Альфред ШюТц
Попытаемся показать, как бодрствующий взрослый человек воспринимает интерсубъективный мир повседневной жизни, на которую и в которой он действует как человек среди других людей. Этот мир существовал до нашего рождения, переживался и интерпретировался нашими предшественниками как мир организованный. Перед нами он предстает в нашем собственном переживании и интерпретации. Но любая интерпретация мира основана на предыдущем знакомстве с ним — нашем лично или передаваемом нам родителями и учителями. Этот опыт в форме «наличного знания» выступает как схема, с которой мы соотносим все наши восприятия и переживания.
Такой опыт включает в себя представление о том, что мир, в котором мы живем, — это мир объектов c более или менее определенными качествами. Среди этих объектов мы движемся, испытываем их сопротивление и можем на них воздействовать. Но ни одни из них не воспринимается нами как изолированный, поскольку изначально связан с предшествующим опытом. Это и сеть запас наличного знания, которое до поры до времени воспринимается как нечто само собой разумеющееся, хотя в любой момент оно может быть поставлено под сомнение.
Несомненное предшествующее знание с самого начала дано нам как типичное, а это означает, что оно несет в себе открытый горизонт похожих будущих переживаний. Внешний мир, например, мы не воспринимаем как совокупность индивидуальных уникальных объектов, рассеянных в пространстве и времени. Конкретный реальный объект обнаруживает свои индивидуальные характеристики, выступающие, тем не менее, в форме типичности.
Таким образом, в естественной установке повседневной жизни нас занимают лишь некоторые объекты, находящиеся в соотношении с другими, ранее воспринятыми, образующими поле самоочевидного, не подвергающегося сомнению опыта. Результат избирательной активности нашего сознания — выделение индивидуальных и типических. характеристик объектов. Вообще говоря, нам интересны лишь некоторые аспекты каждого особенного типизированного объекта.
Человек в любой момент его повседневной жизни находится в биографически детерминированной ситуации, т. е. в определенной им самим физической и социокультурной среде. В такой среде он занимает свою позицию. Это не только позиция в физическом пространстве и внешнем времени, не только статус и роль в рамках социальной системы, это также моральная и идеологическая позиция. Сказать, что определение ситуации биографически детерминировано, значит сказать, что оно имеет свою историю. Это отложение всего предшествующего опыта, систематизированного в привычных формах наличного запаса знаний. Как таковое оно уникально, дано этому человеку и никому другому.
Анализируя первые конструкции повседневного мышления, мы вели себя так, будто мир — это мой частный мир, игнорируя при этом тот факт, что с самого начала он является интерсубъективным миром культуры. Он интерсубъективен, так как мы живем среди других людей, нас связывает общность забот, труда, взаимопонимание. Он — мир культуры, ибо с самого начала повседневность предстает перед нами как смысловой универсум, совокупность значений, которые мы должны интерпретировать для того, чтобы обрести опору в этом мире, прийти к соглашению с ним. Однако эта совокупность значений — и в этом отличие царства культуры от царства природы — возникла и продолжает формироваться в человеческих действиях: наших собственных и других людей, современников и предшественников. Все объекты культуры (инструменты, символы, языковые системы, произведения искусства, социальные институты и т. д.) самим смыслом своим и происхождением указывают на деятельность человеческих субъектов. Поэтому мы всегда ощущаем историчность культуры, сталкиваясь с ней в различных традициях и обычаях. Историчность — осадок деятельности, в которой история и раскрывается для нас. Поэтому я не могу понять объект культуры, не соотнеся его с деятельностью, благодаря которой он возник. Например, я не понимаю инструмент, не зная цели, для которой он предназначен; знак или символ — не зная, что он представляет в уме человека, использующего его; институт — не понимая, что он значит для людей, ориентирующих на него свое поведение. Здесь основа так называемого постулата субъективной интерпретации в социальных науках, о котором мы будем говорить позднее.
Теперь предстоит рассмотреть дополнительные конструкции, возникающие в повседневном мышлении, учитывая при этом не частный, но интерсубъективный мир, и то, что представления о нем — не только мое личное дело; они изначально интерсубъективны, социализированы. Мы рассмотрим кратко три аспекта проблемы социализации знания: взаимность перспектив или структурную социализацию знания; социальное происхождение знания или его генетическую социализацию; социальное распределение знания.
В естественной установке повседневного мышления я считаю само собой разумеющимся, что другие, обладающие разумом люди существуют. Это значит, что объекты мира, в принципе, познаваемы для них либо актуально, либо потенциально. Это я знаю и принимаю без доказательств и сомнений. Но я также знаю и считаю само собой разумеющимся, что «тот же самый» объект должен означать нечто различное для меня и для любого другого человека. Это происходит потому, что:
1) я, будучи «здесь», нахожусь на иной дистанции от объектов и воспринимаю их в иной типичности, чем другой человек, который находится «там». По этой же причине некоторые объекты — вне пределов моей досягаемости (моего видения, слышания, манипулирования), но в пределах его досягаемости, и наоборот;
2) биографически детерминированные ситуации, моя и другого человека, соответствующие наличные цели и определяемые ими системы релевантностей (моя и другого) должны различаться, по крайней мере до некоторой степени.
Повседневное мышление преодолевает различия индивидуальных перспектив, являющиеся следствием этих факторов, с помощью двух основных идеализации:
1) взаимозаменяемости точек зрения (я считаю само собой разумеющимся и предполагаю: другой считает так же, что, если я поменяюсь с ним местами и его «здесь» станет моим, я буду находиться на том же самом расстоянии от объектов и видеть их в той же самой типичности, что и он в настоящий момент. Более того, в пределах моей досягаемости будут находиться те же самые вещи, что и у него сейчас. Действительно также и обратное отношение);
2) совпадения системы релевантностей. До тех пор, пока не доказано обратное, я считаю само собой разумеющимся — и предполагаю, другой считает так же — что различия перспектив, порождаемые нашими уникальными биографическими ситуациями, несущественны с точки зрения наличных целей любого из нас. И что он, как и я, т.е. «мы» полагаем, что выбрали и интерпретировали актуально и потенциально общие объекты и их характеристики тем же самым или, по крайней мере «эмпирически тем же самым», т. е. тем же самым, с точки зрения наших практических целей, образом.
Очевидно, что обе идеализации взаимозаменяемости точек зрения и совпадения релевантностей, вместе образующие общий тезис взаимных перспектив, представляют собой типизирующие конструкты объектов мышления, преодолевающих своеобразие объектов личного опыта моего или любого другого человека. Благодаря действию этих конструктов можно предполагать, что тот сектор мира, который считается само собой разумеющимся мною, воспринимается так же другим, моим партнером, более того, считается само собой разумеющимся «нами». Но это «мы» включает не только «тебя» и «меня», но «каждого, кто является одним из нас», т. е. каждого, чья система релевантностей по существу (в достаточной степени) совпадает с «твоей» и «моей». То, что считается знакомым каждому, кто разделяет нашу. систему релевантностей, — это образ жизни, рассматриваемый как естественный, нормальный, правильный членами «мы-группы». В качестве такового он является источником множества рецептов обращения с вещами и людьми в типичных ситуациях, он является источником привычек и «нравов», «традиционного поведения» в веберовском смысле, самоочевидных истин, бытующих в «мы-группе», несмотря на их противоречивость, короче, —всего «относительно естественного аспекта мира».
Лишь очень малая часть знания о мире рождается в личном опыте. Большая часть имеет социальное происхождение и передается; друзьями, родителями, учителями, учителями учителей. Меня учат не только определять окружающую среду (т. е. типичные черты относительно естественного аспекта мира, воспринимаемого «мы-группой» как самоочевидная совокупность всех до поры до времени несомненных вещей, которые, однако, всегда могут быть поставлены под сомнение), но и строить типичные конструкты согласно системе релевантностей, соответствующей анонимной унифицированной точке зрения «мы-группы». Сюда относятся образы жизни, способы взаимодействия со средой, практические рекомендации по использованию типичных средств для достижения типичных целей в типичных ситуациях.
Знание социально распределено. Благодаря общему тезису взаимных перспектив, несомненно, преодолевается трудность, заключающаяся в том, что мое актуальное знание — всего лишь потенциальное знание моего партнера, и наоборот. Но запас актуального наличного знания у людей различен, и повседневное мышление учитывает этот факт. Не только то, что человек знает, отлично от знания его соседа, но и то, как они оба знают «одни и те же» факты.
Любой индивидуальный запас наличных знаний в тот или иной момент жизни разграничен на зоны в различной степени ясности, отчетливости, точности. Эта структура порождается системой преобладающих релевантностей и, таким образом, биографически детерминирована. Знание этих индивидуальных различий, само по себе, уже элемент обыденного опыта: я знаю, к кому и при каких типичных обстоятельствах я должен обратиться как к компетентному доктору или юристу. Другими словами, в повседневной жизни я конструирую типологию знаний другого, их объем и структуру. Поступая таким образом, я предполагаю, что он руководствуется определенной структурой релевантностей, которая выражается у него в наборе постоянных мотивов, побуждающих его к особому типу поведения и определяющих даже его личность.
А. Шютц
ВОЗВРАЩАЮЩИЙСЯ ДОМОЙ
Возвращающемуся домой дом показывает — по крайней мере вначале — непривычное лицо. Человек думает, что попадает в незнакомую страну, пока не рассеиваются облака. Но положение возвращающегося отлично от ситуации чужестранца. Последний должен присоединиться к группе, которая не является и никогда не была его собственной. Этот мир организован иначе, чем тот, из, которого он прибыл. Возвращающийся, однако, ожидает вернуться в окружение, где он уже был, о котором он имеет знание, которое, как он думает, сумеет использовать, чтобы войти с ним в контакт. У чужестранца нет этого знания, возвращающийся домой надеется найти его в памяти. Так он чувствует и испытывает типичный шок возвращающегося Одиссея, описанный Гомером.
Этот типичный опыт возвращения домой мы будем анализировать в общих терминах социальной психологии. Возвращающиеся с войны ветераны — крайний случай, и он хорошо описан в литературе. Мы можем ссылаться и на опыт путешественников, возвращающихся из зарубежных стран, и на эмигрантов, возвращающихся в родные края. Все они — примеры возвращающихся домой, и не на время, как солдат на побывку или студент на каникулы.
Что мы, однако, понимаем под домом? Дом — это то, с чего мы начинаем, сказал бы поэт. Дом — это место, куда каждый намерен вернуться когда он не там, — сказал бы юрист. Мы будем понимать под домом нулевую точку системы координат, которую мы приписываем миру, чтобы найти свое место в нем. Географически это определенное место на поверхности земли. Но дом — это не только пристанище: мой дом, моя комната, мой сад, моя крепость. Символическая характеристика понятия "дом" эмоционально окрашена и трудна для описания. Дом означает различные вещи для разных людей. Он означает, конечно, отцовский дом и родной язык, семью, друзей, любимый пейзаж и песни, что пела нам мать, определенным образом приготовленную пищу, привычные повседневные вещи, фольклор и личные привычки, — короче, особый способ жизни, составленный из маленьких и привычных элементов, дорогих нам.
Опросы показывают, что для одних дом — это томатный сэндвич с ледяным молоком, для других — свежее молоко и утренняя газета у двери, для третьих — трамваи и автомобильные гудки. Таким образом, дом означает одно для человека, который никогда не покидает его, другое — для того, кто обитает вдали от него, и третье — для тех, кто в него возвращается.
Выражение "чувствовать себя как дома" означает высшую степень близости и интимности. Домашняя жизнь следует организованным рутинным образцам, она имеет хорошо определенные цели и апробированные средства, состоящие из набора традиций, привычек, институтов, распорядка для всех видов деятельности. Большинство проблем повседневной жизни может быть решено путем следования образцам. Здесь не возникает потребности определять и переопределять ситуации, которые ранее встречались много раз, или давать новые решения старым проблемам, уже получившим удовлетворительное решение. Способом жизни дома управляет не только моя собственная схема выражений и интерпретаций, она является общей для всех членов группы, к которой я принадлежу. Я могу быть уверен, что, используя эту схему, пойму других, а они меня. Система релевантостей, принятая членами моей группы, демонстрирует высокую степень конформности. Я всегда имею шанс — субъективно или объективно — предсказать действия другого в отношении меня, равно как и их реакцию на мои действия. Мы можем не только предвидеть, что произойдет завтра, но и планировать более отдаленное будущее. Вещи продолжают оставаться такими же, как были. Конечно, и в повседневности есть новые ситуации и неожиданные события. Но дома даже отклонения от повседневной рутины управляются способами, с помощью которых люди обычно справляются с экстраординарными ситуациями. Существуют привычные способы реагировать на кризисы в бизнесе, для улаживания семейных проблем, отношения к болезни или даже смерти. Как это ни парадоксально, здесь существуют рутинные способы иметь дело с инновациями.
В терминах социальных взаимоотношений можно было бы сказать, что жизнь дома — это жизнь в так называемых первичных группах. Этот термин, введенный Кули, чтобы обозначить близкие отношения лицом к лицу, стал привычным для социологических учебников. Для нашей цели будет полезно проанализировать некоторые скрытые импликации этого термина.
Прежде всего, мы должны различать отношения лицом к лицу и близкие отношения. Первые предполагают общее пространство и время. Общность пространства означает, что телесные движения, выражения лица, жесты открыты наблюдению партнера как симптомы его мысли. С другой стороны, общность пространства означает, что определенный сектор внешнего мира доступен всем участникам отношения лицом к лицу. Внутри этого общего горизонта есть объекты общего интереса и общей релевантности. Общность времени не простирается столь далеко и не означает внешнего (объективированного) времени, разделяемого с партнером, но она означает, что каждый из них участвует во внутренней жизни другого. Я могу схватить мысли другого в живом настоящем и соотнести с моим собственным потоком мышления. "Я для других" и "он для меня" являемся не абстракциями, не только примерами типичного поведения, но и — поскольку мы разделяем живое настоящее — уникальными индивидуальными личностями. Таковы отличительные черты ситуации лицом к лицу, которую мы предпочитаем называть "чистым мы- отношением". И это очень важно, поскольку мы можем показать, что все другие социальные отношения могут, а для некоторых целей и должны быть интерпретированы как производные от него. Однако важно понимать, что чистое мы-отношение относится лишь к формальной структуре социальных отношений, -основанных на общности пространства и времени. Оно может быть наполнено множеством содержаний, демонстрирующих различные степени близости и автономности. Разделять живое настоящее с женщиной, которую мы любим, или с соседом на дороге различные типы отношений лицом к лицу. Понятие "первичные групп" Кули предполагает определенное содержание такого отношения — близость. Но само понятие близости, как я полагаю, приложимо не только к отношениям лицом к лицу. Тем не менее, термин "первичная группа", как общеупотребительный, подразумевает третье понятие, независимое от названных двух, повторяющийся характер определенных социальных отношений. Женитьба, дружба, семья состоят не из перманентных, строго непрерывных отношений лицом к лицу, но из серии прерывающихся лицом к лицу отношений. Точнее, так называемые первичные группы являются институционализированными ситуациями, позволяющими вновь восстанавливать прерванные отношения и продолжать их с того момента, когда они были прерваны. Это не уверенность, но шанс, что они будут восстановлены и продолжены, и существование этого шанса принимается во внимание всеми членами группы.
После подобных разъяснении вернемся к тому, что жизнь дома означает по большей части жизнь в актуальных или потенциальных первичных группах, т.е. в общем с другими пространстве и времени, в общем окружении объектов как возможных целей, средств и интересов, основанных на непрерывной системе релевантностей. Жить дома — это значит воспринимать другого как уникальную личность в живом настоящем, разделять с нею антиципации будущего в качестве планов, надежд и желаний, наконец, это означает шанс восстановить отношения, если они прерваны. Для каждого из партнеров чужая жизнь становится частью его автобиографии, элементом личной истории.
Таков аспект социальной структуры домашнего мира для тех, кто в нем живет. Она полностью изменяется для того, кто покинул дом.
Он вступил в иное социальное измерение, не покрываемое системой координат, используемых как схема референции у себя дома. Он не испытывает в опыте живого настоящего многих социальных отношений, составляющих текстуру его домашней группы, в качестве их участника. В результате разрыва единства пространства и времени со своей группой, поле интерпретации, в котором другой проявляет себя, для него резко сужается. Персональность другого не воспринимается им как целостность: она дробится на части. Нет целостного переживания в опыте близкого человека: его жестов, похожи, манеры речи. Остались лишь воспоминания и фотографии. Но есть такое средство коммуникации, как письма. Однако пишущий письмо обращается к тому типу адресата, который он оставил, уходя из дому, и адресат читает письма того человека, с которым он простился. Предполагается, что то, что было типичным в прошлом, будет типичным и в настоящее время, т.е. сохранится прежняя система релевантностей. Но в жизни обоих партнеров могут возникнуть инновации. Солдат нередко удивляли письма из дома. Эта смена систем релевантностей коррелирует с изменением степени близости: домашняя группа продолжает существовать в повседневной жизни по привычному образцу. Конечно, сам образец тоже может изменяться. Но эти изменения медленные, к которым люди адаптируют свою систему интерпретаций, приспосабливая себя к изменениям. Иными словами, система меняется как целое, без разрывов и разломов. Даже в модификациях всегда есть завещание того, как совладать с жизнью, за исключением случаев насильственного разрушения в катастрофах или враждебных действиях. У отсутствующего всегда есть преимущества в познании этого всеобщего образца. Он может представить себе действия матери или сестры в той или иной ситуации, исходя из прошлого опыта, но они не могут иметь того же опыта в отношении жизни солдата на фронте. Правда, средства массовой информации, рассказы возвращающихся и пропаганда дают некоторую картину жизни на фронте, но эти стереотипы формируются не спонтанно, а направляются, просеиваются в военных и политических целях. Но ситуация солдата уникальна. Когда по возвращении он будет говорить о ней — если вообще заговорит, — то увидит, что даже симпатизирующие ему люди не понимают уникальности его индивидуального опыта, который сделал его другим человеком.
Они будут стараться найти знакомые черты уже сформировавшихся типажей солдатской жизни на фронте. С их точки зрения, его жизнь на фронте лишь в незначительных деталях отличалась от того, что они читали в журналах. Так, может оказаться, что многие поступки, которые кажутся людям проявлением величайшего мужества, на самом деле для солдата в бою — лишь борьба за выживание или исполнение долга, в то время как другие многочисленные примеры самопожертвования и героизма остаются недооцененными людьми дома.
Несоответствие между уникальностью и важностью, которые отсутствующий приписывает своему опыту, и псевдотипизацией его людьми, оставшимися дома и приписывающими этому опыту псевдорелевантность, является одним из величайших препятствий для возобновления мы-отношений. Успех или неудача возвращающегося домой зависят от шанса трансформировать эти социальные отношения в возобновляющиеся. Но даже если подобное отношение и не превалирует, исчерпывающее решение этой проблемы остается недостижимым идеалом.
Но здесь оказывается под вопросом ни много, ни мало, как обратимость внутреннего времени. Это та самая проблема, которую Гераклит выразил афоризмом о невозможности войти в одну и ту же реку дважды и которую Бергсон анализировал как длительность: суть ее состоит в том, что прошлый опыт приобретает иное значение. Да и вернувшийся человек уже не тот: ни для себя, ни для тех, кто ждал его возвращения. Это справедливо для всех возвращающихся. Даже если мы возвращаемся домой после короткого перерыва, мы обнаруживаем, что старое, привычное окружение приобретает дополнительное значение, возникающее из нашего опыта в период отсутствия: вещи и люди, по крайней мере вначале, имеют другие облики. И требуется определенное усилие, чтобы трансформировать нашу деятельность в рутинное русло и реактивировать наши прежние отношения с людьми и вещами.
В определенной мере каждый возвращающийся домой вкушает магические плоды отстраненности, будь они сладки или горьки. Лишь огромная тоска по дому заставляет переводить в старые образцы новые цели, новые средства их реализации, навыки и опыт, приобретенные вдали от дома.
К сожалению — и это главное — нет гарантии, что социальные функции, выдержавшие тест в одной системе, смогут сделать то же, будучи перенесены в другую. Это особенно справедливо в отношении возвращающихся с войны ветеранов. С социологической точки зрения, армейская жизнь демонстрирует странную амбивалентность. Она характеризуется исключительно высокой степенью принуждения, дисциплины, навязанной контролирующей и нормативной структурой. Чувство долга, товарищества, ощущение солидарности и субординации — выдающиеся качества, развитые в индивиде, но в данном случае они замкнуты внутри рамок определенной группы и не открыты его собственному выбору. Эти черты ценны как во время мира, так и во время войны. Однако во время войны они регулируют поведение лишь внутри своей группы, но не врагов. Отношение к врагам является скорее противоположным навязанной дисциплине. То, что превалирует в нем, чтобы одолеть противника, не может быть использовано в образцах гражданской жизни в западных демократиях. Война — это тот архетип социальной структуры, который Дюркгейм назвал нарушением закона. В гражданском обществе солдат должен выбирать свои цели и средства и не может, как в армии, следовать авторитету или руководству. Поэтому он нередко чувствует себя, как ребенок без матери.
Другой фактор. Во время войны служащие в вооруженных силах имеют привилегированный статус в обществе. "Все лучшее — нашим солдатам" — таков лозунг военного времени. И как гражданские смотрят на человека в военной униформе, так и он сам смотрит на себя, даже если выполняет незначительную работу в вооруженных силах. Но возвращающийся домой лишен униформы, а с нею и привилегированного положения в обществе. Это не означает, конечно, что он лишается престижа защитника родины, однако история показывает, что преувеличенное долголетие не сопутствует памяти о славе.
Сказанное ведет к практическим выводам. Многое сделано, но еще больше предстоит сделать, чтобы подготовить возвращающегося домой ветерана к необходимости прилаживания к дому. Равно необходимо подготовить к его приходу и домашнюю группу. Через прессу и радио следует разъяснять домочадцам, что человек, которого они ждут, уже не тот, другой, и даже не такой, каким его воображают. Повернуть пропагандистскую машину в противоположном направлении, разрушить псевдотипы батальной жизни и жизни солдата вообще и заменить его на правду — не простая задача. Но необходимо уничтожить прославление сомнительного голливудского героизма и нарисовать реалистическую картину того, как эти люди думают и чувствуют, — картину не менее достойную и взывающую к памяти. Поначалу не только родина покажет возвращающемуся домой незнакомое лицо, но и он покажется странным тем, кто его ждет. И те, и другие должны быть мудры.
Чужак
В настоящей статье мы собираемся изучить в рамках общей теории интерпретации типичную ситуацию, когда чужак предпринимает попытку истолковать культурный образец (pattern) социальной группы, с которой он сближается, и сориентироваться в нем. Под «чужаком» будет пониматься взрослый индивид нашего времени и нашей цивилизации, пытающийся добиться постоянного признания или, по крайней мере, терпимого к себе отношения со стороны группы, с которой он сближается. Ярким примером исследуемой социальной ситуации служит ситуация иммигранта, и ради удобства последующий анализ будет строиться на этом примере.
Удобно было бы начать с исследования того, как культурный образец групповой жизни представлен обыденному сознанию человека, живущего повседневной жизнью в группе среди своих собратьев. Следуя устоявшейся терминологической традиции, мы пользуемся понятием «культурный образец групповой жизни» для обозначения всех тех специфических ценностей, институтов и систем ориентации и контроля (таких, как народные обычаи, нравы, законы, привычки, традиции, этикет, манеры поведения), которые, по общему мнению современных социологов, характеризуют и конституируют любую социальную группу в тот или иной момент ее исторического существования.
Между тем, чужак не разделяет вышеупомянутых базисных допущений. По сути, он становится человеком как таковым, которому приходится ставить под сомнение едва ли все, что членам той группы, с которой он сближается, кажется несомненным.
Культурный образец этой группы не обладает для него авторитетом проверенной системы рецептов, если уж не по какой-то другой причине, то хотя бы в силу того, что он не был причастен к живой исторической традиции, которая этот образец сформировала. Разумеется, чужак знает, что культура этой группы имеет свою особую историю; более того, эта история ему доступна. Однако она никогда не становилась такой же неотъемлемой частью его биографии, какой была для него история его родной группы. Для каждого человека элементами образа жизни становятся только те обычаи, по которым жили его отцы и деды. Могилы и воспоминания невозможно ни перенести, ни завоевать. Следовательно, чужак вступает в другую группу как неофит, в подлинном смысле слова. В лучшем случае, он может быть готов и способен разделить с новой группой в живом и непосредственном опыте общее настоящее и будущее; однако при любых обстоятельствах он остается исключен из аналогичного общего переживания прошлого.
Следовательно, чужак естественным образом начинает интерпретировать новую социальную среду в категориях своего привычного мышления. В схеме соотнесения, унаследованной от родной группы, он находит готовые и предположительно надежные представления об образце чужой группы, однако в скором времени эти представления неизбежно оказываются неадекватными.
Открытие того, что все в новом окружении выглядит совершенно иначе, нежели он ожидал, когда находился дома, часто наносит первый удар по уверенности чужака в надежности его привычки «мыслить как обычно». Обесценивается не только картина, которую чужак ранее сформировал о культурном образце неродной группы, но и вся до сих пор не ставившаяся под сомнение схема интерпретации, имеющая хождение в его родной группе. В новом социальном окружении ею невозможно воспользоваться как схемой ориентации. Для членов группы, с которой он сближается, функции такой схемы выполняет их культурный образец. Однако сближающийся с этой группой чужак не может ни воспользоваться им в готовом виде, ни вывести общую формулу преобразования для двух культурных образцов, которая бы позволила ему, образно говоря, перевести все координаты своей схемы ориентации в координаты, которые были бы действенными в другой. И не может он этого сделать вот почему.
Во-первых, любая схема ориентации предполагает, что каждый, кто ею пользуется, смотрит на окружающий мир как на мир, сгруппированный вокруг него самого, находящегося в его центре. Тот, кто хочет успешно пользоваться картой, прежде всего, должен знать точку своего нахождения, причем в двух аспектах: ее местоположения на земной поверхности и ее отображения на карте. Применительно к социальному миру это означает, что только члены мы-группы, имеющие определенный статус в ее иерархии и, кроме того, сознающие его, могут использовать ее культурный образец как естественную и заслуживающую доверия схему ориентации. Чужак, в свою очередь, неизбежно сталкивается с тем, что у него нет в социальной группе, к которой он намерен присоединиться, никакого статуса, а следовательно, нет и исходной точки, отталкиваясь от которой он мог бы определить свои координаты. Он оказывается пограничным случаем, выходящим за пределы той территории, на которую распространяется схема ориентации, принятая в этой группе. Следовательно, ему уже не позволено рассматривать себя как центр своего социального окружения, и этот факт, опять-таки, вызывает деформацию его контурных линий релевантности.
Во-вторых, культурный образец и его рецепты образуют единое целое, соединяющее в себе совпадающие схемы интерпретации и самовыражения, только для членов мы-группы. Для аутсайдера же это кажущееся единство распадается на осколки. Сближающийся с неродной группой чужак должен «перевести» элементы ее образца в элементы культурного образца своей родной группы, при том условии, разумеется, что в последнем вообще есть хоть какие-нибудь интерпретативные эквиваленты. Если они существуют, переведенные элементы можно будет понять и запомнить; при повторном появлении их можно будет опознать; они находятся под рукой, но не в руках. Между тем, даже тогда будет очевидно, что чужак не может полагать, что его интерпретация нового культурного образца совпадает с принятой среди членов мы-группы. Напротив, он вынужден считаться с фундаментальными расхождениями между пониманием вещей и поведением в реальных ситуациях.
Только после того, как у чужака накопится таким образом некоторое знание интерпретативной функции нового культурного образца, он может начать принимать его как схему собственного самовыражения. Разницу между этими двумя ступенями знания знает каждый, кому довелось изучать иностранный язык; и ей уделили много внимания психологи, занимающиеся теорией научения. Это разница между пассивным пониманием языка и его активным употреблением как средства реализации своих действий и мыслей. В целях удобства мы хотели бы немного остановиться на этом примере, чтобы прояснить некоторые пределы, ограничивающие попытки чужака овладеть неродным образцом как схемой самовыражения, памятуя, однако, о том, что следующие замечания можно легко адаптировать – при соответствующей модификации – и к другим категориям культурного образца, таким, как нравы, законы, обычаи, манеры поведения и пр.
Для тех, кто вырос в рамках культурного образца, к категории непроблематичных «самоочевидных вещей», дающих ощущение надежности и вселяющих чувство уверенности, относятся не только рецепты и шансы их действенности, но и те типичные и анонимные установки, которых они требуют. Иначе говоря, эти установки в силу самой своей анонимности и типичности помещаются не в том слое релевантности, который требует от действующего эксплицитного их знания, а в регионе простого знакомства с ними, в котором вещи принимаются на веру. Эта взаимосвязь между объективным шансом, типичностью, анонимностью и релевантностью, представляется весьма важной.
Между тем, сближающемуся с неродной группой чужаку образец этой группы не гарантирует объективного шанса на успех, а обеспечивает лишь чисто субъективную вероятность, которую приходится шаг за шагом проверять. Иначе говоря, он должен убедиться в том, что решения, предлагаемые новой схемой, будут приносить желаемый результат также и ему, находящемуся в особом положении аутсайдера и неофита, еще не овладевшего всей системой культурного образца и довольно-таки озадаченного его внутренней противоречивостью, несвязностью и недостаточной ясностью. Прежде всего, он должен, по выражению У.А. Томаса, определить ситуацию. Стало быть, он не может ограничиться приблизительным знакомством с новым образцом, доверившись своему смутному знанию его общего стиля и структуры; он нуждается в эксплицитном знании самих его элементов; он должен выяснить не только их что, но и их почему. Следовательно, очертания его контурных линий релевантности неизбежно будут радикально отличаться от очертаний этих линий у членов мы-группы – в отношении ситуаций, рецептов, средств, целей, социальных партнеров и т.д. Если учесть вышеупомянутую связь между, с одной стороны, релевантностью и, с другой стороны, типичностью и анонимностью, то из этого следует, что он пользуется другим мерилом анонимности и типичности социальных действий, нежели члены мы-группы. Ибо для чужака наблюдаемые действующие лица, принадлежащие к неродной группе, – не просто исполнители типичных функций, обладающие определенной предполагаемой анонимностью (каковыми они выглядят в глазах своих членов группы); для него они индивиды. При этом он склонен воспринимать индивидуальные черты как типичные. Таким образом, он конструирует социальный мир псевдоанонимности, псевдоблизости и псевдотипичности. И потому он не может сложить из сконструированных им личностных типов внутренне связную картину чужой группы и не может положиться на свои ожидания относительно их реакций. И еще менее способен чужак принять те типичные и анонимные установки, которых вправе ожидать от партнера в типичной ситуации член мы-группы. Отсюда отсутствие у чужака чувства дистанции, его метания между отдаленностью и интимностью, его сомнения и нерешительность, а также его недоверчивое отношение ко всему, что кажется абсолютно простым и незамысловатым тем, кто целиком полагается на действенность непроблематичных рецептов, просто им следуя, но самих их не понимая.
Иными словами, культурный образец неродной группы является для чужака не уютным убежищем, а полем приключений, не самоочевидной данностью, а проблематичной темой исследования, не инструментом разрешения проблематичных ситуаций, а самой настоящей проблематичной ситуацией, с которой ему нелегко совладать.
Эти факты объясняют две основные особенности установки чужака по отношению к неродной группе, которым уделяли особое внимание едва ли не все социологи, занимавшиеся этой темой. Это (1) объективность чужака и (2) его сомнительная лояльность.
Объективность чужака