Любить нельзя ненавидеть
https://ficbook.net/readfic/3123311
Направленность: Гет
Автор: Kellien (https://ficbook.net/authors/936763)
Фэндом: Роулинг Джоан «Гарри Поттер»
Основные персонажи: Гермиона Грейнджер, Северус Снейп (Снегг, Принц-Полукровка)
Пейринг или персонажи: Северус Снейп/Гермиона Грейнджер
Рейтинг: R
Жанры: Романтика, Флафф
Размер: Мини, 7 страниц
Кол-во частей: 1
Статус: закончен
Описание:
Любить нельзя ненавидеть.
Главное - правильно поставить запятую.
Ведь каждый определяет любовь по-своему. Кто-то радуется ей, как первой летней бабочке, кто-то относится к ней с подозрением, как к разбитому зеркалу или черной кошке, перебежавшей дорогу. Кого-то она огорчает, или осчастливливает, или доводит до отчаяния.
А его любовь?..
Посвящение:
Полярной Сове - за помощь и советы.
Публикация на других ресурсах:
Уточнять у автора/переводчика
Примечания автора:
Фик написан с использованием невероятно огромного количества местоимений.
Часть первая и единственная
Кажется, он ненавидел её с первого дня.
Нет, не так. Он не имел права на ненависть — как взрослый человек и как учитель. Но она... Она раздражала его. Всем.
Её тонкие ноги с острыми коленками, выглядывающими из-под юбки, отвлекали, сбивали с мысли, а ее привычка вытягивать их так, словно она желала поставить ему подножку, выводила из себя. Однажды, чуть не споткнувшись, он бросил на неё такой взгляд, что она густо покраснела и еле смогла выдавить из себя извинения. С возрастом её юбки стали короче, детские башмачки превратились в изящные туфли, а ноги не выглядели больше как две тонкие веточки, а стали соблазнительнее, аппетитнее. Да, они по-прежнему притягивали взгляд и сбивали с толку. Но уже совсем в другом смысле, заставляя его мысли течь в неприемлемом для него направлении.
Его раздражали её руки. Она неловко сжимала неудобный черпак для зелий, стесняясь собственной неуклюжести, и изо всех сил старалась выглядеть естественно. Но она не могла обмануть его: в полутемной аудитории с зацелованным гарью потолком лишь одному ему были заметны складка между бровями и закушенная губа. И он молча наблюдал, как она кромсает несчастные ингредиенты тупым ножом, потому что её рукам острого лезвия он доверить не мог, выдавая самый негодный инструмент из своих старых запасов. Её пальцы так же раздражали его — своей легкостью, нежностью, тонкостью, блеском аккуратных полуовалов ногтей. Она никогда не носила колец, что он запомнил очень хорошо — он не преминул бы воспользоваться такой оплошностью и отчитать девчонку: руки зельевара должны быть свободны от украшений! Но она отнимала у него даже такую возможность — сделать хоть одно замечание по делу. И у него оставалось только раздражение, такое жгучее, опаляющее, ядовитое. И он хотел бы, хотел игнорировать её выброшенную в немой мольбе о внимании руку, но не мог, с трудом отводя взгляд от блестящей жемчугом кожи обнажившегося запястья.
Её волосы, вьющиеся, непослушные, раздражали тоже. Она нетерпеливо заправляла мокрую от пара прядь, когда та лезла ей в глаза, а он... А он хотел взять ножницы и обрезать её волосы под самый корень, чтобы торчали нелепым ежиком — все равно она не будет выглядеть смешнее, чем сейчас. Это потом на голове вместо привычной спутанной копны появилась простая и аккуратная прическа. Но эта прическа раздражала его не меньше — её волосы блестели, волной укладываясь на плечи, иногда она собирала их в скромный пучок и украшала тонкими, изящными заколками, которые ему больше всего хотелось выдернуть из куафюры и сжечь Инсендио.
Она раздражала его ребенком и продолжала раздражать, будучи весьма красивой девушкой. Раздражали её плечи — кукольные, маленькие, — и тонкая талия, и её глаза цвета лесных орехов, и губы — бледно-розовые...
Она раздражала его — и в целом, и по мелочам. Раздражала так, что он не мог смотреть на неё, отворачиваясь сразу после брошенной едкой фразы. А она, словно назло, стала как будто преследовать его. Он натыкался на неё и тут и там, менял свой путь, завидев её фигуру в конце коридора, не мог толком пообедать, потому что она постоянно садилась теперь слишком близко к преподавательскому столу. И он смотрел, как она неосознанно покачивает туфельку на кончиках пальцев, а во рту пересыхало. И глаза жгло, когда она запрокидывала голову, смеясь, обнажая белую шею, ещё не знавшую прикосновений алчных мужских губ. Она обмахивалась тетрадью в жаркий весенний день, и от порывов ветерка края блузки на груди трепетали, а у него тряслись руки. Она раздражала его.
Она умудрялась достать его не только наяву, но ещё и во сне. Она приходила в его сновиденья и продолжала раздражать его и там: она варила зелья в его лаборатории, читала его книги, разжигала огонь в его камине, пила его вино, сидела рядом с ним... Он был близок к тому, чтобы однажды не выдержать и сорваться, запереть её в забытой всеми комнатке где-нибудь в подземельях... и оставить там, передавать ей еду и воду, и, может быть, книги. Он просто не хотел больше смотреть на неё. Хотел спрятать, чтобы она перестала его раздражать.
А ещё она была заучкой. Выскочка! Девчонка, никогда не боявшаяся дерзить ему. Смотреть прямо в глаза, выворачивая душу, и говорить, что он не прав. И прикусывать губу от обиды и, быть может, гнева, когда он выплевывал злые слова, заставляющие её плечи опускаться, словно каждый отравленный его раздражением звук она вбирала в себя — впитывала, втягивала, забирала себе его груз... И она отступала на шаг, кивала, от чего её волосы колыхались, садилась на свое место и больше не поднимала на него взгляд вплоть до окончания урока, демонстрируя только алеющие маленькие ушки. Так было первые два года. А потом она поджимала губы, в глазах светился вызов, на лице застывало упрямое выражение... но она молчала. Не спорила. И не давала своим бестолковым друзьям возмущаться. Он был поначалу сбит с толку, не знал, как реагировать это смирение, такую идеальную покорность, пока не услышал, как она, выбежав из его кабинета после урока, выпалила резкое: «Сволочь!» И тогда ему стало легче дышать... Это было неправильно — ощущать легкость от того, что он тоже раздражает.
Он придирался к ней по пустякам, не давая ей возможности реабилитироваться. Он называл её «глупой», «некомпетентной», «несообразительной», делал язвительные выговоры за чрезмерную любовь к книгам, упрекал в неумении делать выводы, перечеркивал её идеальные домашние работы, отчитывал за мелкие промахи и игнорировал её успехи. А однажды она вместо исписанного аккуратным, красивым почерком эссе сдала пустой пергамент. И он впервые поставил ей «превосходно» и дописал: «Даже чистый лист выглядит намного интереснее и представляет большую ценность, чем ваши заурядные работы». А сам весь вечер улыбался, пораженный её наглостью, которой он и ожидать не мог, пил казавшееся непозволительно сладким вино и улыбался. И все равно его раздражение не уменьшилось, потому что, получив пергамент, она ослепительно улыбнулась, чем испортила ему всю месть.
И всё же он не мог не признать её ум и отчаянную жажду знаний, хотя и понимал, откуда эта жажда идет. Грязнокровка, благословляющая небеса за подаренную на одиннадцатилетие сказку. Она хотела узнать о новом мире все — кто бы стал осуждать за это? И вместо общения с чистокровными однокурсниками она, разумеется, выбрала книги. Ведь желтоватые хрустящие страницы не унижали её и не бранили за грязную кровь. Он и сам был таким — вынуждено влюбленным в черные буквы манускриптов. Но он — не она. У него не было друзей, а она добилась любви (он долго думал, что не только дружеской) самого «Золотого Мальчика»! Хотя именно из-за Поттера у неё и начались неприятности. И он иногда думал, что у неё и впрямь проблемы с интеллектом, если она из всех однокурсников спуталась именно с Гарри Поттером и Рональдом Уизли.
И все же он считал её одной из самых лучших учениц и уповал на её ум. Да, уповал! Лежал ночью и шептал: «Придумай же что-нибудь, девчонка, придумай, как спасти своего друга!» Он не желал верить Альбусу, он предпочел бы, чтобы жестокую правду стерли, вырвали из его воспоминаний с корнем. Он готов был кричать — мальчик должен умереть! И он, он лично обязан сделать так, чтобы сын его некогда любимой девушки лег в землю рядом с давно убитыми родителями, удостовериться, что Мальчика-который-выжил нашла смерть. И единственное одолжение, которое он мог сделать последнему Поттеру, — сделать так, чтобы его смерть была ненапрасной. Так сказал Дамблдор, а он... больше он ничего не мог изменить.
Весь смысл его жизни оказался вымыслом, осыпавшимся ледяным пеплом в его душу, тонкой картонкой, размокающей в мутной, гнилой воде интриг и тайных планов, легкой тканью, рвущейся о заусенцы рук, предлагающих Общее Благо. И единственной надеждой стала та, которая невыносимо раздражала его. «Спаси его. Я не могу. Ты спаси! Его и меня спаси...» Он прикусывал кончик подушки и пытался вытравить боль. Он надеялся, что она поможет. Но она не помогла, не спасла ни его сердце и душу, ни своего друга — она просто ничего не знала. А даже если бы узнала, то все равно вряд ли бы смогла хоть чем-то помочь...
Когда она исчезла из Хогвартса, ему не стало спокойнее. Он не мог спать ночами, думая, предполагая, гадая. Она наконец-то исчезла из его жизни, но он всё равно продолжал искать взглядом её пышные волосы, худенькие плечи, внимательные глаза. Она исчезла из его жизни, но не из его мыслей. И ему было страшно. Глупцы, дурные дети! Убежали, не связавшись ни с кем — с Орденом, обожаемым Люпином, Минервой, Кингсли! И теперь не только Пожиратели искали Золотое Трио, но и люди Дамблдора. Однако чем больше проходило времени, тем меньше оставалось надежды их найти. Успокаивало лишь одно: Лорд и Пожиратели тоже не преуспели в поисках, иначе весь магический мир узнал бы о смерти трех гриффиндорцев. А значит, ребята хорошо прятались. И все же чуть глупо не попались при попытке проникнуть в Министерство... Он каждый день ждал дурных вестей, твердя себе, что ничего страшного не случится, ведь дуракам, по обыкновению, везет. И помогал её друзьям, оставшимся в Хогвартсе, прикрывая их задницы перед Лордом: вылавливал нарушителей по одному и «наказывал» отработками с Хагридом или бесконечными эссе — это всё же было лучше, чем Круцио от Кэрроу или Режущее от любившего заглянуть на гостеприимный огонек Хогвартса МакНейра. Патрулировал ночами замок, ходил быстро, почти бежал — лишь бы успеть раньше Пожирателей, этих проклятых ублюдков, лишь бы опередить их, найти детей первым, спасти их от боли и, возможно, смерти. Он пытался оградить школу от убийств — не вышло, а на его совести был труп магглорожденного второкурсника Хаффлпаффа, которого Кэрроу, никогда не умеющие остановиться, пытали до тех пор, пока у мальчика не разорвалось от шока и боли маленькое сердечко... После того случая ему пришлось обратиться к Лорду, разговор был тяжелым, но принес плоды: теперь Пожирателям официально запрещалось убивать полукровок и чистокровных, а он сам исхитрился, но придумал предлог и закрыл ворота школы для магглорожденных, сохранив сотни жизней. Он делал вид, что не замечает, как Минерва, Филиус, Помона, Поппи и даже Сибилла помогают ученикам, отпаивая их зельями и украдкой накладывая исцеляющие чары. Он отнимал листовки с призывом противостоять Лорду, чтобы дети не наделали ещё больше глупостей. Ученики ненавидели его, а он продолжал оберегать их, отдавая на это все свои силы.
Он делал всё, что мог. И представлял, как она, услышав новости, выпалит с гневом: «Ублюдок! Сволочь!»... И на губах оставалась горечь.
А потом он узнал о провале Люциуса и Беллы в Малфой-меноре. И всю ночь пил, благословляя Мерлина за то, что ребятам удалось спастись. Он был уверен — она встанет на ноги, оправится после пыток Беллатрисы, потому что она сильная, смелая, умная, стойкая, жизнелюбивая...
...И потом смеялся почти до слез, узнав про ограбление Гринготтс! Ну как она могла позволить себе согласиться на авантюру — сунуться в одно из самых охраняемых мест в Лондоне?! Но он не мог не признать — это было эффектно, хоть опасно и глупо.
Он знал, что ребята рано или поздно попытаются проникнуть в Хогвартс. Он слишком хорошо знал Поттера — тот не мог стоять в стороне, когда люди страдают, умирая с его именем на устах. Особенно если мучаются друзья — нет, Поттер не признавал нор и не умел выжидать. Как мальчишке удалось прятаться, сохраняя свою бесценную шкурку столько времени, он не понимал, но знал, что за это стоит благодарить её, подругу Гарри Поттера, единственного разумного человека в этой шайке.
Сигнальные чары Хогсмида оповестили о чужаках, пусть Аберфорт и пытался выставить Пожирателей дураками. Но он не был настолько глуп, чтобы поверить в выдуманную на ходу легенду. Даже идиот смог бы отличить козла от оленя, а уж Патронуса Поттера он видел и помнил его хорошо. Как ему хотелось найти её и убедиться, что она жива, что с ней все в порядке!.. Но важнее было найти мальчика и преподать ему последний урок.
Минерва вынудила его бежать, оказав сопротивление, а он видел в глазах бывшей коллеги боль и какую-то отчаянную надежду — МакГонагалл до последнего хотела верить, что он на их стороне. Ведь он был её учеником, и они столько лет проработали вместе, почти подружились, если с ним вообще можно подружиться... И ему тоже было больно — больно разочаровывать эту женщину, которая, несмотря на его прошлые ошибки, всегда была к нему добра.
Он не боялся смерти. Он знал, что скоро должен умереть, чувствовал это, хотя и не мог найти причины. Просто у всего должен быть свой логический конец. Он был влюбленным мальчишкой, был преданным и был предателем, был раскаявшимся грешником, искупающим свои грехи, был убийцей и спасителем, самим дьяволом и ангелом-хранителем. Что дальше? Он не мог представить свою жизнь после победы. У него была цель, и он посвятил ей себя, забывая обо всем. Он верил, что мальчишка, сын Джеймса Поттера и его Лили, сможет победить. И что тогда будет делать он, привыкший жить на грани? Нет, конечно, он найдет себе занятие, наконец-то займется собой, своей жизнью, но... Он не хотел этого. Он хотел умереть.
А потому без страха шел к Лорду в Визжащую хижину. Только сердце, глупое, стучало сильно-сильно: сердцу его было страшно, оно хотело биться ещё лет тридцать, разгонять кровь по его ослабевшему, истощенному телу. А мозг его мучила лишь одна мысль — он не смог выполнить свою задачу, он не смог найти Поттера и передать ему информацию. Его жизнь будет напрасной — вот что его страшило. Надо было довести дело до конца, а ему, идиоту, даже это оказалось не под силу! И забыв о своем гордом желании умереть, он умолял Лорда позволить ему найти Поттера. И когда проклятая змея вонзила зубы в его шею, боли не было — было раскаяние, отчаяние, горечь. Но жизнь опять была к нему благосклонна — Поттера не нужно было искать, он пришел сам. А вместе с ним пришла и она. Он отдал воспоминания мальчишке, и последней его мыслью перед поглотившей сознание вязкой темнотой было: «Я был глупцом, но не предателем...»
Он возненавидел её всерьез лишь один раз — когда её тонкие пальцы коснулись его лица, когда она сказала: «Профессор? Вы живы? Вы меня слышите? Потерпите немного, я думаю, что знаю, как вам помочь... Надеюсь, это сработает!»
Она отняла у него долгожданную смерть. Отняла его святое, причитающееся ему по праву небытие! Он ненавидел её за это! Почему она решила, что он, если бы не хотел умереть, не догадался бы принять какие-нибудь меры?! Он не школьник-недоучка, а взрослый, не обделенный умом человек! Поиграла в спасительницу! А он ещё считал её умной!.. Дура — она и есть дура! И никакие книги этого не исправят.
Она отправила своих друзей в Хогвартс, а сама осталась с ним. И ей словно было наплевать, что он — убийца. Перед глазами всё расплывалось, но он сумел различить, как из маленькой сумочки она достает целый арсенал бутылочек, мазей, выкладывая мешающие ей книги, впервые швыряя их, как мусор, не заботясь об обложках. Он поражался количеству фолиантов, считая их по глухим ударам, с которым книги приземлялись на пол. Её руки касались его, вытирали кровь, втирали бальзам, подносили к губам смоченную водой ткань — она не отважилась давать ему пить, что было разумной идеей. Её кожа не была нежной, он почувствовал это, — огрубела... Потом он ощутил легкий укол в районе локтя и жжение — она прибегла к маггловским способам лечения, потому что его горло нельзя было тревожить зельями. Она не давала ему говорить, постоянно накрывая ладонями его пересохшие губы. Она убедилась, что он в порядке, забрала его палочку и ушла, предусмотрительно приложив его Обездвиживающим и скрыв чарами иллюзии.
Он мучился на полу этой чертовой хижины, не имея возможности даже пошевелиться. Но он и не пытался освободиться, нет, он замер, стараясь даже не дышать. И больше всего боялся, что вот-вот — и чары спадут, он вновь ощутит свое тело, пальцы сжав до боли... Это будет означать, что она мертва.
Она вернулась за ним вместе с Поттером и Уизли — это было хорошей новостью, значит, они победили! Но у Уизли был хмурый вид — и Снейп был знаком с этой пустотой в глазах: погиб кто-то из родственников.
Они втроем аппарировали его в Мунго, сдали колдомедикам, а те погрузили его в магический сон, чтобы магия и силы восстановились. Первой, кого он увидел, очнувшись, была не колдосестра, а она. У неё был уставший вид, она сильно похудела, на бледной коже четко выделялись синеватые мешки под глазами. Волосы спутались, черты лица заострились, губы были плотно сжаты. Увидев его распахнутые в немом вопросе глаза, она выдохнула — так тяжело, словно не дышала уже давно. И вдруг спокойным голосом сказала: «Сегодня двадцать третье мая. Вы пролежали под чарами лечебного сна ровно три недели. Волдеморт мертв, большинство Пожирателей найдены и приговорены к поцелую дементора, хотя есть и те, кто отделался пожизненным заключением в Азкабане, например, Люциус Малфой. Нарцисса и Драко были оправданы, Драко находится под надзором авроров. Погибло пятьдесят человек. Я имею в виду тех, кто сражался на нашей стороне. Никто из учителей не пострадал, но... погибли ученики, принявшие участие в битве. Кингсли Шеклболт назначен временным министром, также формируется временное правительство — до тех пор, пока не разберутся с последствиями войны. Организованные при власти Того-к... Волдеморта отделы и расформированы, люди, принятые в это время на службу, находятся под стражей в аврорате. Амбридж...» — тут она позволила торжеству отразиться на своем бледном лице, — «сейчас проходит принудительное лечение в психиатрическом отделении Мунго. Общественность знает о вашем вкладе в победу, вы официально будете награждены Министерством после выписки. Поттер жив и здоров, недавно приходил навещать вас.»
Она перевела дух, задумалась и вдруг слабо улыбнулась.
«Наверное, единственный вопрос, который у вас остался, — что я здесь делаю? Боюсь, на него я ответить не могу!»
Он ошеломленно смотрел, как она встает, с трудом переставляет затекшие от долгого сидения ноги, выходит в коридор, зовет колдосестру и исчезает в толпе белых халатов. Она ответила на все его вопросы, и даже на последний...
Они потом много раз встречались. Она навещала его перед выпиской, приходила в его дом справляться о самочувствии. Они сталкивались на Министерских приемах и балах, куда их приглашали как Героев войны. Она с трибуны благодарила его за смелость, мужество, отвагу, а он морщился и старался исчезнуть поскорее. Они встречались на похоронах, самыми ужасными из которых были похороны Рона Уизли, не сумевшего пережить смерть брата и помешательство матери и покончившего с собой простой Авадой в висок.
Прошло ещё пару лет, и они начали встречаться в ресторанах; он скрепя сердце покупал цветы и дарил их с самым кислым выражением лица, а она смеялась. Она остригла свои пушистые, как белая вата одуванчика, волосы, стала выглядеть сексуальнее и старше. Она все чаще оставалась в его доме ночевать, а его уже не раздражали оставленные ею вещи. В один из вечеров, спустя шесть лет после первой ночи, проведенной вместе, он, едва скрывая нервозность и раздражение, подарил ей кольцо, а через четыре месяца они сыграли свадьбу и уехали в Австралию к её родителям. Он обещал вернуть им память и сдержал обещание — ведь не зря он был самым искусным легилиментом! Её родители поначалу не были в восторге от него, что его не удивляло: сам бы он и на порог не пустил такого мрачного типа, а дочь бы запер в комнате — подальше от таких, как он. Но она сумела убедить их в правильности своего выбора, как — он не знает до сих пор.
Она и по сей день раздражает его. Раздражает своим неуемным желанием спорить, не считаясь ни с его возрастом, ни с опытом и авторитетом, а ещё больше тем, что чаще всего оказывается права. Раздражает тем, что постоянно покупает «правильные» продукты и кормит его «правильной» едой, называя это издевательство заботой о здоровье. Его раздражают её баночки в ванной и развешенная по цветам одежда. Раздражает подушка в кресле, которую она купила специально для него, и плед, которым она укрывает его плечи по вечерам.
Его раздражают её платья: узкие, с неприемлемым декольте или возмутительно открытой спиной, слишком уж облегающие её бедра, заставляющие мужчин кидать на неё полные вожделения взгляды. С ней постоянно флиртуют, куда бы они ни пошли, а она делает вид, что ничего не замечает! Почему она всегда выбирает такие платья?! Неужели нельзя понять, что они его раздражают?.. Ещё ему действует на нервы её тихий смех, когда он, наплевав на все рамки приличия, уходит с приема, не желая более видеть, как с его женой заигрывает очередной молодой мерзавец. Вокруг неё всегда крутятся разодетые беспринципные негодяи и безмозглые сопляки. Он всегда уходит, думая лишь об одном — собрать все вещи и немедленно покинуть их новый дом, а она всегда его нагоняет, смешно придерживая подол чёртова платья, берет его под руку и тихо смеется. И ведет его в противоположную от дома сторону и болтает о ерунде до тех пор, пока его гнев не уляжется.
Его раздражают маленькие морщинки на её лице, они напоминают о том, сколько ей пришлось пережить. Но ещё больше его раздражают собственные морщины, которые ни замаскировать, ни изгладить уже невозможно. А она постоянно прикасается к ним губами и улыбается — не иначе как насмехается над ним, над его возрастом!..
Раздражает её привычка целовать его шею, лаская языком шрамы. И её любовь к его носу, который она щекочет, целует, гладит, нежно кусает при любом удобном случае. И её манера спать, прижавшись к нему, — у него к утру затекает тело, и он не может лишний раз пошевелиться, потому что разбудит её своими неловкими движениями. Терпеть — ну а что ему ещё остается делать?! Её тихое сопение ему в ухо — хорошо, пожалуй, это он бы мог назвать забавным... Раздражает её белье, — слишком открытое, дерзкое, вызывающее, — из-за которого он теряет голову. И то, что она любит принимать душ вдвоем — ведь она знает, что они обязательно опоздают куда-нибудь, но нет, ей всё игры да забавы! Раздражает, что он не может отказать ей, а наоборот — с нетерпением ждет приглашения. Раздражает то, что его собственные стоны кажутся ему слишком громкими по сравнению с её шепотом и вздохами. Словно он мальчишка, не ведающий о самоконтроле, а она как будто издевается, постоянно показывая, что уж она-то может держать себя в руках!..
Утром она готовит завтрак и подает кофе в белых маленьких чашечках, которые она купила недавно. На чашечках золотыми сплетающимися буквами выведены их инициалы — SS&HS. Эти чашечки тоже его раздражают — он боится случайно стереть эти чересчур красивые буквы...
Он ни разу не сказал ей тех слов, которые должен был сказать, которые она, несомненно, хочет услышать. Но она и не настаивает. И это тоже раздражает, потому что сама она эти слова произносит с легкостью. На выдохе, вот так: «Я люблю тебя, Северус!»
У него своя мера любви и свои слова.
Ведь каждый определяет любовь по-своему. Кто-то радуется ей, как первой летней бабочке, кто-то относится к ней с подозрением, как к разбитому зеркалу или черной кошке, перебежавшей дорогу. Кого-то она огорчает, или осчастливливает, или доводит до отчаяния.
А его любовь — раздражает.