Волостнов Николай Иванович
На огненных рубежах
Волостнов Н. И. На огненных рубежах. — 3-е изд., испр. — М.: Воениздат, 1983. — 191 с., с портр. (Военные мемуары). / Тираж 65000 экз. // Перовое издание: Волго-Вятское изд-во, 1969.
Аннотация издательства: В период Сталинградской битвы части 37-й гвардейской стрелковой дивизии стойко держали оборону в излучине Дона севернее города, а потом остановили врага у Тракторного завода и армейской переправы через Волгу. Автор — политработник, участник тех памятных событий — рассказывает в книге о мужестве и боевом мастерстве своих однополчан.
[1] Так помечены страницы, номер предшествует.
Эшелоны идут на юг
Эшелоны идут на юг. Тревожные слухи о большом наступлении фашистских армий встречают нас на каждой остановке, После майских неудач наших войск на Керченском полуострове и под Харьковом в июле оставлен Севастополь, а теперь сражения развернулись под Воронежем и в донских степях. Гитлеровские дивизии с тысячами танков и самолетов рвутся в просторы междуречья, нацеливаясь на Сталинград и Кавказ. По приказу Ставки Верховного Главнокомандования навстречу врагу по всем железным дорогам в сторону Дона и Волги идут составы с войсками и вооружением. Там сосредоточиваются крупные резервы, новые соединения, создаются армии, фронты, чтобы задержать фашистские орды, остановить их и разбить.
Ночь. Наш эшелон, следуя в голове главных сил 37-й гвардейской стрелковой дивизии генерала В. Г. Жолудева, стремительно летит вперед, лишь изредка бросая гудки встречным станциям и полустанкам. Колеса мерно выстукивают дробь, вагоны вздрагивают на стрелках, на миг откуда-то вырвутся светлячки огоньков, и снова безликая темь охватывает со всех сторон.
По крыше барабанит тяжелый дождь. Бойцы и командиры, намаявшись в дневной духоте, спят вповалку на нарах. Никто не раздет: сигнал и — готов к бою. Да иначе и нельзя: нас теперь отделяет от линии фронта всего лишь несколько часов езды, а там, кто знает, с чем встретимся.
В нашем вагоне людей немного. Здесь находятся командование эшелоном, связисты да разведчики. Солдаты устроились на двухъярусных нарах в одной половине, в другой разместились штабные, а в углу сложены катушки с кабелем, разное имущество и боеприпасы. Ближе к середине вагона стоит грубый дощатый стол с телефоном, вместо стульев к нему приставлены порожние ящики из-под галет. Свет тусклого фонаря вырывает из тьмы отдельные предметы и лица, все остальное в полумраке. [4]
Рядом со мной на нарах полудремлет начальник эшелона, наш комбат-3 гвардии майор Николай Яковлевич Рудаков. Черная бородка клинышком временами шевелится, а глаза чуть-чуть приоткрыты. Не спит. Всю ночь никак не могу заснуть и я. Отчетливо слышу все шорохи и шумы, а в голове вереницей проходят отошедшие в прошлое месяцы и дни. Под ними уже подведена черта, но они по-прежнему памятны, держат, будто в плену. Как раз передо мной на стенке вагона висит красочный плакат: женщина-мать, прижав к груди ребенка, в страхе закрывается беззащитной рукой от нацеленного на нее острия фашистского штыка. Кажется, вот-вот рассвирепевший гитлеровец пронзит их насквозь... И тут же надпись: «Воин, спаси!»
Трудно оторвать от нее глаза. И снова слышатся тревожные слова приказа Наркома обороны, зачитанного нам на одной из станций: «Ни шагу назад!.. Надо упорно, до последней капли крови защищать каждую позицию, каждый метр советской территории, цепляться за каждый клочок советской земли и отстаивать его до последней возможности»[1].
Перед раскрытой дверью вагона прохаживается дежурный по эшелону гвардии лейтенант Григорий Иванович Ищенко. Он озабоченно всматривается в темноту и переговаривается с присевшим в уголке сигналистом гвардейцем Коробовым. Невысокий, кряжистый боец с юным лицом спокоен и не прочь вздремнуть. Лейтенанту же, конечно, не до сна. В эшелоне на открытых площадках у орудий стоят часовые. В каждом вагоне наготове пулеметы, а дежурный первым должен принять решение, если произойдет что-то непредвиденное. И хотя еще ничто не нарушило ровный шум движения, он снова у телефона. Пилотка сдвинута на затылок, пряди белокурых волос упрямо сползают на лоб, а голос звучит громко, властно:
— Первая... в порядке?
— Концевая, не спите? Молодцы!
Окончив разговор, Ищенко тоже стал смотреть на плакат и потянулся за папиросой. Я хорошо вижу его озабоченное лицо. Наверное, и он поражен суровой правдой творения художника. Как точно выражена вся суть борьбы с фашистскими оккупантами, ворвавшимися в наш дом, и как понятен долг советских воинов.
Он определил и нашу судьбу.
Для меня новая поездка на фронт после полученного ранения в боях под Лугой в 1941 году началась не сразу. Выписавшись [5] из госпиталя, вместе с другими политработниками попал в резерв Главного политуправления Красной Армии и через десять дней был назначен военкомом в парашютно-десантную часть 1-го воздушно-десантного корпуса. Тогда же мне было присвоено очередное воинское звание «старший политрук», и я, возглавив группу «резервистов» в 65 человек, выехал вместе с ней в район формирования частей.
Дни и месяцы, проведенные в воздушно-десантных войсках, были до отказа заполнены невероятно напряженной учебой. В короткий срок, всего за три месяца, из числа приписников, в основном комсомольцев, направленных к нам по призыву ЦК ВЛКСМ, были сформированы и обучены подразделения парашютистов.
С переходом советских войск в контрнаступление под Москвой начались операции с применением новых парашютных частей. Нашей воздушно-десантной бригаде предстояла выброска в тыл противника в полосе действий 2-й ударной армии, наступавшей на Любань.
Воины батальона жили рядом с аэродромом. В готовности стояли самолеты авиатранспортного полка, а весь личный состав был расписан по машинам и ждал приказа на вылет.
Но неожиданно все изменилось...
Мы только что закончили ночное ротное учение и собирались провести разбор. Учебное десантирование прошло удачно. Лишь нескольких бойцов ветром отнесло к лесу и «приземлило» на деревья, да куда-то запропастился рядовой Петр Лещев. Его парашют был найден в кустах.
В штабной землянке все были заняты делом. Комбат, склонившись над столом, что-то записывал. Начальник штаба, белокурый сибиряк лейтенант Виктор Левкевич, оформлял схему. А мы с заместителем командира капитаном Иваном Андреевичем Гриппасом только что возвратились из роты и обсуждали случай с рядовым Лещевым, которого бойцы звали просто Лещ. Это был расторопный парень, рассказчик и балагур, за хорошую службу получал поощрения, но в последние дни почему-то допускал «слабинку» в поведении. Заслышав разговор о нем, комбат заметил:
— Совсем испортился парень после отпуска...
Но он не успел высказать свою мысль. Раздался телефонный звонок, изменивший все наши планы. Дежурный сообщил: «Учебу прекратить, командиру и комиссару срочно в штаб!» [6]
Положив трубку, комбат поднялся, оправил снаряжение и тихо произнес:
— Наконец-то!
Мы сразу поняли — вылетаем. В тылу врага действовали уже многие части корпуса. Теперь наша очередь. Но нас ждало другое.
Деревянный барак на окраине рабочего поселка, где размещался штаб, был переполнен людьми. Взад и вперед снуют посыльные, отдаются распоряжения. В обрывках фраз слышится: «Выступаем... Погрузка...» Командир бригады подполковник Федор Степанович Омельченко, человек большой выдержки, на этот раз не смог скрыть свои чувства.
— Десант отменяется. Получено боевое распоряжение... Выезжаем на Сталинградский фронт! — произнес он как-то торжественно и тут же дал краткие указания, что делать дальше. Он хорошо знал цену времени и не стал нас долго задерживать.
Военком бригады Константин Яковлевич Звягин лишь добавил, что ожидается прибытие командира корпуса, который обо всем скажет сам.
Возвращались мы, имея перед собой много спешных и важных дел: приказано сдать парашюты, свернуть лагерь и готовиться к погрузке в эшелон.
На совещании командиров мы уже говорили не об учении, а о готовности к боям. У всех приподнятое настроение. Вот поднялся командир 7-й роты старший лейтенант Иван Федорович Орехов. Опытный воин, прибывший к нам из госпиталя, он давно готовился предъявить свой счет фашистам. Говорит твердо, кратко, как будто его рота уже вступила в бой. Рядом с ним на земляной ступеньке сидит политрук минометчиков Павел Чувиров. О чем-то задумался — в Сибири у него семья. Последним доложил старший лейтенант Лучанинов. В обычной обстановке он не прочь пошутить, но сейчас серьезен. Его доклад «Рота к выполнению боевой задачи готова!» прозвучал как клятва.
Разошлись не сразу. Захотелось побыть вместе, поговорить запросто. Замкомбата Гриппас, старший из нас по возрасту, всегда спокойный и рассудительный, выразил самое существенное:
— Ну что, товарищи, дней через десяток, наверно, встретимся с фашистом. Посмотрим, каков он сейчас, тот ли, что в сорок первом году...
— Вот как все повернулось! Готовились с воздуха в него вцепиться... Сколько труда и сил потратили! — с ноткой сожаления вставил Левкевич. [7]
— Эх, братцы, а ведь было время, когда я боялся, как бы война без меня не закончилась, — уже с обычной иронией сказал Иван Леонтьевич Лучанинов.
Да, наверное, никто из нас не предполагал, что враг так глубоко проникнет на нашу землю.
Разговор перешел к воспоминаниям о первых днях войны. Только Левкевич, не участвовавший в боях, молчал да слушал. Орехов, всегда прямой и резкий в спорах, высказывался откровенно:
— Начал я на границе. Самолеты фашистские каждый день к нам залетали. Их войска на виду подтягивались, а нам приказ: «Не поддаваться на провокацию!» А оказалось, не провокация, а настоящая война...
Ротный посмотрел вокруг, как бы ожидая поддержки, твердо уверенный в своей правоте. Его слова прозвучали необычно резко. Никто ему не ответил, но те, кто пережил сорок первый год, с ним были согласны.
Разговор закончился примирительной фразой Гриппаса:
— Сейчас не об этом надо думать.
Комбат еще добавил:
— После победы закончим наш спор.
На следующее утро в бригаду прибыл командир корпуса генерал В. Г. Жолудев...
Последний смотр, последние указания.
Генерал был высок ростом, плечист, строен. Орден Красного Знамени, золотистая ленточка за ранения и знак мастера парашютного спорта как-то по-особому выделялись на его гимнастерке, говорили каждому, что у этого человека за плечами немалый жизненный и боевой опыт.
И действительно, биография Виктора Григорьевича подтверждала это. В 1921 году молодым парнем, рабочим лесосплава, добровольно ушел он из города Углича на командные курсы Красной Армии и с той поры навсегда связал с ней свою судьбу. Обладая завидным здоровьем, пытливым умом и твердым характером, Жолудев успешно овладевал военным делом. Уже в 22 года он командовал ротой, в 25 — батальоном, в 33 — полком, а Великую Отечественную войну встретил командиром дивизии и через полгода стал командовать корпусом.
Такой взлет был не случаен. Жолудев всегда стремился освоить все новое, что давала военная наука, и применить знания на практике. В 1934 году, будучи на курсах парашютистов в Забайкальском военном округе, он не удовлетворился лишь выполнением программы, а совершил дополнительно более сотни парашютных прыжков, за что был награжден [8] золотыми часами. Жолудев знал технику, водил машину, отлично стрелял и был мастером парашютного спорта. Не каждый из начальников его ранга имел столь блестящую военную подготовку. Это сказывалось и в его делах: командуя соединением в 1941 году, Жолудев проявил себя в боях под Киевом, был ранен и награжден орденом Красного Знамени. Михаил Иванович Калинин лично вручил высокую награду храброму комдиву и дал напутствие на новые подвиги. И Жолудев старался оправдать это доверие: как командир-коммунист он мог в любой обстановке войти в контакт с бойцами, заботился о них, был по-партийному прост и требователен, не давая скидки и самому себе. В глазах подчиненных Жолудев был образцом советского командира.
Мы все ожидали выступления комкора. Хотелось знать все: и об отмене десанта, и о том, что нас ждало впереди.
Как всегда, генерал говорил кратко, неторопливо, глуховатым голосом:
— Резкое изменение обстановки. Немцы ведут крупное наступление на юге, прорываются к Дону, к Волге... По приказу Верховного Главнокомандования наш 1-й воздушно-десантный корпус преобразуется в 37-ю гвардейскую стрелковую дивизию и едет на Сталинградский фронт... Из состава 1-й бригады формируется 109-й гвардейский стрелковый полк. Командование остается прежним... Наш долг — с честью выполнить боевой приказ Родины... — Жолудев поздравил всех с присвоением гвардейского звания и добавил: — Отныне все мы гвардейцы! Несите это почетное звание высоко, гордитесь им и оправдайте в боевых делах!
Гвардия! Кто из нас не мечтал быть гвардейцем! И вот теперь это случилось. Рядом со мной оказался друг, комбат-1 капитан Иван Спиридонович Ткаченко.
— Слышишь? Гвардия! — шепнул он. — Теперь в самое дело угодим...
И вот закрутилось все. Надо было быстро переформироваться, перевооружиться, расставить людей. А времени до погрузки двое суток. Лес у станции гудит, как пчелиный улей: построения, проверки, сдача и прием вооружения.
Жара гнетет и душит. В этой спешке я чуть не позабыл про Лещева. Его задержала комендатура. Но вот и он стоит передо мной, переминается с ноги на ногу и виновато шмыгает большим носом.
— Почему вы отстали от роты?
Лещев, как часто с ним случалось, заговорил быстро, сумбурно, с явным желанием оправдаться: [9]
— Что вы, товарищ комиссар! Я все там же был. Когда сиганули с самолета, парашют тряхнуло ветром и понесло в сторону станции, а там на дерево угораздило, на сосну, должно быть. А потом блуждать начал, впотьмах-то кто его разберет?..
— Но патруль обнаружил вас в эвакопоезде, в двух километрах от того места, где нашли в кустах парашют. Так или нет?
— Я и говорю, что в стороне. А патруль что, он всех хватает без разбору. Автомат к носу и пожалуй на гауптвахту... За фрица, должно, ночью приняли.
В ответах Лещева явно не сходились концы с концами, и я не выдержал:
— В такое время, когда идем в бой, вы еще голову морочите! Судить вас надо за такие проделки!
По-видимому, угроза подействовала на бойца. Он будто сбросил маску и сказал вполне искренне:
— Извините, товарищ комиссар, виноват. Кто же знал, что приказ получен. Я ведь так думал: разом обернусь... Заглянуть хотел... Знакомая там у меня... Я бы самолично обо всем доложил, если бы не патруль...
Я отпустил Лещева, взяв с него слово, что он больше не будет отставать от роты. Но комбат отчитал его строже и обещал наказать.
День пролетел незаметно. Надо было еще поговорить с комсомольцами. Вместе с комсоргом Белошапкиным и лейтенантом Михаилом Хасиным собрание провели уже в темноте. Оно было кратким, но выступали на нем по-боевому и с душой. В решении записали: «Заверяем партию, правительство, советский народ, что с ненавистным врагом нашей Родины фашистами будем драться насмерть и боевой приказ выполним».
Только глубокой ночью удалось прочесть письма из дома. А одно из них было с недоброй вестью. Мне сообщили, что второй из моих братьев, Иван, взятый в армию в 1941 году, пропал без вести. Старший брат был убит в боях еще раньше. Теперь Иван!.. Что скрывается за этим неопределенным «пропал без вести»? Может, оказался трусом, стал дезертиром? Нет, с братом этого не могло произойти. Убит, или ранен, или попал в плен к фашистам? Теперь из нашей семьи, пославшей на фронт четверых, двое уже выбыли из строя, а войне не видно конца...
По-прежнему я не имел никаких известий и из Таллина, где осталась моя подруга Оля, с которой мы накануне войны решили пожениться. Может, и она в армии? [10]
Формирование новых подразделений уже заканчивалось, но в спешке кое-что сделали не так: начальник штаба Михаил Кошечкин заменил в батальоне почти половину людей. В бой придется идти с незнакомыми красноармейцами и опять спрашивать на ходу фамилию человека или из какой он роты. На какой-то миг передо мной возникли трагические картины сорок первого года, когда приходилось воевать бок о бок с людьми, которых не знал. Для политработника это невыносимо. Допустить такое теперь было просто нельзя. Мы с Рудаковым запротестовали и вместе с начштаба пошли к командиру полка. Тут же был и военком Звягин.
— Чудят они. Списки составлены, люди распределены. Бойцы все одинаковые, — доказывал Кошечкин.
Но Омельченко решительно поддержал нас:
— Прав комиссар. В бою душу каждого знать надо. Вернуть им людей, да и в других батальонах проверить...
Некоторые товарищи ушли от нас, но прибыли новые, среди которых был и лейтенант Ищенко...
Мы сидели с комбатом на полянке и ожидали сигнала на выход. Железнодорожный состав уже подан, грузят орудия на платформы, роты строятся. И тут появляется высокий сухощавый лейтенант в форме летчика, с планшеткой через плечо и пистолетом у пояса. Простое веснушчатое лицо, спокойный, задумчивый взгляд голубых глаз.
— Лейтенант Ищенко. Назначен к вам командиром девятой роты! — начал он докладывать.
Но комбат не дал ему закончить — скоро посадка.
— Хорошо, как раз к делу, давно ждем.
Познакомились накоротке. Разговаривать долго некогда. Рота все еще без командира. На вопрос о прошлой службе он ответил неопределенно и будто нехотя: «Служил в авиации». Комбат сразу же повел его представлять роте, инструктируя на ходу.
7 августа 1942 года первый эшелон полка был готов к движению. Вновь назначенный военком дивизии гвардии полковой комиссар Петр Васильевич Щербина, приземистый, крепко сбитый человек, приняв рапорт, неторопливо пошел вдоль вагонов, перебрасываясь с нами короткими фразами. Военком не новичок в десантных войсках. Всего месяц назад он в составе корпуса генерала А. Ф. Казанкина участвовал в крупном десанте на Смоленщине, за что был награжден орденом Ленина. В дивизию он прибыл, можно сказать, прямо из боя и теперь знакомился с частями на ходу.
— Как настроение у людей? — спросил Щербина.
— Самое боевое. Готовились к десанту... [11]
Остановились около пулеметчиков. Военком вступил с ними в разговор и остался доволен беседой. Гвардейцы бодро отвечали комиссару. Он спросил:
— Все такие боевые у вас?
— А иные в воздушно-десантных войсках не служат, — с гордостью ответил Рудаков.
— Это, пожалуй, так, — согласился полковой комиссар.
Состав тронулся. Люди, рядами стоявшие у дороги, машут руками, а кое-кто втихомолку смахивает набежавшую слезу. У многих десантников здесь остались знакомые, родные, друзья... Поезд все сильнее набирает ход, а в вагонах загремела, как набат, могучая песня войны:
Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой
С фашистской силой темною,
С проклятою ордой...
Она возникла где-то в середине эшелона и сразу же захватила всех. Никто не остался равнодушен к ее суровому звучанию.
...И вот теперь, после недельной тряски в вагонах, мы завершаем путь. Новости с фронта по-прежнему неутешительные. Волна фашистского наступления уже подкатывает к Дону. В сводках упоминаются Батайск, Клетская, Калач...
Близится рассвет. Дождь, шумевший всю ночь, перестал. Порывистый ветер заносит в вагон предутренний холодок. Григорий Ищенко сидит у стола, накинув шинель на плечи, и временами клюет носом. Вдруг он резко вскочил, тряхнул головой и снова зашагал перед дверью. Это дежурство было для него первым и оказалось очень хлопотным — за день произошло немало разных событий.
Утром, как только эшелон остановился на одной из станций и прозвучал сигнал горниста, к нашему вагону торопливо подошел военный комендант. Это был рослый сухощавый майор с бледным лицом и воспаленными глазами, каких немало встретишь среди людей, чья служба с одинаковым напряжением проходит и днем и ночью. Осведомившись о составе эшелона, он сразу же предупредил:
— Не задерживаться... В пути будьте готовы, немцы могут выбросить десант. Участок Котлубань — Иловля фашисты бомбят непрерывно.
Здесь последний отдых, меняются паровозные бригады, должен быть обед, а там — до Иловлинской, если, конечно, гитлеровцы не пересекут Дон в том районе... Тут и начались мытарства дежурного. Надо покормить людей, проверить [12] весь состав, усилить наряд. Все командиры рот получили распоряжение подготовиться на случай внезапных действий врага, а дежурному было велено оградить эшелон от посторонних лиц. В пути эта мера не лишняя.
Когда на следующей остановке мы с Ищенко возвратились в свой вагон, Рудаков сказал:
— Хочу проверить готовность наших огневых точек.
— На ходу?
— Как же иначе? Пусть все убедятся, что вести огонь по самолетам можно и из вагона.
Решение разумное. В пути немало было разговоров, что в степи при воздушном нападении эшелон будет беззащитен. Мы с комбатом не разделяли такого опасения. Было приказано в каждом вагоне иметь наготове два ручных пулемета и по сигналу открывать огонт по самолетам противника. Не зря же комендант предупредил.
Командиры заняли места у пулеметов. Гвардии капитан Гриппас по знаку комбата дал сигнал — зеленую ракету. Все точки открыли огонь одновременно, и какое-то мгновение наш эшелон летел по степи точно бронепоезд, отстреливающийся от наседавшего врага.
— Отбой! — скомандовал Рудаков.
Комбат был доволен готовностью к отражению воздушного налета, а люди поняли, что и в степи эшелон не беззащитен.
— У пулеметов оставить дежурных, всем отдыхать не раздеваясь! — отдал Рудаков новый приказ.
...С каждым часом мы приближались к фронту.
Занимался рассвет. Эшелон идет без остановки, отсчитывая километр за километром. Промелькнула какая-то станция. Григорий Ищенко подошел к телефону и стал кого-то журить. Комбат поднялся и спросил, что произошло.
— Ничего особенного, товарищ гвардии майор, проехали Котлубань, а с паровоза не сообщили, — доложил ротный.
— Когда будем на месте? — спросил Гриппас.
— До разъезда меньше часа, если не задержат...
Огненная купель
Железнодорожные составы с частями 37-й гвардейской дивизии шли непрерывно, иногда на станциях догоняли друг друга, но твердо выдерживали установленный график движения. В Саратове их направили на восточный берег Волги, в сторону Красного Кута и дальше на Ахтубу. Кратчайший путь к Дону — через Петров Вал — был уже закрыт. Высокий [13] темп марша, редкие остановки, которые делались лишь для того, чтобы накормить людей, обрядить застоявшихся коней и заменить валившиеся от усталости паровозные бригады, держали в напряжении всех командиров и бойцов. Каждый хорошо знал, почему надо быстрее двигаться и почему нельзя задерживаться и опаздывать.
Острее всех это понимал, конечно, сам генерал Жолудев, следовавший в одном из эшелонов главных сил дивизии. Как рассказывали офицеры штаба, он очень опасался, что наступавшие юго-западнее Клетской моторизованные и танковые соединения противника могут выйти к восточному выступу большой излучины реки Дон раньше, чем успеют прибыть туда полки дивизии, растянутые в эшелонах по всей дороге. Основания для таких опасений были: о них свидетельствовали сводки Совинформбюро, доклады военных комендантов, разные сведения и слухи о продвижении фашистов, далеко опережавшие каждый состав. Особенно встревожило Виктора Григорьевича сообщение о том, что бои с гитлеровцами идут уже у Верхней Бузиновки. А от нее до районов сосредоточения дивизии на западном берегу Дона, где были переправы, как говорят, рукой подать. Захватив их, враг мог перерезать железную дорогу, сорвать подход резервов и беспрепятственно двинуться в сторону Волги.
На рассвете 15 августа 1942 года наш эшелон прибыл на станцию Тишкино. Подходили другие составы. Началась выгрузка. Григорий Ищенко и сигналист выпрыгнули на землю, и в ту же минуту тревожный звук сигнала огласил воздух.
Теперь каждый вагон стал похож на муравейник. Солдаты выкатывали орудия, сносили ящики с боеприпасами, выводили коней. Громкие окрики командиров еще больше подстегивали людей, хотя они и сами хорошо понимали, что задерживаться нельзя. Вокруг станции зияли воронки — следы налета вражеской авиации. По обеим сторонам линии вразброс валялись разбитые и обгоревшие вагоны, а на месте кирпичной железнодорожной будки осталась лишь груда развалин. Было ясно: какой-то состав совсем недавно был здесь основательно потрепан.
Мы с комбатом и Гриппасом стоим в сторонке и тревожно посматриваем на небо. Оно голубое, ясное, вот-вот жди «гостей». Но... вагоны быстро пустеют. Артиллеристы впрягли коней и на галопе поскакали в сторону. Стрелковые роты рассыпались по окрестным кустам. Задержались лишь хозяйственники с их повозками и кухнями, но гвардии старшина Иван Филиппович Некирясов, человек изворотливый, [14] успел у кого-то перехватить людей и тоже заканчивает выгрузку. Теперь все, что было на колесах, перекочевало на землю и ушло в укрытия.
Пока командиры проверяют личный состав, осматриваем местность, пытаемся определить, в каком направлении двигаться. Быстро, без особого труда находим нужные ориентиры: вдали виднеется станица Качалинская, правее и ближе к нам — населенный пункт Байбаев, а на западном берегу Дона, среди прибрежной зелени, хорошо видны крыши хутора Хлебного. На нашей карте против него стоит красный кружок, означающий место расположения.
— А где же представители? Кто-то здесь должен быть, — в недоумении спрашивает Гриппас.
Посланный нами разыскивать оперативную группу Виктор Левкевич тоже куда-то запропастился.
— Поищем, но ждать не будем. Видите, что здесь творится? — кивнул комбат в сторону станции.
Подбежал железнодорожник.
— Претензий к нам нет, товарищи? — спросил он.
— Никаких, доставили с ветерком, спасибо, — ответил Рудаков.
— О-о, нам не привыкать, сейчас все эшелоны сюда гонят, — сказал он и скрылся.
...Семь часов утра. Порожняк, лязгнув буферами, покатил назад. Рудаков осмотрелся и поднял руку, чтобы созвать командиров. Но не успел этого сделать. В утреннее затишье неожиданно ворвался вой самолетов, и минутой спустя над нами закружились три вражеских бомбардировщика. Точно коршуны-стервятники они свалились вниз, и оглушительные взрывы потрясли воздух. Все, кто был на ногах, попадали. Наша группа успела укрыться за остатками кирпичной стенки. Совсем рядом груду тяжелых шпал разбросало взрывом. Стоявшая за ней пароконная повозка артбатареи была уничтожена, а ездовой ранен. Роты, оправившись от неожиданности, открыли стрельбу по самолетам, но, к нашей досаде, ни один из них не был сбит. Отбомбившись, фашисты скрылись за Дон.
Около первой жертвы налета уже суетились фельдшер Адерихин, медсестра Вера Круглова и несколько бойцов. Ранение оказалось тяжелым. Осколком задело плечо и руку. Разостланная шинель залита кровью, лицо бойца побелело, только губы чуть шевелятся. Вера торопливо накладывает повязку. Руки действуют невпопад, черные волосы рассыпаны, в глазах испуг.
— Жив? — спрашиваю фельдшера. [15]
— Жив, но без сознания:
Комбат стоит на бугорке, махнув рукой, кричит Гриппасу:
— Забирай роту Лучанинова и — вперед! Мы — следом!
Раненого бойцы осторожно уложили на носилки. Вера идет за ними, но, вспомнив что-то, обращается ко мне:
— А как же я, ведь наши-то еще в пути?
Вера раньше служила у нас и ехала с нами в эшелоне, но по приказу уже была переведена в медсанроту полка. Оставлять ее на станции одну, конечно, нельзя.
— Идемте с нами, потом разберемся.
Вслед за головной заставой вытягивается на луговую дорогу и весь батальон. Мы стремимся теперь как можно скорее миновать открытый участок и выйти к переправе. По нашим сведениям, части противника должны быть еще далеко. Однако налет на станцию настораживает.
Колонна с большими разрывами между ротами быстро идет по направлению к Дону. За стрелками следует противотанковая батарея гвардии старшего лейтенанта Г. П. Абрамова, за ней минометчики, и замыкают движение хозяйственники. Солдаты, перенесшие первую «встряску», идут насупившись, озираясь по сторонам. Не слышно шуток и смеха. Только из первых рядов доносится негромкий разговор. Люди делятся впечатлениями, высказывают разные предположения.
— Слева воздух!
Опасения однако оказались напрасными. С востока к нам действительно приближался самолет, но мы сразу определили, что это наш У-2. Сделав круг над колонной, он снизился и сел на лужайке, почти у самой дороги. Через несколько минут к нам подбежал человек, одетый в летную форму, отрекомендовался офицером связи и предъявил документы. Развернув карты, выясняем обстановку. Офицер уточняет количество людей, оружия, полученную задачу, нас же интересует главный вопрос: где противник?
— На рассвете отбивали атаки восточнее Верхней Бузиновки, но там было тяжело... — угрюмо произнес представитель штаба.
— А впереди нас кто сейчас? — спрашивает Рудаков.
— Не могу сказать. Обстановка у меня на пять утра, а что там произошло — неизвестно. Вам надо быстрее за Дон...
— Время еще есть, — отвечает комбат.
— Может случиться, и не успеете. Лучше поторопитесь, всякое бывает...
Больше он ничего не знал. Минут пять стоим, курим. [16]
У офицера штаба утомленный вид, возможно, он провел уже не одну бессонную ночь. Точно догадываясь о наших предположениях, штабист говорит: