Доктор ждал, что на него нападет черный, неукротимый гнев, словно зверь из ночи. Но гнев не приходил. Внутренности его словно были налиты свинцом, и он шел медленно, то и дело придерживаясь за забор или за холодную мокрую стену. Он неуклонно погружался в бездну, пока уже дальше некуда было падать, – наконец он достиг самого дна отчаяния и мог отдохнуть.
Он даже почувствовал от этого какую‑то могучую священную радость. Недаром гонимые смеются и черный раб под ударами бича поет о своей оскорбленной душе. Вот и сейчас в нем звучала песня, хотя это и не было мелодией, а лишь ощущением ее. Но свинцовая тяжесть примирения налила его ноги, и толкала его вперед только истинная, неуклонная цель… Однако зачем идти дальше? Почему не остаться здесь, на самом дне беспредельного унижения, и не отвести хотя бы на время душу?
Но он продолжал свой путь.
– Дядечка, – сказала ему Мик. – Выпейте горячего кофе, может, это вас подкрепит?
Доктор Копленд поглядел на нее, но не подал виду, что слышит. Они с дочерью пересекли весь город и наконец дошли до переулка за домом Келли. Сначала вошла Порция, а за ней и он. Длинный остался сидеть на крыльце. Мик и ее двое братишек были уже на кухне. Порция рассказала ей о Вильяме. Доктор Копленд не вслушивался в слова, но голос ее то повышался, то понижался: в каждой фразе было начало, середина и конец. Кончив рассказ, она повторила его сначала. В кухню пришли другие люди и тоже стали слушать.
Доктор Копленд сидел на стуле в углу. От его пальто и шали, висевших на другом стуле возле печки, шел пар. Шляпу он держал на коленях и длинными темными пальцами нервно перебирал ее потертые поля. Желтые ладони были такими влажными, что ему то и дело приходилось их обтирать носовым платком. Голова у него тряслась, и все мускулы ныли от старания держать ее неподвижно.
В кухню вошел мистер Сингер. Доктор Копленд поднял голову.
– Вы слышали? – спросил он.
Мистер Сингер кивнул. В глазах его не было ни ужаса, ни гнева, ни сострадания. Из всех, кто знал, что произошло, только его глаза не выражали ни одного из этих чувств. Ибо он один до конца понимал то, что произошло.
Мик шепнула Порции:
– Как зовут твоего отца?
– Его церковное имя Бенедикт‑Мэди Копленд.
Мик нагнулась к доктору Копленду и закричала ему в ухо, как глухонемому:
– Бенедикт, выпейте горячего кофе, он вас подкрепит.
Доктор Копленд даже привскочил.
– Не ори, – сказала Порция. – Он слышит не хуже твоего.
– А‑а, – растерялась Мик. Она вылила из кофейника гущу и снова поставила его кипятить.
Немой все еще стоял в дверях. Доктор Копленд не сводил с него глаз.
– Вы слышали?
– А что теперь сделают с этими тюремщиками? – спросила Мик.
– Детка, почем я знаю? – устало ответила Порция. – Ничего я не знаю.
– Ну, уж я бы с ними что‑нибудь сделала. Непременно сделала.
– Ничего не поможет, что тут ни делай. Самое лучшее для нас – это держать язык за зубами.
– С ними надо поступить так, как они поступили с Вилли и с двумя другими. Еще похлеще. Эх, если бы я могла собрать народ, я бы просто убила этих тюремщиков своими руками!
– Нехорошо так говорить, не по‑христиански, – сказала Порция. – Мы можем только утешать себя, что их порубят вилами на куски и будут жарить на вечном огне у сатаны.
– Слава богу, что Вилли хоть может играть на своей гармонике.
– Раз ему отрезали обе ноги, что ему еще остается?
В доме было шумно и суматошно. В комнате над кухней кто‑то передвигал мебель. В столовой было тесно, там завтракали постояльцы. Миссис Келли, подавая им, бегала из столовой в кухню и обратно. Мистер Келли разгуливал в старых брюках и купальном халате. Младшие дети с жадностью ели на кухне. Хлопали двери, и во всех уголках дома слышались голоса.
Мик подала доктору Копленду чашку кофе, разбавленного водянистым молоком. Молоко покрывало темную жидкость серовато‑голубой пленкой. Немного кофе пролилось на блюдце, поэтому он сперва обтер блюдце и края чашки носовым платком. Ему вовсе не хотелось пить кофе.
– Я бы их убила собственными руками, – повторила Мик.
Дом притих. Люди, сидевшие в столовой, разошлись на работу. Мик и Джордж отправились в школу, а младенца закрыли в одной из комнат с окнами на улицу. Миссис Келли повязала волосы полотенцем и, вооружившись половой щеткой, поднялась наверх.
Немой по‑прежнему стоял в дверях, а доктор Копленд на него смотрел.
– Вы знаете, что произошло? – спросил он снова. Произнес он эти слова беззвучно – они застревали у него в горле, но глаза его требовательно задавали вопрос. Потом немой вдруг исчез. Доктор Копленд и Порция остались вдвоем. Он посидел еще немного в углу. И наконец собрался уходить.
– Садись‑ка назад, на место, отец. Давай сегодня побудем вместе. Сейчас я буду жарить рыбу, гренки и картошку на обед. А ты побудь здесь, я накормлю тебя вкусным, горячим обедом.
– Ты же знаешь, что мне надо обойти больных.
– Давай побудем вместе хоть один этот день. Ну пожалуйста. Не то я просто не знаю, что натворю. И потом, я не хочу, чтобы ты шатался один по улицам.
Доктор заколебался и пощупал воротник своего пальто. Он был еще сырой.
– Дочка, мне самому неохота уходить. Но ты же знаешь – у меня больные.
Порция подержала шаль над плитой, пока шерсть не нагрелась. Она застегнула на нем пальто и подняла повыше воротник. Он прочистил горло и сплюнул в одну из бумажных салфеток, которые всегда носил в кармане. Потом сжег ее в печке. Выйдя во двор, он поговорил с сидевшим на крыльце Длинным и посоветовал побыть с Порцией, если ему удастся отпроситься с работы.
Ветер на улице был пронизывающим и очень холодным. С низкого, темного неба безостановочно сыпал мелкий дождик. Он залил мусорные ящики, и в переулке воняло гнилыми отбросами. Доктор уставился хмурыми глазами в землю и кое‑как умудрялся сохранять равновесие, хватаясь за штакетник.
Он сделал самые неотложные визиты. Потом, от двенадцати до двух, принимал больных у себя. После этого он долго сидел за письменным столом, крепко сжав кулаки. Но над тем, что случилось, бесполезно было раздумывать.
Ему хотелось бы никогда больше не видеть ни одного человеческого лица. И в то же время невтерпеж было сидеть в пустой комнате одному. Он надел пальто и снова вышел на мокрую, холодную улицу. В кармане у него лежало несколько рецептов, которые надо было сдать в аптеку. Но ему не хотелось разговаривать и с Маршаллом Николлсом. Он вошел в аптеку и молча положил рецепты на прилавок. Фармацевт оторвался от порошков, которые он развешивал, и протянул ему обе руки. Его толстые губы безмолвно шевелились, пока наконец он не овладел собой.
– Доктор, – сказал он церемонно, – я хочу довести до вашего сведения, что и я, и все наши коллеги, так же как и члены нашей ложи, и все прихожане глубоко потрясены вашим горем и хотим выразить вам свое глубочайшее сочувствие.
Доктор Копленд круто повернулся и вышел, не произнеся ни слова. Нет, этого ему мало. Тут нужно что‑то большее. Неуклонная, истинная цель, воля добиваться справедливости… Он шел прямо, держа руки по швам, к Главной улице. И безуспешно пытался решить, что ему делать. Во всем городе он не знал ни одного влиятельного белого, который был бы человеком смелым и справедливым. Он перебрал в памяти всех адвокатов, всех судей, всех официальных лиц, которых знал хотя бы понаслышке, – но мысль о каждом из этих белых вызывала у него только горечь в душе. Наконец выбор его остановился на члене Верховного суда. Дойдя до здания суда, доктор, не колеблясь, вошел, решив повидать судью сегодня же.
Просторный вестибюль был пуст, только в дверях судейских комнат по обе его стороны околачивалось несколько бездельников. Доктор не знал, где сидит тот, кого он ищет, и стал неуверенно бродить по всему зданию, читая таблички на дверях. Наконец он вошел в узкий коридор. Посредине, загораживая проход, разговаривали трое белых. Он прижался к стене, чтобы их не задеть, но один из белых обернулся и его остановил.
– Чего тебе?
– Не будете ли вы любезны сказать мне, где помещается приемная верховного судьи?
Белый ткнул большим пальцем в конец коридора. Доктор Копленд узнал в нем помощника шерифа. Они встречались десятки раз, но тот его не помнил. На взгляд негра, все белые выглядят одинаково, но негры стараются их различать. С другой стороны, все негры кажутся одинаковыми белым, но белые редко дают себе труд запомнить лицо негра. Поэтому белый спросил:
– Чего вам нужно, преподобный?
Привычная шутовская кличка его разозлила.
– Я не священник, – сказал он. – Я – врач, доктор медицины. Меня зовут Бенедикт‑Мэди Копленд, и я хочу увидеть судью по очень срочному делу.
Как и все белые, помощник приходил в бешенство, если негр правильно выговаривал слова.
– Да ну? – с издевкой осведомился он и подмигнул своим дружкам. – А вот я – помощник шерифа, меня зовут мистер Вильсов, и я тебе говорю, что судья занят. Зайди как‑нибудь в другой раз.
– Мне необходимо видеть судью, – сказал доктор Копленд. – Я обожду.
В начале коридора стояла скамья, и он на нее сел. Трое белых продолжали разговаривать, но доктор знал, что помощник за ним наблюдает. Он твердо решил не уходить. Прошло больше получаса. Несколько белых прошли взад и вперед по коридору без всякой помехи. Доктор знал, что помощник за ним следит, и сидел как каменный, сжав руки между колен. Чувство самосохранения ему подсказывало, что лучше уйти и вернуться попозже, когда шерифа уже не будет. Всю жизнь он был крайне осторожен в общении с подобными людьми. Но сейчас что‑то мешало ему отказаться от своего намерения.
– Эй ты, поди‑ка сюда, – в конце концов крикнул помощник шерифа.
Голова у доктора затряслась, и, когда он встал, ноги с трудом ему повиновались.
– В чем дело?
– Для чего, ты сказал, тебе нужен судья?
– Я ничего не сказал, – ответил доктор. – Я говорил только, что у меня к нему срочное дело.
– Ты же на ногах не держишься! Напился небось, а? От тебя так и разит.
– Это ложь, – медленно произнес доктор Копленд. – Я не…
Шериф ударил его по лицу. Он откачнулся к стене. Двое белых схватили его за руки и потащили по лестнице вниз. Он не сопротивлялся.
– Вот в чем беда нашей страны, – сказал помощник. – В таких вот паршивых черномазых, которые забывают свое место.
Он не произнес ни слова, позволяя им делать с собой все, что они хотят. Прислушиваясь к себе, он ждал приступа неукротимой ярости и почувствовал, как она просыпается. Бешенство сразу обессилило его, и он споткнулся. Его посадили в полицейский фургон с двумя стражниками, отвезли в полицию, а оттуда в тюрьму. И только когда его ввели в тюрьму, ярость взяла свое. Он вдруг вырвался у них из рук. Его загнали в угол и окружили. Его колотили по голове и по плечам дубинками. А он чувствовал в себе могучую, чудесную силу и, отбиваясь, слышал, как громко хохочет вслух. Он и всхлипывал, и смеялся. Он яростно пинал их ногами. Он бил их кулаками и даже ударил кого‑то головой. Тогда его прижали так, что он не мог даже пошевельнуться. Его волоком протащили через приемную тюрьмы. Дверь в камеру отворилась. Кто‑то лягнул его в пах, и он упал на колени.
В темной каморке было еще пять заключенных – три негра и два белых. Один из белых, глубокий старик, был пьян. Он сидел на полу и чесался. Другому белому, совсем мальчику, не было и пятнадцати лет. Все трое негров были молодые. Лежа на койке, доктор Копленд вгляделся в их лица и узнал одного из них.
– Как вы сюда попали? – спросил молодой человек. – Вы же доктор Копленд!
Доктор кивнул.
– А я – Дэри Уайт. В прошлом году вы у моей сестры вырезали гланды.
Ледяная камера насквозь провоняла какой‑то гнилью. В углу стояла полная до краев параша. По стенам ползали тараканы. Он закрыл глаза и, как видно, сразу же заснул, потому что, когда он снова их открыл, в оконце за решеткой стало черно, а в коридоре горел яркий свет. На полу стояло пять пустых жестяных тарелок. Его ждал обед из капусты с кукурузной лепешкой.
Он присел и сразу же отчаянно расчихался. Его душила мокрота. Немного погодя зачихал и белый мальчишка. У доктора Копленда кончились бумажные салфетки, и ему пришлось пустить в ход листки из записной книжки. Белый мальчишка либо сморкался в парашу, либо вовсе не вытирал носа, и сопли текли у него прямо на рубаху. Зрачки у него были расширены, щеки горели от жара. Он скорчился на краю койки и стонал.
Вскоре их повели в уборную, а вернувшись, они стали готовиться ко сну. На шестерых было только четыре койки. Старик храпел на полу. Дэри и другой парень кое‑как умостились вдвоем на одной койке.
Часы текли медленно. Свет из коридора бил в глаза, а вонь в камере мешала дышать. Он никак не мог согреться. Зубы у него стучали, его тряс озноб. Он сел, укутавшись в грязное одеяло, и стал раскачиваться взад и вперед. Дважды он наклонялся, чтобы укрыть белого мальчика, который бормотал и раскидывал руки во сне. Доктор раскачивался, подперев голову руками; из горла его то и дело вырывался певучий стон. Думать о Вильяме он не мог. И даже не в силах был размышлять о своей истинной, неуклонной цели, черпая из этого силу. Он был слишком поглощен своими страданиями.
Потом на смену ознобу пришел жар. По телу разлилось тепло. Он лег и словно погрузился во что‑то горячее, красное и очень приятное.
Наутро показалось солнце. Нелепая южная зима кончилась. Доктора Копленда выпустили. У ворот тюрьмы его дожидалась кучка людей. Там был и мистер Сингер. Пришли также Порция, Длинный и Маршалл Николлс. Лица их расплывались, и он был не в силах их разглядеть. Солнце светило слишком ярко.
– Отец, неужели ты не понимаешь, что так нашему Вилли не поможешь? И чего ты поднял скандал у белых в суде? Самое для нас лучшее – это держать язык за зубами. И ждать.
Ее громкий голос надсадно отдавался у него в ушах. Они влезли в такси, и вот он уже дома – лежит, уткнувшись лицом в чистую белую подушку.
Мик не спала всю ночь. Этта заболела, и ей пришлось лечь в гостиной. Кушетка для нее была слишком короткой и узкой. Ей снились кошмары о Вилли. Прошел уже почти месяц с тех пор, как Порция рассказала, что с ним сделали, а она все не могла этого забыть. Два раза за ночь ей приснился страшный сон, и она просыпалась на полу. На лбу у нее даже выскочила шишка. А в шесть часов утра она услышала, как Билл пошел на кухню готовить себе завтрак. День уже настал, но шторы были спущены, и в комнате царила полутьма. Ей было странно просыпаться в гостиной. Даже как‑то неприятно. Простыня сбилась и свисала на пол. Подушка валялась посреди комнаты. Она встала и открыла дверь в прихожую. На лестнице никого не было. Тогда она в одной ночной рубашке побежала в комнату окнами во двор.
– Джордж, подвинься!
Мальчишка лежал, свернувшись, на самой середине кровати. Ночь была теплая, и он был совсем голенький. Кулаки у него были крепко сжаты, и даже во сне глаза прищурены, словно он решал какую‑то трудную задачу. Рот был открыт, и на подушке виднелось мокрое пятнышко. Она его толкнула.
– Погоди… – пробормотал он во сне.
– Подвинься на свою сторону.
– Погоди… дай досмотреть сон… дай досмотреть…
Она столкнула его на положенное место и легла рядом. Когда она снова открыла глаза, было уже поздно – солнце светило в окно. Джорджа и след простыл. Со двора доносились детские голоса и плеск воды. Этта и Хейзел разговаривали в соседней комнате. Пока она одевалась, ей вдруг пришла в голову одна мысль. Она попыталась подслушать их разговор сквозь дверь, но слова трудно было разобрать. Тогда она с маху распахнула дверь, чтобы застать их врасплох.
Они читали киножурнал. Этта еще лежала в кровати. Рукой она до половины прикрыла фотографию какого‑то актера.
– Вот отсюда он правда похож на того мальчика, который ухаживал за…
– Как ты себя чувствуешь, Этта? – спросила Мик. Она заглянула под кровать – коробка ее стояла на том же месте, где она ее поставила.
– Очень тебя это волнует, – огрызнулась Этта.
– Чего ты задираешься?
Лицо у Этты осунулось. У нее ужасно болел живот и яичник был не в порядке. Это имело какое‑то отношение к ее нездоровью. Доктор сказал, что ей срочно надо вырезать яичник. Но папа сказал, что придется подождать. В доме нет никаких денег.
– А как, по‑твоему, я могу себя вести? – сказала Мик. – Я тебя вежливо спрашиваю, а ты сразу начинаешь лаяться. Хотела тебя пожалеть, что ты больная, но разве с тобой можно по‑человечески. Понятно, что я злюсь. – Она откинула со лба прядь волос и погляделась в зеркало. – Господи! Видишь, какая шишка! Лоб у меня наверняка треснул, факт. Два раза ночью грохнулась; видно, ударилась головой о столик возле кушетки. Не Могу я спать в гостиной. На этой кушетке я ноги вытянуть не могу.
– А нельзя ли потише? – вмешалась Хейзел.
Мик встала на колени и вытащила из‑под кровати свою большую коробку. Она внимательно осмотрела веревку, которой та была перевязана.
– Эй вы, лучше скажите, трогали вы ее или нет?
– Иди ты… – сказала Этта. – Очень нужно пачкаться твоим хламом.
– Только попробуйте! Я вас задушу, если тронете мои вещи.
– Ну, знаешь! – сказала Хейзел. – Мик Келли, ты самая большая эгоистка, какую я видала! Тебе на всех наплевать, кроме…
– Иди ты на фиг! – Она хлопнула дверью. Как она их ненавидит! Наверно, нехорошо так думать, но это правда.
Папа был на кухне с Порцией, пил кофе в своем неизменном купальном халате. Белки глаз у него были налиты кровью, и чашка дребезжала на блюдце. Он как заводной шагал с чашкой в руке вокруг кухонного стола.
– Который час? Мистер Сингер еще не ушел?
– Ушел, милушка, – сказала Порция. – Да ведь уже скоро десять часов.
– Десять! Ого! Никогда еще так долго не спала.
– Что там у тебя в этой шляпной коробке, которую ты вечно таскаешь?
Мик сунула руку в духовку и вытащила полдюжины оладий.
– Не спрашивай, и я тебе не буду врать. Не суй нос в чужие дела, не то плохо кончишь.
– Если осталось немножко молока, я намочу в нем хлебушка, – сказал папа. – Это называется «кладбищенская похлебка». Может, живот поменьше будет болеть.
Мик разрезала оладьи пополам и положила внутрь ломтики жареной телятины. Усевшись на заднем крыльце, она стала завтракать. Утро было теплое и солнечное. Тоща‑Моща и Слюнтяй играли с Джорджем на заднем дворе. На Слюнтяе был купальный костюм, остальные сняли с себя все, кроме трусов. Они поливали друг друга из шланга. Струя воды сверкала на солнце. Ветер разносил брызги облачком, и облачко это переливалось всеми цветами радуги. На ветру хлопало развешенное на веревке белье. Белые простыни, голубое платьице Ральфа, красная кофта и ночные рубашки – все это, мокрое, свежее, было надуто ветром, как разноцветные шары. Погода стояла почти летняя. Мохнатые желтенькие шмели гудели вокруг жимолости у забора, выходящего в переулок.
– Смотри, я буду держать его над головой! – кричал Джордж. – Смотри, как потечет вниз!
Энергии в ней было хоть отбавляй, она не могла усидеть на месте. Джордж набил мешок из‑под муки землей и подвесил его на ветку вместо тренировочной груши. Она стала бить по нему. Хлоп! Хлоп! – в такт песне, которая звучала у нее в уме, когда она проснулась. Джордж нечаянно положил вместе с землей в мешок острый камень, и она поранила костяшки пальцев.
– Ой! Ты пустил мне воду прямо в ухо. У меня лопнула перепонка! Я совсем оглох!
– Дай сюда. Дай я пущу…
Струя воды попала ей в лицо, а потом ребята направили шланг прямо ей на ноги. Она испугалась, что промокнет ее коробка, и понесла ее кругом по переулку к парадному. Гарри сидел у себя на ступеньках и читал газету. Она открыла коробку и вынула тетрадь. Но ей трудно было сосредоточиться, чтобы записать песню. Гарри смотрел на нее, и это мешало ей думать.
В последнее время они с Гарри много разговаривали. Чуть не каждый день они вместе возвращались из школы. Говорили о боге. Иногда она даже просыпалась ночью, такая жуть ее брала от того, о чем они позволяли себе говорить. Гарри был пантеистом. Это тоже такая вера, вроде как у католиков, баптистов или евреев. Гарри верил, что, когда ты умрешь и тебя похоронят, ты превращаешься в растение, огонь, землю, облака или воду. Пусть на это уйдет тысяча лет, но потом в конце концов ты станешь частью вселенной. Он сказал, что, на его взгляд, это лучше, чем быть каким‑то ангелом. Во всяком случае, лучше, чем ничего.
Гарри швырнул газету к себе в прихожую и подошел к ней.
– Совсем уже лето, – сказал он. – А только март.
– Ага. Хорошо бы пойти выкупаться.
– Ну да, если бы было где.
– Негде. Разве что в бассейне загородного клуба.
– Хорошо бы что‑нибудь такое сделать. Уехать, что ли, куда‑нибудь подальше…
– Ага, – сказала она. – Погоди! Я знаю одно место. За городом, километрах в двадцати пяти отсюда. Глубокий, широкий ручей посреди леса. Скауты разбивали там летом лагерь. В прошлом году миссис Уэллс возила туда нас с Джорджем, Питом и Слюнтяем поплавать.
– Хочешь, я достану велосипеды, и мы завтра туда поедем. Раз в месяц у меня выходной в воскресенье.
– Поедем и устроим пикник, – сказала Мик.
– Ладно. А я у кого‑нибудь попрошу велосипеды.
Ему было пора идти на работу. Она смотрела, как он Шагает по улице, размахивая руками. Недалеко от перекрестка рос раскидистый лавр с низкими ветвями. Гарри разбежался, подпрыгнул, ухватился за ветку и подтянулся. Ей стало приятно, что они так дружат. И потом, он красивый. Завтра она попросит у Хейзел голубые бусы и наденет шелковое платье. А на обед они возьмут бутерброды с вареньем и лимонад. Может, Гарри захватит с собой что‑нибудь этакое необыкновенное из еды: ведь они правоверные евреи. Она следила за ним, пока он не свернул за угол. Ей‑богу, теперь, когда он вырос, он стал очень красивый.
Гарри за городом был совсем не такой, как Гарри на заднем крыльце, когда он читал газеты и размышлял о Гитлере. Они выехали очень рано. Велики, которые он достал, были мужские, с перекладиной между ногами. Они привязали еду и купальные костюмы сзади к сиденьям и отправились в путь, когда не было еще девяти часов. Утро было солнечное, жаркое. Через час они уже были далеко за городом и ехали по красному, глинистому проселку. По сторонам тянулись ярко‑зеленые поля, и пронзительно пахло соснами. Гарри оживленно разговаривал. В лицо им дул теплый ветер. Во рту у нее пересохло, и очень хотелось есть.
– Видишь вон тот дом на холме? Давай остановимся и попросим воды.
– Нет, лучше потерпи. От воды из колодца можно подхватить брюшной тиф.
– Он у меня уже был. И еще воспаление легких, и раз я сломала ногу, а потом у меня был нарыв на ступне.
– Это я помню.
– Ага, – сказала Мик. – Когда у нас был брюшняк, мы с Биллом лежали в передней комнате, а Пит Уэллс, проходя мимо нашего дома, всегда пускался бежать, заткнув нос, и боялся даже посмотреть на наши окна. Биллу от этого было как‑то не по себе. А у меня все волосы вылезли, я была совсем лысая.
– Ручаюсь, что мы уже отъехали от города километров пятнадцать. Уже полтора часа гоним, и довольно быстро.
– До чего же я пить хочу, – пожаловалась Мик. – И есть. Что у тебя в мешке?
– Паштет из печенки, бутерброды с куриным салатом и пирог.
– Вот это здорово! – Ей стало стыдно, что она взяла с собой так мало. – А у меня два крутых яйца, но зато фаршированные, и отдельно пакетик с солью и перцем. А потом бутерброды с маслом и черносмородиновым вареньем. Завернутые в пергаментную бумагу. И еще у меня есть бумажные салфетки.
– Я вообще не хотел, чтобы ты брала с собой еду, – сказал Гарри. – Мама наготовила на двоих. Я ведь тебя пригласил. Вот скоро доедем до какой‑нибудь лавки и купим чего‑нибудь холодного попить.
Но они проехали еще полчаса, пока им наконец не попалась заправочная станция с буфетом. Гарри прислонил велосипеды к стене, и она побежала вперед. Когда она вошла с яркого солнца в буфет, ей там показалось темно. Полки были заставлены сырами, банками оливкового масла и пакетами с мукой. На прилавке над большой липкой банкой с рассыпными леденцами роились мухи.
– Что у вас есть из напитков? – спросил Гарри.
Хозяин принялся перечислять. Мик открыла ледник и заглянула внутрь. Ей было приятно подержать руки в ледяной воде.
– Я хочу шоколадный напиток. У вас он есть?
– И я, – присоединился Гарри. – Дайте две бутылки.
– Нет, обожди. Тут есть очень холодное пиво. Я бы хотела еще бутылку пива, если у тебя хватит денег на такое угощение.
Гарри заказал бутылку пива и для себя. Он, правда, считал, что пить пиво до двадцати лет – грех, но тут уж решился за компанию. Сделав первый глоток, он сморщился. Они сидели на ступеньке у входа в буфет. Ноги у Мик так устали, что даже икры дрожали. Она вытерла горлышко ладонью и тоже сделала долгий холодный глоток. По той стороне дороги тянулось большое, незасеянное, поросшее травой поле, а за ним виднелась опушка хвойного леса. Деревья были самых разных оттенков зелени – от яркого желто‑зеленого до темного, в черноту. А небо надо всем этим – паляще‑голубое.
– Люблю пиво, – сказала она. – Раньше я всегда макала хлеб в папины опивки. И еще люблю лизать с руки соль, когда пью. Это вторая бутылка в жизни, которую я выпила одна.
– Первый глоток показался мне кислым. Ну а теперь вкусно.
Буфетчик сказал, что до города почти двадцать километров. Им осталось проехать еще шесть. Гарри расплатился, и они опять вышли на жару. Голос у Гарри стал громкий, и он часто беспричинно смеялся.
– Черт, от пива и этого пекла у меня голова закружилась. Но зато так хорошо! – сказал он.
– Скорее бы выкупаться.
Дорога была песчаная, им приходилось изо всех сил нажимать на педали, чтобы не увязнуть. У Гарри рубашка взмокла и прилипла к спине. Он разговаривал не умолкая. Дальше опять пошла красная глина, песок остался позади. В голове у Мик звучала медленная негритянская песня, одна из тех, которые брат Порции наигрывал на гармонике. Она вертела педали в такт ей.
Наконец они добрались до долгожданного места.
– Вот! Видишь надпись: «Частное владение». Теперь надо перелезть через колючую проволоку, а потом пойдем по вон той тропинке, смотри!
В лесу было необычайно тихо. Землю покрывала подстилка из шелковистых сосновых игл. Через несколько минут они добрались до ручья. Коричневая вода текла очень быстро. Она была такая прохладная. Не слышно было ни звука, кроме журчания воды и пения ветерка в верхушках сосен. Густой молчаливый лес нагнал на них робость, и они неслышно шагали по берегу ручья.
– Ну, разве не красиво…
Гарри засмеялся.
– Почему ты разговариваешь шепотом? Послушай! – Прихлопнув рукой рот, он издал долгий индейский клич, который тут же вернуло эхо. – Пошли! Давай поскорее в воду, надо остыть.
– А есть ты не хочешь?
– Ладно, тогда раньше поедим. Половину сейчас, а остальное потом, когда выкупаемся.
Они развернули бутерброды с вареньем. Когда они их съели, Гарри аккуратно скатал бумагу и засунул в дупло соснового пня. Потом он вытащил плавки и прошел по дорожке дальше. Она скинула за кустом все, что на ней было, и натянула купальный костюм Хейзел. Он был ей тесен и резал между ногами.
– Готова? – крикнул ей Гарри.
Она услышала всплеск; когда она подошла к берегу, Гарри уже плавал.
– Не ныряй, пока я не выясню, нет ли тут коряг или мели, – сказал он. Она молча смотрела на его голову, подпрыгивающую, как мячик, в воде. Да она вовсе и не собиралась нырять! Она и плавать‑то не умела. Она купалась в реке всего несколько раз в жизни, да и то либо с плавательными пузырями, либо там, где вода была не выше головы. Но ей стыдно было в этом признаться. Она засмущалась. И вдруг ни с того ни с сего соврала:
– Я уже больше не ныряю. Раньше ныряла с высоты, все время ныряла. Но один раз раскроила себе башку и теперь больше не могу нырять. – Подумав, она добавила: – Я тогда сделала двойной прыжок. Знаешь, когда складываешься сначала пополам. А когда я вынырнула, вся вода была в крови. Но я ничего не заметила и продолжала делать разные фокусы. Тут мне закричали. И тогда я поняла, откуда в воде столько крови. С тех пор я даже плавать как следует не могу.
Гарри вскарабкался на берег.
– Господи! Я этого даже не знал.
Она хотела дополнить свой рассказ для пущего правдоподобия кое‑какими подробностями, но вдруг загляделась на Гарри. Кожа у него была светло‑коричневая и от воды золотилась. На груди и на ногах у него росли волосы. В тесно облегающих плавках он казался совсем голым. Без очков лицо его стало шире и красивее. Глаза у него были влажные, голубые. Он тоже смотрел на нее, и вдруг они оба засмущались.
– Тут метра четыре глубины, только у того берега мелко.
– Пошли в воду. Она холодная, вот здорово небось купаться.
Ей было совсем не страшно. Все равно как если бы она застряла на верхушке очень высокого дерева и теперь хочешь не хочешь, а надо лезть вниз; внутри у нее как‑то все оцепенело. Она боком слезла с берега в ледяную воду. Уцепилась за какой‑то корень, пока он не сломался у нее в руках, а потом поплыла. Раз она захлебнулась и пошла ко дну, но продолжала барахтаться и в общем не опозорилась. Она плыла, покуда не добралась до противоположного берега, где можно было достать ногами дно. Там ей стало легче. Она заколотила кулаками по воде и принялась кричать всякую ерунду, чтобы послушать эхо.