями заклинаний людей, арестованных его подчиненными на болоте, он попросил профессора Уэбба как можно точнее припомнить звучание слов, которые произносили поклонявшиеся дьяволу эскимосы. За этим последовало скрупулезное сравнение деталей, завершившееся моментом подлинного и всеобщего изумления и тревожной тишины, когда и детектив, и ученый признали полную идентичность фраз, используемых двумя сатанинскими культами, которых разделяли гигантские расстояния. Итак, эскимосские колдуны и болотные жрецы из Луизианы пели, обращаясь к внешне сходным идолам, нечто вроде этого — предположение о делении на слова было сделано на основании пауз в пении: “Пх’нглуи мглу’нафх Ктулху Р’лайх вгах’нагл фхтагн”.
Легресс имел перед профессором Уэббом преимущество в том, что некоторые из его пленников-полукровок сообщили смысл этих звукосочетаний. По словам старейших участников церемонии, текст означал: “В своем доме в Р’лайх мертвый Ктулху спит, ожидая часа”. Тут уже инспектор Легресс по общему настоятельному требованию подробно рассказал историю, связанную с болотными служителями культа; историю, которой мой дед придавал большое значение. Его рассказ был воплощенной мечтой специалиста по мифологии или теософа, он показывал потрясающую распространенность космических фантазий среди таких примитивных слоев общества, от которых этого менее всего можно ожидать.
Первого ноября 1907 года в полицию Нью-Орлеана пришли отчаянные сообщения с юга, из края болот и лагун. Тамошние поселенцы, в основном грубые, но добродушные потомки французских колонистов Лафитта, были охвачены ужасом после непонятного явления, происшедшего ночью. Это, без сомнения, было колдовство вуду, но колдовство столь кошмарное, о каком они никогда не слышали; нескольких женщин и детей больше не видели с того момента, как зловещие звуки тамтама начали доноситься из глубин темного зачарованного леса, в который не решался заходить ни один из местных жителей. Оттуда слышались безумные крики и вопли истязуемых, леденящее душу пение, видны были пляшущие дьявольские огни; всего этого, как заключил напуганный посланник, люди не могли больше выносить.
Итак, двадцать полицейских, разместившихся на двух повозках и в одном автомобиле, отправились на место происшествия, захватив с собой в качестве проводника дрожащего от испуга скваттера. Когда проезжая дорога закончилась, они пошли пешком и несколько миль в полном молчании топали по грязи через мрачный кипарисовый лес, куда никогда не проникал дневной свет. Их окружали уродливые корни и зловеще свисающие с деревьев петли испанского мха, а возникающие то там, то сям груды мокрых камней или обломки сгнившей стены усиливали ощущение болезненности этого места, создаваемое каждым упавшим деревом или поросшей поганками кочкой. Наконец показалась жалкая кучка хижин — поселок скваттеров, — и доведенные до истерики обитатели выбежали навстречу свету фонарей. Теперь вдалеке можно было расслышать приглушенный рокот тамтамов, а временами порыв ветра приносил с собой леденящий душу крик. Красноватый огонь, казалось, просачивался сквозь бледный подлесок среди бесконечной черноты леса. Донельзя запуганные скваттеры наотрез отказались сделать хотя бы шаг по направлению к нечестивому сборищу, и поэтому инспектор Легресс со своими девятнадцатью полицейскими отправились без проводников в черную пропасть ужаса, неведомого им прежде.
Местность, в которую вступили полицейские, всегда пользовалась дурной славой, и белые люди избегали посещать ее. Ходили легенды о затерянном в дебрях озере, в котором обитает гигантский бесформенный белый полип со светящимися глазами, а скваттеры шепотом рассказали, что в этом лесу дьяволы с крыльями летучих мышей вылетают из пещер в безднах земли и в полночь водят свои хороводы. Они уверяли, что все это происходило еще до французских поселенцев, до того, как сюда пришли индейцы, даже до появления в лесу зверей и птиц. Это был настоящий ужас, и увидеть его означало умереть. Того, что чудилось местным жителям в ночных кошмарах, хватало, чтобы заставить держаться от леса подальше. Нынешняя колдовская оргия проходила на самой границе проклятой местности, и одно это, похоже напутало скваттеров куда сильнее, чем доносящиеся оттуда вопли.
Только поэт или безумец могли отдать должное тем звукам, которые доносились до людей Легресса, продиравшихся сквозь темную чащу навстречу красным отблескам и глухим ударам тамтама. Есть, как известно, звуки, присущие животным, и звуки, присущие человеку, и ужасно видеть, как их источники внезапно меняются местами. Звериная ярость и неистовая похоть участников оргии взвинчивались до демонических высот завываниями и пронзительными криками, вибрирующими в толще ночного леса, подобно смрадным испарением из бездны ада Время от времени беспорядочное улюлюканье прекращалось, и тогда слаженный хор грубых голосов заводил страшную обрядовую песнь: “Пх’нглуи мглу’нафх Ктулху Р’лайх вгах’нагл фхтагн”.
Наконец полицейские достигли места, где деревья росли реже, и внезапно их глазам открылось жуткое зрелище. Четверо из них зашатались, один упал в обморок, еще двое в страхе закричали, однако крик их, к счастью, заглушала безумная какофония оргии Легресс плеснул болотной водой в лицо потерявшему сознание товарищу, и вскоре все они стояли рядом, почти загипнотизированные ужасом.
Над поверхностью болота возвышался травянистый островок, площадью примерно в акр, лишенный деревьев и достаточно сухой. На нем в данный момент прыгала и извивалась толпа настолько уродливых человеческих существ, что их смогла бы изобразить лишь причудливая фантазия таких художников, как Сайм или Ангарола. Все это ублюдочное отродье, полностью лишенное одежды, кружилось, выло и извивалось вокруг чудовищного костра кольцеобразной формы; в центре его, появляясь порой в разрывах пламени, возвышался большой гранитный монолит примерно восьми футов высотой, на вершине которого покоилась несоразмерно маленькая резная фигурка. С десяти виселиц, воздвигнутых через равные промежутки по кругу, свисали причудливо вывернутые тела несчастных исчезнувших скваттеров. Внутри этого круга подпрыгивала и вопила толпа Дикарей, двигаясь в нескончаемой вакханалии между кольцом тел и кольцом огня.
Возможно, это было лишь игрой воспаленного воображения, но одному из полицейских, впечатлительному испанцу, почудилось, что откуда-то доносятся звуки, словно вторящие ритуалу, и отзвук этот идет из темных глубин леса, вместилища древних страхов и легенд. Человека этого, Джозефа Д.Галвеса, я впоследствии опрашивал, и он действительно обладал пылким воображением. Он уверял даже, что видел слабые колыхания больших крыльев, а также отблеск сверкающих глаз и очертания громадной белой массы за самыми дальними деревьями — но тут, я думаю, он отдал щедрую дань местным суевериям.
Однако полицейские оставались скованы ужасом всего несколько мгновений. Чувство долга возобладало: хотя в толпе было не менее сотни беснующихся полукровок, полицейские положились на свое оружие и решительно двинулись вперед. В течение последовавших пяти минут шум и хаос стали совершенно неописуемыми. Наносились свирепые удары, гремели выстрелы, и многим в суматохе удалось уйти. Однако под конец Легресс насчитал сорок семь угрюмых пленников, которым он приказал одеться и выстроиться между двумя рядами полицейских. Пятеро участников колдовской оргии были убиты, а двоих тяжелораненых потащили на самодельных носилках их же плененные товарищи. Фигурку с монолита, разумеется, осторожно сняли, и Легресс забрал ее с собой.
Допрошенные после завершения изнурительного путешествия пленники все как один оказались людьми смешанной крови, чрезвычайно низкого умственного развития, да еще и с психическими отклонениями. Большая часть из них была матросами, а горстка негров и мулатов, в основном из Вест-Индии или с португальских островов Кабо-Верде, привносила в этот разнородный культ оттенок религии вуду. Но еще до того, как были заданы все вопросы, стало ясно, что речь идет о чем-то значительно более древнем и глубоком, чем негритянский фетишизм. Какими бы дебильными и невежественными ни были эти люди, они с удивительным постоянством придерживались главной идеи своего отвратительного верования.
Они поклонялись, как утверждали сами, Великим Древним, которые жили за века до того, как на земле появились первые люди, и спустились в совсем еще юный мир с небес. Эти Древние теперь ушли, удалились вглубь земли и на дно моря; однако их мертвые тела поведали свои тайны первому человеку в его снах, и он создал культ, который никогда не умрет. Это был именно их культ, и пленники утверждали, что он всегда существовал и всегда будет существовать, скрытый в отдаленных пустынях и потаенных местах по всему миру, до тех пор пока Великий Ктулху не поднимется из своего темного дома в великом городе Р’лайх под толщей вод и вновь не примет мир под свой скипетр. Когда звезды займут нужное положение, он призовет их, и приверженцы культа всегда будут ждать этого дня.
А пока сказать больше нечего. Есть секрет, который невозможно выведать никакими пытками, никакими уговорами. Человек никогда не был единственным мыслящим существом на Земле, ибо из тьмы и сейчас приходят образы, посещающие немногих верных. Но это не Великие Древние. Ни один человек никогда не видел Великих Древних. Резной идол представляет собой Великого Ктулху, но никто не может сказать, похожи ли на него другие. Никто не может теперь прочитать древние письмена, но слова передаются из уст в уста. Заклинание, которое они поют, не является тайной из тех, что произносятся только шепотом. Оно означает лишь одно: “В своем доме в Р’лайх мертвый Ктулху спит в ожидании часа”.
Лишь двое из захваченных пленников оказались вменяемыми настолько, чтобы их можно было повесить, остальных же разместили по лечебницам. Все они отрицали участие в ритуальных убийствах, уверяя, что убийства совершали Чернокрылые, приходившие к ним из своих убежищ, которые с незапамятных времен находятся в недрах зачарованного леса. Однако больше об этих таинственных союзниках ничего связного узнать не удалось. Почти все, что полиция смогла выяснить, было рассказано очень старым метисом по имени Кастро, который клялся, что бывал в самых разных портах мира и беседовал с бессмертными вождями культа в горах Китая.
Престарелый Кастро припомнил отрывки устрашающих легенд, затмевающих все умствования теософов и представляющих человека и весь наш мир как нечто не