– «Красная рука». Сестра Гильма стояла за воротами виллы. Подходить ближе она им запретила. Сейчас в ее голосе и наружности не было ни следа веселости. Лицо у нее было бледным, глаза, всегда такие блестящие, потускнели от страха. – Пока только губернаторская дочка, но будут и другие. – Вы уверены? – спросил у нее Ваэлин. – Любого из членов моего ордена обучают узнавать эти знаки сразу после вступления. Сомнений быть не может, брат. – Вы осматривали девочку? Дотрагивались до нее? Гильма молча кивнула. Печаль сдавила грудь, но Ваэлин отмахнулся от нее. «Сейчас не время для слабостей!» – Что вам требуется? – Виллу следует закрыть и выставить охрану. Никого не впускать и не выпускать. Следите, не появятся ли в городе новые случаи. Мои помощники знают, что искать. Всех, у кого будет обнаружено заболевание, следует доставлять сюда, силой, если потребуется. Во время работы с ними следует надевать маски и перчатки. Город тоже следует закрыть, запретить кораблям выходить в море, не выпускать за ворота никаких караванов. – Паника начнется, – предупредил Каэнис. – «Красная рука» в свое время погубила не меньше альпиранцев, чем подданных Королевства. Когда об этом станет известно, люди начнут пытаться сбежать. – Значит, вам придется их останавливать, – напрямик ответила сестра Гильма. – Нельзя допустить, чтобы поветрие распространилось снова. Она посмотрела на Ваэлина. – Вы меня поняли, брат? Вы обязаны сделать все, что потребуется. – Я понял, сестра. Сквозь печаль начали пробиваться смутные воспоминания. Шерин в Высокой Твердыне. Ваэлин обычно избегал мыслей о том времени, слишком тяжким было чувство утраты, но теперь он старался припомнить то, что она говорила тогда, наутро после гибели Хентеса Мустора. Приверженцы Узурпатора заманили ее в ловушку ложным сообщением о том, что в Варнсклейве обнаружена «красная рука». «Я как раз работала над лекарством…» – Сестра Шерин, – сказал он. – Она как-то раз говорила мне, что у нее есть лекарство от этой болезни. – Возможно, есть, – поправила Гильма. – Все это чистая теория, и, в любом случае, изготовить его мне не по плечу. – А где сейчас находится сестра Шерин? – не отступался Ваэлин. – В Доме ордена – была там в последний раз, как я о ней слышала. Она теперь мастер зелий. – Двадцатидневное плавание при попутном ветре, – сказал Каэнис. – И еще двадцать дней обратно. – Для корабля Империи или Королевства, – задумчиво произнес Ваэлин. Он снова обернулся к Гильме: – Сестра, попросите губернатора написать воззвание, утверждающее предложенные вами меры и призывающее горожан к сотрудничеству. Брат Каэнис велит его размножить и распространить по городу. Он обернулся к Каэнису: – Брат, позаботься об охране ворот и виллы. Удвой стражу на стенах. По возможности используй только наших людей. Он взглянул на сестру Гильму и заставил себя ободряюще улыбнуться. – Что есть надежда, сестра? – Надежда есть сердце Веры. Оставить надежду означает отречься от Веры. Она тоже улыбнулась, но слабо. – У меня в комнате есть кое-какие инструменты и лекарства. Я хотела бы, чтобы их доставили мне. – Я об этом позабочусь, – заверил ее Каэнис. Ваэлин повернулся и зашагал прочь по мощеной дорожке. – А как же порт? – окликнул сзади Каэнис. Ваэлин даже не обернулся. – Об этом позабочусь я. * * *
Мельденейский капитан был убористым и жилистым. Он сидел напротив Ваэлина и подозрительно взирал на него исподлобья. На капитане были перчатки тонкой кожи, стиснутые кулаки лежали на столе. Сидели они в старом здании торговой гильдии, в зале, где хранились карты. Они были одни, если не считать Френтиса, охранявшего дверь. Снаружи стремительно наступала ночь. Город вскоре должен был уснуть. Горожане все еще пребывали в блаженном неведении о беде, которая должна была встретить их утром. Если капитан и был недоволен тем, что их с командой выдернули из коек, заставили раздеться и пройти осмотр у помощников сестры Гильмы, а потом явиться сюда, он явно счел за лучшее оставить жалобы при себе. – Вы Карваль Нурин? – спросил у него Ваэлин. – Капитан «Красного сокола»? Мельденеец медленно кивнул. Его глаза метались между Ваэлином и Френтисом, время от времени останавливаясь на их мечах. Ваэлин не старался унять его тревогу: если капитан боится, ему это только на руку. – По слухам, ваш корабль – самый быстрый из тех, что стоят в здешнем порту, – продолжал Ваэлин. – Лучшие обводы корпуса, которые когда-либо выходили с мельденейских верфей, как говорят. Карваль Нурин кивнул, но промолчал. – Вы не замечены ни в пиратстве, ни в бесчестности – это необычно для капитана с ваших островов. – Что вам надо? Голос у мельденейца был резкий и хриплый, и Ваэлин заметил край бледного шрама, выглядывающего из-под черного платка, который капитан носил на шее. Пират или не пират, а он тоже хлебнул свою долю приключений на море. – Мне надо вас нанять, – кротко ответил Ваэлин. – Сколько времени вам потребуется, чтобы доплыть до Варинсхолда? Тревога капитана несколько улеглась, но его лицо по-прежнему было затуманено подозрением. – Случалось доходить дней за пятнадцать. Удонор помог, направил ветер к северу. Удонор, как знал Ваэлин, был одним из мельденейских богов, его считали владыкой ветров. – А быстрее можете? Нурин пожал плечами: – Быть может. Если с пустыми трюмами, да еще взять несколько лишних рук, чтобы помогли управляться с парусами… И пару коз Удонору в жертву, конечно. У мельденейцев было распространенной практикой приносить животных в жертву своим излюбленным богам перед опасным путешествием. Ваэлин присутствовал при массовом забое скота, перед тем как их флот вторжения покинул гавань. Крови было столько, что воды в гавани покраснели. – Коз мы добудем, – сказал он и сделал Френтису знак подойти. – Вашими пассажирами будут брат Френтис и двое моих солдат. Вы доставите его в Варинсхолд, где он возьмет еще одного пассажира. Затем вернетесь сюда. Все путешествие должно занять не более двадцати пяти дней. Возможно ли это? Нурин немного поразмыслил и кивнул. – Да, возможно. Но не на моем корабле. – Почему? Нурин разжал кулаки и медленно стянул перчатки, обнажив обесцвеченную, покрытую пятнами кожу от пальцев до запястья. – Скажи мне, прикованный к земле, – начал он, демонстрируя Ваэлину свои ладони. Свет ламп озарил восковую, изуродованную плоть. – Доводилось ли тебе сбивать пламя голыми руками, когда твоя сестра и мать умирали в огне? Губы мельденейца искривились в мрачной усмешке. – Нет, мой корабль не выйдет в море по твоему приказу. Альпиранцы зовут тебя Убийцей Светоча, для меня же ты – отродье Сжигателя Города. Может, владыки кораблей и продались вашему королю, как последние шлюхи, но я не продамся. И какие бы угрозы или пытки ты ни пустил в ход, это не… Лазурит мягко стукнул о стол. Ваэлин крутанул камень, и гладкая поверхность с серебристыми прожилками засверкала в свете ламп. Карваль Нурин ошеломленно уставился на него, не скрывая своей алчности. – Я сожалею об участи вашей матери и сестры, – сказал Ваэлин. – И о том, что произошло с вашими руками. Это, наверно, было очень больно. Он продолжал крутить камень. Нурин не отрывал от него глаз. – Но я чувствую, что вы, прежде всего, деловой человек, а сантименты прибыли не приносят. Нурин сглотнул, его изуродованные руки дернулись. – И сколько я получу? – Если вернетесь в течение двадцати пяти дней – все. – Врете! – Иногда вру, но в данный момент – нет. Нурин наконец оторвал взгляд от лазурита и посмотрел в глаза Ваэлину. – А какие у меня гарантии? – Мое слово, слово брата Шестого ордена. – Чума забери ваше слово с вашим орденом вместе. Эта ваша призракопоклонническая чушь для меня ничего не значит. Нурин натянул перчатки и нахмурился, прикидывая. – Мне нужен письменный договор, заверенный губернатором. – Губернатор сейчас… нездоров. Но, уверен, главный мастер торговой гильдии согласится оказать нам такую любезность. Это вас устроит? * * *
«Красный сокол» заметно отличался от любых других кораблей, что доводилось видеть Ваэлину. Он был меньше большинства из них, с узким корпусом и тремя мачтами вместо обычных двух. Палуб было всего две, и команда – только двадцать человек. – Он выстроен для чайной торговли, – угрюмо пояснил Карваль Нурин, когда Ваэлин упомянул о необычном виде корабля. – Чем свежее чай, тем больше прибыль. За мелкую партию свежего чая можно выручить втрое больше, чем за большой груз. Чем быстрее доберешься из одного порта в другой, тем больше денег заработаешь. – А где же весла? – спросил Френтис. – Я думал, у всех мельденейских кораблей непременно есть весла. – Есть, а как же, – Нурин указал на закрытые порты на нижней палубе. – Но мы их используем только при штиле, а в северных водах такое редко случается. В любом случае, «Сокол» ловит даже самый легкий бриз. Капитан умолк, окинул взглядом порт, ряды молчаливых и пустынных кораблей и кордон Бегущих Волков, охраняющих подходы к пристаням. Командам ночью приказано было покинуть суда. Некоторые воспротивились и теперь залечивали синяки и ссадины в ближайших складах, под бдительной охраной. – Не припомню, чтобы в линешском порту когда-нибудь бывало так тихо, – заметил Нурин. – Война вредит торговле, капитан, – ответил Ваэлин. – Весь этот месяц корабли свободно приходили и уходили, а теперь они стоят пустые, и команды сидят под замком. Одному только «Соколу» почему-то разрешили отплыть… – Осторожность лишней не бывает, – Ваэлин дружески хлопнул его по спине, заставив капитана содрогнуться от ужаса и отвращения. – Вокруг полно шпионов! Когда вы отчалите, капитан? – Через час, с отливом. – Тогда не смею мешать вашим приготовлениям. Нурин проглотил язвительный ответ, кивнул, поднялся по трапу и принялся осыпать свою команду градом приказов, щедро сдобренных бранью. – Как ты думаешь, он знает? – спросил Френтис. – Он что-то подозревает, но не знает наверняка, – Ваэлин виновато улыбнулся. – Я бы отправил с тобой побольше народу, но это может показаться еще более подозрительным. Помощники сестры Гильмы тебе объяснили, на что обращать внимание? Френтис кивнул. – Опухшая шея, потливость, головокружение, сыпь на руках. Если кто-то из них заражен, признаки начнут проявляться в течение трех дней. – Хорошо. Ты понимаешь, брат, что если у кого-то из команды, включая тебя самого, проявятся признаки «красной руки», этот корабль не должен пристать ни в Варинсхолде, ни где-либо еще? Френтис кивнул. Ваэлин не замечал в нем ни страха, ни недовольства. Песнь крови говорила о том, что он испытывает лишь неколебимое доверие, почти безрассудную преданность. Тощий, оборванный мальчуган, который много лет назад умолял замолвить за него слово перед аспектом, теперь переродился, перековался в закаленного, грозного, опытного воина, который никогда не станет оспаривать его приказов. Бывали времена, когда иметь под своим началом Френтиса казалось скорее тяжкой ношей, чем благом. Френтис был оружием, пользоваться которым надлежало с большой осторожностью, поскольку, дав ему волю, спрятать его обратно в ножны было уже нельзя. – Я… сожалею о том, что это необходимо, брат, – сказал Ваэлин. – Если бы был иной путь… – А ты меня так и не научил, – сказал Френтис. Ваэлин нахмурился. – Не научил? Чему? – Ножики-то метать. Ты же обещал, что научишь. Думал, я и сам всему научился. А это не так. – Ну, тебя с тех пор многому научили… Ваэлина внезапно охватило чувство вины. В скольких битвах сражался этот слепо доверяющий ему молодой человек, сколько ран он получил. Сколько жизней отнял… – Ты хотел стать братом, – сказал он, не сумев скрыть виноватого тона. – Как по-твоему, хорошо ли мы с тобой поступили? К его изумлению, Френтис расхохотался. – Хорошо? А разве вы мне когда-то делали что-то плохое? – Одноглазый разукрасил тебя шрамами. Ты страдал на испытаниях. Отправился за мной сюда, навстречу войне и боли. – А что меня ждало в ином случае? Голод, и страх, и нож в темном переулке, а потом – истечь кровью в сточной канаве. Френтис стиснул ему плечо. – Теперь у меня есть братья, которые готовы умереть, защищая меня, как и я готов умереть за них. Теперь у меня есть Вера. Он улыбнулся свирепой улыбкой, исполненной непрошибаемой убежденности. – Что есть Вера, брат? – Вера есть все. Вера поглощает нас и освобождает нас. Вера определяет мою жизнь в мире сем и Вовне. Произнося эти слова, Ваэлин был изумлен тем, какая убежденность звучала в его собственном голосе, насколько глубоки его собственные верования. Он теперь так много видел мир, узнал о многих богах, и все же в словах, слетавших с его губ, чувствовалась абсолютная убежденность. «Я слышал голос моей матери…» Глава шестая
После отплытия «Красного сокола» дни потянулись в однообразном напряжении. Каждое утро Ваэлин отправлялся к воротам виллы, поговорить с сестрой Гильмой. Пока что, кроме девочки, заболела только ее служанка, женщина средних лет. Ожидалось, что она не протянет и недели. Сама девочка, благодаря своей юности, переносила симптомы сравнительно неплохо, но, по всей видимости, дожить до конца месяца было не суждено и ей. – А вы, сестра? – каждое утро спрашивал Ваэлин. – Как вы себя чувствуете? Она улыбалась своей радостной улыбкой и слегка кивала. Ваэлин страшился того дня, когда поднимется к воротам и обнаружит, что сестра Гильма его уже не ждет. Как только распространилось известие о болезни, население заметно перепугалось, хотя реакции разнились. Некоторые, в основном из горожан побогаче, собрав ценности и ближайших родственников, направлялись прямиком к ближайшим воротам и требовали выпустить их, а получив отказ, пытались грозиться или предлагать взятки. Убедившись, что и взятки не помогут, некоторые, сговорившись, предприняли попытку ночью взять ворота штурмом изнутри, вооружив телохранителей и слуг. Бегущие Волки без труда отбили атаку, хорошенько взгрев горожан тяжелыми посохами, которые Каэнис предусмотрительно догадался им раздать, когда назрел кризис. По счастью, все остались живы, однако городская элита затаила досаду, и многие из них жили в жутком страхе. Некоторые забаррикадировались у себя в домах, не пуская никого внутрь и даже стреляя из луков и арбалетов в тех, кто пытался проникнуть в дом. Менее обеспеченным горожанам тоже было страшно, однако они принимали свой страх с большим мужеством, и мятежей пока не случалось. По большей части люди жили своей обычной жизнью, только старались проводить как можно меньше времени на улицах и почти не общались с соседями. Все они с безропотным трепетом проходили регулярные осмотры, во время которых целители искали признаки болезни. В самом городе ни одного случая пока обнаружено не было, хотя сестра Гильма уверяла, что это всего лишь вопрос времени. – «Красная рука» всегда начиналась с портовых городов, – сказала она как-то утром. – Ее привозили корабли из-за моря. Несомненно, она и здесь оказалась таким же образом. Губернатор Аруан говорит, что девочка любила ходить в порт и смотреть на приплывающие и отплывающие корабли. Если найдется новый заболевший, это, скорее всего, окажется моряк. Несмотря на страх городских жителей, Ваэлин обнаружил, что его куда сильнее тревожат его собственные солдаты. Бегущие Волки соблюдали дисциплину, а вот прочие сделались беспокойны. Произошло несколько неприятных стычек между нильсаэльцами графа Марвена и кумбраэльскими лучниками, с обеих сторон были серьезно пострадавшие, и главных зачинщиков пришлось высечь. Дезертиры были только в королевской страже: пятеро из Синих Соек лорда Аль-Кордлина перемахнули через стену с награбленным провиантом в надежде добраться до Унтеша. Ваэлин испытывал искушение дать им пропасть в пустыне, но понимал, что следует подать пример остальным, и потому отправил в погоню Баркуса с отрядом разведчиков. Два дня спустя Баркус вернулся и привез трупы: Ваэлин отдал ему приказ привести приговор в исполнение на месте, чтобы избежать зрелища публичной казни. Трупы он велел сжечь в виду главных ворот, чтобы часовые на стене поняли намек и товарищам передали: никто никуда не уйдет. После полудня он обходил стены и ворота и вызывал людей на разговор, несмотря на то что им явно было не по себе. Королевская стража держалась с натянутой почтительностью, но боялась его, нильсаэльцы вели себя угрюмо, а кумбраэльцам явно был неприятен сам вид Темного Меча, однако же Ваэлин проводил время со всеми, расспрашивал их о семье, о том, как они жили до войны. Отвечали ему стандартными, отрывистыми фразами, какими солдаты всегда отвечают на ритуальные заигрывания командиров, но он понимал, что все это несущественно: людям надо было видеть его и знать, что он не боится. Однажды он встретил у западных ворот Брена Антеша. Тот стоял, приложив ладонь козырьком ко лбу, чтобы защитить глаза от солнца, и смотрел на птицу, кружащую над головой. – Стервятник? – спросил Ваэлин. Командир кумбраэльцев, как всегда, не стал его приветствовать, как положено – Ваэлин обнаружил, что его это совершенно не раздражает. – Ястреб, – ответил он. – Я таких раньше никогда не видел. Немного похож на нашего быстрокрыла. Антеш отнесся к случившемуся спокойнее всех прочих военачальников, утихомирил своих людей и заверил их, что им ничто не грозит. Его слово явно имело значительный вес: никто из лучников дезертировать не пытался. – Я хотел вас поблагодарить, – сказал Ваэлин. – За то, какие дисциплинированные у вас солдаты. Видимо, они в вас очень верят. – Они и в вас верят, брат. Почти так же сильно, как ненавидят вас. Ваэлин не видел причин это оспаривать. Он подошел к Антешу и облокотился на зубец стены. – Надо сказать, я был удивлен, что королю удалось набрать так много людей в вашем фьефе. – Когда во главе фьефа встал Сентес Мустор, он первым делом отменил закон, предписывающий ежедневно тренироваться в стрельбе из лука, и заодно прилагающееся ежемесячное пособие. Большинство моих людей – крестьяне, пособие было для них серьезным подспорьем, без него многие не могут прокормить семью. Как бы страстно они ни ненавидели короля Януса, ненавистью детишек не накормишь. – Они действительно верят, будто я тот самый Темный Меч из вашего Десятикнижия? – Вы убили Черную Стрелу и Истинного Меча. – На самом деле Хентеса Мустора убил брат Баркус. И я по сей день не знаю, действительно ли тот человек, которого я убил в Мартише, был именно Черная Стрела. Кумбраэлец пожал плечами: – Как бы то ни было, в книге четвертой говорится, что никто из людей праведных Темного Меча убить не сможет. Должен сказать, брат, что вы и впрямь хорошо соответствуете описанию. Что же до слова «Темный»… Кто знает? Лицо у Антеша сделалось опасливым, словно он ожидал упреков или угроз. Ваэлин счел уместным сменить тему. – А вы, сударь? Вы тоже вступили в армию потому, что вам детей кормить нечем? – У меня нет детей. И жены у меня нет. Только лук да одежда, что на мне. – А как же королевское жалованье? Оно-то у вас должно быть. Антеш как будто заволновался, отвел взгляд и снова принялся оглядывать небо в поисках ястреба. – Я… я его потерял. – Насколько я понимаю, каждому из рекрутов выплатили по двадцать золотых авансом. Довольно крупная сумма, чтобы ее потерять. Антеш, не оборачиваясь, спросил: – Вам от меня что-то нужно, брат? Песнь крови откликнулась коротким беспокойным ропотом, не пронзительной нотой близящегося нападения, но предупреждением об обмане. «Он что-то скрывает». – Я хотел бы побольше узнать о Темном Мече, – сказал Ваэлин. – Если вам, конечно, будет угодно об этом рассказать. – Это означает ближе познакомиться с Десятикнижием. Не боитесь, что ваша душа будет осквернена подобным знанием? Что ваша Вера пошатнется? Слова кумбраэльца вызвали в памяти Хентеса Мустора. Ваэлин снова увидел вину и безумие в глазах Узурпатора. Ропот песни крови сделался громче. «Знал ли он его? Быть может, был одним из его приверженцев?» – Сомневаюсь, что какое бы то ни было знание способно осквернить душу. И, как я уже говорил вашему Истинному Мечу, моя Вера не может быть расторгнута. – Книга первая велит нам учить истине о любви Отца Мира всякого, кто готов слушать. Отыщите меня, и я расскажу вам больше, если вам угодно. * * *
По вечерам он приходил в мастерскую Ам Лина, где жена каменотеса кровожадно хмурилась, разливая чай, а сам каменотес учил его, как обращаться с песнью. – У моего народа она зовется Музыкой Небес, – рассказывал Ам Лин как-то вечером. Они сидели в мастерской, прихлебывая чай из маленьких фарфоровых плошечек, рядом со статуей волка, которая с каждым новым визитом Ваэлина все сильнее походила на настоящего, живого волка. Это пугало. В дом жена каменотеса Ваэлина не пускала, и сама, разлив чай, неизменно уходила и запиралась. Как-то раз он совершил непростительный промах, сказав, что чаю они могут налить и сами, но она ответила таким свирепым взглядом, что Ваэлин обождал, пока Ам Лин не отхлебнет из чашки первым, боясь, что она подлила в чай яду. – У вашего народа? – переспросил Ваэлин. Он сделал вывод, что каменотес родом откуда-то с Дальнего Запада, но сам Ваэлин знал о тех краях мало: только рассказы моряков, невероятные истории о крае бесконечных полей и больших городов, где правят короли-торговцы. – Я родился в провинции Чин-Са, под великодушным правлением великого короля-торговца Лол-Тана, человека, который хорошо знал цену людям, наделенным необычными способностями. Когда о моих способностях сделалось известно деревенским старейшинам, меня в десять лет забрали из семьи и отвезли к королевскому двору, дабы наставлять в Музыке Небес. Помню, я ужасно тосковал по дому, но никогда не пытался сбежать. Потому что, по закону, измена сына переходит на отца, а я не хотел, чтобы он пострадал за мое неповиновение. Хотя мне ужасно хотелось вернуться к нему в мастерскую и снова работать по камню. Он тоже был каменотес, понимаете? – У вас на родине не стыдятся Тьмы? – Отнюдь. Это рассматривается как благодать, как дар Небес. Для семьи, где родился Одаренный ребенок, это большая честь. Лицо его помрачнело. – По крайней мере, так говорят. – И вас, значит, учили песни? Вы знаете, как с нею обращаться, вы знаете, откуда она берется… Ам Лин печально улыбнулся. – Песни нельзя научить, брат. Она ниоткуда не берется. Она просто часть тебя. Ваша песнь – это не иное существо, живущее внутри вас. Это вы сами. – Песнь моей крови… – пробормотал он, вспоминая то, что сказала ему Нерсус-Силь-Нин в Мартише. – Я слышал, что ее так называют – это подходящее название. – Но если ей нельзя научить, чему же тогда вас учили? – Самоконтролю, брат. Как и с любой другой песней, чтобы хорошо петь, надо упражняться, оттачивать ее, доводить до совершенства. Моей наставницей была старуха по имени Шин-Ла, такая древняя, что ее носили по дворцу на носилках, и видела она не дальше пары футов за пределами собственного носа. Но ее песнь… – он восторженно покачал головой, вспомнив об этом. – Ее песнь была как пламя, и пылала она так ярко и громко, что слепила и оглушала одновременно. В первый раз, как она мне пела, я едва не потерял сознание. Она захихикала и назвала меня Крысенышем, Поющим Крысенышем, Ам Лин на языке моего народа. – Похоже, она была суровой наставницей, – заметил Ваэлин, вспомнив мастера Соллиса. – Суровой? Да, она была суровой. Ей было нужно многому меня научить, а времени на это у нее оставалось мало. Наш дар чрезвычайно редок, брат, и за всю свою долгую жизнь, проведенную в служении королю-торговцу, а до того – его отцу, она ни разу не встречала другого Поющего. Я должен был ее заменить. Ее уроки были суровыми и мучительными. Ей не нужна была палка, чтобы меня наказывать, ее песнь и без того могла причинять достаточно боли. Мы начали с распознавания истины: приводили двух людей, один из которых совершил какое-нибудь преступление. Каждый уверял, что он невинен, и она спрашивала у меня, который из них виновен. Каждый раз, как я ошибался, а такое поначалу случалось довольно часто, ее песнь карала меня своим пламенем. «Истина есть сердце песни, Крысеныш, – говаривала она. – Если ты не слышишь правды – ты не услышишь ничего». Когда я овладел искусством распознавать истину, уроки стали сложнее. Слуге давали какой-нибудь знак: драгоценный камень или безделушку, – и приказывали спрятать его где-нибудь во дворце. Если к ночи я не находил знак, слуга мог оставить его себе, а меня наказывали за потерю. Потом большая толпа людей бродила по одному из дворов, болтая во все горло, а у одного из них под одеждой был спрятан кинжал. У меня было всего пять минут на то, чтобы его отыскать, иначе ее песнь пронзала меня, как кинжалом, так же, как этот кинжал пронзил бы нашего господина. Ибо она не уставала мне напоминать, что я обязан ему всем и что подвести его будет для меня вечным позором. – Король-торговец пользовался вашей песнью? – Ну еще бы! Торговля – кровь жизни для Дальнего Запада, удачливые купцы становятся влиятельными людьми, даже королями, а для удачной торговли требуются сведения, особенно такие сведения, которые люди стремятся скрывать. – Вы были шпионом? Ам Лин покачал головой. – Просто присутствовал, как свидетель, при сделках могущественных и богатых людей. Поначалу Лол-Тан приказывал мне сидеть в углу его тронного зала, играя с его детьми: если кто-нибудь спросит, я должен был отвечать, что я воспитанник короля, сын его покойного дальнего родственника. Естественно, большинство предполагало, что я его незаконнорожденный сын, положение, не приносящее особого влияния, но все же дающее почет при дворе. Я играл, а тем временем разные люди приходили и уходили, с разнообразными церемониями, пространно выражая свое почтение и сожалея о том, что осквернили королевский дворец своим ничтожным присутствием. Я обратил внимание, что, чем богаче человек одет, чем многочисленнее у него свита, тем больше он распинается о том, какой он низкий и недостойный. В ответ Лол-Тан заверял их, что вовсе не чувствует себя оскорбленным, и сам приносил извинения за то, что оказывает им столь убогий прием. Иногда уходило час или больше, прежде чем становилась ясна истинная цель визита, и почти всегда речь шла о деньгах. Некоторые хотели занять, другие сами были кредиторами, и все хотели больше денег. Они говорили, а я слушал. А когда они удалялись, получив заверения, что король вскоре даст им ответ, и извинения за то, что он столь неучтиво промедлил с ответом на их просьбу, он спрашивал меня, о чем пела Музыка Небес во время беседы. Я был всего лишь мальчишкой и представления не имел об истинной важности этих дел, но моей песни не было нужды знать, почему человек лгал, или обманывал, или таил ненависть за улыбкой и великим почтением. Лол-Тан это, разумеется, знал и видел в этом знании путь к прибыли, или к убытку, а то и к плахе палача. И так я жил своей жизнью во дворце короля-торговца, учился у Шин-Ла, рассказывал истину своей песни Лол-Тану. Друзей у меня было мало, только те, с кем мне дозволяли общаться придворные, назначенные моими опекунами. Они по большей части были очень скучными, веселыми, но нелюбопытными детьми мелких торговцев, которые купили место при дворе для своих отпрысков. Со временем я осознал, что товарищей для игр мне нарочно подбирали потупее, из тех, кто лишен тонкости и хитрости. Ведь друзья повострее могли бы заострить и мои собственные мысли и заставить задуматься о том, что моя приятная жизнь в роскоши и довольстве – не что иное, как позолоченная клетка, а я – не кто иной, как раб. Разумеется, были и награды, когда я стал мужчиной и мною овладели юношеские похоти. Хочешь – девочки, хочешь – мальчики. Хорошее вино и любые зелья, дарующие блаженство, если попросишь – хотя мне никогда не давали их в таком количестве, чтобы притупить голос моей песни. Когда я сделался слишком взрослым, чтобы играть с детьми Лол-Тана, я стал одним из его писцов: на каждой встрече их присутствовало не меньше трех, и никто, похоже, не замечал, что почерк у меня неуклюжий, порой почти неразборчивый. Жизнь в моей клетке была проста, и никакие испытания мира за высокими стенами, что окружали меня, меня не тревожили. А потом умерла Шин-Ла. Взгляд каменотеса сделался отстраненным, он погрузился в воспоминания и затмился от печали. – Не так-то легко для Поющего слышать чужую песнь смерти. Она была такой оглушительной, что я дивился, отчего ее не слышит весь мир. Вопль такой ярости и горести, что у меня голова пошла кругом, и я провалился в забытье. Иногда я думаю, что она пыталась забрать меня с собой – не по злобе, а из чувства долга. Слушая ее предсмертную песнь, я постиг, что вся ее преданность Лол-Тану была ложью, величайшей ложью, ибо Шин-Ла удалось не выдать это своей песнью за все те годы, что она обучала меня. Ее предсмертная песнь была воплем рабыни, которой так и не удалось бежать от хозяина. И ей не хотелось бросать меня здесь одного. И еще она показала мне видение – видение, рожденное песнью: деревню, разоренную, дымящуюся, заваленную трупами. Мою деревню. Он покачал головой. Его голос был полон такой скорби, что Ваэлин понял: он – первый, кому Ам Лин рассказывает эту историю. – Как же я был слеп! – продолжал Ам Лин немного погодя. – Я так и не догадался, что главная ценность моего дара – в том, что о нем никто не знал. Никто, кроме Лол-Тана и той старухи, которую мне предстояло заменить. Я вспомнил всех людей, которых Шин-Ла использовала в своих уроках, всех этих подозреваемых в преступлениях, всех слуг – за эти годы их было, наверное, сотни. И я понял, что никого из них не оставили в живых, ибо они проведали о моем даре. Я убил их самим фактом своего существования. Когда я очнулся от забытья, куда меня утянула Шин-Ла, то обнаружил, что в душе у меня пылает новое чувство. Он обернулся к Ваэлину, и глаза у него странно блеснули, как у человека, вспоминающего собственное безумие. – Ведома ли вам ненависть, брат? Ваэлин вспомнил своего отца, исчезающего в утреннем тумане, слезы принцессы Лирны, с трудом подавленный порыв сломать шею королю… – Наш «Катехизис Веры» учит, что ненависть есть тяжкая ноша для души. И я обнаружил, что в этом много истины. – Да, ненависть и впрямь давит на душу тяжким грузом, зато она способна тебя и освободить. Вооружась ненавистью, я начал чрезвычайно подробно и тщательно записывать все, что происходило на встречах, куда звал меня Лол-Тан, все, что там говорилось. Я начал осознавать, насколько огромны его владения. Я узнал о тысяче кораблей, которые принадлежали ему, и еще тысяче, в которых он имел долю. Я узнал о копях, золотых, самоцветных и рудных, о бескрайних полях, составлявших его подлинное богатство, засеянных пшеницей и рисом, что обеспечивали любую сделку, которую он совершал. И, узнавая все это, я искал и искал, размышлял над своими записями, ища хоть какую-то брешь в этой огромной паутине торговли. Еще четыре года миновало, а я все учился и искал, почти не отвлекаясь на придворные удовольствия. Мои опекуны, которые, как я теперь понимал, были моими тюремщиками, приводили меня на встречи и уводили обратно, но не видели никакой опасности в моем внезапно пробудившемся прилежании, и все это время песнь ни разу не подводила меня, и я добросовестно передавал Лол-Тану все, что она мне сообщала, все обманы и все тайны, и с каждым новым раскрытым мною заговором или ухищрением он доверял мне все больше, так что я сделался чем-то куда более важным, нежели человек, отличающий ложь от истины. Со временем я стал самым доверенным его секретарем, насколько он вообще был способен кому-то довериться, и мне сделалось известно еще больше, и я обретал все новые нити паутины, и все искал, искал, искал и ждал, но покамест ничего не находил. Король-торговец слишком хорошо знал свое дело, и паутина его была безупречна. Любая неправда, которую я мог бы ему сообщить, немедленно раскрылась бы, и тогда бы не миновать мне смерти. Бывали времена, когда я подумывал просто взять кинжал да и вонзить его в сердце Лол-Тану. У меня была масса возможностей это сделать, но я был еще молод, и, хотя ненависть снедала меня, жить мне все-таки хотелось отчаянно. Я был трус, пленник, чье заточение только хуже оттого, что он сознает, как обширна его тюрьма. Отчаяние принялось подтачивать мое сердце. Я вновь предался излишествам, ища забвения в вине, наркотиках и радостях плоти. Эти излишества быстро бы меня погубили, не явись те чужеземцы. За все годы, проведенные во дворце Лол-Тана, чужеземцев я не видел ни разу. Конечно, я был наслышан о них. Я слышал рассказы о странных людях с белой либо черной кожей, что являются с востока и столь нецивилизованны, что само их присутствие во владениях короля-торговца оскорбительно, терпят же их только ради ценных грузов, которые они доставляют. Люди, что явились торговать с Лол-Таном, и впрямь показались мне странными: непривычные наряды, непонятная речь, не говоря уж об их неуклюжих попытках соблюдать церемонии. И, к моему изумлению, среди них была женщина, и у женщины была песнь. Единственными женщинами, которым дозволялось находиться в присутствии короля-торговца, были его жены, дочери либо наложницы. У меня на родине женщины не принимают участия в делах, и собственностью им владеть запрещено. Со слов переводчика я понял, что женщина эта весьма высокого рода, и не допустить ее на аудиенцию означает нанести серьезное оскорбление ее народу. Очевидно, выгоды от предложения этих чужеземцев, на которые рассчитывал Лол-Тан, были и впрямь велики, раз он все же допустил ее в зал. Переводчик говорил что-то еще, но я его почти не слышал: песнь той женщины заполнила мой разум, и я поневоле не сводил с нее глаз. Та женщина была прекрасна, брат, но красота ее была подобна красоте леопарда. Глаза у нее сверкали, темные волосы блестели подобно полированному черному дереву, и, когда она услышала мою песнь, улыбка ее исполнилась жестокой насмешки. «О, так у этой косоглазой свиньи есть свой собственный Поющий!» – сказала ее песнь, и я затрепетал от безрадостного смеха, которого она была исполнена. Женщина была могущественна, я чувствовал это, и песнь ее была сильнее моей. Быть может, Шин-Ла могла бы потягаться с нею, но я не мог. Крысеныш встретился с кошкой и оказался беспомощен перед ней. «Интересно, что ты можешь мне поведать?» – сказала ее песнь у меня в голове и ринулась вглубь, роясь в воспоминаниях, перебирая их нагло и грубо, вытягивая наружу всю мою ненависть, все мои тайные замыслы. Узнав о моем намерении его предать, она, казалось, пришла в восторг и исполнилась свирепого торжества. «А совет говорил мне, будто это будет трудно!» – пропела она. И на миг встретилась со мной взглядом. «Если хочешь погубить короля-торговца, скажи ему, пусть отвергнет наше предложение!» А потом все исчезло, ее вторжение в мой разум прекратилось, оставив лишь ледяную уверенность. Она здесь затем, чтобы убить Лол-Тана, если он отвергнет то, что они собираются предложить. И она хотела его убить. Исход сделки не имел для нее никакого значения. Она преодолела полмира, алкая крови, и не собиралась отступаться. Лицо Ам Лина напряглось от воспоминаний о той боли. – Иногда песнь позволяет нам коснуться чужого разума. За все годы, что миновали с тех пор, я касался, наверное, тысяч людей, но ни разу не встречал ничего, сравнимого с черным пятном в помыслах той женщины. Много лет спустя мне снились кошмары, мне виделись убийства, совершенные с расчетливостью садиста, лица, кричащие или окаменевшие от ужаса, мужчины, женщины, дети. И края, где я никогда не бывал, языки, которых я не понимал. Я думал, что схожу с ума, пока не осознал, что она оставила во мне часть своих воспоминаний, то ли по небрежности, то ли преднамеренно. Со временем большинство из них потускнело. Но я и теперь порой просыпаюсь по ночам с криком, и жена обнимает меня, пока я плачу. – Кто она была? – спросил Ваэлин. – Откуда явилась? – Имя, которое произнес переводчик, было фальшивым, я это почувствовал еще до того, как услышал ее песнь, а воспоминания, которые она мне оставила, не содержали никаких намеков ни на имя, ни на семью. Что касается того, откуда она родом, в те времена для меня это ничего не значило, однако же посланцы передавали приветствия от верховного совета Воларской империи. И все, что я с тех пор узнал о воларцах, заставляет сделать вывод, что там она чувствовала себя как дома. – И что, вы так и сделали? Сказали королю-торговцу, чтобы он отверг их предложение? Ам Лин кивнул. – Я не колебался ни секунды. Да, я был потрясен, однако ненависть моя не угасла. Я сказал ему, что эти люди полны лжи, что их замысел состоит в том, чтобы истратить его средства и сберечь свои собственные. На самом деле, я почти не понял, что они предлагали и лгут он<