Несмотря на то что в Сало взяли в плен французов, заметного участия в этом восстании интервенты не принимали, хотя им это приписывалось. Однако в третьем городе та же самая группа смутьянов попыталась поднять мятеж и не смогла. Этим городом была Крема, расположенная в двенадцати милях к югу от Бергамо. Здесь им пришлось прибегнуть к другому, более позорному методу, вроде того, который австрияки так успешно применили в Пескьере. 27 марта небольшой французский отряд попросился в город, объяснив подесте, что они просто идут мимо и назавтра уйдут своей дорогой. Неохотно им позволили войти, но на следующее утро они вместо того, чтобы выполнить свое обещание, открыли ворота еще двум отрядам, затем захватили подесту с помощниками и похитили их. Крему объявили свободной, и группа французов вместе с сопровождающими их мятежниками из Бергамо сплясала хоровод вокруг «дерева свободы», водруженного на главной площади, в то время как местное население с любопытством за ними наблюдало.
Когда весть об этом предательстве достигла Венеции, там началась своего рода паника. Вся terra firma к западу от Минчо была уже потеряна. Новую границу, проходящую по реке, следовало защитить любой ценой, и поскольку регулярной армии на это явно не хватало, единственной альтернативой оказались вооруженные добровольцы, набранные из местных крестьян. Генералу Баллану сообщили об этих действиях, отмечая, что они носят чисто оборонительный характер и направлены не против Франции, а против повстанцев и каждый волонтер снабжен по этому поводу четкими инструкциями. Затем начался набор. Казалось, его масштаб ограничивался только количеством оружия, предназначенного для раздачи. Вероятно, число добровольцев было не меньше 10 000, а скорее всего — больше.
Никто не ожидал от этих оборванцев, впервые взявших в руки оружие, особой сознательности в вопросах исполнения приказов. Им следовало не затевать драк с повстанцами Бергамо и Бреше, которые не делали попыток перейти Минчо или даже приблизиться к ней. Но они не могли отказать себе в удовольствии посчитаться с французскими фуражирами, отряды которых постоянно бродили по деревням, отбирая урожай, угоняя скот и нередко уводя дочерей и жен. Затем банды агрессивных подростков с сине-желтыми кокардами на шляпах заполонили улицы Вероны и окрестных городов. Их крики: «Viva San Marco!» все чаще сменялись другим, более воинственным кличем: «A basso i francesi!» («Долой французов!»). Тут уж недалеко и до серьезной резни. Пару французских солдат, замешкавшихся на перекрестке, закололи на месте. За городом могли внезапно окружить целый взвод фуражиров и нещадно перерезать. Баллан грозил скорыми и жестокими репрессиями, но без толку. К началу апреля все споры между французами и итальянцами закончились.
По пути в Вену Бонапарта прекрасно информировали обо всех событиях. 9 августа он решил выставить ультиматум дожу и отправил к нему своего адъютанта генерала Жюно. Жюно прибыл вечером в Страстную пятницу 14 апреля и потребовал аудиенции у дожа на следующее утро. Ему ответили вежливо, но твердо. В это время аудиенция невозможна. Великая суббота — день, традиционно посвященный религиозным церемониям, и ни назавтра, ни на Пасху деловые встречи не назначаются. Однако дож и вся его коллегия будут рады принять генерала в понедельник утром.
Такого ответа генерал вынести не мог. Его не интересовали религиозные церемонии. У него есть приказ встретиться с дожем в течение 24 часов, и он намерен приказ выполнить. Если дож не примет его в означенное время, он уедет, а Венеция будет разбираться с последствиями, и эти последствия ей не понравятся.
Таким образом, коллегия все же приняла представителя Бонапарта в субботу утром, как он настаивал, и ее достоинство уже было задето. Проигнорировав посольское место, на которое ему указали (оно находилось по правую руку от кресла дожа), Жюно остался стоять. Затем, без предварительных речей, он вынул из кармана письмо Бонапарта и начал читать. Это историческое письмо — почти слышен голос генерала, диктующего его, так что лучше привести его здесь полностью:
Юденберг, 20 жерминаля V года
Все континентальные владения светлейшей республики стоят под ружьем. Повсеместно вооруженные вами крестьяне кричат: «Смерть французам!» Их жертвами уже пали несколько сот солдат итальянской армии. Напрасно вы стараетесь взвалить вину на добровольцев, которых сами призвали. Неужели вы думаете, что я не способен обеспечить уважительное отношение к лучшим людям мира только потому, что нахожусь в самом сердце Германии? Неужели итальянские легионы будут терпеть те убийства, которые вы учиняете? Кровь моих братьев по оружию будет отомщена, и мысль об этом удвоит храбрость и умножит силы не одного французского батальона.
На проявленное нами благородство венецианский сенат ответил черной неблагодарностью. Посылаю к вам с письмом своего главного адъютанта. Быть войне или миру? Если вы немедленно не примете мер, чтобы распустить своих добровольцев, если не арестуете и не покараете виновных в недавних убийствах, то война уже объявлена.
Турки не стоят у ваших ворот. Никакой враг вам не угрожает. Вам нечем оправдать выступления вашего народа против моей армии. Решение следует принять в течение двадцати четырех часов.
Времена Карла VIII прошли. Если, вопреки ясно высказанным пожеланиям французского правительства, вы втянете меня в войну, не думаю, что французские солдаты уподобятся вашим добровольцам, грабя несчастных и невинных сельских жителей на terra firma. Я стану защищать этих людей, и придет день, когда они благословят те преступления, которые вынудили французскую армию избавить их от вашей тирании.
Бонапарт
Воцарилась тишина. Жюно положил письмо на стол перед собой, развернулся на каблуках и вышел из комнаты туда, где ждала его лодка, чтобы доставить обратно во французскую дипломатическую миссию.
Это собрание коллегии было не единственным чрезвычайным событием этой последней Великой субботы агонизирующей республики. В тот же вечер собрался сенат и 156 голосами против 42 проголосовал за то, чтобы отправить письмо с извинениями. Бонапарта уверили в том, что активность крестьян, в которой он винит Венецию, не что иное, как спонтанные проявления лояльности, а настоящим их объектом являются мятежники за Минчо. Отдельные несчастные случаи объясняются недоразумением и недосмотром местных властей, крестьян подстрекает к действию нужда. Всякий случай насилия в отношении французов будет расследоваться и разбираться в суде. Вдобавок, в качестве залога доброй воли, республика готова отпустить пленников, взятых в Сало. Письмо было вручено двум особым эмиссарам, Франческо Дона и Лунардо Джустиниани, и тут же отправлено.
Едва эмиссары успели уехать, как с материка пришли новости, еще более поразительные, чем приезд Жюно. Против французов восстала вся Верона. Всю Страстную неделю в городе таинственным образом появлялись плакаты и надписи, призывающие население к массовому восстанию.
Венецианцы и французы их срывали, но они туг же появлялись снова. Тут и священники, которые всегда были настроены против революции, на Страстной неделе усилили свою агитацию против пришельцев. Кроме того, из деревень на праздник в город приехали крестьяне. В начале Святой седьмицы, 17 апреля, праздновавшие хмуро шатались по улицам, в любой момент готовые затеять драку. В такой взрывоопасной обстановке отдельные случаи насилия вскоре привели ко всеобщей резне. Еще до вечера в плен было взято 400 французов, остальные нашли в городе три убежища: Кастель Веккьо, Кастель Сан-Пьетро и крепость Сан-Феличе. Там они укрепились и выдерживали осаду, пока 20 апреля не подошло французское подкрепление и не вызволило их. Но даже тогда понадобилось еще три дня, чтобы навести в городе порядок.
Вскоре последовала жестокая месть Бонапарта, которую прозвали «веронской Пасхой». Компенсацию оценили в 120 000 дукатов. У Вероны отобрали ее картины, скульптуры, другие произведения искусства практически подчистую. Из церквей изъяли серебро, Монте ди Пьета (благотворительное заведение) было нещадно разграблено. Для нужд армии потребовали 40 000 пар ботинок и разной одежды в таких же количествах бесплатно. Во всем городе не осталось ни одной лошади. Восемь предводителей восстания, в том числе монах-капуцин Луиджи Колларедо, были расстреляны.
Какую же роль во всем этом сыграла Венеция? Совсем незначительную, поскольку в самом начале событий два ее старших чиновника, Джованелли и Контарини, переоделись крестьянами и бежали из города. На следующий день их заставили вернуться, но почти тотчас же они снова пропали. В то же время веронский граф Франческо Эмили поспешил в Венецию и до самого последнего момента просил ее помочь восставшим. Конечно, на его просьбы не откликнулись. Венеция — сколько раз можно повторять? — соблюдает нейтралитет и намерена соблюдать его и впредь.
Находящегося в Австрии Наполеона Бонапарта уже давно раздражала ситуация в Венето — задолго до того, как пришли пасхальные новости. Он не собирался терпеть антифранцузские настроения и прекрасно знал, что чем дольше затянется война, тем больше будет нарастать враждебность к нему. К тому же поступали сообщения о восстаниях в Тироле. Несомненно, пришло время вернуть ситуацию под контроль, возобновить линии коммуникации и, если потребуется, отступить, но действовать нужно было решительно.
Кроме этих тревожных новостей, были еще ежедневные сводки с другой арены событий. Его армия была лишь одним острием французской атаки на Австрию. Существовала еще Рейнская армия под командованием блестящего молодого офицера, главного соперника Бонапарта — Лазара Гоша. Она шла через Германию на восток с огромной скоростью и могла дойти до Вены раньше Бонапарта. Такого генерал допустить не мог. Только он и никто иной должен был стать победителем империи Габсбургов, от этого зависела вся его будущая карьера. Он не мог позволить Гошу украсть у него победу.
Из-за всех этих событий Наполеон опасался, что Франция может заключить мир с Австрией напрямую, без него. Еще 31 марта он написал имперскому главнокомандующему, эрцгерцогу Карлу одно из самых лицемерных в своей жизни писем, предлагая закончить войну из гуманных соображений. Карл охотно отозвался, и через неделю наступило перемирие для проведения переговоров.
Мир был подписан 18 апреля 1797 года в замке Экенвальд, у самого Леобена, Наполеоном, действовавшим от лица Директории (хотя фактически он с ней даже не посоветовался), и Австрийской империей. Детали договора хранились в тайне, пока не были подтверждены полгода спустя в Кампо-Формио. По его условиям Австрия лишалась всех прав на Бельгию и Ломбардию, а взамен получала Истрию, Далмацию и всю венецианскую terra firma, в границах Ольио, По и Адриатического моря. Венеции эти земли компенсировались бывшими папскими владениями в Романье, Феррарой и Болоньей.
Нужно ли говорить, что Бонапарт не имел никакого права распоряжаться территорией нейтрального государства? Он, конечно, мог бы возразить, что в его глазах Венеция больше нейтральной не выглядела. Он никак не хотел верить в благие намерения венецианского правительства, когда всякое действие выдавало проавстрийские настроения. Вновь и вновь он предлагал Венеции свою дружбу и призывал вступить с ним в союз, но республика каждый раз отказывалась. А кто был не с ним, тот был против него, и жаловаться тут не на что. С другой стороны, приходилось считаться с тем, что законы международной дипломатии осуждали вторжение в нейтральные государства. Однако, какой бы нейтральной Венеция не была, он добился возможности распорядиться этими землями, а если во время войны она показала недовольство или даже агрессивность, то тем лучше.
Здесь можно было бы ожидать, что Венеция, опасаясь последствий франко-австрийского мира и гнева Наполеона за «веронскую Пасху», тихо отойдет в сторонку, чтобы лишний раз не задеть генерала. Вовсе нет. Через два дня после подписания Леобенского соглашения Венеция совершила величайшую глупость, какую только можно представить, даже в контексте всей этой печальной череды недоразумений. После этого она угодила прямо в лапы к Наполеону.
Утром 20 апреля, в четверг, три французских люггера появились у порта Лидо. Первый из них носил провокационное название «Liberateur d'Italie» («Освободитель Италии»), им командовал гражданин лейтенант Жан-Батист Ложье. Судно несло 4 пушки и 52 человека, среди которых находились 12 итальянских добровольцев, недавно набранных в Анконе. Они проводили патрулирование, их главной задачей было защищать французские корабли в Адриатическом море и тревожить австрийские. Ложье и его капитаны, очевидно, еще не знали об исходе переговоров в Леобене. Также они, вероятно, не знали о постановлении Совета десяти от 17 апреля, запрещающем вход в гавань иностранным военным судам. Вряд ли их намерения были агрессивными.
Но командир крепости Сан-Андреа Доменико Пиццамано рисковать не стал. Когда «Освободитель» вошел в канал, он дал через его борт два предупредительных выстрела. В этот момент два других судна развернулись и больше не показывались. Однако Ложье продолжал движение, пока два боевых пинаса не преградили ему путь. Что произошло после этого, неясно, но между венецианцами и французами разгорелся конфликт. В это время «Освободитель», лежавший в дрейфе, но влекомый силой прилива, столкнулся с венецианским галеотом. Тут же команда галеота пошла на абордаж, к ней присоединились команды обоих пинасов, а Пиццамано в это время открыл огонь с берега, несмотря на то, что Ложье постоянно подавал сигнал о капитуляции. Этим огнем были убиты Ложье и четверо из его команды и ранены восемь французов и пятеро венецианцев, один из которых — рыбак из Кьоджи, взятый на «Освободитель» лоцманом — вскоре скончался. Выживших французов заковали в цепи, а их корабль, вернее, то, что от него осталось, оттащили к Арсеналу.
Французский министр Лаллеман тут же заявил решительный протест. Он отметил, что «Освободитель» преследовали два австрийских судна и он укрылся от них в порту нейтрального государства, что позволительно для каждого. Когда венецианский офицер взошел на его борт и потребовал немедленно уйти, ему ничего не оставалось, как подчиниться, но не успел он этого сделать, как с крепости и с окружающих судов по нему открыли огонь. Застигнутый перекрестным огнем, капитан приказал своим людям покинуть палубу, сам же остался стоять под огнем. В мегафон он кричал о готовности подчиниться. Его убили почти сразу. Остальные жертвы последовали, когда появилась венецианская абордажная команда, зарубившая всех, кто оказывал малейшее сопротивление. В итоге Лаллеман требовал арестовать Пиццамано, чей отчет об этих событиях он объявил потоком лжи, а прочих виновных наказать по усмотрению Бонапарта, изъять у них недвижимое имущество, а пленных немедленно вернуть в Анкону.
Венецианцам следовало дать понять, что они не правы. Не думали же они всерьез, что маленький французский люггер станет атаковать город, а если и станет, то сможет причинить сколько-нибудь серьезный урон? Может, Ложье вел себя не лучшим образом, но Пиццамано, расстрелявшему его с берега, оправдания не было. Чтобы минимизировать последствия этого безобразного происшествия, венецианцам следовало принести извинения, заплатить соответствующую компенсацию (пока это не обошлось им дороже) и провести расследование. Французы вернулись бы во Францию, и дело было бы забыто. Вместо этого 22 апреля сенат принял резолюцию, согласно которой Пиццамано объявлялась благодарность за смелость и патриотизм, а командам пинасов и всем участвовавшим повышалось жалованье. Если Венеция хотела убедить Наполеона в своей враждебности, трудно было проделать это лучше.
Среди лиц, имевших несчастье сыграть в последнем акте венецианской драмы, мало кто заслуживал сочувствия больше, чем Франческо Дона и Лунардо Джустиниани, два депутата, посланных к Бонапарту с ответом на его письмо. Им были даны инструкции успокоить генерала как только возможно. Даже физически их миссия была непроста. Наполеон славился быстротой передвижения, а двум пожилым людям дни и ночи, проведенные в бесконечной тряске по самым худшим в Европе горным дорогам, только иногда прерываемой несколькими часами отдыха в самых вшивых и вонючих трактирах, казались кошмаром. Не радовала их и перспектива смотреть на то, как будет бушевать генерал, когда они его наконец настигнут. И это еще не все. В каждом городе, в каждом селе, где они останавливались или просто расспрашивали людей, до них доходили одни и те же слухи: Франция заключила мир с Австрией, а в жертву принесена Венеция.
Преследование продлилось больше недели. Только 25 апреля у города Грац два измученных депутата добрались до французского лагеря. Бонапарт принял их сразу же, он был достаточно вежлив, молча выслушал заверения в дружбе и доброй воле. Внезапно выражение его лица изменилось.
— Пленных освободили?
Джустиниани начал объяснять, что все французы и поляки и даже несколько брешанцев уже на свободе, но его грубо прервали.
— Нет, нет. Я настаиваю на освобождении всех пленников, всех, кого посадили в тюрьму за политические убеждения с тех пор, как я вошел в Италию… Если нет, я сам приду и открою ваши тюрьмы, потому что я больше не намерен терпеть вашу инквизицию, ваше средневековое варварство. Всякий человек свободен высказывать свое мнение… А как быть с теми моими людьми, которых убили венецианцы? Мои солдаты жаждут отмщения, и я не могу им этого запретить… С убийцами нужно разделаться: если правительство не способно обуздать своих подданных, то это — бесполезное правительство, оно не имеет права на существование.
Во время этой вспышки депутаты делали все возможное, чтобы смирить гнев Бонапарта. Они убеждали его, что виновных в насилии над французами уже судят. Если ему известны случаи, по которым не приняты меры, пусть он сообщит о них, и они незамедлительно будут расследованы. Но он уже не слушал. Корсиканец расхаживал по комнате взад-вперед, с каждым шагом увеличивались громкость и тяжесть обвинений, которые он обрушивал на Венецию, ее правительство и народ за их неблагодарность, лицемерие, некомпетентность, несправедливость, а самое главное — за враждебность к нему и Франции. Закончил он словами, которые вскоре эхом отдались в сердце каждого венецианца: «У меня больше не будет ни инквизиции, ни сената. Io saro un Attila per lo Stato veneto. Я стану Аттилой для венецианского государства».
Теперь обоим депутатам, подробные отчеты которых сохранились в венецианских государственных архивах, оставалось только уехать. Но Бонапарт еще не все сказал им. Его гнев утих. Теперь он предложил им остаться на обед и во время трапезы, которую послы в своих отчетах охарактеризовали как incommodissima (неудобнейшая), подверг их допросу, порой издевательскому, порой откровенно враждебному. Он расспрашивал о Совете десяти, о государственных обвинителях, о тюрьмах и пытках, о канале Орфано (где в Средние века республика тайно избавлялась от неугодных) и. как они написали, «о прочих предметах, с помощью которых французы собирались обесславить или дискредитировать наше правительство, против чего мы протестовали, заявив, что праведным бояться нечего и народ их любит». По окончании обеда последовала еще одна тирада, и только потом несчастной паре позволили удалиться.
На следующее утро они отбыли в Венецию, но на пути их встретил курьер с новой депешей от синьории, такой неприятной, какой они не могли себе даже представить. Начиналась она описанием деталей случая с «Освободителем», о котором они узнали впервые, а заканчивалась требованием провести с Бонапартом новую встречу и рассказать ему венецианскую версию этих событий. Депутаты еще находились под впечатлением от вчерашней встречи, поэтому им можно простить несколько вольную интерпретацию правительственных указаний. Они решили передать эти новости письменно. Через два часа им пришел ответ:
Господа!
Я с негодованием прочел ваше письмо, касающееся убийства Ложье, и нахожу его — за исключением тех мест, где вы проводите параллели из истории современных государств — возмутительным потоком лжи, с помощью которой ваше правительство пытается оправдаться.
Я не могу поверить вам, господа, поскольку ваш сенат пропах французской кровью. Когда в моих руках окажутся адмирал, приказавший открыть огонь, командир крепости и обвинители, руководящие городской полицией, я выслушаю их оправдания. А вас я попрошу самым кратчайшим путем убраться из континентальной Италии.
Однако, господа, если в депеше, которую вы получили, есть еще что-нибудь, что касается случая с Ложье, вы можете предстать передо мной.
Бонапарт
С содроганием, они предстали. Последовал новый поток обвинений. Генерал кричал, что он уже принес свободу многим народам, а теперь он идет, чтобы разбить оковы народа Венеции. Он знает, что правительство находится в руках кучки нобилей, а Совет восьмисот (!) так и не собрался за последние три недели. (И Дона, и Джустиниани жаловались, что он ничего не знает и знать не хочет о делах Венеции.) Если республика желает избежать гибели, продолжал он, этих нескольких, которые злоупотребляют своей властью и насаждают враждебное отношение к Франции, следует объявить вне закона. Депутаты в отчаянии неосторожно заметили, что республика может «предоставить возмещение как-нибудь иначе», но это вызвало только новую волну нападок. Все богатства Перу, гремел он, не удержат его от мести за своих людей.
Оба венецианца понимали, что тут уже ничего не скажешь. Собрав остатки достоинства, в страхе и печали, они удалились.
Когда до Венеции дошел отчет о первой встрече Дона и Джустиниани с Наполеоном, дож Манин и синьория уже знали, что республика обречена. Война была неизбежна, дальнейшие переговоры невозможны, terra firma уже потеряна, и единственная надежда избежать уничтожения состояла в том, чтобы покориться завоевателю. Его требования были просто ужасны — не больше, не меньше, чем отречение всей олигархии, отмена конституции, действовавшей более тысячи лет, и введение демократии. Фактически, требовалась революция, но революция, привнесенная сверху, теми, кто оказывался ее основной жертвой, то есть самоубийство государства.
Но как должно было совершиться это самоубийство? Его нельзя оформить конституционно, через сенат, где подобное предложение встретит жестокое сопротивление. Обсуждение займет многие дни, а французы появятся в лагуне гораздо быстрее. Обсуждения все равно не избежать, а нужно ли считаться с конституцией в вопросе ее отмены? Сенат собрался 29 апреля, чтобы принять ряд формальных решений, не имеющих особенной важности. Когда решения приняли, сенат обычным порядком закрыл заседание, чтобы больше уже не собраться никогда.
На следующий день, ближе к вечеру, дож собрал особое совещание. Кроме него и шести его советников присутствовали трое глав кварантии, все старейшины, в том числе, трое прикрепленных к совету, трое глав Совета десяти и трое общественных обвинителей. Хотя принятие решений таким составом было совершенно неконституционно, его 42 участника представляли все структуры исполнительной власти правительства, то есть авторитет его был весьма значителен. Никто не надел должностных мантий. Все участники совета оделись в черное, и Черный совет (Consulta Nera), как его прозвали, стал единственным органом власти в последние дни Республики.
Однако Большой совет еще существовал, его 1169 членов еще представляли собой политическую силу в республике. Его нельзя было игнорировать так же просто, как сенат, поэтому первым решением Черного совета было собрать Большой совет следующим утром на чрезвычайное заседание, на котором дож должен официально изложить ультиматум Бонапарта и выслушать предложения. Черный совет еще спорил, уточняя формулировки, когда внезапно пришла депеша от Томмазо Кондульмера. Он писал со своего флагмана, стоявшего возле Фузины, что первые французские солдаты уже прибыли на берега лагуны и теперь размещают перед самым городом тяжелые пушки. Эта новость произвела эффект разорвавшейся бомбы. Среди общего оцепенения одни впали в панику, другие рыдали. Франческо Песаро — один из самых храбрых и суровых приверженцев жесткой линии в отношении Франции — открыто объявил о своем намерении бежать в Швейцарию. Сам дож подавал не лучший пример, расхаживая взад-вперед по комнате, воздевая руки и повторяя слова, которые потом не мог себе простить до конца своих дней: «Sta notte no semo sicuri neanche nel nostro letto».[328]
Но эта ночь прошла без происшествий, а на следующее утро, 1 мая, когда собрался Большой совет, Дворец дожей хорошо охранялся арсеналотти и далматскими войсками. Дож Манин, «смертельно бледный, со слезами, бегущими по щекам»,[329] занял место на кафедре, так встревожив аудиторию своим эмоциональным и физическим состоянием, что боялись, сможет ли он закончить свою речь. Затем, грустно и просто, он описал положение, в котором оказалась Венеция, и предложил через двух депутатов, Дона и Джустиниани, передать Бонапарту, что все политические узники будут отпущены и все, кто поднял руку на французов, будут наказаны. Затем уполномочил депутатов обсудить изменения конституции, которых требовал генерал.
Дож не мог знать, что к тому времени, как они приняли это решение 598 голосами против семи, при 14 воздержавшихся, оба депутата уже возвращались назад, в Венецию. А также и того, что в тот же день Бонапарт издал манифест о 15 пунктах против враждебной Венеции — большинство из них искажало действительность — и официально объявил Венеции войну. В то же время он послал своему представителю в городе Лаллеману инструкции, в которых предписывал немедленно покинуть город, оставив хитрого, вечно интригующего секретаря Вийетара в качестве поверенного в делах. Командующим французскими войсками в Италии были направлены другие приказы — рассматривать всех венецианцев как врагов и уничтожать или сбрасывать изображение льва святого Марка, где бы оно не встретилось.
Дальше катастрофические события разворачивались быстро. 9 мая Вийетар выдвинул ультиматум, провозгласив более детально, чем раньше, требования Бонапарта. Требования были следующими.
Граф д'Антрэг, считавший себя послом Людовика XVIII, но никогда таковым не воспринимавшийся в Венеции, должен быть арестован и освобожден только после того, как все его бумаги будут переданы парижской Директории.
Тюремные камеры pozzi и piombi, расположенные, соответственно, на нижнем этаже (над уровнем воды) тюрем и на верхнем этаже, под свинцовой крышей Дворца дожей должны быть открыты для народной инспекции после того, как из них выпустят последних троих политических заключенных.
Дела всех остальных заключенных надлежит пересмотреть, смертную казнь отменить.
Далматские войска разоружить и распустить.
Патрулирование города доверить командам, находящимся в подчинении специально созданного комитета, возглавляемого генералом Салимбени, бывшим главнокомандующим венецианскими силами на terra firma, и другими людьми, известными своими демократическими взглядами.
На пьяцце Сан-Марко следует установить «дерево свободы».
Необходимо учредить временный муниципалитет из 24 венецианцев, которых впоследствии заменят делегаты из городов terra firma, Истрии, Далмации и Леванта.
Нужно издать манифест, провозглашающий демократию и призывающий граждан избирать своих представителей.
Должностные атрибуты бывшего правительства должны быть сожжены под «деревом свободы», объявлена общая амнистия для всех осужденных за политические убеждения, провозглашена свобода печати с условием, что прошлое как отдельных личностей, так и правительства обсуждаться не должно.
В соборе Сан Марко надлежит провести благодарственные службы.
В Венеции следует разместить три тысячи французских солдат, которые возьмут под контроль Арсенал, крепость Сан-Андреа, Кьоджу и все стратегические объекты, какие генерал сочтет нужным.
Дворец дожей, монетный двор и другие важные здания следует передать под охрану гражданской гвардии.
Венецианский флот размещается в лагуне под совместным командованием французов и муниципалитета, сопредседателями которого становятся Манин и демократический лидер Андреа Спада.
Всех венецианских послов, находящихся за границей, следует заменить «демократами».
Кредит доверия монетного двора и национального банка гарантируется государством.
Чтобы выполнить эти требования — для возражений не нашлось ни голоса, ни аргумента, — в пятницу 12 мая собрался Большой совет, С самого восхода солнца народ стекался на Сан-Марко и Пьяццетту, как уже бывало бессчетное множество раз за долгую историю города. Однако в прошлом они обычно собирались на праздник или, что случалось реже, чтобы заявить о своем мнении или недовольстве. Никогда прежде горожан не собирал воедино страх. Теперь же все считали, что настал конец, но никто не мог точно сказать, каким образом он наступит. Царила необычная для Венеции атмосфера — неопределенности, замешательства и тяжелого предчувствия. Среди рабочего люда, напротив, находилось немало тех, кто считал, что обречена республика или нет, но бороться за выживание она должна до последнего. Их разбирал гнев пополам со стыдом, и скрывать своих чувств они не собирались. Группы этих лоялистов толпились на улицах с криками: «Viva San Marco!» и призывали патрициев смело встретить свою судьбу. Отчасти из-за этого, отчасти потому что многие нобили уже бежали из города или спешили к своим имениям, надеясь уберечь их от французской солдатни, совет недобрал 63 человек до конституционного кворума в 600 участников.
Но времени на такие мелочи уже не оставалось. Дож призвал собрание к порядку, огласил условия Бонапарта и предложил «ради высокой цели сохранения веры, жизни и имущества всех этих возлюбленных жителей», чтобы олигархия отказалась от власти в пользу временного демократического правительства. Когда он закончил, один из участников взошел на кафедру, чтобы открыть дебаты. Хотя итог их был ясен, совет хотел выразить свое мнение. Едва он начал говорить, как снаружи послышались выстрелы.