Ученые до сих пор спустя почти полтора столетия ломают головы о смыслах и происхождении древних артефактов искусства. Несли ли в себе рисунки и статуэтки сакральный смысл, были ли магическим инструментом, помогающим шаманам палеолита в их замысловатых ритуалах. Или же это были зарисовки реальных событий, сделанные нашими предками, в головах и сердцах которых начинало зарождаться понятие духовности и чувства прекрасного. Точного ответа на эти вопросы пока нет, есть лишь теории и гипотезы. Но, правда, один достаточно логичный вывод можно сделать даже не зная точную датировку, место и культуру, к которой относится та или иная находка. Ведь для простого обывателя, тесно не связанного с археологией, антропологией или изучением искусства первобытного общества, порой совершенно не важно это изображение парнокопытных из пещеры Альтамир или Шове. Какая именно «Венера палеолита» перед ним. Важно лишь то, что любой человек чувствует эту неразрывную связь с прошлым. Понимает, что примитивные флейты «Дивье Бабе», изготавливаемы еще представителями ориньякской культуры, почти 35 тысяч лет назад, знаменитейшая на весь мир «Сикстинская капелла первобытной живописи» - это семена, из которых выросло все то невероятное в своей многогранности искусство, которое мы знаем сейчас. Причудливый процесс эволюции действующий на человека и общество, когда-то им созданное, дал нам множество плодов. И дух захватывает от понимания того, что петроглифы привели человечество к выставкам Бэнкси, а «Сказания о Гильгамеше» к модернистской литературе XX века. Порой, действительно, сложно вообразить, что заварочный чайник эпохи Корё кровный брат электрическом.
Но любой эволюционный процесс сопровождается мутациями: летальными, нейтральными или благоприятными. И историческое развитие искусства далеко не исключение, а наоборот, очень хорошая доказательная база. Ведь та же живопись эпохи Возрождения была стойким отклонением, не укладывающимся в понятие нормы реакции. На основе традиций интернациональной готики родились новые художественные приемы: построение объемной композиции, использование пейзажа на заднем плане. Генетики сказали бы, что это полезная для общества мутация, такая же,как и серповидная форма эритроцитов для жителей Африки. В такой постоянно циркулирующей, скрещивающейся системе как общество всегда найдется место и для летальности. Да простят меня, историки и биологи, но мне кажется, что все войны, массовые гонения, убийства, истребления - часть бесконечного эволюционного пути, на который уже ступил человек однажды и сойти с которого нет возможности. Искусство мутирует вместе с обществом. Ветви генеалогических деревьев причудливо переплетаются.
Любой вид творчества дает человеку огромное количество возможностей. Самая главная это конечно же самовыражение. Людям близким к искусству всегда свойственно желание поделиться со всем миром своими мыслями, чувствами, рассказать то как они воспринимают то или иное явление, представить другую точку зрения на тот же исторический процесс. Но вот важный вопрос, который мучает поколения за поколениями «есть ли место лжи в искусстве?» И если есть, то от кого оно идет. От творца или от того, кто стоит за ним?
Осенью 1922 года, спустя пять лет после событий Октябрьского переворота, на сто восемьдесят градусов изменившего жизнь страны, из России в Европу отплыл пароход, а за ним и второй, битком набитый умнейшими людьми России. Их высылали насильно, под угрозой смертной казни. Нoвые хозяева страны во главе с Лениным четко видели в мыслителях дореволюционной закалки опасных врагов, хотя, как пишут авторы книги «Высылка вместо расстрела», «профессура не бегала с винтовками, не бросала бомбы и не стреляла из-за угла».
Действия большевиков просты и понятны. Вот если у нас допустим выскочил прыщ на лбу, нам первым делом хочется его убрать, потому что он болит, нарывает, алеет и вообще портит всю картину. Ровно та же самая ситуация была с «интеллектуальной элитой». Большевики, желавшие заполучить полный контроль над умами, не видели другого выхода нежели удалить из страны «контрреволюционеров, пособников Антанты, организации ее слуг и шпионов и растлителей учащейся молодежи». (Ленин В.И. Письмо Ф.Э.Дзержинскому. 19 мая 1922). Высылка из страны «тех людей, которые могли мыслить свободно, самостоятельно анализировать обстановку и высказывать свои идеи, а зачастую и критиковать существующий режим», на мой взгляд, ясно дает понять, что власть хотела оставить под своим началом как можно меньше людей образованных и инакомыслящих и как можно больше тех, кто бездумно, как корова на веревочке за своим пастухом, пойдут туда, куда поведут.
«Философский пароход» - обобщенное название двух рейсов немецких судов, вывезших с Родины более 160 высланных из Советской России оппозиционно настроенных представителей интеллигенции. Лично для меня границы этого понятия немного шире. Я достаточно грубо округлю и скажу, что «философский пароход» это в принципе люди, уехавшие из страны в первую волну эмиграции. Потому что И. А. Бунина, А.И. Куприна, Л.Андреева, Д.С. Мережковского, З.Н. Гиппиус и многих других на тех кораблях фактически не было, но они на ряду с С. Булгаковым, Н.А. Бердяевым владели самым сильным рычагом - умами других людей.
Вообще высылка граждан достаточно значимых и любимых народом под предлогом «Не сошлись во взглядах!» — и даже не политических взглядах, а в основном философских не могла быть катализатором развития социалистического строя. Но зато мы получили два русла реки русской литературы XX века. Надо отдать должное «русскому зарубежью». Потому что, та же самая литература, была поставлена в неблагоприятные условия: отсутствие массового читателя, крушение социально-психологических устоев, бесприютность – все это должно было подорвать силы русской культуры. Но этого не произошло: с 1927 начинается расцвет русской зарубежной литературы. В 1930 Бунин писал: «Упадка за последнее десятилетие, на мой взгляд, не произошло. Из видных писателей, как зарубежных, так и «советских», ни один, кажется, не утратил своего таланта, напротив, почти все окрепли, выросли. А, кроме того, здесь, за рубежом, появилось и несколько новых талантов, бесспорных по своим художественным качествам и весьма интересных в смысле влияния на них современности».
Советские власти в начале правления попытались устроить свой собственный мирок, в котором, как полагается, место старому нет. Особенно месту старой культуре, которая по их мнению была опасной для умов граждан новой страны. Но парадоксально, что ведь одной высылкой «клеветников» все не ограничилось. Дальше были страшные репрессии, давление власти, которое ломало судьбы людей и доводило их до смерти. Как бы кто ни относился к Ленину, Сталину, Н.С.Хрущеву, нельзя не отметить факт того, что они понимали, что искусство, в частности литература, о которой речь пойдет дальше, влияет на умы людей порой очень сильно. Заставляет их задуматься, посмотреть под другим углом, а иногда показывает ту правду, которая совершенна не нужна и даже опасна.
Когда мы начинаем размышлять о связи лжи и искусства, дополнительно коррелируя это с временным отрезком XX века, то в голову сразу приходит страшное, звучное слово «ежовщина». Но в этой работе мне не хотелось бы затрагивать фигуры поэтов и писателей, попавших под колеса красной машины. Сколько текста уже было о них написано, сколько раз доказано, что произведения этих людей не несли ничего кроме правды, за которую, к сожалению, тогда получали «тюремные затворы, а за ними “каторжные норы”».
Начать бы мне хотелось с человека, который фактически под репрессии не попал, но «толстые пальцы» «кремлевского горца» на своей шее ощутили достаточно явно.
Михаила Афанасьевича Булгакова массовый читатель узнал только в середине 60-х годов прошлого века, замечу, что умер он в 1940 году. Прожил не долгую жизнь, не дожив даже до пятидесяти. Писать начал достаточно поздно в тридцать лет. За неполных двадцать лет работы мы получили четыре великих романа, несколько пьес и повестей, множество рассказов и фельетонов. Но его романы и повести при жизни в Советской России не печатались, его пьесы были запрещены к постановке, а те, которые смогли увидеть свет рампы, быстро с репертуара снимались, несмотря на грандиозный премьерный успех. Он умер непризнанным, страдая от непризнания, и прекраснее об этой великой жизни, чем Анна Ахматова в своем стихотворении на смерть Булгакова, и не скажешь:
«Вот это я тебе, взамен могильных роз,
Взамен кадильного куренья;
Ты так сурово жил и до конца донес
Великолепное презренье.
Ты пил вино, ты как никто шутил
И в душных стенах задыхался,
И гостью страшную ты сам к себе впустил
И с ней наедине остался.
И нет тебя, и все вокруг молчит
О скорбной и высокой жизни,
Лишь голос мой, как флейта, прозвучит
И на твоей безмолвной тризне.
О, кто поверить смел, что полоумной мне,
Мне, плакальщице дней погибших,
Мне, тлеющей на медленном огне,
Всех потерявшей, все забывшей, -
Придется поминать того, кто, полный сил,
И светлых замыслов, и воли,
Как будто бы вчера со мною говорил,
Скрывая дрожь смертельной боли.»
С октября 1926 года во МХАТе с большим успехом идет переделанный в пьесу роман «Белая гвардия. Постановка «Дней Турбиных» была разрешена только на год, но несколько раз продлевалась. В конце октября 1926 года в Театре им. Вахтангова прошла премьера спектакля по пьесе М. А. Булгакова «Зойкина квартира». А в 1928 году в Москве дебютировал «Багровый остров». Но все рассыпалось буквально за миг. 24 октября 1928 года в газете «Правда» опубликовано решение Главреперткома о запрете к постановке пьесы Михаила Булгакова "Бег", как "идеализирующей" белогвардейцев. В 1929 году «Дни Турбиных» были вычеркнуты из репертуара МХАТ. К 30- му были сняты все его пьесы, а произведения перестали печатать. Билль-Белоцерскому И.В.Сталин в феврале 1929 напишет
В письме-ответе к Билль-Белоцерскому И.В.Сталин в феврале 1929 напишет:
«“Бег” есть проявление попытки вызвать жалость, если не симпатию, к некоторым слоям антисоветской эмигрантщины, – стало быть, попытка оправдать или полуоправдать белогвардейское дело. “Бег”, в том виде, в каком он есть, представляет антисоветское явление.
Впрочем, я бы не имел ничего против постановки “Бега”, если бы Булгаков прибавил к своим восьми снам еще один или два сна, где бы он изобразил внутренние социальные пружины гражданской войны в СССР, чтобы зритель мог понять, что все эти, по-своему “честные” Серафимы и всякие приват-доценты, оказались вышибленными из России не по капризу большевиков, а потому, что они сидели на шее у народа (несмотря на свою “честность”), что большевики, изгоняя вон этих “честных” сторонников эксплуатации, осуществляли волю рабочих и крестьян и поступали поэтому совершенно правильно.»
Эта цитата, на мой взгляд, достаточно ярко и максимально просто показывает «неправоту» видения исторического процесса. Прекрасно можно вообразить писателя, который дал народу ту правду, которую от него хотят представители верховной власти. И все у него в жизни совершенно гладко и хорошо и пьесы идут, и может в скором времени медальку какую-нибудь дадут за особые заслуги, а там глядишь и главой «МАССОЛИТа» сделают. Но разве основная функция писателя состоит в том, чтобы транслировать те мысли, которые хочет услышать кто-то сверху, которые будут выгодны власти? Идти наперерез своим взглядам, убеждениям только для того, чтобы сохранить жизни своих близких и свою. Предательство ли это музы или банальное человеческое желание спастись?
И еще одна цитата из этого письма:
«Что касается собственно пьесы “Дни Турбиных”, то она не так уж плоха, ибо она дает больше пользы, чем вреда. Не забудьте, что основное впечатление, остающееся у зрителя от этой пьесы, есть впечатление, благоприятное для большевиков: “если даже такие люди, как Турбины, вынуждены сложить оружие и покориться воле народа, признав свое дело окончательно проигранным, – значит, большевики непобедимы, с ними, большевиками, ничего не поделаешь”, “Дни Турбиных” есть демонстрация всесокрушающей силы большевизма.Конечно, автор ни в какой мере “не повинен” в этой демонстрации.»
Ну, не будем спорить, роман «Белая гвардия» исторический и затрагивает тему большевиков в частности. Но ведь в основе своей он является продолжателем традиции исторического русского романа, заложенной еще А.С.Пушкиным в «Капитанской дочке» и развившейся благодаря Л.Н.Толстому в «Войне и мире». И ведь во всех этих произведениях на передний план выходят судьбы людей, а события, лишь красивые декорации. «Белая гвардия» - «изумительная книга о великих боях в Киеве», это роман в первую очередь о чести, долге, преданности и верности. О семье и о семейных ценностях, которые служат фундаментом в тяжелые минуты потрясений. И человек хоть немного думающий, посмотрев «Дни Турбиных» на сцене МХАТа понял бы сразу, что это не о «непобестимости большевиков», а совсем о другом. А это другое, к сожалению, клеймили «антисоветчиной».
Со смерти Михаила Афанасьевича Булгакова прошло уже восемьдесят лет. Но этот невероятный в своей философской мысли писатель до сих пор жив, потому что о нем помнят. И никакие гонения, ущемления, клеймления во лжи не способны заглушить настоящее искусство, которое несет правду, идущую от чистого сердца истинного художника.
В 1913 году, тиражом в двести экземпляров, еще я причудливой буквой ять на конце служебных слов вышел «Близнец в тучах» - первая самостоятельная книга Б.Л. Пастернака. В литературных кругах над ней и ее предисловием Н.Н.Асеева много иронизировали, ведь и автор и критик никому на тот момент известны не были. «Первый журнал русских футуристов», выходивший под редакцией В.В.Каменского, достаточно жесткого, в свойственной для футуристов хамоватой манере отозвался о «Близнице». Как, впрочем, и обо всех «Лириках» (тут имеется в виду литературный кружок Н.Н.Асеева, С.П.Боброва и Б.Л.Пастернака), обо всей продукции бобровско-асеевско-пастернаковского издательства:
«В номере гостиницы русской литературы, который только что покинула "тяжкая армада русских символистов", остановилась переночевать компания каких-то молодых людей. И вот они уже собирают разбросанные их предшественниками окурки, скучно сосут выжатый и спитой лимон и грызут крошечные кусочки сахара... Читатель, вы, верно, уже догадались, что я говорю о "Лириках", то есть о молодых людях, выпускающих все чаще и чаще никому не нужные книжки, на которых неумело-незатейливо написано: книгоиздательство "Лирика". И вот передо мной еще одна такая книжка, полная тоски и переливания из пустого в порожнее».
Впоследствии и сам Пастернак очень резко отзывался о своих двух первых сборниках «Близнеце в тучах» и «Поверх барьеров», признавался, что часто жалел о выпуске этих «незрелых книжек». Книгой, по-настоящему открывшей поэта читателю, стала «Сестра моя — жизнь», в подзаголовке которой стояло — «Лето 1917 года». Именно тогда жившее в поэте ощущение первородности природы впервые совпало с ощущением того, что происходящий в жизни страны и ее народа переворот может быть осмыслен и оценен лишь в категориях столь же масштабных. Как было отмечено Пастернаком, в это время «заразительная всеобщность... подъема стирала границу между человеком и природой».
Вершиной творчества Бориса Леонидовича Пастернака по праву считают роман «Доктор Живаго». У современников мнения о книге были совершенно разными. Кому-то роман нравился, кому-то нет, кто-то закрывал глаза на слабые стороны пастернаковской прозы, а кто-то громил ее в пух и прах.Ариадна Сергеевна Эфрон, дочь Марины Ивановны Цветаевой писала:
«Во-первых – теснота страшная. В 150 страничек машинописи втиснуть столько судеб, эпох, городов, лет, событий, страстей, лишив их совершенно необходимой «кубатуры», необходимого пространства и простора, воздуха! И это не случайность, это не само написалось так (как иногда «оно» пишется само!). Это – умышленная творческая жестокость по отношению, во-первых, к тебе самому, ибо никто из известных мне современников не владеет так, как ты, именно этими самыми пространствами и просторами, именно этим чувством протяжения времени, а во-вторых, – по отношению к героям, которые буквально лбами сшибаются в этой тесноте. Ты с ними обращаешься, как с правонарушителями, нагромождая их на двойные нары...»
Лидия Корнеевна Чуковская в записи от 8 марта 1958 г.:
«Вот уже сутки я не ем, не сплю, не существую, а читаю роман. Сначала и до конца и опять сначала и вразбивку. Вряд ли я могу сказать о нем что-нибудь вразумительное. Главные чувства два: не хочу снова остаться без него, хочу читать и читать. <...> Второе чувство: учишься понимать, за что уничтожают искусство. Оно и в самом деле оглушает с такой силой, что бок о бок с ним невозможно жить.»
Анна Андреевна Ахматова считала, что:
« Встречаются страницы совершенно непрофессиональные. У меня, как вы знаете, Лидия Корнеевна, никогда не было никаких редакторских поползновений, но тут мне хотелось схватить карандаш и перечеркивать страницу за страницей крест-накрест ».
Но и наравне с этим она признавала, что пейзажам в «Докторе Живаго» нет равных в русской литературе вообще «Ни у Тургенева, ни у Толстого, ни у кого. Они гениальны, как "рос орешник"».Конечно, с точки зрения композиционной, повествовательной к роману можно предъявить много претензий, допустим, лично я согласна с А. С. Эфрон. Пастернаковские герои действительно все будто живут на одном маленьком острове и постоянно сталкиваются друг с другом по мановению волшебной палочки автора. Но при всех минусах, которые хочу отметить есть у любого великого романа, и если бы их не было его, по иронии судьбы, великим назвать и нельзя было, в «Докторе Живаго» самой сильной частью является именно пейзажная, тут я продублирую мнение А. А. Ахматовой. Б.Л. Пастернак все-таки больше поэт, чем прозаик. Кружевные метафоры и вроде бы, на первый взгляд, очевидные сравнения невольно заставляют вздрогнуть. Потому что настолько точно, просто, и при этом невообразимо тонко, буквально ажурно не писал и правда наверное никто. Приведу лишь один пример:
«Они росли, наверно, совсем близко, спокойно протягивая к крышам вагонов развесистые ветки с пыльной от железнодорожной толкотни и густой, как ночь, листвой, мелко усыпанной восковыми звездочками мерцающих соцветий».
К тому же в романе прослеживается юношеская влюбленность поэта в музыку. Хочу напомнить, что Пастернак хотел пойти по стопам матери – пианистки Розалии Исидоровны. Но критика кумира молодого Бориса, Александра Николаевича Скрябина, отбила желание писать музыку, но музыкальность осталась. Еще замечательный филолог Борис Михайлович Гаспаров заметил, что «Доктор Живаго» построен, как симфония, причем такого скрябинского типа, где разные линии переплетаются, сходятся в точках, которые иногда называют в музыковедении контрапунктами. Дискутировать о сильных и слабых сторонах романа можно достаточно долго, но все сойдутся на том, что «Доктор Живаго», наверное, одна из самых скандальных в советской и европейской послевоенной культуре книг. Но прежде, чем затронуть события 1958 года, хотелось бы сказать о событиях предшествующих. Парадоксально, но у Пастернака сложились достаточно хорошие отношения со Сталиным, он ему благоволил, мог просто так взять и позвонить писателю домой. И в 1935 году, когда Пастернак вернулся в СССР с «Международного антифашистского конгресса писателей» в Париже, на Родине уже во всю бушевало пламя репрессий. Снаряды рвутся вокруг Пастернака, коллеги и друзья отправляются в лагеря или на расстрел, а он неуязвим. Вообще Пастернак достаточно болезненно переживал и свою неуязвимость и щедрый прием в Европе, считая все это лишь авансом, кредитом, который нужно отдавать. Писатель может сделать это лишь единственным способом: создать большой русский роман, монументальное произведение об эпохе, запечатлеть всю ее трагедию, противоречия и боль. Вообще это некая родовая травма литературы, вечные попытки написать новую "Войну и мир". Нечто сравнимое по размаху, показывающее суть эпохи и в то же время столь же универсальное. Для советской литературы это была особо важная задача, потому что новая страна и новый мир требовали создания чего-то равновеликого тому, что было созданно до революции. С другой стороны, для Пастернака будущий роман должен был стать исповедью, оправданием перед потомками, объяснением, почему он выжил и остался на свободе, пока другие гибли или отправлялись в лагеря. Работа над романом начинается в конце 1945 года, он пишет его, понимая, что власть к нему уже не так ласкова как в довоенное время. Первые звоночки начались в сентябре сорок шестого, когда во время выступления на президиуме правления Союза писателей Александр Фадеев осудил Пастернака за отрыв от народа, «чуждый советскому обществу идеализм», а также за его «уход в переводы от актуальной поэзии в дни войны». В 1948 именно Фадеев настоял на уничтожении тиража сборника «Избранные произведения» Пастернака, увидев в стихотворении «Зимняя ночь» вызов партии:
«…Сборник кончается… стихом ахматовского толка, помеченным 46-м годом, — прямой вызов» — писал он Константину Симонову. Незадолго до этого в знаменитом постановлении «О журналах „Звезда“ и „Ленинград“». Поэзия Ахматовой была объявлена чуждой советскому народу своей религиозностью и одновременно эротикой. 6 апреля 1948 года Фадеев, повторяя свои оценки, уведомлял ЦК ВКП(б):
«…сборник начинается с идеологически вредного „вступления“, а кончается пошлым стихом ахматовского толка „Свеча горела“. Стихотворение это, помеченное 1946 годом и завершающее сборник, звучит в современной литературной обстановке как издевка».
Взаимоотношения А.А. Фадеева и Б.Л.Пастернака на первый взгляд могут показаться чуть ли не конкурентными. Ну, а что глава Союза писателей СССР пытается вытолкнуть с корабля советского реализма чуждый элемент. На самом деле все было совершенно не так. Фадеев проявлял искреннее участие в судьбе многих нелюбимых властями литераторов: Н. А. Заболоцкого, Л. Н. Гумилёва, несколько раз передавал деньги на лечение А. П. Платонова его жене. Илья Эренбург в «Люди, годы, жизни» писал:
«Александр Александрович уговорил меня пойти в кафе, заказал коньяк и сразу сказал: „Илья Григорьевич, хотите послушать настоящую поэзию?..“ Он начал читать на память стихи Пастернака, не мог остановиться, прервал чтение только для того, чтобы спросить: „Хорошо?“».
Пастернак неоднократно обращался к своему соседу по даче в Переделкине за помощью по разным обстоятельствам, будь то издание шекспировских переводов или прикрепление семьи к Кремлевской больнице. Борис Леонидович рассказывал драматургу Александру Гладкову:
«Фадеев лично ко мне хорошо относится, но, если ему велят меня четвертовать, он добросовестно это выполнит и бодро об этом отрапортует, хотя и потом, когда снова напьется, будет говорить, что ему очень меня жаль и что я был очень хорошим человеком».
Судьба «смелого, но дисциплинированного солдата» Фадеева, на мой взгляд, одна из самых трагичных судеб того времени. Он очень тяжело переживал свою раздвоенную позицию. Он не мог ни помогать людям, которых знал достаточно давно, которыми в душе восхищался. Но если ему давали команду «четвертовать», он безукоризненно ее выполнял. В последние годы А. А. Фадеев страдал бессонницей, впал в депрессию, пристрастился к алкоголю. И все это: подорванное эмоциональное состояние, частые запои, замученная совесть, «брехня сталинской эпохи и весь ее страшный бюрократизм» довели его до логической точки. Фадеев застрелился из револьвера 13 мая 1956 года на своей даче в Переделкине. На мой взгляд, его самоубийство очень показательно. Конечно, тут можно говорить о том, что он был психически не здоровым человеком, страдающем алкоголизмом. Однако у нас есть предсмертная записка писателя, которая достаточно точно показывает, что было настоящим поводом для спуска курка:
«Не вижу возможности дальше жить, так как искусство, которому я отдал жизнь свою, загублено самоуверенно-невежественным руководством партии и теперь уже не может быть поправлено».
Все, кто так или иначе сталкивалcя с Фадеевым в последние годы жизни, прекрасно понимали, что застрелился он не от пьянства, а от страшных угрызений совести, от того, что пытался совместить в себе «человечность с гепеушничеством». А А. А. Фадеев, ведь сам когда-то подвергся резкой критики вождя. «Молодая гвардия» - второй роман писателя был переделан, из-за того, что автор недостаточно ярко отобразил «руководящую и направляющую» роль Коммунистической партии. И, конечно, Александру Александровичу можно было бы поставить в укор тот факт, что он ведь был ровно в такой же ситуации, как и люди, которых он собственноручно клеймил. Можно, но не нужно. Потому что писатель понимал, что его заставляют нагло врать народу. Вырывать с корнем, как казалось тогдашнему правительству, сорняки, которым, увы, не было места в благоухающем саду советской литературы.Руками А.А.Фадеева власть пыталась породить ту самую ложь в искусстве, четко разделить литературу на идеалогически верную и ту, которая развращает умы советских граждан. Его трагическая гибель, на мой взгляд, результат этих манипуляций. Показательный пример того, что художник, как и любой другой человек, конечно, может врать. Но недолго, потому что понимает в искусстве обмануть нельзя.
Однако продолжим о «Докторе Живаго». В 1955 году работа над романом завершена. И сразу он запрещен к печати из-за слишком радикальных взглядов Пастернака на Октябрьскую революцию. «Новый мир» отказывает в публикации, а главный редактор – Константин Симонов заявляет:
«Нельзя давать трибуну Пастернаку!».
Вроде бы привычная для того времени драма, писатель борется с суровой цензурой. Но в случае «Доктора Живаго» кинокартина резко поменяла свой жанр и стала больше походить на шпионский триллер. В 1956 году к Пастернаку приезжает итальянский журналист Серджио Д’Анджело. Он знакомится с романом и тут же сообщает издателю Джанджакомо Фельтринелли, что его надо печатать. Уже осенью 1957 Пастернак окончательно понял, что ждать у моря погоды не стоит, в СССР роман не издадут. Поэтому он принимает решение и передает рукописи итальянскому издателю. 23 ноября 1957 года «Доктор Живаго» появился на книжных полках Италии. Следом роман выходит во Франции, Германии, Дании, Швеции. В общей сложности на 23 языках, среди которых был даже язык индийской народности. Советское правительство не знает, что делать, оно не в силах остановить печать. И дальше сюжет этого триллера совершает новый вираж. Нобелевский комитет начинает рассматривать вопрос о вручении Пастернаку премии, но по правилам необходимо наличие издания на языке оригинала. В дело вмешивается ЦРУ и финансирует публикацию пиратской книги на русском, она выходит в Голландии. Нобелевский комитет делает последний ход и вручает Пастернаку премию. Он становится вторым русским писателем после Бунина с Нобелевской премией. С этого момента начинается травля писателя.
23 октября 1958 года секретарь ЦК КПСС М.А. Суслов пишет записку, в которой излагает ряд мер в связи с присуждением Б.Л.Пастернаку Нобелевской премии. Далее текст записки:
« В связи с этим считали бы необходимым:
1. Признать, что присуждение Нобелевской премии роману Пастернака, в котором клеветнически изображается Октябрьская социалистическая революция, советский народ, совершивший эту революцию, и строительство социализма в СССР, является враждебным по отношению к нашей стране актом и орудием международной реакции, направленным на разжигание холодной войны.
*2. Следовало бы сделать попытку через писателя К. Федина объяснить Пастернаку обстановку, сложившуюся в результате присуждения ему Нобелевской премии, и посоветовать Пастернаку отклонить премию и выступить в печати с соответствующим заявлением*.
3. Опубликовать в журнале «Новый мир» и в «Литературной газете» письмо редакции журнала «Новый мир», направленное Пастернаку в сентябре 1956 года. *В этом письме дается развернутая критика романа и объясняется, почему журнал не опубликовал это клеветническое сочинение*.
4. Подготовить и опубликовать в «Правде» фельетон, в котором дать резкую оценку самого романа Пастернака, а также раскрыть смысл той враждебной кампании, которую ведет буржуазная печать в связи с присуждением Пастернаку Нобелевской премии.2
5. Организовать и опубликовать коллективное выступление виднейших советских писателей, в котором оценить присуждение премии Пастернаку как стремление разжечь холодную войну*. »
По настоянию з аведующего отдела культуры ЦК КПСС Дмитрия Поликарпова в Переделкино приехал друг Пастернака, писатель Константин Федин. Ему было поручено уговорить лауреата отказаться от премии, но писатель стоял на своем. После этого разговора Пастернак несколько дней не читал газет, и это оказалось совершенно верным решением, потому что 26 октября в «Правде» выходит статья Давида Заславского, давно недолюбливающего Пастернака, «Шумиха реакционной пропаганды вокруг литературного сорняка». В то же время студенты-добровольцы из Литинститута вышли на демонстрацию с плакатом "Иуда, вон из СССР", где карикатурно изобразили Пастернака рядом с мешком долларов, к которому он тянет руки.
28 октября Бориса Леонидовича Пастернака исключают из Союза писателей. И вроде бы всё, доступ кислорода уже перекрыли, но советской власти было мало.
На торжественном заседании, посвященном сорокалетию комсомольской организации, первый секретарь ЦК ВЛКСМ Владимир Семичастный выступил с докладом, посвященным Пастернаку. Это выступление войдет в историю, как одно из комичных, не смотря на всю его серьезность. И многие фразы из него стали крылатыми и волей-неволей вспоминаются в связи с любой кампанией власти против талантливых граждан.
«Как говорится в русской пословице, и в хорошем стаде заводится паршивая овца. Такую паршивую овцу мы имеем в нашем социалистическом обществе в лице Пастернака, который выступил со своим клеветническим так называемым произведением. Он настолько обрадовал наших врагов, что они пожаловали ему, не считаясь с художественными достоинствами его книжонки, Нобелевскую премию».
Потом, в середине своего выступления, товарищ Семичастный почему-то начинает заступать за свиней и объяснять правила поведения в обществе. А у меня возникает логичный вопрос, Пастернак он кто, «паршивая овца» или свинья?
«Иногда мы — кстати, совершенно незаслуженно — говорим о свинье, что она такая-сякая и прочее. Я должен вам сказать, что это наветы на свинью. Свинья — все люди, которые имеют дело с этими животными, знают особенности свиньи, — она никогда не гадит там, где кушает, никогда не гадит там, где спит. Поэтому если сравнить Пастернака со свиньей, то свинья не сделает того, что он сделал. А Пастернак — этот человек себя причисляет к лучшим представителям общества, — он это сделал. Он нагадил там, где ел, он нагадил тем, чьими трудами он живет и дышит».
А в финале своего текста Семичастный предлагает способы выхода из положения, использует понятие «внутренний эмигрант» и рекомендует изгнать Пастернака из страны:
«А почему бы этому внутреннему эмигранту не изведать воздуха капиталистического, по которому он так соскучился и о котором он в своем произведении высказался. Я уверен, что общественность приветствовала бы это! Пусть он стал бы действительным эмигрантом и пусть бы отправился в свой капиталистический рай! Я уверен, что и общественность, и правительство никаких препятствий ему бы не чинили, а, наоборот, считали бы, что этот его уход из нашей среды освежил бы воздух».
Борис Леонидович понимал, что у него нет другого выхода, кроме как отказаться от премии. Он пишет в Шведскую академию:
«В силу того значения, которое получила присуждённая мне награда в обществе, к которому я принадлежу, я должен от неё отказаться. Не сочтите за оскорбление мой добровольный отказ».
А 31 октября Н.С. Хрущеву:
«Уважаемый Никита Сергеевич,
Я обращаюсь к Вам лично, ЦК КПСС и Советскому правительству.
Из доклада т. Семичастного мне стало известно о том, что правительство "не чинило бы никаких препятствий моему выезду из СССР".
Для меня это невозможно. Я связан с Россией рождением, жизнью, работой.
Я не мыслю своей судьбы отдельно и вне её. Каковы бы ни были мои ошибки и заблуждения, я не мог себе представить, что окажусь в центре такой политической кампании, которую стали раздувать вокруг моего имени на Западе.
Осознав это, я поставил в известность Шведскую академию о своём добровольном отказе от Нобелевской премии.
Выезд за пределы моей Родины для меня равносилен смерти, и поэтому я прошу не принимать по отношению ко мне этой крайней меры.
Положа руку на сердце, я кое-что сделал для советской литературы и могу ещё быть ей полезен.
Б. Пастернак.»
Травля пошла на спад после публикации в «Правде» письма Пастернака, но это, к сожалению, было лишь затишье, перед бурей. В марте 1959 года, после публикации стихотворения «Нобелевская премия» все завертелось с новой силой. В этот раз писателя обвиняли по 64-ой статье – «Измена Родине». Все это подорвало здоровье уже на тот момент больного раком Бориса Леонидовича Пастернака. Он умер на своей даче в Переделкино 30 мая 1960 года, на 71-м году жизни. Сегодня легко можно найти видео с похорон знаменитого писателя. Посмотреть на то людское море, которое несмотря на опалу, пришло проводить его в последний путь. В толпе можно заметить поэтов Акима, Петровых, Богатырева − переводчика Рильке, Риту Райт, Яшина, Николая Любимова, Копелева, Раневскую, Харджиева, Каверина и Паустовского, Вознесенского и Окуджаву.
В.Ф.Асмус сказал над гробом короткое слово (за которое его впоследствии пытались осудить коллеги по МГУ) − о том, что Пастернак был великим поэтом и великим тружеником, жил просто, демократично и незаметно, любил свою страну и ее народ. Актер Николай Голубенцев прочел «О, знал бы я, что так бывает», Михаил Поливанов − «Гамлета». Из толпы вдруг закричали, явно простые люди, что Пастернак написал правдивый роман, а его затравили.
Антон Павлович Чехов сказал:
«Можно лгать в любви, в политике, в медицине можно обмануть людей, но в искусстве обмануть нельзя.»
Что-то преувеличить, преуменьшить, окрасить немного в другой оттенок можно, но вот солгать по крупному, и правда, не удастся. Потому что каждый из нас буквально на клеточном уровне ощущает красоту мира, понимает, как он устроен и функционирует. А настоящий творец тот, кто способен передать это ощущение миллионов людей на холсте, в виде нот или букв.
Для русской литературы тема «поэта и власти» вечна. Начиная с первой южной ссылки А.С. Пушкина, за эпиграммы на архимандрита Фотия, Аракчеева и самого императора Александра I и до «ночи расстрелянных поэтов». И кто бы что ни говорил, как бы ни пытался очернить или уличить во лжи, у искусства есть лишь два критика: люди и время.
И иронично, что именно те, кто не был обласкан властью, с гордо поднятой головой, прошли оба суда и не остались за бортом русской литературы, как бы ни пытались их выкинуть.