Гришмановский Ю. [32] Из воспоминаний «Наедине с самим собою»
Что такое лицо театра?
Меньше всего бронзулетки Коненкова на фронтоне. Лицо театра — это, знаете ли, белая кость, вытачиваемая поколениями артистов и режиссеров, таких как Мнацаканов, Олыпвангер, Сулимов, Чапыгин, Шибуева, Рашевская тоже была тут... И из Петербурга дыхание доносилось. Отсвечивалось.
У театра есть знамя с золотой бахромой. Так, я думаю, немного ниточек и мы с Ирой вплели в эту бахрому.
Приехали мы еще в относительно непуганый край. Непуганых рыб. Скучающей милиции. Изнывающего в собственном соку краба, не понятого народом. Затягивали омуты твои, Корела! И баньки на берегу, где попарят и кидают в водоем. А тут мы вдвоем в первой нашей хате у Григорьевых квартируем, раздражаем барахтаньем в ванне, сваренной из щепочек, неосторожно высунувшихся их чужой дровни.
Перед декадой мы прокатились по Карелии. Тогда телевидения не было, нас встречали аншлагами. Приветливый народ. Особенно в Заонежье. В Пудоже.
Рыба — в нетерпении, как и мы, когда уйдет вода с заливного луга излучины Водлы.
Червеносцы пропускаются бесплатно, на лежачие места перед самой сценой. Все наши старожилы помнят, как однажды кроха протягивала в кулачке полудохлого червяка в качестве билетика
После спектакля бычки в томате ждут своей участи под «табуретовку» — местную водку. А когда ее не завезут, по реке плывут из лесопункта вместе с бревнами пузырьки от тройного одеколона.
В гостинице два номера: наверху женский, внизу — наш. И это были единственные группировки.
Возили мы комедию «Веселка». Играл гам деда. А Сашка Хлопотов играл председателя колхоза. Встанет на клубной сцене, а мы его обтекаем. Он и артист был глыба! Только без руки. Потерял в бытовой травме...
Для Дворецкого мы стали полигоном: он нам даст и «Взрыв», и «Человека со стороны»... «Трасса» была относительной новацией. Хорошее с неважным — в этом конфликт, который, конечно, не затрагивает основ. Поэтому его пьесы, хотя и крепкие драматически, не вошли в классику, как Вампилов или тот же Войнович. У меня в «Трассе» был один выход — два слова. Главные роли играли народные и заслуженные Карелии: Хотянов, Финогенова, Василисина, Михайлина.
Десять дней, что мы пробыли в Москве, не потрясли мир, но все же...
Мы показали блестящий балет «Сампо» и комическую оперу Р.Пергамента «Кумоха». Балет Синисало войдет в золотой фонд театра. Он до сих пор нет-нет да и собирает зрителей, его возили в Суоми...
Драма наша тоже музыкально себя выявила. Еще в Карельской Коммуне привлекли хор и пели народные поморские песни. А еще была совместная «Снегурочка». Бондаренко ставил из театра Вахтангова, где и была наша площадка.
Блестяще, лучше нашего, показался Финский театр. Там работали тогда прекрасные актеры.
А потом был банкет в зале «Москвы».
Ира, кроме Марийки в «Кумохе», пела на заключительном концерте в Кремлевском театра арию Кумы. Меня отогнали от кулис, когда я пытался послушать ее — без пяти минут заслуженную РСФСР! Наши-то думали карельское звание ей дать, но Евсеев, такой начальник, сказал: "Ништяк!" А меня провели на банкет без пригласительного.
Николай Васильевич Смолич
Постановщик «Носа» Шостаковича, друг Маяковского и все такое.
«Кумоху» он поставил мастерски.
Оформление делал Лео Ланкинен. Музыку писал Рувим Пергамент. Шерман был муз. руководитель и дирижер.
Артисты: Шеронов, ветеран театра — звонарь. Мамка- -Страздас.
Да все они тут отлично сыграли. Эстрин и Клиш — царей. Полагаева и Каликин, Краверский и Ловковский с женой.
А я ходил на репетиции к Смоличу и мотал на ус…
Гришмановский, Ю.С. Наедине с самим собой // Север. 2001. № 9-10.- С. 180-209.
Л. Вертель [33] Маэстро
Как-то, наводя порядок в письменном столе, наткнулся на пожелтевшую от времени фотографию. На ней была запечатлена веселая девушка, с которой мы однажды ехали в поезде Львов — Ленинград в далеком шестидесятом году. Всю ночь в тамбуре она пела, учила меня целоваться по-взрослому и рассказывала взахлеб о своем хоре в пединституте им. Герцена. Понятное дело, слушать в той ситуации я не был способен, поэтому запомнилось лишь, что руководителем хора был какой-то Гоша. Да и это с налетом какой-то несерьезности имя забылось бы, если бы... Если бы вскоре не довелось встретиться с Георгием Ервандовичем Терацуянцем — тем самым Гошей, о котором с восторгом рассказывала мне в поезде попутчица.
Заканчивался сентябрь 1962 года. Вернувшись с традиционной «картошки», мы, студенты второго курса лесоинженерного факультета ПГУ, начинали первый семестр. Сейчас уже не вспомнить, за какие заслуги или грехи меня определили в хор. Помню только, что в профкоме слезно просили обязательно прийти на репетицию 24 сентября, потому как из Ленинграда приехал новый руководитель хора.
Знать бы тогда, какой подарок приготовила судьба, я бы бегом прибежал в аудиторию на третьем этаже, заблаговременно занял бы место и охранял его в ожидании Маэстро, не отлучаясь ни на минуту. А так, понукая себя, еле приплелся и плюхнулся на дерматиновое сиденье.
Наверное, не все были в таком разобранном состоянии, особенно девушки, но в любом случае полтора десятка собравшихся «певцов» представляли собой картину явно удручающую. Справедливости ради надо сказать, что и новенький руководитель фурора не произвел. Невысокий очкарик, своими усиками напоминающий известного бразильского футболиста... Нет, не таким я представлял ленинградского дирижера.
Это уже потом, когда, как и многие другие, я буду навсегда покорен Георгием Ервандовичем и буду высчитывать оставшиеся до репетиции дни, напишу о нем:
Невысок он ростом, неширок плечами.
Все это от Бога, знаете вы сами...
Что нам говорил на первой репетиции Георгий Ервандович и к чему призывал, память не сохранила. Помню только, что впервые в жизни (а опыт пения в других хорах у меня все же был) я прикоснулся к настоящей музыке, хотя предложенную нам простенькую народную песню «Грушица» в обработке для академического хора, по мнению самого Георгия Ервандовича, мы даже на единицу не спели.
А еще через несколько репетиций, лежа на кровати в общежитии, я вспоминал, как однажды в детстве спросил у мамы, какой инструмент звучит красивее всех. Ответ был неожиданный, даже обескураживающий: человеческий голос. Теперь-то мы имели возможность убедиться, что ничто не может сравниться с многоголосым живым органом, на котором вдохновенно «играет» талантливый дирижер.
Много раз, оглядываясь назад, я пытался докопаться, как все же удалось Георгию Ервандовичу прийти, увидеть и так легко победить. Победить нашу (мою-то определенно) неорганизованность, необязательность, банальную лень. В это трудно поверить, но уже через месяц мы не только не пропускали репетиции, об этом и речи не могло быть, но даже опоздать никто себе не позволял.
При первых же звуках распевки мы впадали в какое-то наркотическое состояние: наши души устремлялись к колдуну с горящими глазами, который одним взмахом руки мог заставить вознестись их высоко или опуститься, радостно встрепенуться или, страдая, сжаться в комочек. Он едва заметными движениями пальцев у своих вечно топорщившихся усов мог укротить звонкие голоса женской половины хора до еле слышимого шелеста или внезапно сверкнувшими глазами добавить внушительного рокота басам и баритонам. Это были счастливейшие прикосновения к красоте, гармонии, музыке.
Тем болезненнее для меня было расставание с хором, потому как вскоре из университета меня выперли за безобразную учебу.
Три года армейской службы я не терял связи с друзьями и знал о жизни хора почти все. Но одно дело знать, другое — увидеть и услышать.
Порог самой большой аудитории, где проходила репетиция стоголосого хора, я перестук с неподдельным страхом, потому что, с одной стороны, было стыдно за позорное исключение, а с другой — я понимал, что мне придется и учебу наверстывать, и догонять своих товарищей по теноровой партии.
В те дни страна готовилась к ноябрьским праздникам, я попал на генеральную репетицию. До сих пор помню то потрясение, которое испытал от первого залихватски взрывного «Ай да!» из хора народа в опере «Борис Годунов». Казалось, потолок мог рухнуть на голову от той мощи, от той молодецкой удали, которую «выдали на гора» по одному лишь броску руки Дирижера сто юношей и девушек. И уже первая музыкальная фраза басов «Расходилась, разгулялась...» помимо воли уносила слушателя в грозные времена Древней Руси.
Потом были «Смолкли залпы запоздалые» Шостаковича. В том месте, где после женского плача над погибшими защитниками баррикад вступали все партии — от сопрано до басов — и в нараставшем крещендо угрожающе клятвенно слышалось «На неслыханных пожарищах мы помянем вас!», у меня мурашки побежали по спине.
Находясь рядом с тенорами, но в положении слушателя, не отвлекаясь на собственное пение, я имел редкую возможность увидеть и услышать ансамбль изнутри. Я был в восторге, это был чудо — хор, лучше которого ничего не могло быть.
Как зачарованный, смотрел я на Георгия Ервандовича и всякий раз порывался отозваться на его дирижерские команды, хотя не знал ни слов, ни самой теноровой партии. В его глазах, в его напряженных отточенных жестах было столько энергии, столько одухотворенности, что невольно закрадывалась мысль: а ведь он может с нами делать все, что угодно, потому что мы в полной его власти. Сегодня на слуху новые слова: имидж, харизма, аура, а мне кажется, что в этом любимом мной человеке просто было что-то от доброго колдуна.
До самой защиты диплома я не пропустил без уважительной причины ни одной репетиции, хотя все эти годы приходилось еще подрабатывать в пожарной части. Сейчас, оглядываясь назад, сам с трудом верю, что такое могло быть, но мы действительно истово служили Ее Величеству Музыке и ее наместнику в нашем университете — Георгию Ервандовичу Терацуянцу.
Конечно, наша память несовершенна, но некоторые события забыть невозможно.
Хорошо помню поездку хора университета на певческий праздник в Тарту, где впервые в жизни довелось петь в многотысячном сводном хоре, дирижировал которым известный во всей стране и за ее пределами седовласый эстонский мэтр Густав Эрнесакс.
В Вильнюсе судьба подарила встречу с прославленным хором Ленинградского университета под управлением Георгия Моисеевича Сандлера, где начинал когда-то свой путь наш Георгий Ервандович. Впервые в жизни я услышал тогда в исполнении высокопрофессионального коллектива «Кармину Бурану» Карла Орфа. Мне кажется, что первая и финальная части, где звучит тема «О, Фортуна!» — самая блистательная хоровая музыка. Тогда я и подумать не мог, что Георгий Ервандович вынашивал план ввести ее и в наш репертуар. С каким же удовольствием мы исполняли ее! Как старались донести всю красоту этого музыкального шедевра до слушателя!
Последний выездной концерт, в котором мне посчастливилось принимать участие, состоялся в Москве, в университете на Ленинских горах. Столица есть столица, мы все прилично волновались, и хотя Георгий Ервандович старался снять напряжение, сам был на взводе.
Все заняли свои места. Тараща свои глазищи, становящиеся огромными за роговыми очками, Георгий Ервандович вгоняет нас в состояние предстартового транса, и вот наступает главная минута: торжественно открывается тяжелый занавес, и мы видим в полумраке тусклый блеск колонн знаменитого актового зала. Раздались жиденькие приветственные хлопки избалованной столичной публики. Напряженно следим за рукой дирижера, чтобы взорваться уже описанным выше вступлением к хору народа из «Бориса Годунова», как вдруг, одновременно со взмахом руки Георгия Ервандовича, прямо над нашими головами раздается сильный взрыв, и мы, уже не способные реагировать ни на что на белом свете; кроме его команды, выдаем в сто глоток «Ай да!». Это произошло так быстро и неожиданно, что публика, сначала ничего не понявшая (впрочем, как и мы), разразилась бурными аплодисментами, сообразив что над сценой взорвался огромный светильник, а хор вступил, как будто так и было задумано.
В этот вечер было еще одно ЧП. От большого напряжения во втором отделении концерта потеряла сознание одна из девушек. Ее подхватили, вынесли за кулисы, при этом не прекращая исполнять начатое произведение. Публика снова оценила вышколенность коллектива и подарила нам (а в большей степени, конечно, дирижеру) аплодисменты, которые никак нельзя было назвать дежурными.
Сегодня за окном третье тысячелетие. Пришли новые времена с новыми ценностями, мирами и даже моралью. Но настоящая музыка вечна. Толстой в «Крейцеровой сонате» задавался вопросами: «Что такое музыка? Что она делает? И зачем она делает то, что она делает?» Мне кажется, это одна из точек опоры, помогающая нам оставаться людьми, как бы трудно нам ни было, какие бы испытания ни готовила судьба.
Теперь, когда Георгия Ервандовича уже нет с нами, все вдруг поняли, какой подарок Судьба преподнесла Карелии в тот день, когда молодой, одержимый служением хоровой музыке Гоша оказался на перроне Петрозаводского вокзала. Более четырех десятилетий он был художественным руководителем и бессменным дирижером Академического хора Петрозаводского университета, щедро даря свое сердце каждому из нас, каждому, кому посчастливилось петь в этом коллективе.
И сегодня хочется верить, что дивный сад хоровой музыки, взращенный Маэстро в стенах Петрозаводского университета, не останется без присмотра, не одичает и не погибнет в запустении. Иначе все мы будем грешны перед его светлой памятью.
Марш энтузиастов: Академическому хору ПетрГУ посвящается / Ред.. Е. Ф. Марковская. – Петрозаводск: Издательство ПетрГУ, 2009. С. 51-54.
Водолазко В.Н. [34] Из воспоминаний «Петрозаводск в моей жизни»
…Итак, я был принят на заочное отделение Петрозаводского государственного университета и в течение шести (шести!) лет по два раза в год – зимой десять дней и летом – месяц, должен был пребывать на учебно-экзаменационных сессиях, слушать лекции и спецкурсы, участвовать в семинарах, сдавать многочисленные зачёты и экзамены, заниматься в университетской и Публичной библиотеках, готовить материалы и литературу для межсессионной работы дома, в авиационном гарнизоне с интересным названием – Африканда, расположенным между известными географическими точками: Кандалакшей с юга и Апатитами – с севера.
Наезды в Петрозаводск на учебно-экзаменационные сессии не меняли ситуации и не влияли на мой социальный статус, по-прежнему я оставался авиадиспетчером, сержантом, военнослужащим. Однако учёба на Заочном отделении ПГУ делали меня, естественно, заметно грамотнее и развитее. Ко мне весьма уважительно относилось командование авиадивизии: командир – полковник Хохлов, его заместитель, Герой Советского Союза подполковник Колбеев (из беспризорников, как сплетничали в штабе машинистки), начальник штаба подполковник Кирсанов, который и привёз меня из Летнеозерска, командир полка, герой Советского Союза, подполковник А. Петров, разрешивший мне в нарушение некоторых директивных положений учиться в ПГУ, и другие офицеры. Я был квалифицированным специалистом, занимал должность начальника командно-диспетчерского пункта, у меня в подчинении были еще три диспетчера, три радиста, я был дисциплинирован и добросовестен. Я был востребован не только по службе: по назначению политотдела дивизии я читал лекции (ещё бы, как-никак - студент университета!) по международным вопросам и другим актуальным проблемам в хозяйственных подразделениях гарнизона, в которых работало рядом с военными много гражданских лиц (Военторг, госпиталь, строительный батальон и т.п.).
Учиться в университете, даже на заочном отделении, было интересно и я не пропустил ни одной сессии, и как мои коллеги, среди которых было процентов семьдесят военных (чаще всего офицеры-политработники, один я – сержант по авиадиспетчерской части), я ожидал встречи в учебных аудиториях и длинных коридорах университетского корпуса с нашими замечательными преподавателями: очень красивыми и молодыми Миррой Арнольдовной Славиной, Зинаидой Александровной Ганьковой, Татьяной Георгиевной Мальчуковой, ироничным энциклопедистом Александром Лазаревичем Витухновским («Витух» - была его дружеская кличка среди нас), энергичным, немножко растрёпанным Ю. Курсковым, солидным, с академической бородкой, Рудольфом Васильевичем Филипповым (после его масштабного и очень интересного курса по революционному народничеству мы называли его «народником»), с авторитетным среди коллекционеров и книжников Борисом Семёновичем Попковым, строгим Алексеем Михайловичем Борисовым, энергичным и популярным Олегом Дмитриевичем Леоновым, впоследствии заведующим кафедрой философии, живой подвижной, невероятно доброжелательной Галиной Михайловной Даниловой, замечательным знатоком раннефеодальных франкских кодексов, и другими нашими наставниками и учителями, которым мы благодарны до конца своих дней. (Кстати сказать, университет до 1963-64-х гг. представлял собой, только, левую часть современного здания, расположенного углом, до фронтона нынешнего главного корпуса; вход в университет был там, где сейчас находится читальный зал его библиотеки).
Летом 1965 года университет был окончен; я уже два года, начиная с четвёртого курса, работал у себя на родине, в средней школе станицы Сергиевской (Волгоградская область) преподавал историю в пятых – восьмых классах. Тогда естественным образом мне казалось, что город Петрозаводск навсегда ушёл из моей жизни и о нём остаются только приятные и интересные воспоминания. Но судьба распорядилась по-своему…
На следующий день после выпускного бала – наш выпуск отмечал его 30 июня 1965 г. в столовой на ул. Каменистой, ныне – маршала Мерецкого, и столовая называется теперь «Славянской», мы были счастливы, горды и сияли радостью, - состоялась у Р.В. Филиппова по его приглашению буквально за два часа до московского поезда встреча, знаковая, как теперь говорят в подобных случаях. Р. В. Филиппов… - это вообще невероятно! с ума можно сойти! черт знает что! оглушительно и потрясающе! – предложил мне аспирантуру! Я был в шоке и страшно растерян. Потом, когда понемногу пришел в себя, сказал примерно следующее: Рудольф Васильевич, побойтесь Бога, для меня сейчас сама мысль о какой-то ещё учёбе просто невыносима и противна, ведь я три года учился в гарнизонной средней школе и вот здесь в университете, на Ваших глазах, - шесть длинных лет, ведь девять лет учился, ну куда же ещё-то!? Наконец, у меня семья, и уже двое детей! Эта горячая речь ничуть не смутила Филиппова, он спокойно посоветовал мне не горячиться, по возвращении отдохнуть от пережитых госэкзаменовских волнений, подумать о его предложении, посоветоваться с женой и коллегами, и написать ему о своём решении.
Ещё более неожиданным для меня самого, диким и невероятным было то, что эта высоковолнительная тирада была мною, как бы случайно, забыта, - на следующий же день в поезде Москва – Волгоград, - в одном вагоне тоже случайно оказался парень моих, приблизительно, лет, он ехал тоже с госэкзаменов, с дипломом выпускника заочного отделения, - черт возьми, философского(!) факультета МГУ, и тоже учитель истории, из районного города под Воронежем. Всё! Я возмечтал получить ещё и философское образование, это было явно доступнее какой-то мифической аспирантуры, хотя тоже четыре года, но это же Москва, МГУ, такая фирма, философия! Сумасбродная идея, ничуть не лучше филипповской! И что же?! – через неделю-две я написал в МГУ заявление о приёме меня на заочное отделение, но получил формальный отказ: если бы мне, сельскому учителю, нужна бы была по роду моей деятельности философия – меня бы приняли, а так – нет. Принимая поздравления с достигнутым успехом, демонстрируя всем свой университетский знак («поплавок» в миру), я конечно, поведал жене и своим коллегам о предложении Р.В. и, конечно же, коллеги, за некоторым исключением, горячо советовали мне обязательно воспользоваться такой возможностью и идти в науку; в своё время их тоже, говорили они мне, приглашали в аспирантуру, но они не вняли тогда, о чём горько сожалеют, и теперь вот прозябают без всяких перспектив обыкновенными деревенскими учителями. Жена тоже была не против – она не видела будущего наших дочерей в станице Сергиевской, а отпускать их от себя в город на учёбу, было выше её сил – она над ними буквально дрожала. Кроме того ещё один важный аргумент: в Апатитах жили её родители и с жильём и работой у неё проблем не было.
Короче говоря, после всевозможных процедур и действий, я с 1 декабря 1965 года – аспирант кафедры истории СССР, и имею местом своего пребывания университетское общежитие на улице Анохина… Я оказался в орбите многообразной и невероятно сложной жизни и деятельности одного из крупных экономических и культурных центров Северо-Запада страны, его динамичной, энергичной жизни, эффективного развития, с которыми ни как не сравнимы темпы жизни станицы Сергиевской. Резко изменились мои социальный статус и социальная роль: из сельского жителя я превратился в городского, из представителя сельской интеллигенции, - обыкновенного школьного учителя, каких много, я стал представителем интеллигенции академического уровня - я стал исследователем, готовящимся к преподавательской и научной деятельности в высшем учебном заведении…
Три аспирантских года были наполнены многими весьма интересными событиями, фактами, отношениями и настроениями; я много получил в этот период в своём интеллектуальном развитии и весьма заметно обогатил свою эрудицию. Город приобщил меня к выдающимся культурным ценностям: здесь я впервые побывал в опере и балете – в Петрозаводск в те времена на летние гастроли приезжали из крупных центров оперные и драматические театры и творческие коллективы – это была традиция. За три-четыре года я побывал на «Аиде», «Севильском цирюльнике», других постановках Саратовского, Ленинградского, Свердловского и иных оперных и драматических театров. Но главное – у нас в Петрозаводске в шестидесятые-семидесятые годы были отличная драма, оперетта и балет (с гордостью могу отметить, что я был дружен с одним из известных наших балетмейстеров, В.М. Рябухиным, великолепно поставившем «Жизель», фрагмент из «Фауста» - «Вальпургиеву ночь», и другие произведения балетной классики; я бывал у него на репетициях и премьерах, был знаком даже с примой- балериной Губиной и её мужем, с которыми мы нередко встречались – они жили в доме №1 по проспекту Ленина, рядом со зданием пединститута). Более или менее регулярно мы с моими коллегами-аспирантами посещали театры, концертные залы, самые различные культурные мероприятия. Аспиранты с историко-филологических кафедр и некоторые молодые преподаватели, это были А.Г. Гидони, Г.Е. Миронов, А.И. Малкиель, Н.А. Криничная, познакомившая тогда меня с своим будущим мужем, впоследствии известным писателем В.И. Пулькиным, Р.М. Андреева, А.С. Черничкина, В.И Кашин, В.И. Рыжанов и др. ввели меня в круг своих друзей, молодых интеллектуалов, очень интересных, весьма эрудированных людей, склонных к философствованию и рефлексии: тогда ещё были живы некоторые отголоски т.н. хрущёвской «оттепели». Конечно, во многих случаях в их среде я выглядел ярко-белой вороной, мне было иногда крайне неудобно и стеснительно участвовать в дискуссиях по разным вопросам: я не всегда рисковал включаться в них, почти также, как писал в своих «Религиозных воспоминаниях» Бертран Рассел, «Из боязни быть смешным я главным образом молчал», так и со мной было. Со временем это вроде бы прошло. Но я был очень доволен их доброжелательным отношение ко мне и стремлением «образовать» меня. Их добрые усилия в известной степени достигли цели.
Надо сказать, что одной из особенностей тогдашнего аспирантского корпуса было то, что он на девяносто пять процентов, а может быть и больше, был медицинским. Через аспирантов-медиков и ординаторов я был знаком со многими крупнейшими ленинградско-петрозаводскими специалистами медицинской науки и практики, бывал у них на кафедрах, иногда участвовал в вечеринках и чаепитиях по разным юбилейным и не только юбилейным поводам(меня даже приглашали однажды посмотреть операцию в хирургическом отделении республиканской больницы, но я струсил), что вызывало у меня законное чувство гордости и способствовало также установлению с некоторыми из них добрых отношений. В самом деле, как не гордиться знакомством с профессорами Ф.М. Дановичем, бывшим главным хирургом Северного флота, Л.М. Звягиным, главным хирургом Кировской железной дороги, В.А. Самсоновым, М.А. Абрамзоном, А.И. Древиной, В. Фролькисом, И.Н. Григовичем, В. И. Петровским и другими, все они были, являются и сейчас звёздами первой величины на нашем карельском медико-научном и культурном небосводе; они внесли замечательный вклад в развитие медицины в республики, являвшиеся не только крупными учёными, но и прекрасными педагогами и наставниками, личностями. Разве эти контакты, отношения, дружба, сохраняющаяся до сих пор с А. Малкиелем, Я. Рутгайзером, Р. Андреевой, М. Фулиди, В. Кашиным, В. Дягилевым, Г. Мироновым, В. Рыжановым, В. Агапкиным и другие подобные факторы не способствовали процессу стирания деревенской пыли, именуемой провинциализмом, с моей физиономии и интеллекта, разве они не удаляли «светло-серые» пятна на моих манерах, эрудиции, интересах? Безусловно!
Учебный процесс в аспирантуре был весьма свободным, интересным и почти не регулируемым (правда, в медицинской аспирантуре были достаточно строгие порядки, одной из причин которых была обязательная клиническая практика в качестве обычного лечащего врача). Аспиранты для подготовки к экзаменам кандидатского минимума, посещали занятии по иностранному языку и философии. Запомнилось первое занятие немецким языком: в аудиторию энергично вошла замечательная Мария Фридриховна Готман и… «Guten Tag, mein liber Freund!», и все два часа говорила с нами только на немецком, не позволяя нам употреблять родную речь: «Nein, nein – aber Deutsch!», а мы сидели, как пешки и с великим трудом, с большой задержкой пытались понять чужую разговорную речь, очень непривычную для нашего слуха, особенно, когда её много. А ведь мы, аспиранты, учили немецкий по меньшей мере пять-семь лет в школе. (Попутно: в 1942-43 гг., когда в 150-ти километрах южнее моего родного хутора громыхала Сталинградская битва, мы, пятиклассники и остальные, изучали не только немецкий, но и немецкие винтовку и гранаты, нас учил раненый политрук, наш хуторянин Иван Витюнёв. Он, кроме того, обучал нас, тринадцати- пятнадцатилетних также штыковому бою). Потом, в 1947-49 гг. в Сталинграде после ФЗО мне пришлось работать вместе с пленными немцами: в нашей электромастерской цеха металлоконструкций работали – Август Вайраух, унтер-офицер, и Фриц Циммерман, рядовой, лет двадцати пяти, студент, попавший под тотальную мобилизацию весной 1945 г., но оба они очень неплохо говорили по-русски и не дали мне никакого шанса с их помощью познать немецкий язык).
Очень интересно проходили семинары по философии, их вела М.А. Славина. У меня, историка, были интенсивные занятия по истории СССР XIX века и по диссертационной теме, связанной с деятельностью революционного народнического движения 1870-80-х годов. Моя учебная аспирантская работа не была монотонной, скучной, или не интересной, напротив, я всегда с большим рвением и много занимался в публичной и особенно в университетской библиотеках, работники которой неизменно относились ко мне с добром, и даже нередко позволяли работать в фондах. А как можно было заниматься в читальном зале, например, с 90-томным собранием сочинений Л.Н. Толстого, или 30-ю томами М.Е. Салтыкова-Щедрина, и многотомными собраниями Ф.М. Достоевского и других выдающихся литераторов, которые были тематически связаны с моим исследованием эпохой или политико-идеологическими взглядами и которые должны были получить определённое отражение в диссертационной работе? Нужно было пройти учетно-карточные процедуры: каждую из их книг надо было заказать, занести в читательскую карточку и т.п., на что уходило много драгоценного времени. К тому же мне и моим коллегам нужны были не тексты указанных или других авторов, это можно взять на полке любой школьной библиотеки, нужны были черновые варианты, приложения, переписка и – самое главное - научные комментарии, помогавшие молодому исследователю разобраться в философском и историко-литературном контексте произведения. Эти комментарии принадлежат, как правило, видным историкам, литературоведам, философам, документалистам, чей авторитет очень высок и бесспорен. Поэтому наши университетские библиотекари относились к аспирантам с уважением и много помогали, в частности, мне, за что я глубоко и душевно благодарен им, а также - работникам Национальной библиотеки.
Моя кафедра Истории СССР (заведующий Н.Ф. Славин) трижды предоставляла мне командировки на месяц для занятий в архивах Москвы и Ленинграда, в рукописных отделах Ленинской библиотеки, Исторического музея, Салтыковки и в других хранилищах. Мне удалось побывать на четырёх научных конференциях самого высокого уровня в Институте Истории СССР, в МГУ, ЛГУ, в Музее революции, на презентациях книг профессоров МГУ, специалистов по революционному народничеству М.Г. Седова и П.С. Ткаченко. Естественно, я и мои коллеги участвовали в подобных мероприятиях в стенах нашего университета и Карельского педагогического института; я всегда и с большим интересом присутствовал на защите диссертаций моими друзьями-медиками; иногда мне, не специалисту, бывал интересно.
За три месяца до окончания аспирантуры, с 1 сентября 1968 года я приступил к исполнению обязанностей ассистента кафедры политэкономии и научного коммунизма в Карельском педагогическом институте (ныне –академии). В ПГУ на исторических кафедрах такой должности не оказалось и меня по просьбе моего научного руководителя Р.В. Филиппова взял к себе замечательный человек и отличный преподаватель Е.М. Эпштейн, которому я многим обязан. В то время все три обществоведческие кафедры: наша, истории КПСС и философии располагались в одном помещении. Кафедралы восприняли меня в свои ряды с естественным любопытством и весьма доброжелательно, особенно заведующий кафедрой философии, Леонард Жемойтель, чрезвычайно интересный, интеллигентный, великолепный человек, яркая личность. Такие люди не забываются, и настоящим горем для всех нас явилась его скоропостижная кончина в начале апреля 1969 года. Легко и просто мы сошлись с Колей Чекаловым, Игорем Токуновым, Борей Аввакумовым, опекали меня почти по-матерински Валя Максимова, Антонина Асафовна Шпак с кафедры Истории КПСС и Галина Александровна Нефёдова, политэконом. Леонард Витольдович, ознакомившись с моих слов с моим «послужным списком», сразу же включил меня в состав институтской организации общества «Знание», которым он руководил тогда. Мне посчастливилось встречаться с одним из старейших философов Карелии Голициным Михаилом Николаевичем, который рассказывал мне о своём знакомстве с А.В. Луначарском, о том, что на лекторских курсах при Институте Красной профессуры занятия по риторике и дикции с ним и другими курсантами проводил замечательный русский советский артист Царёв М.И. Много дало мне знакомство, очень скоро переросшее в дружбу, с И.М. Цырлиным, М.В. Спиридоновым, А.Т. Нежельским, Н.Е. Овчинниковым, П.С. Рябухиным, И.О. Сысоевым, Ю.В. Линником, другими моими коллегами с наших кафедр.
Защита диссертации состоялась 8 мая 1972 года, накануне Дня Победы; это обстоятельство для нас с коллегой из Харькова (полковник В.Я. Яновский из Высшего училища связи ВВС) было значительным и знаменательным символом, тем более, что нашу защиту перед Первым мая уже переносили – Ученый Совет был не в кворуме, мы по-человечески были счастливы и немного гордились, возможно, я гордился чуть больше: ведь я стал первым кандидатом наук в моём родном хуторе Плотникове (по-моему, я им остаюсь и до сих пор)…
Переданы из личного архива В.Н. Водолазко
Сепсяков П.В. [35] Из книги «Записки мэра»
…Когда меня избрали председателем исполкома горсовета, то первое, что я решил сделать, это изучить кадры, людей, с которыми предстояло работать, а также обстановку по всем отраслям и направлениям жизни, финансовую и проектную обеспеченность в строительстве, культуре, образовании, здравоохранении.
А тепло мы включали 15 сентября
Действительно, кроме перспективных вопросов, пришлось сразу же заняться неотложными проблемами, в частности подготовкой к зиме. …
Не было у нас тогда и проблем с поставками угля. Все вопросы решались заблаговременно и централизованно.
Другой вопрос — ремонт котельных, работа персонала. Но эти вопросы мы тоже решали. Лично вникал в работу теплосетей, причем делал это не в теплом кабинете, а бывал в каждой котельной так часто, что через пару лет по имени-отчеству знал всех кочегаров. Котельных тогда было немало. И чем больше я занимался вопросами теплоснабжения города, тем яснее начинал понимать, что пришло время отказываться и от множества котельных, да и от угля как основного топлива…
Самым серьезным достижением в решении вопроса централизованного теплоснабжения стало строительство Петрозаводской ТЭЦ. Это позволило не только обеспечить гарантированное снабжение Петрозаводска теплом и горячей водой, но и избавить его от десятков котельных, заволакивающих своим дымом и гарью весь город.
Сказать, что все вопросы мы отрегулировали раз и навсегда, нельзя. И погода могла вмешаться, да и техника периодически давала сбои. Зимой 1977 года произошла авария на водопроводных сетях города. Я сразу понял: кроме того, что город оказался без воды, есть серьезная опасность остановки котельных. Оставить Петрозаводск без тепла в морозы — значило нанести серьезнейший ущерб всему теплохозяйству Петрозаводска. Пришлось поднимать по тревоге все предприятия города, пожарные машины и даже пожарный поезд, чтобы обеспечить городские котельные водой. Проблему решили, причем все предприятия города откликнулись на нашу просьбу безвозмездно.
Была и другая ситуация, когда пришлось принимать неоднозначное, но, как потом выяснилось, верное решение. Пришли ко мне строители и предложили прокладывать теплотрассы новым, открытым способом. Экономические выкладки, техническое обоснование, доводы специалистов были весьма убедительные, а главное, обещали существенную экономию бюджетных средств. Строители предлагали такую теплотрассу провести по всему Октябрьскому проспекту города.
Но интуиция не позволила мне сразу одобрить внедрение этого предложения. Решили для начала построить только один небольшой экспериментальный участок И морозы, которые грянули в 1985 году, подтвердили правильность нашего решения. Открытые участки теплотрассы не выдержали холода, вышли из строя. Если бы она проходила по всему Октябрьскому проспекту, убытки были бы огромные.
Впрочем, искали возможности улучшить снабжение города теплом и другими, может быть, не столь масштабными способами. Бывая в командировках, всегда интересовался тем, как эти вопросы решаются в других городах. Во время одной из зарубежных, поездок узнал, что внутридомовые сети можно обслуживать специализированной службой, созданной в теплосети. Такую службу создали и у нас в Петрозаводске, она прижилась и доказала свою эффективность….
Квартиры для 110 тысяч петрозаводчан
В целях концентрации капитальных вложений, улучшения организации строительства и более планомерной застройки Петрозаводска в апреле 1964 года постановлением Совета Министров Карельской АССР была создана служба единого заказчика в городе - Управление капитального строительства при Петрозаводском горисполкоме. Я бы назвал то, что тогда произошло, прорывом. Это решение, как потом оказалось, дало возможность коренным образом изменить подход к реализации многих градостроительных вопросов. Появилась возможность перейти от строит<