Единственное, чем мог досадить писарю Ребриков, пользуясь своим лейтенантским званием, это выразить пренебрежение к его личности. Он забрал предписание и вышел из комнаты, не ответив на прощальное приветствие писаря, для которого тот даже встал из‑за стола.
И опять солдатская шинель с петлицами лейтенанта, пилотка на голове да вещевой мешок, еще в окопах приспособленный вместо неудобного фанерного сундучка, составляли всю его нехитрую экипировку. Но теперь это не расстраивало, как прежде в училище. Он больше не гонялся за красивыми кожаными планшетами и парадными ремнями.
Нину он все‑таки попытался повидать.
То, что ее не знали по фамилии, не удивляло. Мало ли девушек в госпитале! Быстрым шагом он направился к корпусу, в сторону которого вчера удалились сестры.
Уже возле лесенки, ведущей из сада к дверям отделения, Ребриков заколебался. Он внезапно подумал о том, что если вчера она тоже узнала его, то почему же не ищет, почему не пришла? Ведь ей же это было бы куда легче сделать. А возможно, она вовсе и не хочет встречи?
Из дверей отделения выходили врачи и санитары и куда‑то спешили с озабоченным видом. Ребриков задумал: «Вот если сейчас выйдет, тогда – судьба!» Но вышла сперва пожилая сиделка. Потом двое ходячих больных потащили пустой бачок на кухню. На всякий случай Володька сосчитал их за одного, но и это не помогло. Двери отворились в третий раз, и опять его ждала неудача. Тогда Ребриков легко вскинул на плечо вещевой мешок, повернулся и, не оглядываясь, зашагал к проходной будке.
В тот же вечер неторопливый пассажирский состав военного времени увозил его в сторону Волги. Весенняя ночь была тихой и теплой. Курильщики стояли в открытом тамбуре. Ребриков не курил. Он сидел на ступеньках. Темное голое поле медленно проплывало перед ним. Еще чуть серело небо за черной полосой облаков на горизонте, да кое‑где вдали мелькали слабые огоньки. В соседнем вагоне пели что‑то задумчивое, невеселое. И Володька, кажется впервые в жизни, почувствовал себя одиноким и забытым.
Нина не сразу поверила, что может произойти такая встреча, когда увидела парня так похожего на Ребрикова. Неужели это был он? В первую секунду ей захотелось обернуться, окликнуть его. Но тут же она решила – если это Володька, то сам сейчас не выдержит и окликнет. Она ждала и не оборачивалась, но никто не позвал ее. А когда она, дойдя до крыльца своего отделения, оглянулась – никого уже не было видно. Возможно, она и ошиблась. Ведь бывают же в жизни двойники.
А все‑таки, если это он? Значит, на фронте – ранен и попал в их госпиталь. Как же случилось, что она его раньше не видела?
Ночью на дежурстве в притихшей, тускло освещенной палате, уже привычно прислушиваясь к тяжелому сну и сдержанным стонам раненых, она с улыбкой припоминала. Вдруг припомнилось, как он ожидал ее после занятий на Фонтанке, а потом, не говоря ни слова, доводил до дому и так же молча удалялся, хотя был отчаянным болтуном. Почему‑то сейчас вспоминалось только хорошее. Нине теперь казалось, что она была несправедлива к Ребрикову и сама вызывала его на резкости.
Да, за этот год она многое поняла и многому научилась.
Она пойдет к нему. Пусть он узнает, что и она на что‑то способна. Если бы он знал, сколько она выходила бойцов, положение которых считалось почти безнадежным.
Нет. Она не станет ничего рассказывать. Она только найдет его и скажет, что они должны быть друзьями. Если он захочет, она станет писать ему письма на фронт. Ведь их же тут только двое из тех, кого раскидала судьба.
День дежурства выдался хлопотный. Прибыла новая партия раненых, и отлучиться Нина не смогла.
Когда после обеда она навела справки в канцелярии, ей сообщили, что лейтенант Ребриков лежал в командирском отделении, поправился, признан годным без ограничений и сегодня выбыл из госпиталя.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Война застала Латуница в Ленинграде.
Он не сомневался, что немедленно отправится на фронт. Для него это было совершенно естественным и даже привычным. Но случилось иначе. Полковника направили в глубокий тыл за Волгу формировать и готовить новые части.
Это казалось непонятным и даже обидным. Латуниц попытался было протестовать, доказывать, что он больше нужен в передовых частях, но командование решило по‑своему. А военная дисциплина для коммуниста – командира Латуница всегда была непреложным законом.
В начале августа он выехал на восток. Делу подготовки и обучению новых частей он отдался так, как отдавался всему, что ему поручали. Теперь для него главным было, чтобы фронт получал достойное пополнение.
Одна за другой, отлично обученные, уходили маршевые роты из запасной бригады, которой командовал Латуниц.
Латуниц верил в победу. Иначе он не мог думать. Оставаясь один с самим собой, он прикидывал десятки вариантов хода военных событий, подсчитывал резервы, запасы хлеба, угля и нефти. Думал о возможностях промышленности, о ресурсах Урала и Сибири.
В такие минуты он подолгу ходил по комнате, за‑тем снова брался за карандаш, чертил схемы и опять что‑то подсчитывал.
Трагический ход событий войны бесил Латуница, но не вызывал чувства беспомощности. Несколько раз он подавал рапорт с просьбой направить его в действующую армию. Это продолжалось до тех пор, пока ему не сделали строгого предупреждения о том, что командование знает, где он больше нужен.
С утра полковник Латуниц был в частях. Днем неотрывно следил за учениями в поле и лесах. В лютый мороз и вьюгу неожиданно появлялся в батальонах и ротах. Никогда не мешал командирам, но не оставлял без внимания ничьей ошибки. По вечерам он готовился к разборам занятий, читал. К ночи, когда глаза уставали от напряжения, приходила тоска.
Тогда он вставал и подолгу шагал по комнате, служившей одновременно и местом работы и жильем, напряженно думал.
Здесь, в далеком тылу, куда не доносился гул сражений, где даже не завешивали окон по вечерам, он впервые раздумывал о своей жизни.
Вот ему уже сорок пять. Что сделал он за эти годы?
С девятнадцати лет воевал. Был лихим ординарцем у Котовского. Потом водил каввзвод в атаку на шляхтичей. Проскакал чуть ли не до Варшавы. Стал командиром, воевал в песках. На быстроногом текинце гонялся за басмачами. Позже вернулся домой в родной Киев. Там застал больную мать и вскоре похоронил ее. Случилось так, что, кажется, не было такого военного конфликта, в котором бы не участвовал он, Латуниц.
После академии снова начались скитания – жизнь кадрового командира. Он получил назначение на Дальний Восток. Служил в маленьком полукорейском городке близ границы. Позже была Монголия, изнурительные бои в степях, Халхин‑Гол. Там он стал командиром полка.
Зимой сорокового года он уже принимал бригаду лыжников на Карельском перешейке. Потом был тяжелый путь через леса и скованные жуткими морозами озера, опять бои, линия Маннергейма, орден и ранение. И вот теперь, когда решалась судьба страны, он находился здесь, вдали от знакомых мест, вдали от боевых товарищей, которых знал превеликое множество. Один, без близких, в комнате со скрипучим полом.
После разрыва с женой он больше так и не женился. Не к чему было повторять прежнюю ошибку. Он не верил в самопожертвование женщин. Никогда и ни с кем не сходился глубоко и надолго. Да и женщины не тянулись к нему. Он был угрюм и малоразговорчив, а таких побаиваются.
Мысль об одиночестве впервые пришла к нему в госпитале в Ленинграде. В вынужденном безделье на больничной койке он все чаще и чаще думал о дочери, которая жила где‑то близко в том же городе и для которой он был совсем чужим.
Скорее любопытства ради он тогда решил попытаться позвать ее к себе. Даже не был уверен, что она придет.
И странно, волновался, как мальчишка. Ведь дочь, должно быть, так далека от него.
Но произошло чудо. Они, кажется, сразу подружились, с этого первого неловкого свидания. Может быть, в нем проснулось забытое отцовское чувство. Ему увиделось что‑то свое в этой собранной девушке с темными – конечно же его – глазами. Он, наверное, был смешон и нелеп в тот момент, и она, кажется, была не на шутку взволнована.
Сейчас он уже жалел, что был так суров в первые дни войны, когда она пришла к нему. Но иначе он не мог поступить. Как он был бы счастлив, если бы дочь была рядом с ним сейчас!
И вот теперь он не знал о ней ничего. Писать в Ленинград – напрасное дело. Да и вряд ли дочь там осталась.
Вспоминал он и жену. Может быть, тогда, в Москве, он слишком погорячился… Ведь есть и его доля вины, Нелли была хороша собой и по праву требовала к себе внимания.
Может быть, найдись квартира в Москве – их жизнь сложилась бы по‑другому. Впрочем, он ни одной секунды не жалел о прожитом и готов был повторить все, что пережил, сначала. А Нелли… она вряд ли выдержала бы его скитальческую жизнь. Хорошо, что это случилось так давно. Так легче.
Никогда он не задумывался о смерти. Не любил читать фраз вроде: «Смерть не раз глядела ему в лицо…» Но бывали минуты, когда он думал о том, что, если придется ему найти гибель от пули врага, это будет естественным концом, – иным он его себе не представлял. Только верные боевые друзья помянут его стопкой водки, другим будет мало до него дела.
Когда начались бои под Харьковом и на Керченском полуострове, Латуниц забыл обо всем на свете. Жадно он ловил сводки у вечно хрипящего репродуктора. О многом, увы, без труда догадывался меж скупых строк сообщений.
Для него не было печальной неожиданностью, когда немцы перешли в наступление. Он ждал этого, догадывался, – иначе они поступить не могли.
Настало безрадостное жаркое лето. Вести с юга приходили тревожные. Снова пал Ростов. Враг рвался на Кавказ, уже гулял в кубанских степях.
В конце июля Латуница срочно вызвали в Москву. Его приняли немедленно и вручили предписание вступить в командование дивизией на Южном фронте.
Никто в Москве толком не знал, где она сейчас находилась. Предложили лететь на юг и там разыскать дивизию самому.
Рано утром он вылетел из Москвы. Кабина «Дугласа» была полупустой. Летел какой‑то медицинский генерал и несколько старших командиров.
Латуниц сидел возле круглого окошка, во втором ряду после кабины пилотов. Необъятная русская земля с желтыми ленточками дорог и зеркальными змейками рек расстилалась внизу. Рассыпанные крупинками крошечные домишки жались к дорогам. Поля были засеяны и кое‑где уже золотились. Бесформенными коврами курчавились леса. Сверху все казалось таким удивительно мирным и тихим.
Где‑то Володька Ребриков читал: война – это дороги. Немного, совсем немного он был на войне, а уже сколько повидал. Не пришлось бы ему воевать – вряд ли когда‑нибудь попал бы он в те места, которые теперь запомнятся ему на всю жизнь.
Могло ли прийти в голову, что почти месяц ему приведется жить в маленьком городке Дубовке на высоком берегу широченно разлившейся Волги.
В Дубовке стоял резерв офицерского состава. Сюда, вместо фронта, без»лишних слов направили Ребрикова из отдела кадров округа. Там сказали:
– Недолго будете ждать, вызовем.
Но проходили дни и недели, а его никто не вызывал.
Немало командиров – молодых и с сединой в голове, бывалых воинов и совершенно еще не знавших фронта юнцов – томилось в Дубовке. Иные из них, те, что уже побывали на передовой, были не в силах смириться с тоской резервной жизни. Такие начисто презирали придуманные начальством занятия и не посещали их. Угроз не боялись, заявляли: «Дальше фронта не пошлют». Другие, новички, помалкивали, считали правильным не задумываться над своей военной судьбой.
Деревянная неуютная Дубовка с единственной широкой Московской улицей, что начиналась от самой Волги, поднимаясь, шла через городок до бывшего Царицынского тракта, была до предела набита запасными частями.
Командиры жили по частным квартирам, кто где мог устроиться. В резерве в основном собирались к завтраку, обеду и ужину. Если назначений не было, снова расходились по домам. Кормили в Дубовке плохо. Всем уже давно осточертели рыбный суп и галушки на горчичном масле. Но это был тыл, и недовольство приходилось смирять.
По вечерам весь личный состав резерва собирался на главной улице городка. По сторонам ее тянулись невесть в какую пору выстроенные белые торговые ряды и двухэтажные домишки с непременными лавками в нижнем этаже и уцелевшими железными ставнями. Над створчатыми входами в лавки были вывески: «Раймаг», «Столовая», «Сберкасса»…
Лето стояло жаркое, изнурительное. Зной спадал к вечеру. Как только скрывалось солнце, загорелые крепкие дубовские девчата парами по нескольку раз проходили мимо клуба, в котором через день показывали старые картины. Молодые лейтенанты группами стояли на мостовой, задевали девушек, шутили. Но большинство командиров, постояв и поговорив обо всяком, шло домой. Шел домой и Ребриков.
В Дубовке он жил у старухи Анны Марковны. От сына – военного врача – она давно не имела известий. Невестка тоже находилась на фронте. Старухе было тоскливо одной, и она, хотя и не очень‑то любила чужих, пускала квартировать командиров. Немногоречивая и не слишком приветливая, она, может, делала это в надежде на то, что где‑то приютят и ее сына.
Была у Анны Марковны одна неистребимая страсть. Целый день она слонялась по комнатам и что‑то вытирала, подметала, чистила. В ее доме требовалось ходить только по дорожкам, да и то сняв в сенях сапоги. Солнечный свет в комнаты проникал лишь сквозь щели в ставнях. Анна Марковна ненавидела мух, и борьбе с ними посвящала немало времени. Когда же упрямые мухи, неизвестно как, все‑таки проникали в комнаты, они выдворялись оттуда давно испытанным способом: открывалась половинка ставни одного из окон, за которым сиял свет яркого солнечного дня, и мух гнали на свет. В этой операции, вооружившись полотенцами, должны были участвовать все, кто жил в доме Анны Марковны. Это была единственная плата за квартиру. Денег старуха не брала.
С утра Ребриков ходил к зданию клуба. Слушал сводку Информбюро.
Затишье на фронте кончилось. Немцы снова пошли в наступление. Они прорвали Южный фронт. Лавина врага расплывалась гигантским веером на Кавказ и в донские степи.
Выходило так, что офицеры из резерва должны были скоро вступить в действие. Но когда же, когда?! Черт возьми, до чего же надоело Ребрикову сидеть здесь! Никогда он не предполагал, что будет томиться в безделье после госпиталя.
И вот наконец их вызвали в штаб округа.
Команда решила плыть на пароходе, который отходил через час. Ребриков бросился домой. Он был готов целовать Анну Марковну.
– Еду, еду за назначением! – кричал он, собирая в мешок свои походные пожитки.
– Куда же это вас?
– На фронт, конечно, Анна Марковна!
– Дак чему же ты радуешься‑то?
– Как чему? А что же мне тут делать?
Старуха помолчала, тяжело вздохнула.
– Мухи опять налетели, аспиды, – сказала она и вдруг добавила: – Дай‑ка я тебя хоть перекрещу на дорогу.
Пароходик подплывал к городу. На высоком берегу сплошной лентой потянулись черные от копоти заводские корпуса. Десятки труб словно соревновались в том, какая больше выбросит черного дыма в небо. Бесчисленные деревянные домики, как соты, висели над обрывами. Тянулись вверх ненадежные лестницы, круто спускались к Волге узкие, как половики, огороды. Потом начался город. Длинные четырех‑ и пятиэтажные здания тесно прижимались друг к другу. Казалось, что им не хватает места на крутом берегу. У подножия берега краснели товарные составы. Вдоль набережной теснились баржи с углем.
По широкой парадной лестнице, идущей от пассажирской пристани, поднялись они в город. Наверху стоял памятник: человек в летном шлеме и в унтах, с планшетом в руках. Он глядел в небо. Это был земляк, волжанин, герой летчик Хользунов.
Пожалуй, сейчас в городе стало куда оживленней, чем весной, когда сюда впервые попал Ребриков. На площади Павших борцов цвели цветы, по дорожкам бегали дети, играли в войну. На тротуарах толпилось множество народу. И наверное, добрая половина были военные. С балконов занятых под госпитали гостиниц что‑то кричали прохожим «ходячие» раненые. Позванивали и стонали на крутых поворотах трамваи. Площадки маленьких зеленых вагонов были переполнены. Жизнь здесь, казалось, шла обычным мирным порядком. Высились огромные плакаты, зазывавшие на картину «Маскарад» в кинотеатр «Комсомолец». На перекрестках девушки в милицейской форме регулировали движение.
Но стоило повнимательней приглядеться к людям, и в их торопливой походке и во взглядах можно было увидеть заметную тревогу.
Город словно чего‑то ожидал. Вдоль теневой стороны боковых улиц вытянулись цепи грузовиков защитного цвета. Это были совсем новые, мощные машины, которые только начинала получать почти лишенная до тех пор автотранспорта армия. Возле военных учреждений кучками собирались командиры. Стояли, о чем‑то горячо спорили, курили. По асфальту куда‑то шагала группа подростков. Правофланговый гордо нес на плече единственную на всех винтовку.
Ночевали на окраине, в рабочем поселке. Ребриков с одним из товарищей по резерву расположились в небольшом деревянном домике.
В комнатах было чисто и тихо. У окна стоял разросшийся фикус, на полу полосатые дорожки. Кружевная салфетка прикрывала желтый фанерный футляр швейной машины.
Хозяйка, еще молодая женщина с худощавым лицом, молча вскипятила воду, заварила чай, поставила его перед командирами. Потом вздохнула, извинилась, что угощать нечем.
– Ну что вы, – сказал Ребриков. – У нас есть.
Он вынул хлеб, селедку, банку консервов, несколько кусков сахара.
От приглашения выпить с ними чаю хозяйка отказалась.
– Кушайте, кушайте, – однообразно повторяла она.
Поздно вечером пришел хозяин. На нем были очень старые, насквозь промасленные и одеревеневшие спецовка и штаны. Угрюмо и коротко поздоровавшись, словно нисколько не удивленный присутствием военных, он взял с плиты темный обмылок и вышел во двор.
Вернулся он в сатиновой полосатой рубахе, в серых бумажных брюках, – так же молча, как появился, – и сел за стол.
Хозяйка стала его кормить. Она принесла большую тарелку картофельного супа, накрошила туда сухарей.
Он ел неторопливо, старательно прожевывая то, что попадалось в супе. Желваки то вздувались, то вновь пропадали во впадинах синеватых шершавых щек.
Он был металлистом, – это видно было по лиловому отливу на темных пальцах, которые уже невозможно было отмыть.
Поев, хозяин коротко спросил:
– На фронт?
– Вроде, – ответил напарник Ребрикова.
Угостили хозяина табаком. Он не сразу взял, а когда согласился, курил с каким‑то исступлением, стараясь втянуть в себя как можно больше дыму.
– Удержите? – спросил он вдруг, упорно глядя на командиров.
– Должны удержать, – ответил Ребриков.
– Должны‑то должны, да что‑то не выходит.
В соседней комнате хозяйка будто нарочно усиленно загремела посудой.
– На казарменное переходим. На заводе будем жить, – продолжал хозяин. – Демонтаж остановили. Некуда эвакуироваться. Если прорвется, все ему тут останется.
В дверях показалась хозяйка. Мокрыми руками она держалась за щеки:
– Неужели на казарменное, Ваня?
– Иди, Люба, делай свое.
– Не прорвется, – сказал напарник Ребрикова.
– По газетам, так не прорвется, – кивнул рабочий, и Ребриков не понял, говорит он это всерьез или подсмеивается над безусыми лейтенантами. Черт его знает, может быть, контра какая‑нибудь… Возможно, только и ждет…
– Ложился бы ты, Ваня, – сказала хозяйка. – Завтра ведь опять к шести. Без воскресений работают, – пояснила она, обращаясь уже к командирам.
Пыл Ребрикова сразу остыл. Какая же это контра, весь из жил да костей рабочий, с землистого цвета лицом… Он стоит на ногах двенадцать часов в сутки, может быть, делает танки, которых так не хватает на фронте. Что может ему сказать он, Ребриков? Похвастаться, что воевал и был ранен. Какая невидаль! Что тому от его храбрости, когда речь идет о городе, о заводе, который, может быть, этот человек строил.
Спали на полу. Хозяйка положила им перину, взбила большие пуховые подушки.
Уснул Ребриков мгновенно. Перед сном подумал: «Завтра, наверное, на фронт. Ну, поглядим, что там за дела».
Всю ночь над станцией Карповка метались языки пламени. Издали это было похоже на гигантский костер. Горел эшелон с боеприпасами, подожженный немецкими зажигалками. Всю ночь, разнося в щепу вагоны, взрывались и со свистом разлетались снаряды.
К утру пожар стих. Бесформенные скелеты железных рам на колесах – все, что осталось от состава, – чернели на фоне сникающих дымов. Под откосом, на дороге, рядом с железнодорожным полотном и далеко в поле валялись гильзы и неразорвавшиеся боевые головки, распоротые огнем цинковые коробки с вывалившимися патронами и куски исковерканных рельсов.
Так встретила прифронтовая полоса Ребрикова и его попутчиков, командиров, которые получили назначение в части, сражавшиеся в районе излучины Дона.
Со станции Карповка им надо было ехать на Калач. Там где‑то в лесу находился штаб корпуса. Найти тех, кого было нужно, оказалось трудным делом. Штабы переезжали. Все двигалось на восток, к Волге. Корпусной отдел кадров застали уже на машинах. Какой‑то майор, не слезая с полуторки, нагруженной окованными в цинк ящиками, пометил им красным карандашом на предписаниях номер дивизии. Сказал, что ее нужно разыскивать северо‑западнее Калача. Назвал деревню, где еще вчера стоял штаб. Больше добиться ничего не смогли.
Одна за другой, наполненные штабным добром, проносились мимо них машины.
– Концов не найдешь. Как в прошлом году, – махнул рукой белесый старший лейтенант – один из назначенных в дивизию командиров. Он тоже возвращался из госпиталя.
Ребриков о прошлогоднем отступлении мог только догадываться, но молчаливо кивнул.
Поезда на Калач не ходили. Попытались добираться на попутных машинах. Но машины шли загруженные сверх всякой возможности и никого не брали.
Навстречу беспорядочному потоку штабных и эвакуационных машин на Калач двигалась дивизия, прибывшая с Дальнего Востока.
Легко можно было догадаться, что это шли новые, не обстрелянные на войне части. Почерневшие от пыли, мокрые от пота, в строгом маршевом порядке повзводно, поротно шагали на запад молодые бойцы. Непривычное было это зрелище на второе лето сражений. Красноармейцы шли в полной выкладке с касками за спинами, со скатками шинелей через плечо, с противогазами, котелками и шанцевым инструментом на боку.
Охрипшие командиры рот, по‑парадному восседавшие на конях, то и дело объезжали пеший строй, пересчитывали людей, торопили отстающих.
За батальонами пехоты двигалась полковая артиллерия. Низкорослые монгольские лошади тащили противотанковые пушки на резиновом ходу. За ними шли расчеты: молчаливые, пыльные, измученные долгой дорогой. Всю эту бесконечной сороконожкой растянувшуюся колонну то и дело обгоняли запыленные газики. Иногда они резко тормозили. Сидящий рядом с шофером командир с серым от пыли лицом кричал: «Какой батальон?» – и, получив ответ и отметив что‑то на карте, устремлялся дальше вперед.
Вздымая смерчи пыли над грейдером, двигались тяжело осевшие на рессоры грузовики с красными флажками, обозначавшими, что везут они вперед нечто начиненное взрывной силой. На обочинах, не имея возможности выбиться на дорогу, адски гремели гусеничные тракторы. Они тянули тяжелые пушки.
Свежий людской поток, еще не нагревавшаяся в бою артиллерийская техника двигались на фронт, а в обратную сторону, с трудом пробивая себе дорогу, шли машины с ранеными. У тех не было ни касок, ни противогазов.
Кто мог дойти своим ходом, шли пешком. Они брели по два, по три, группами. На небритых лицах была только одна усталость. Те, что были пободрей, поддерживали других. Шли не торопясь, останавливаясь и с любопытством поглядывая на новеньких, которые спешили на их место. На бинтах алели пятна крови.
Командиров остановил раненый паренек в продранной шинели. Осторожно спросил, не найдется ли табачку. Пока он одной рукой, подняв колено, ловко сворачивал козью ножку, подошло еще несколько раненых. Им тоже хотелось курить, но просить они не решались, лишь завистливо поглядывали на счастливого обладателя щепотки табаку.
– Берите, – сказал Ребриков, протягивая кисет. Хоть Володька и не курил, но носил кисет, потому что на войне это было признаком бывалого фронтовика. – Ну, как там?
– Не ахти. Худо, – помотал головой пожилой, давно не бритый боец с правой рукой на перевязи. – Зажал нас.
Рядом стоял рослый красноармеец в добела выгоревшей гимнастерке. Голова его, как чалмой, была обмотана бинтами.
– Давно ранен? – спросил Ребриков.
– Сегодня, с утра.
– Где?
– На том берегу. Километров шесть‑семь.
Командиры молча переглянулись. Фронт, выходило, был совсем рядом.
– Значит, держат еще? – продолжал Ребриков.
– Держат, да не все, – опять заговорил небритый дядька. – Тикают бесы. Наш батальон еще где держался… Ну а справа ушли. Вот он и зажал нас.
– Кабы авиации, – сказал боец с белой чалмой, – э‑эх бы и дали ему… А то башку не подымешь…
– И‑ех и сыпет! – словно с восторгом отметил молодой парнишка, сладко затягиваясь окурком козьей ножки.
– Да еще картечью, собака, – добавил кто‑то.
– А на переправе дает жизни! – вступил в разговор высокий здоровенный детина в маскировочной куртке до пояса. – Как скопленье, так и вжаривают. Аж – в кашу…..
– А вы откуда такой? – спросил старший лейтенант, оглядывая детину. Только тут Ребриков заметил, что у того не было никаких признаков ранения.
Боец заметно смутился.
– С девяносто второй, – сказал он. – Отбился я, не знаю, где наши.
– А другие что, чужие? – подмигнул раненый парнишка.
– Куда же теперь? – спросил Ребриков.
– В город на формирование.
– Ближе частей нет? – съехидничал белоголовый.
– Там места всем хватает, – сказал дядька.
Все засмеялись.
– Мне так велели. Что я – сам? – угрюмо оправдывался парень в пятнистой куртке.
Двинулись дальше.
– Драпанул, сволочь, – сказал старший лейтенант вслед беглецу. – Врет он все. До передовой не дошел и гимнастерку, наверное, у бабы на молоко сменял. Паникер, скотина… В начале войны мы таких шлепали.
Никто ему не ответил. Каждый думал о своем.
С шоссе свернули на проселочную дорогу. Так, объясняли местные, было ближе. Путь лежал через небольшую хуторского вида деревню. Здесь, вдали от пыльной фронтовой трассы, все казалось обычным и тихим.
– Квасу или молока бы, – облизнул сухие губы кто‑то из командиров. – Да и подкрепиться время. Зайдем, что ли?
Чтобы дело пошло успешней, разделились на группы. Ребриков пошел с белобрысым старшим лейтенантом. Но в первом доме, в который они заглянули, оказалось много военных. Во дворе какие‑то ребята, сняв гимнастерки, варили в чугуне картошку. В другом старуха и девчонка с дочерна загорелыми ногами выносили из дома и складывали на траву нехитрый житейский скарб: старый самовар, сундучишко, ватные одеяла. За сараем желто‑белый старик, опустившись в неглубокую яму, выкидывал землю.
– Барахло заховывают, чтобы не сгорело, как бой проходить будет, – пояснил старший лейтенант.
– Пойдем спросим. Может, что продадут. Видишь, у них корова, – мотнул головой Ребриков в сторону сарая.
Приблизились к яме.
– Здравствуй, дед, – сказал старший лейтенант.
– Здравствуйте, – не слишком приветливо кивнул старик, не прекращая своего занятия.
– Молока не найдется ли немного?
– У хозяйки спроси.
Подошла женщина. Поодаль, скрестив на животе руки, замерла девчонка. Повторили просьбу.
– Нету у нас молока, – сказала хозяйка. – Утрешнее раненым отдала, а днем еще не даивала.
– Нам за деньги, – сказал Ребриков.
– Куда их, деньги‑то. – Хозяйка опустила на землю принесенный из дому узел. – Немец их, что ли, брать станет?
Второй раз за последние дни встречался Ребриков с открытым неверием в силы защитников.
– Пойдем, – потянул он за рукав напарника. – Нечего нам тут…
За деревней в прохладной тени старого дуба поели хлеба с салом, запили водой. Вздремнув с полчаса, двинулись дальше. И опять, разгоряченные нещадным солнцем, шагали они навстречу группам раненых и вдогонку опережающим их машинам, которые таяли в бурых облаках дорожной пыли.
Только в середине следующего дня добились распределения по частям. Предписаний пришлось ждать долго. Все в штабе дивизии куда‑то бегали, кого‑то искали. Штабные из отдела кадров с зелеными петлицами на гимнастерках, с форменными портупеями через плечо носились с бумагами из избы в избу. У входа в опутанный проводами оперативный отдел, в выгоревшей траве, блаженно храпя, спали связные из передовых частей. Поодаль бродили их оседланные кони.
Ребрикова это удивило. Там, где он воевал, было иначе.
Но в полку настроение его поднялось. Командиром оказался совсем еще молодой майор в новенькой, аккуратно схваченной в поясе гимнастерке. Был он небольшого роста, коренастый, весь в движении. Поминутно оттягивал гимнастерку, ловко собирая ее ровными складками на спине. Он остался доволен тем, что Ребриков уже воевал. Помолчав, сказал: