Несмотря на устойчивый интерес социальных наук к социальным аффектам и на широкое внимание, которое уделяет им клиническая психиатрия, до сих пор написано на удивление мало работ, посвященных социально структурированным условиям их производства. Роль, которую в их производстве, контроле и опознании играет фон взаимопонимания, остается почтиполностью terra incognita. Этот недостаток внимания со стороны исследователей-экспериментаторов тем более примечателен, если учесть, что именно об этой связи говорят люди в своих обыденных описанияхтого, как следует вести повседневные дела, чтобы пробуждать энтузиазм и дружелюбие или избегать тревоги, вины, стыда или скуки. Связь взаимопонимания и социальных аффектов можно проиллюстрировать, рассмотрев применявшуюся студентами-квартирантами процедуру в качестве средства производства замешательства и гнева путем восприятия важного положения дел как чего-то, чем оно «очевидно», «естественно» и «на самом деле» не является.
Существование четкой и сильной связи между взаимопониманием и социальными аффектами можно продемонстрировать, одновременно выявив некоторые ее черты, при помощи намеренного проявления недоверия — процедуры, с помощью которой мы получили высоко стандартизированные результаты. Мы исходили из следующего.
Одно из фоновых ожиданий, описанное Шюцем, касается санкционированного проявления сомнения как составной черты сообща понимаемого мира. Шюц полагал, что при осуществлении своих повседневных дел человек предполагает сам, предполагает, что другой человек тоже предполагает, и предполагает, что точно так же, как он предполагаетв отношении другого человека, другой человек предполагает в отношении него, что санкционированным отношением между актуальными проявлениями объекта и подразумеваемым объектом, проявляющимсебя данным конкретным образом, является отношение несомненного соответствия. Для человека, осуществляющего свои повседневные дела, и, как он ожидает, для других, объекты именно таковы, какими они кажутся. Рассмотрение этого отношения в соответствии с правилом сомнения требует обоснования необходимости и мотивации применения подобного правила.
Мы предполагали, что в силу иного отношения между демонстрируемым правилом сомнения (недоверия)[5] в том, что другой человек таков, каким он кажется, и легитимной текстуройобщих ожиданий, сомневающийся и подвергаемый сомнению должны находиться в разных аффективных состояниях. Человек, которому не доверяют, должентребовать обоснования, а когдаоно не предоставляется— поскольку «всем ясно», что его и не может быть, — проявлять гнев. В отношении экспериментатора мы ожидали, что он будет испытывать замешательствоиз-занесоответствия между человеком более низкого ранга, которым его делает в глазах его жертвы непонимание «того, что всем ясно», и компетентным человеком, которым он, как ему известно наравне с другими, «в конечном итоге» является, но на статус которого он, согласно требованиям процедуры,не может претендовать.
Подобно часам Сантаяны, данная формулировка оказалась ни правильной, ни ошибочной. Хотя процедура дала то, чего мы ожидали, она также принесланам и экспериментаторам больше, чем мы рассчитывали.
Студенты получили задание вовлечь кого-либо в разговор, представив себе и действуя исходя из допущения, что высказываниямиэтого человекадвижутскрытые мотивы, которые являются его подлинными мотивами. Они должны были предположить, что этот человек пытается их обмануть или ввести в заблуждение.
Только в двух случаях из тридцати пяти студенты попробовали выполнить задание с незнакомыми людьми. Большинство студентов опасались, что ситуация может выйти из-под контроля, поэтому выбирали друзей, соседей по комнате и членов семьи. Но даже в этом случае они сообщали о многочисленных мысленных репетициях, тщательномобдумывании возможных последствий и внимательном подборе собеседника.
Данную установку было трудно выдерживать и доводить до конца. Студенты сообщали об остром ощущении участия «в надуманной игре», неспособности «вжиться в роль» и часто «незнании того, что делать дальше». Слушая другого человека, экспериментаторы забывали о задании. Одна студентка высказала то, с чем согласились бы многие: она не получила никаких результатов, посколькуподдержание установки недоверия отнимало столько сил, что она не могла следить за разговором. По ее словам, она не могла представить себе, что ее собеседники обманывают ее, так как они разговаривали о совершенно незначительных вещах.
Для многих студентов предположение о том, что другой человек — вовсе не тот, кем кажется, и ему не следует доверять, было равносильно приписыванию другому того, что он злится на них и ненавидит их. В то же время, многие жертвы, хотя и жаловались, что у студента нет оснований злиться на них, предпринимали добровольные попытки объясниться и помириться. Когда эти попытки оказывались безуспешными, следовало открытое проявление гнева и «отвращения».
Два студента, попытавшихся провести данную процедуру с незнакомцами, быстро столкнулись с ожидаемым и глубоким замешательством. После того, как студентка несколько раз спросила у водителя автобуса, действительно ли автобуспоедетпо нужной ей улице, и несколько раз получила в ответ заверение, что автобус, конечно же, поедет по этой улице, выведенный из себя водитель заорал так на весь автобус: «Послушайте, леди, я ведь вам уже сказал один раз, или нет? Сколько мне надо повторять?!» Она пишет: «Я бросилась в конец автобуса и сползла на сиденье чуть ли не пол. Душа ушла в пятки, лицо пылало, и я ненавидела свое задание».
Очень мало кто из студентов, пытавшихся сделать это с друзьями и членами семьи, сообщал о стыде или смущении. Наоборот, они, как и мы, с удивлением обнаружили, что, как написал один из студентов, «едва начав играть роль человека, которого ненавидят, я и вправду почувствовал, что меня ненавидят, и к тому времени, когда встал из-за стола, был довольно зол». Еще больше нас удивило то, что многие писали, что получили удовольствие от этой процедуры, при том, что не только другие, но и они сами по-настоящему злились.
Хотя объяснения студентов в большинстве случаев легко исправляли ситуацию, несколько эпизодов «приняли серьезный оборот» и оставили у одной или обеих сторон чувство тревоги, которую предложенное объяснение не смогло снять. В качестве иллюстрации можно привести отчет одной замужней студентки, которая по завершении ужина не без некоторых колебаний высказала сомнение в том, что ее мужвчера допоздна задержался на работе, и подняла вопрос, действительно ли он, как утверждал, играл в покер вечером на прошлой неделе. Не спрашивая его, что он на самом деле делал, она дала понять, что ей нужны объяснения. Он ответ с сарказмом: «Тебя, похоже, что-то беспокоит. Не знаешь, что это может быть? В этом разговоре наверняка было бы больше смысла, если бы я тоже знал». Она обвинила его в умышленном уходе от темы, хотя тема не была обозначена. Он попросил, чтобы она сказала ему, о какой теме идет речь. Когда она этого не сделала, он спросил прямо: «Ну, хорошо, в чем дело?» Вместо ответа «я бросила на него долгий, тяжелый взгляд». Он явновстревожился, начал вести себя заботливо, мягко и ласково. В ответ она призналась, что проводила эксперимент. Он удалился заметно подавленным и остаток вечера был мрачен и подозрителен. Она, между тем, осталась за столом, задетая и расстроенная его словами — спровоцированными ее же собственными высказываниями — о том, что ему не бывает скучно на работе, и «всеми намеками, которые могли иметься в виду», особенно, намеком на то, что ему не скучно на работе, зато скучно с ней дома. Она писала: «Его слова меня действительно огорчили… На протяжении всего эксперимента я чувствовала себя более обиженной и озабоченной, чем он…тем, что он казался совершенно невозмутимым». Ни один из них не попытался и не захотел продолжить обсуждение этого вопроса. На следующий день муж признался, что был сильно расстроен и его реакции следовали друг за другом в следующем порядке: решение оставаться спокойным; потрясение от «подозрительности» своей жены; удивление от того, что его подтрунивание над ней воспринимается всерьез; решение заставить ее саму отвечать на собственные вопросы, ничего не отрицая и ничем ей не помогая; огромное облегчение от того, что разговор оказался экспериментом; но, в конечном итоге, неприятный осадок, который он охарактеризовал как «пошатнувшиеся представления о моем (жены) характере, не дававшие покоя остаток вечера».