Собрание сочинений в трёх томах (том 3)
Издание: «Детская литература». Ленинград 1988 г.
Рисунки: Н. Чарушина.
Сайт: «Палеонтологическая правда палеонтологов»: https://www.vairgin.com/
Редакция: « Библиотека Алексея Меняйлова»: https://vk.com/veterputorana
СВИСТ ДИКИХ КРЫЛЬЕВ
Рассказ-путешествие
ЗА ПЕРОМ СИНЕЙ ПТИЦЫ
Рассказ-воспоминание
БЕЗЫМЯННОЙ ТРОПОЙ
Рассказы и миниатюры
РАЗНОЦВЕТНАЯ ЗЕМЛЯ
Рассказы и миниатюры
Свист диких крыльев
Невдомек нам, что мы живем в прекрасном мире.
В. БИАНКИ
Чтобы понять их, надобно стать на их точку зрения, разделить их радости, их беспокойства, находить удовольствие в их сообществе, и тогда еще более прояснится наше разумение.
ДЖ. ФРАНКЛИН
Во Вселенной много удивительных планет, но одна из них совершенно сказочная. Когда на верхней ее половине лето, на нижней — зима. Если справа день, то слева ночь. Сверху и снизу венчают планету два белых пятна: куда ни посмотри с одного, все будет юг, а с другого — все север. И есть океан, где встречаются восток и запад. И в какую бы сторону ни пошел, всегда вернешься назад! А если на планету взглянуть со стороны удивительной красоты перламутровый шар сияет над бездной!
Полвека назад я очутился на удивительной и прекрасной планете Земля. И с тех пор каждый день открываю ее для себя.
Есть на планете линия, где земля сходится с небом, — горизонт. Книжка эта о путешествии к горизонту.
Обитают на планете странные существа: в чешуе, перьях, шерсти. Книжка о встречах с этими удивительными существами.
Книжка эта о «слепой, глухой и неразумной» природе, которая сотворила совершенную красоту, стройный мир звуков и сам разум! Путешествие в нерукотворный мир, сотканный из загадок. В мир, который уже не может уцелеть сам по себе, без нашей помощи и любви.
В век скоростей исчезает пространство. Книжка эта — о колдовской силе таинственного далека! Рассказ о неприрученных лесах и полях, о природе, которая сама по себе.
Ученые упорно копаются в лунной пыли, пытаясь найти в ней хоть признаки жизни. Если бы так же трепетно относились мы к жизни на нашей Земле! Книжка эта — в защиту наших земляков: чешуйчатых, пернатых, мохнатых.
Зачем человеку тигр? На что надеется цветок? О чем свистят дикие крылья?
Книжка эта — о природе и о человеке. О путешествиях в исчезающий мир.
Всю зиму я готовился к этому путешествию. Кажется, все было продумано, все предусмотрено. Давно прошли времена, когда, бывало, то и дело случались в пути неприятные приключения — показатели твоей непредусмотрительности и растяпства.
План мой прост: на байдарке вниз по течению Или. Наедине с рекой до самого Балхаша. Скоро реку перегородят плотиной, и тогда все тут изменится. Утонут залитые солнцем острова, исчезнут пойменные луга, леса и озера. Лучше ли станет, хуже ли, но не так.
Пусть река несет меня вниз. А я стану всматриваться в жизнь ее берегов и вод. Со мной палатка, тент, запас еды. Подводная маска, резиновый костюм, ласты. Вещи упакованы в резиновые мешки. Не страшны мне ни жара, ни вода.
Все хорошо складывалось, все, казалось бы, благоприятствовало. Как я ждал лета! И все рухнуло...
Случилось то самое приключение, которое и в этот раз я не сумел предвидеть. В пору было посыпать голову пеплом! Не знал я еще, что это так неудачно начавшееся путешествие станет самым удачным и памятным путешествием моей жизни!..
Зиму я переживаю спокойно. Но с началом солнечных февральских метелей, когда потекут с крыш струи снега и улицы, как ущелья, утонут в белой пыли, рождается внутри беспокойство. Я называю его птичьим. Птицеловы знают: в эту пору начинают волноваться в клетках перелетные птицы.
Но ты не птица. Что толку пронестись по воздуху, по асфальту, по железной дороге? Ни звуков живых, ни красок, ни запахов. Касайся ногами земли, по которой идешь. С землей надо быть с глазу на глаз.
Но я с глазу на глаз очутился с рекой.
Первая ночь на новом месте. Вчера еще, уткнув нос в карту, я гадал: как там? И вот я «там». Здорово все-таки, что человек не растение и может передвигаться!
Перетащил от дороги к берегу вещи, поставил палатку у самой воды, собрал байдарку и привязал к колу надежной веревкой. И так за день вымотался, что не стал ни есть, ни пить, а заполз в палатку и мгновенно заснул.
Первую ночь редко удается проспать до конца. Было еще совсем темно, когда я проснулся. Лежать удобно: надувной матрац сравнивает ухабы и камни не упираются в ребра. Тихо сипит в ухо резиновая подушка: где-то пропускает воздух.
Шумит за палаткой река. Тянет сыростью и прохладой.
Тяжело рухнул в воду подмытый берег; выдох ветра толкнул палатку. «Вода прибывает», — спокойно отметил я про себя. И даже не екнуло сердце. А ведь именно в этот момент вместе с берегом рухнули и все мои планы...
Утром, выглянув из палатки, я по привычке всех северян, которых не балует солнце, первым делом взглянул на небо. Небо голубое и ясное.
Можно и в путь.
Река порыжела от мути, бугрится вода, напрягая крутые мышцы. У берега грязная пена, под обрывом крутят воронки. А байдарки-то нет...
Вот и все, путешествие кончилось, не успев начаться. Разве можно было предвидеть, что именно в день приезда жаркое солнце растопит в далеких горах снега, что именно этой ночью вздувшийся вал снеговой воды подмоет берег и глыба обрушится точнехонько на байдарку? А глыба обрушилась. И вместе с байдаркой утопила надежды на заманчивое плавание по реке. И не только на это.
Дело прошлое, и теперь можно сознаться, что очутился я на берегах Или не только по велению птичьих инстинктов. Была еще причина: я получил неожиданное письмо. Не скажу, что в моей жизни не было неожиданностей, — куда там! Но эта неожиданность была самой неожиданной из всех, какие неожиданно сваливались на мою голову.
Письмо от летчика. «Еще сообщаю, что, пролетая над плавнями Балхаша, видел сверху каких-то незнакомых зверей. Лежали на тростниковых заломах у самой воды. Похожи на тюленей и крокодилов, но откуда они в Балхаше? Когда спустился пониже, чтоб разглядеть, звери сползли в воду и занырнули. Сверху легко различаешь лошадей и коров, табуны кабанов и косуль. Даже лисиц и волков. А таких никогда не видел».
Я знаю балхашские плавни. Это дикие лабиринты проток, стариц, озер, островов. Заросли высоченных тростников и непролазных чингилей колючих кустов. Безлюдье и тишина. В 50-х годах там еще жили тигры. Я тогда надеялся хоть след тигриный там увидеть — и не нашел. А теперь слух о каких-то неизвестных зверях. Свидетельство очевидца. Сверху «похожи на тюленей и крокодилов». Может, крупные выдры? Выдра плыла в воде и за ней волочился водяной «хвост»? Но звери не плыли, а «лежали па тростниковых заломах».
Я не зоолог, какое мне дело до неизвестных зверей? Но вот из-за них я помчался сюда, сам же себя высмеивая... И это так же необъяснимо, как птичье весеннее беспокойство.
«По Балхашу бегают пароходы! — стыдил я себя. — На берегах орет радио! Рыбаки процедили воду сетями. Какие там, господи, крокодилы?!» — бормотал я. И складывал рюкзак.
И вот я наказан за безрассудство, остался без байдарки — в такое-то утро!
Всю жизнь любил утра. Утро — начало, все впереди! Однажды ночевал на границе: голова — в Аджарии, ноги — в Абхазии. По пояс в тумане темнели вокруг пирамидальные тополя. И вдруг в сумрачном небе зарделось что-то багровое! И стало наливаться и пламенеть, как раздуваемый ветром уголь. Это невидимое солнце осветило из-за горизонта вершину горы. Потом небо поголубело, и вершина повисла как золотой купол!
А теперь утро на плоском берегу Или. Дымка солнца над отсветами широкой реки. На сизых солнечных островах, словно повисших над текучей водой, гнусаво, как молоденькие петушки, вскрикивают фазаны. И это утро могло бы быть началом, а стало концом. Но чудо: утро побеждало мое отчаяние! Ведь могло бы быть куда хуже. Смыло б палатку, унесло бы все вещи. А вдруг я еще байдарку найду? Валяется где-нибудь, выброшенная волной на отмель. За дело, в погоню!
У меня все есть для плавания: ласты, гидрокостюм, резиновый надувной матрац. На матраце я сложу продукты и вещи, спрятав их в резиновые мешки.
Я бодро надул матрац, привязал сверху резиновые тюки. Натянул водолазный костюм, надел ласты. Маска пока не нужна, поплыву на спине. А чтобы голова не тонула, под затылок — надувную подушку.
Упругие мутные струи надавили на колени, вода вымывает песок из-под ног, ноги вязнут. Резиновый плот вырывается из рук. Наваливаюсь спиной на воду, ноги сразу всплывают, вода клокочет в уши через резиновый шлем, плещет в лицо. Понесло!
Сразу же развернуло, и резиновый плот, привязанный за ногу, обогнал меня. Ну что же, поплыву ногами вперед, не все ли равно?
Я оторвался от берегов, я наедине с собой и рекой. Со своим прошлым и настоящим. Путешествие началось, путешествие... на спине!
Боже мой, сколько неба! И только одна черная точка — гриф, висящий на немыслимой высоте. В городах мы отвыкли от неба. А оно — вот — величественное и прекрасное. Громоздятся в нем белые горы. Плывут айсберги по синеве океана. Загадочные и таинственные, всегда новые и неожиданные.
Вода давит на спину живыми упругими желваками, словно подо мной перекатываются резиновые мячи. Я уже не прислушиваюсь настороженно к затаившейся подо мной глубине. Я свыкся с ней и больше не вздрагиваю от ее пинков снизу. Теперь можно спокойно смотреть в небо. Гриф распластался как махровое черное полотенце. От его одиночества небо кажется еще огромнее и пустыннее. Но от этой пустыни не отвести глаз.
В детстве любое озерко было грозным морем, а заросли крапивы — джунглями. Потом пришло знание и разрушило детское очарование Неизвестности. Загадки манят нас, и мы ищем разгадки. Из разгадок строим наш, человеческий мир. Мир без загадок...
Река несет и несет. Не свожу с неба глаз. Я с головой утонул в нем. Вредит ли знание красоте? Облака — пар, радуга — преломленный свет. Ну и пусть! А если дух захватывает от пара и преломленных лучей? Цветок, рожденный из комочка земли и росинки, дерево на берегу, как зеленый фонтан! Розовое облачко — куст тамариска. А красные полосы у синих гор маки. И снова небо.
Байдарку я не нашел. Да и не очень-то я ее и искал. Мне открылся неизвестный, удивительный способ путешествия — вплавь. Несчастье вдруг обернулось удачей. Теперь могу путешествовать не только в пространстве, но и во времени. Перенестись в прошлое, например. А что мне мешает? Теперь не надо тревожно всматриваться в мели и перекаты: что они мне? Не надо лихорадочно шлепать веслами, мечась от берега к берегу. Лежи и смотри в небо. И весь земной шар поворачивается перед глазами.
Плывут облака. Всплывают воспоминания. Давнее вдруг становится близким, ближнее тонет вдали. Начало всех начал детство. Какими приходим мы в этот мир? Готовыми, неизменными, чтобы всю жизнь потом искать в нем свое место? Или мир лепит из нас то, что ему надо? И что такое «нашел себя»?
Самое сильное впечатление моего детства — почему-то шум леса. Не пойму, откуда это, ведь я вырос в городе. Может, мне что-нибудь о лесе читали? Или рассказывали? Семя попало на благодатную землю и проросло. Лес шумит...
Никогда лес не был для меня просто зеленым массивом, дачным лоном, кубометрами древесины. Иногда был мастерской и лабораторией. И всегда солнцем для солнцепоклонника, огнем для язычника. Тайна, величие, сказка. Любовь и радость.
И еще из детства: свист диких крыльев! Рвут воздух жесткие свободные крылья. Вихрями ветра проносятся в вышине табуны диких птиц, и небо кричит их прощальными голосами.
...Днем жара. Накаляется на солнце резина костюма и шлема. Солнце обжигает лицо. Решаю плыть по ночам, при луне.
Меня давно перестала пугать ночная вода, даже жалко!
Некого и тут бояться, в реке только одна крупная рыба — сом. Правда, рыбаки всерьез пугают сомом. На их глазах сомы утаскивали плывущих лисиц, собак, даже волков. Топили овец и джейранов.
Трехметровый сом уже акула. Такому проглотить собачонку не труднее, чем щуке премудрого пескаря. Я видел сома в свой рост; в пасть его можно было бы протолкнуть голову. Утопить такому плывущего человека нетрудно. Но сколько их осталось, таких верзил? Река процежена сетями, рыбаки из года в год опускают на дно хитрые снасти — в самые потайные омуты. Если и уцелели сомы-старцы, то они пуганы-перепуганы, учены-переучены. И шарахаются от человека резвее уклеек, потому-то и уцелели!..
И все же в первую ночь на воде эти чертовы сомы не вылезали у меня из головы. Током пронизывал каждый неожиданный близкий всплеск, каждый толчок водоворота. А тут еще уткнулся в корягу, она то всплывала, то окуналась и на ощупь была осклизлая и живая.
Первая ночь была полна неожиданностей. После коряги я задремал, глядя в небо. И вдруг — музыка! Созвездие желтых звезд обрушилось на меня пыхтя, плеща и играя! Сияя огнями и гремя динамиком, пронесся пароход как огненная ракета. Быстро скрылся и утих в темноте, а я еще долго раскачивался на его пологих волнах, как в гамаке. Проплывают созвездия и на берегах — степные поселки. Слышится брех собак, блеяние овец, рев верблюдов. И снова тишина и темнота да всплески воды у самого уха. И звезды перед глазами, и полет в невесомости.
Иногда я совсем теряю представление о месте и времени. В космосе я или на далекой планете? В будущем или в прошлом? Эти же звезды отражались в глазах наших предков и отразятся в глазах потомков. Их почти такими! — видели первоящеры и первоптицы. А мы-то, грешные, думали, что светила что-то значат в нашей судьбе! «Расположение звезд»... Оно для всех одинаковое — от амебы до человека.
Дни провожу на берегах. Ем, сплю в тени. Или брожу по солнцу. Так уж тут получается: куда бы ни пошел, везде солнце. И сухие, каменистые горы. Я называю их рыжими. Тут особый мир — мир рыжих гор. Впервые я попал в него еще в Закавказье. Сухое, колючее, прокаленное солнцем рыжее царство пленило сразу. Царство оранжевых камней и глубоких лиловых теней. Запах полыни и потрескавшейся, обветренной глины. На восходе горы наливались багровым светом, ущелья рассекали их синими полосами. В полдень горы рыжели и, казалось, шевелились и текли от жары.
Вот и сейчас я снова в царстве рыжих гор, они обступили реку. Но теперь я уже гляжу на них как старый знакомый. А тогда, в первый раз, все было в новинку, все поражало. С одной рыжей горы я однажды увидел сразу три страны: свою, Турцию и Иран. Внизу в золотых тростниках струился лиловый Аракс.
А над сизой дымкой равнины висел двуглавый заснеженный Арарат — как летучий парусник!
И тут пахнет привяленным тамариском, сухой камфарной полынкой. Особый, памятный запах рыжих гор. Вот так запах джиды переносит тебя в жаркие тугаи, а запах смолы — в нагретый солнцем сосновый бор.
Поскрипывает под каблуками щебенка, похрустывают белые дудки сухих ферул. Сухие ущельица тесны и извилисты. Со стен сыплются, шуршат комья глины. И охватывает тебя странная настороженность: ждешь, не зная чего. За каждым поворотом таится Неожиданность. Подходишь и осторожно выглядываешь: что там впереди?
Никому не завидовал, кроме тех, кому довелось стоять у порога неизвестной земли! Вот она лежит перед ним, неизведанная и нетронутая. Так в старину открывали новые континенты и острова. Так будут открывать новые миры в космосе. Но открытие для себя тоже открытие! И неважно, что земля истоптана ногами других людей, твоя-то нога по ней не ступала! Рыжий мир закавказских гор для меня был так же неведом, как и мир далекой планеты.
И поэтому неожиданности там обрушились с первых же шагов. Из навала рыжих камней взлетела незнакомая рыжая птица. Нелепо виляя и взмахивая, пронеслась над землей и снова легла на камни. Легла, а не села! Словно у нее нету ног. И сразу исчезла. Провалилась. Подхожу плавно: птицы не любят дерганья. Хорошо, что точно заметил место. Вот она: не провалилась, а слилась с глыбой, появился на глыбе небольшой бугорок. Через него можно перешагнуть, на него можно сесть. У птицы широкая голова, крохотный клювик. Глаза закрыты. Козодой! Но не наш лесной бурый, а рыжий, порождение этих рыжих гор. Уж потом я узнаю, что его называют буланым.
Чуть дальше выпорхнул козодой обычный, бурый. Тоже открытие! Козодои птицы ночные, улетают из наших северных лесов по ночам, незаметно, неизвестно куда. Вот, оказывается, где они летят! Не боятся непривычных им гор. Рыжая гора всего лишь крохотная станция на их огромном и скрытном пути.
Удивительна способность птиц уживаться в непривычных местах! В барханах пустыни я встречал кукушек, трясогузок, цапель и пеликанов. Быстро меняется лик Земли, но есть надежда, что хоть часть птиц успеет приспособиться к новым ландшафтам. Птицы готовы к сосуществованию с нами, и нам надо всегда это помнить.
В сухой, как солома, траве промята непонятная тропка, словно тут булыжник катили. Иду по странной тропе до густого куста, внутри его кто-то ворочается. Ни птица, ни зверь — черепаха! Сонная, ищет место, где бы зарыться на зиму.
На вершине горы из плитняка сложен тур каменная пирамидка. Пирамидка опутана лентами целлофана. Самые длинные бьются и мотаются по ветру, шурша и блестя. Это змеиная раздевалка: тут змеи линяют, «переодеваются». Протискиваются в щели между камнями, стягивают с себя старую кожу, как чулок с ноги. И уползают нарядные и блестящие. Распутываю ленту-выползок, растягиваю в руках, а рук не хватает! «Высокая» переоделась змея. Где-то она сейчас?
В тесном ущельице квохчут куры! Дикий курятник. Это вечерняя «спевка» горных курочек — кекликов. Куропаток не видно, и кажется, квохчут камни. Так и осталось в памяти: идешь, а вокруг квохчут рыжие склоны. Голос рыжей горы...
Вечерняя «спевка» в разгаре. Сумерки сгладили грани скал, вокруг вечерняя тягучая тишина, а из ущелья — домовитое, озабоченное квохтанье. То чисто куриное: ко-коко, ко-коко! То дикое куропачье: ка-кара, ка-кара, ка-кара! Вспорхи упругих крылышек. Щебень мелодично позванивает под коготками. Кеклики устраиваются на ночлег. У них своя жизнь, и мне не дано увидеть мир их глазами. Невидимые стены, как соты, разгородили живое. Не потому ли мы так легко решаем судьбу других, что не можем этих других понять?
Стихли кеклики. Утонула во мгле равнина. Но сияет еще над сумраком двуглавый Арарат — парусник с белоснежными парусами.
Все мы на иждивении у природы — телом и духом. И природа нам верно служит. И вместо благодарности мы пытаемся скрутить ее в бараний рог. А зачем? Только потому, что она поддается? Человек будущего — конечно же! — станет беречь каждое живое существо. Хотя бы уже потому, что радости духа будет ставить выше радостей живота. Для живота мы вывели молочных коров, мясных свиней, яйценоских кур. А в диком лебеде, журавле, олене, тигре, соколе, в тысячах других удивительных и прекрасных существ проявилась творческая линия дикой природы. Никогда оранжерейный цветок не затмит красоту дикого, который сам по себе и неведомо для чего.
Так и эта рыжая гора сейчас для меня самородок. Она тоже сама по себе и неведомо для чего. Мы всё создаем для чего-нибудь. Нами движет необходимость. А что движет природой? Какая цель и какой смысл в ее созданиях? Зачем птица? Для чего дерево? Звери, насекомые, рыбы? Сами по себе...
Чуть свет я открываю двери в рыжее царство Неведомого. Рыжие склоны, рыжие осыпи, рыжие скалы. Рыжие пустельги, трепеща, висят вертолетиками над гребнем отрога. Их тут так много, что прогибаются провода, когда птицы усядутся на них бесконечной шеренгой. Осенью пустельги улетают от нас в Турцию и Иран.
Неожиданно — всегда неожиданно! — выскакивает из-под куста рыжий заяц, мягко топочет мягкими лапами, мелькая на скаку тощим задом. Сип плавает в вышине. Тоже рыжий. С белым пуховым воротником.
Со всех сторон по рыжему склону ползут тени сипов и грифов. Тени сползаются к впадине — там всплески широких крыльев. Мрачные сутулые мертвоеды с длинными голыми шеями наскакивают друг на друга, как петухи, выстави вперед лапы и воздев крылья. Бегают друг за другом вразвалку, как тяжелые индюки. Торопятся и толкаются у поживы.
Из впадины выметнулся шакал и помчался, стелясь по земле. Над ним, суча от нетерпения растопыренными лапами, навис беркут. Шакал кувырнулся в промоину, и беркут взмыл ввысь.
Падальщики и могильщики в природе не нарушение порядка, они так и «задуманы». Но мы свои симпатии отдаем тем, кто только нам приятен. И природа — по-нашему — обязана угождать нашим вкусам. А у нее есть свои...
Что за удовольствие забраться в тесное каменное ущелье! Уж кого-нибудь да встретишь там, кто не любит открытых мест. Шорох... Большие рыже-серые полосатые ящерицы с трудом протискиваются в тесные щели: жесткая чешуя поскрипывает о края, как наждак. Теперь-то я знаю, что это агамы. Тогда же они для меня были безымянным порождением рыжей юры. Плоские головы, пронзительные глаза и обрюзглые щеки.
Вот еще одна любительница уединения — гюрза. Не ее ли выползок я растягивал у каменной пирамиды? Большая, толстая, мутно-пятнистая. По-осеннему сонная и ленивая. Тупо смотрит на меня из-под навеса каменной плиты, медленно работает ее приплюснутая голова. Дошло наконец: опасность! Стянула длинное тело в бухточку и засипела, как проткнутая шина. Раздувается и опадает, глубокий вдох и выдох. Сипит воздух, вырываясь из чешуйчатых круглых ноздрей. А уползать неохота: апатия и лень осени сковали тело.
Но гюрзы не всегда такие ленивые. Однажды весной такая же вот гюрза вдруг кинулась в нападение. Это был кавалер, в стороне на плитняке лежала невеста. Поразило меня не само нападение, а то, что такая глупая тварь бросилась защищать подругу! Я вспрыгнул на уступ скалы и с изумлением смотрел сверху, как эти примитивные существа... ласкались! Совершался обряд венчания.
Гюрзу я не тронул. Она, может, и сейчас живет в той же промоине на рыжей горе: змеи ведь долговечны.
Ни одно животное не страдает так от преследования людей, как змея. Все равно, ядовитая она или нет. И хоть уже принят закон, запрещающий убивать змей — змеиный яд для медицины дороже золота! — змей он пока защищает слабо. Мы привыкли хвалить тех, кто убивает змей, и нам кажется странным, если змею пощадят.
Зима с высоких гор медленно сползала в равнину, гоня перед собой все живое. Первыми со стадами коз и овец спустились с гор стаи ласточек и скворцов. Потом появились внизу клушицы — черные птицы с кораллово-красным изогнутым носом. Спустились с вершин стервятники, беркуты, вороны. В тростниках на Араксе кричали лесные сойки.
Зима надвигалась не только сверху, но наползала и с севера. И тоже гнала перед собой огромные стаи серых ворон, сарычей, луней, коршунов. Косяки журавлей уныло трубили в холодном небе.
Мир рыжей горы потускнел. Холодный осенний ветер волочил над туманными далями космы дождя. Внизу Аракс катил холодные воды. Волнами клонятся желтые тростники, посверкивая пеной седых метелок. Взлета юг сороки, ветер подхватывает и швыряет их в заросли. Пронесся над водой косяк уток. Камышовый кот — хаус — проскакал по отмели. На стыке трех границ, как часовой, замерла цапля.
Рыжая гора перекрасилась за одну ночь. Всю ночь ревел ветер, молотя кулаками в крышу, двери и окна. Утром рыжая гора побелела. И пахло уже не полынью и тамарисками, а мокрым тяжелым снегом.
Вокруг безжизненно и угрюмо. Ветер свистит в камнях, ноги ползут, стынут руки. Надо узнать, как же встретили зиму обитатели жаркого рыжего мира.
На снегу след козы и козленка. Свежий след всегда волнует: вот только что тут прошли дикие звери... И эти следы – их Прошлое. Отпечатки мгновений их жизни. Звериная строчка следов — правдивая запись каждого шага, правда о самом скрытом и сокровенном. Вот тут козы встретились с зайцем. А тут вспугнули табунок каменных куропаток. Ручейки следов стекают в ущелье. Коз я не слышу и не вижу, но внутренне знаю: близко! Откуда эта уверенность?
Стук камней и по склону запрыгали козы! До чего же они издали похожи на зайцев! Это особенность первых встреч: звери часто не похожи на тех, какими мы их ожидаем увидеть.
Вытягиваясь на длинных задних ногах и поджимая передние, козы прыгают вверх, как по ступенькам.
А потом гуськом скачут по белому гребню, четко рисуясь на фиолетовом небе. Вдруг остановятся, замрут и снова прыжками вперед. То собьются в тесную кучку, то растянутся длинной цепочкой. Теперь они не похожи на зайцев, видны борода и рога.
Солнце выглянуло в просвет. Снег расползается, как трухлявая марля. И гора снова становится рыжей.
Гора эта всего лишь крохотная точка на карте страны. Но и тут целый слаженный и удивительный мир.
Мир рыжей горы.
* * *
Снова река, снова ночь. Лежу на спине, плотик впереди дергает за ногу. Иногда вдруг начинает кружить — и тогда перед глазами хоровод звезд. И снова разворачивает ногами вперед. Медленная и тягучая тишина. Но не мертвая, а живая.
В природе и не бывает тишины мертвой. То всплеск, то бульканье, то глухой вздох. Звуки жизни.
Звездное небо перед глазами: нет небу предела, а звездам числа. Звезды летят. Не падают, а летят куда-то мимо Земли, размашисто перечеркивая небосклон. И гаснут беззвучно.
Вот новый звук — не шорох, не всплеск и не вздох. Далеко-далеко впереди слышится соловей. Даже не слышится, а непонятно как ощущается: то ли по-особому пружинит воздух, то ли вздрагивает вода.
Да, конечно, поет! Теперь уже слышно и ухом. Слышен самый громкий соловей на далеком речном острове. Запевала. Вот у таких учатся петь молодые: уж больно чисто поет!
А вот и второй! Острова в темноте еще не видно, а соловьи уже гремят. Меня несет прямо на соловьиный хор, неистовствующий между звездами реки и неба.
Нет, это не хор. Здесь каждый солист, каждый поет за себя. Никто тут никому не подпевает. Состязание, фестиваль лучших певцов. Кто кого! Каждый старается как умеет, всяк добавляет свое. А каково вместе гремят! Известно, что тройка лошадей тянет куда слабее, чем три лошади врозь: в упряжке одна лошадь всегда надеется на другую. Соловьи не в упряжке поют, потому-то их хор так богат и могуч.
Невидимый хор, невидимый остров. Как гибкий хлыст хлещут свисты воду и воздух, резкие, чистые, тонкие. Полные уши свистов, трелей, раскатов, чоканья, бульканья, теньканья и дробей.
Остров надвигается сгустком непроглядной взлохмаченной темноты. Упругое течение раздваивается перед ним, и отклонившаяся струя волочит меня вбок. Остров проходит рядом, как огромный пароход с потушенными огнями, оглушая свистами соловьев. Вот он уже позади, уже не виден, но еще хорошо слышен. Потом стихает самый слабый соловей, вот уже и средних не различить, но еще долго-долго слышится запевала — чемпион соловьиного состязания. Тот самый, наверное, которого я услышал первым и теперь слышу последним.
Но наконец умолкает и он. И только влажная кожа лица еще ощущает его звонкие свисты по упругим толчкам холодного воздуха. А когда стало неощутимо и это дрожание эфира, впереди, из такого же изрешеченного звездами далека, послышался другой соловей солист соседнего острова. И скоро гремит новый хор и новый остров проплывает мимо.
Ночная река быстро несет. Уплывает один остров, надвигается другой. Один за другим, длинной певучей цепочкой. Иные острова так близко один от другого, что сразу оба слышны. И тогда соревнуются остров с островом, кто кого пересвистит?
Есть, наверное, среди островов этой реки самый звонкий, самый певучий. И есть самый слабенький и захудалый. Но это на чуткий и строгий слух соловьев, а на мой все они хороши.
Замечаю вдруг, что какая-то непонятная сила дирижирует поющими островами. Вдруг ни с того ни с сего умолкает сразу весь остров, словно кто-то затыкает соловьям рот. Темный и молчаливый, глухой и мрачный проплывает он мимо.
Соловьи умолкают от страха. Это страх, переносясь от острова к острову, навевает гнетущую тишину. Это сова: облетая ночные острова, несет она темный страх на мягких бесшумных крыльях. Стоит ее темному силуэту повиснуть над островком, как проносится внизу тягучий тревожный писк и соловьи умолкают. Сова улетает — и островок оживает снова. Но умолкает соседний...
Соловьиные острова. Почему они интересны мне? Как зарождается любознательность? Склонность к чему-то?
Многие известные натуралисты вспоминают о счастливой речке, болоте, роще, которые будто бы определили всю их судьбу. Они забывают, что эти же речки, болота и рощи видели и многие другие люди, но почему-то не стали натуралистами. Не счастливую рощу встретили известные натуралисты, а нашли там себя.
Как было бы просто: обложись с детства книгами о физике и математике и ты станешь математиком или физиком! Но лишенный слуха не может стать музыкантом. Не потому я люблю природу, что читал книжки о ней, а книжки читал потому, что любил ее. Заставить любить никакие книжки не могут. Принудить любить нельзя.
Темнота и тишина.
Но река живет. То сова дохнет в лицо ветром мягких крыльев, то каркнет в вышине невидимая ночная цапля. Всплеснет рыба, комья глины обрушатся с берега.
Где-то в глубине подо мной притаился огромный сом пугало ночной реки. Может, сейчас он заглатывает рыбу-маринку: все глубже и глубже погружается она в эту живую могилу. И ни единого звука! И неуместны тут ни моя жалость, ни мое возмущение. Так положено, иначе не может быть.
Хоть продукты и вещи спрятаны в резиновые мешки, вода проникает в них, и время от времени приходится все сушить. Сегодня все кусты вокруг моей стоянки на берегу увешаны одеждой и пакетами. А я брожу по степи, привыкая заново к сухопутной жизни.
В лощинке с пучками чия, похожими на торчмя поставленные снопы, набрел на маленького лисенка. Мы оба замерли. Лисенок вжался в землю и даже прижмурил глаза: он еще надеялся, что я его не заметил. А мне стоило лишь шагнуть, и я бы прищемил ногой его куцый хвост. Вот шагну, прищемлю и сразу изменю его лисью судьбу. И заживешь ты, дикий зверь, у меня без забот и страха, в сытости и тепле. И будешь игрив и весел на радость себе и мне.
Но я не наступил лисенку на хвост, а прошел мимо. Однажды я так же вот хотел осчастливить волчонка...
***
Почему-то считается, что ехать куда глаза глядят — значит поступать наобум. Мы забываем, что наши глаза всегда глядят туда, куда нас больше всего влечет. И не надо отмахиваться от зова сердца, велений внутреннего голоса. Так можно отмахнуться и от своей судьбы. Сколько раз я пускался в путь, куда глядели мои глаза, и ни разу не пожалел. Нет, однажды я пожалел...
Случилось это в Аджарии. Сейчас я вспомнил о походах по ее узким тропам потому только, что неотступно по пятам за мной там шел волк. Ручной горный волк. Не задумываясь, я отнял его сразу у двух матерей: волчицы-матери и матери-Природы. Теперь-то я знаю, какую ответственность я взял тогда на себя. Я лишил зверя всего: его мира, родичей, самостоятельности. А что дал взамен?
Мне хотелось вырастить из дикого волчонка домашнего волка. И стать его хозяином, как становится хозяином собаки тот, кто вырастит ее из щенка.
Но хозяином я не стал. Кое-чему, конечно, я его научил. Но еще большему научил меня он...
Машина, подвывая как цепная собака, ползла и ползла вверх. Слева, то рядом, то в глубине, гудела и шипела Аджарис-цкали.
Лесное ущелье, горячая от солнца дорога, клокочущая река. И рядом мир гор. Горные леса и горные луга. Владения горных волков.
Ночую на горе Кеди, в черном ельнике с пятнами снега. Если закрыть глаза, то на слух ты словно в знакомом русском лесу. Гремел на рассвете зяблик, уныло ворковал вяхирь, и куковала кукушка. Кричал далеко желна-дятел, раскатисто барабанил дятел пестрый. И пахло хвоей и прелыми листьями.
Но стоило глаза открыть, и прямо в лицо тебе большущие — в два кулака! — розовые цветы рододендрона, махровые желтые азалии. Тропические щурки над северными елками щелкают клювами, а вокруг — залитые солнцем гребни горного ущелья, еще налитые мглой. Странно сплелось тут знакомое с не знакомым.
На всем печать гор. И славно идти по незнакомому гребню, надеясь на неожиданную встречу.
Шорох на подсохшей проталине, толстая серо-бурая с мутными пятнышками змея. Из-под насупленных щитков посверкивают росинки глаз. А змея-то курносая! На носу рог чешуйчатый! Гадюка-носорог.
Новая встреча, и тоже первая в жизни: кавказский тетерев! Он скатился по склону откуда-то сверху, несся над самым склоном, словно скользил брюшком по траве. Над тропой залопотал крыльями и сел, как прилип. И вытянулся: стоит на тропе черная бутылка с красной пробкой! Чуть поменьше нашего косача, косицы на хвосте загнуты вниз, а не в стороны. Вот подскочил, залопотал и снова заскользил на животе вниз по склону. И тут послышался странный свист: косач засвистел! И еще как — пером! Есть у них в крыле особое «свистовое» перышко.
Гора Карат.
На вершинах гор всегда особая тишина. Тишина и простор до рези в глазах! Тут слышишь, как ежится, подсыхая, опавший лист. Обтаявшая елочка выдернула из сугроба зеленую лапку и обмахивается ею. С шорохом пропихиваются сквозь бурую ветошь зеленые закорючки травы. Первые цветы еще замерзают до остекленения, а днем снова оттаивают.
С таких вершин горные волки высматривают добычу.
Не знал я, сидя на камне, что из-за соседней глыбы следили за мной желтые волчьи глаза. В завалах камней было волчье логово. А в логове шесть волчат.
Потом на это логово набрел охотник-аджарец. Пятерых он сдал и получил премию, а одного я выпросил для себя.
Не думал я, что этот веселый мутноглазый щенок оставит о себе такую печальную память...
Отныне моя жизнь в горах странным образом переплелась с жизнью волка. Мне хотелось увидеть, как волчонок будет расти и меняться. И еще мне хотелось стать хозяином волка.
Сразу же выяснилось, что я, Хозяин и Повелитель, ничего не могу навязать волчонку, скорее он меня может принудить. Я должен его кормить, когда он захочет, я должен убрать за ним, когда он напачкает. После еды ему надо терпеливо гладить вздутый живот: без этого у него, видите ли, нарушается пищеварение.
С каждым днем рушились мои привычные представления о волках. Свирепый, кровожадный, страшный? Но вот он, «свирепый и кровожадный»... Черно-серый пушистый колобок. Толстые лапы расползаются, и он смешно тычется в пол пухлым щенячьим носом. Мутно-голубые глаза и мягкие обвислые ушки. Жалкий тощий хвостик. Тянется к соске, чмокает молоко и поскуливает. А потом спит непробудно.
«Из волчонка обязательно вырастет волк». Да, тот самый «свирепый и кровожадный», каким мы его сами сделали. Мы присвоили волчью добычу и тем самым принудили волков нападать на наши стада. А потом начали их убивать, как вредителей и конкурентов...
А волчонок спит себе и посапывает. На мордочке пробивается серая шерстка, а за ушами шерсть рыжеватая. На спине черная длинная шерсть и мягкий пушистый подшерсток. Ни волчьего тревожного запаха, ни волчьего страшного вида. Милый собачий щенок.
К 6 июня волчонок стал бойко шлепать на толстых лапках. Не хотел больше лежать в тесном ящике. Ушки у него почти встали. Он чистюля, не пачкает на подстилке, хоть никто его этому не учил. Пьет — лакает! — уже из плошки, детскую соску не хочет брать. Молоко находит по запаху: нацелив нос, крадется к нему, как к добыче.
После еды не плюхается сразу спать, как раньше, а затевает игру. Но лапы еще плохо слушаются, расползаются. Очень любит, когда его моют теплой водой, лежит в тазу кверху лапками и не шевелится. Может, ему представляется, что его вылизывает мать-волчица...
К середине июня лапки окрепли, играть волчонку хочется больше и больше. Научился чесать бока задней лапой. Но еще неловко: опрокидывается. Стал вылизываться языком. Грызет и волочит все, что по силам: зубы режутся. Не так жаден теперь, не набрасывается на молоко, как прежде. Но появилась привычка бегать сзади, тереться и тыкаться в ноги — выпрашивать. Наверное, в это время в диком логове волки начинают приносить волчатам мясо. И волчат