Ты от жизни своей, хоть и редко,
как садовник, что мудр и жесток,
отсекаешь бесплодные ветки,
чтобы кинулся в завязи сок.
Для земли эти доводы хрупки,
и когда входит в силу весна,
отрастают ночами обрубки,
бредят листьями, сводят с ума.
* * *
Выход в завтра не найден,
но уныние – грех.
Не забыться ли на день,
не пуститься ли в бег
от рутины, от круга
вечных дел – налегке,
со случайной подругой
по Москве - по реке?
Мимо тёмных, лесистых
Воробьёвых высот
нас от пристани к пристани
неспешно несёт.
Мимо скуки и дерзкой
инженерной мечты,
мимо спеси имперской
и святой простоты.
Нас минует не сразу,
удивив, уморив,
Гулливер несуразный,
наскочивший на риф.
Проплывёт снеговая
туча Храма Христа,
следом вновь накрывает
коромысло моста.
Чтобы в споре с судьбою
тонкий лёд растопить,
я готов так с тобою
хоть до Нижнего плыть;
на последние деньги –
хоть по Волге родной
нерешительным Стенькой
с непреклонной княжной.
Может, это движенье,
радость лёгкого дня
значат больше сближенья
для тебя и меня.
Так у Шуберта, вздохи
унося без следа,
темп с размером в итоге
подгоняла вода.
* * *
Только смелому? Смелому, говоришь,
покоряется белый конь?
Но Москва, к сожалению, не Париж,
да и Тульщина – не Гасконь.
Здесь посмотрят, под чьей ты рукой, сперва,
а не сколь хорош или плох.
Я всего лишь земляк писателя-льва,
да подковывателя блох.
Мне бы дома подфаковцев обучать,
вычисляя оплаты срок,
лицеисткам свидания назначать
под предлогом разбора строк.
А уж если вступать в этот чёртов град –
не под возгласы медных труб,
а флейтистом, не требующим наград,
с тонкой дудкой у тонких губ,
и, минуя засаду шатровых крыш,
не задев ни звёзд, ни орлов,
осторожно войти в вековую тишь
старых улочек и дворов.
Тула
Что мне сказать об этом славном городе,
садовой голове моей земли? –
там январями коченеют в холоде,
а летом задыхаются в пыли;
то цедят в чашки кипяток изкраников,
то брызжут в споре бранью, охамев,
и рыжий кремль квадратным чёрствым пряником
лежит в низине, а не на холме.
Там срубленные в парке липы старые
приказывают молодым расти.
Дойти домой пешком, борясь с усталостью,
быстрей, чем на трамвае дотрястись
мимо убогих, временем овеянных,
по пояс в землю вогнанных хибар,
запомнивших Демида Антюфеева,
а может, и гиреевских татар.
Там брендом стал герой лесковской повести,
испортивший английский раритет.
Он, впрочем, не пропил остатки совести,
выведывая западный секрет.
А ныне, открывая ночью летнею
окно во двор – крепись и будь готов
послушать, как горланят дурь последнюю
поддатые потомки казюков.
Там берега Упы, Воронки, Тулицы
сплошным ковром покрыл домашний сор.
Там в сотне метров от центральной улицы –
колонки, и крапива, и забор.
Бедняк-хозяин, словно пёс испуганный,
облает грозно, выйдя на крыльцо;
а у тулячек нос обычно пуговкой,
и круглое щекастое лицо.
Там правят бал умом и сердцем бедные,
раздувшиеся мелкие божки.
О них дудят исправно в трубы медные
и в дудки, и в сопелки, и в рожки.
Там за пивком азартно спорят парии,
как будто наверху учтут их бред,
чем лучше престарелого агрария
назначенный конструктор-военпред.
Недавнего студенческого прошлого
воссоздан фон. О ком ещё не пел? –
о драмактёрах, выходками пошлыми
со сцены потрафляющих толпе?
О девочках-филфаковках, играющих
в поэзию и чувства на века,
а к выпуску супруга выбирающих
по должности и недрам кошелька?
Плохой кулик, покинувший гнездовище,
поддавшийся чужому миражу,
я на болото брошенное всё ещё
без умиленья ложного гляжу
отсюда – где вода бежит по желобу,
а не стоит, проваливаясь в сон,
отсюда – где не верят слёзным жалобам
и не глядят сочувственно вдогон.
И только оказавшись ненамеренно
проездом там, где юность прозевал,
я вдруг замру и вслушаюсь растерянно,
едва оставив за спиной вокзал;
как будто старый друг, раскрыв объятия,
меня окликнул, в прошлое маня.
Как держишь ты ещё меня, проклятая,
кондовая, хорошая моя!
* * *
памяти А.С.
Уж не знаю, как что, этой ночью тиха квартира.
Третий час, третий час, но страны своей сон не кажет.
Ты, похоже, пытаешься выйти на связь, проныра,
долговязый и неуёмный мой однокашник.
Почему о тебе стало думаться чаще, тёзка,
что ты хочешь сказать настойчиво из-за края?
Заработал, поди, у небесных зрителей «оскар»
за нахальный кураж, без копейки с судьбой играя? –
завсегдатай приёмных с портретами и коврами,
бесподобный ловец двух и более зайцев сетью,
безответственный исполнитель работ авральных,
мастер спорта в перешибании обуха плетью.
Упредить ли желаешь подкравшуюся угрозу?
Помнишь, как в декабре каком-то, носы повесив,
мы с занятий брели, деревянные от мороза,
как Вийон и Корбо в одной подзабытой пьесе?
Наши куртки на рыбьем меху пробирала стужа,
было семь рублей, а большой пирог стоил восемь.
Мне, пожалуй, что нет, а тебе бывало и хуже,
ты встряхнулся первым и бросил зиме: «прорвёмся»!
Прорывались, и в мае, разнеженные, с зевками,
в опустевшем лектории вечером пить затеяв,
обсуждали, с трудом ворочая языками,
то подруг, то причины падения Византии.
Позже ссорились, колких реплик уже не помню.
Я как практик в твоих глазах ничего не стоил.
Я не знал, что буду затянут первопрестольной,
ты не знал, что из курса всего, в двадцать семь неполных
на итоговый гос самым первым пойдёшь в пятёрке.
Ради старого братства, насмешник мой, друг мой ситный,
намекни, простота голубиная или тёртость
там сегодня в цене. Что поставили? Что спросили?
Пятистишия
I
Наконец-то осилил новый костюм.
Не хватило на рубашку.
На скучных переговорах с послами
слежу за дёрганьем секундной стрелки
через дыру в истрёпанной манжете.
II
За поздним возвращением домой
в стучащемметро сморил тебя сон минутный,
впервые положила ты голову мне на плечо.
Читаю в восьмой раз одну и ту же страницу –
боюсь перевернуть.
* * *
А станет невмоготу выплачивать будням ренту
безволием молодым – спасут от зубов вины
знакомые города, забытые варианты,
которые милы тем, что не осуществлены.
Как просто купить билет туда, где бывал, не сбывшись,
откуда легко съезжал, как с ветки алмаз росы!
Пусть гончие ваших бед, на время со следа сбившись,
в растерянности кружат, по ветру держа носы.
Да, знаю, что «там, где нас»! Известно и справедливо,
что путь беглеца покат, недолог приятный сон.
И всё же – калиф на час, и всё же – побыть счастливым
хоть двое суток, пока вдали не залает гон.
А станция за окном, и вот уже встреча близко.
Немного пройтись пешком, впадая в весёлый жар.
Легко ли найдётся дом, указанный в переписке? –
и вертится над башкой безоблачный божий шарф.
* * *
А ты случилась так внезапно,
как бег дороги под уклон,
как сладостный дурманный запах
черёмухи берёт в полон,