— Мы не лихорадки боимся, сударыня, а кое-чего другого,— сказал второй доктор,— и нельзя еще поручиться, что никаких осложнений не произойдет. Опасность еще не миновала.
После этого разговора доктора уехали, судейский последовал их примеру, в зале остались только мы — госпожа де Фар, ее дочь, госпожа де Миран, Вальвиль и я.
Время шло. Лакей доложил, что сейчас подадут на стол. Госпожа де Миран зашла на минутку к больному; ей сказали, что он заснул; она вышла из спальни вместе с его духовником, который там оставался; он сообщил, что придет еще раз после обеда. И мы перешли в столовую, сели за стол, менее встревоженные, чем утром.
Все это скучные подробности, но без них нельзя обойтись, — от них мы перейдем к главным событиям. За столом меня посадили рядом с мадемуазель де Фар. Любезное ее обращение со мной, казалось, говорило, что она очень довольна нашим соседством, позволявшим нам познакомиться поближе. Мы оказывали друг другу маленькие знаки внимания, к которым побуждает сотрапезников взаимная склонность.
Мы благожелательно посматривали друг на друга, но так как любовь имеет свои права, то иногда я смотрела также и на Вальвиля, а он, по своему обыкновению, почти не сводил с меня глаз.
Вероятно, мадемуазель де Фар заметила наше переглядывание.
Мадемуазель, — сказала она мне тихонько, пока ее мать разговаривала с госпожой де Миран,— я очень хотела не обмануться в своей догадке, и если она верна, вы не уедете из Парижа.
— Не знаю, что вы под этим подразумеваете — ответила я таким же шутливым тоном (и я действительно не знала этого), но на всякий случай скажу, что вы, как мне кажется, всегда думаете правильно. Откройте мне теперь, пожалуйста, вашу догадку, мадемуазель.
— Дело в том,— все так же тихо ответила она,— что ваша матушка лучшая подруга госпожи де Миран, и вы вполне могли бы выйти замуж за моего кузена Вальвиля. А теперь вы мне скажите, хотите ли вы этого.
Ответить было нелегко — вопрос смутил и даже встревожил меня; я вспыхнула и испугалась, как бы мадемуазель де Фар не заметила, что я покраснела, и как бы я этим не выдала тайны, делавшей мне слишком много чести. Словом, не знаю, что я ответила бы, если бы госпожа де Фар не вывела меня из затруднительного положения. К счастью, она, как я уже сказала, была из тех женщин, которые все видят и все хотят знать.
Она заметила, что мы с ее дочерью о чем-то говорим.
— Что там у вас, дочь моя? — спросила она.— О чем у вас речь? Вы улыбаетесь, мадемуазель Марианна краснеет (от нее ничего не ускользнуло). Можно узнать, о чем вы говорили?
— Я не хочу делать из этого тайну,— ответила ее дочь.— Я была бы в восторге, если бы моя милая соседка осталась навсегда в Париже, и вот я выразила пожелание, чтобы она вышла замуж за господина де Вальвиля.
— Ах! Ах! Вот кстати! Ведь и мне тоже пришла такая мысль! — воскликнула госпожа де Фар.— И мне кажется, судя по некоторым моим наблюдениям, что ни он, ни она не возражали бы против этого. И как знать, быть может, и есть такое намерение,— все признаки налицо.
— А почему бы и нет? — сказала госпожа де Миран.
Очевидно, она нисколько не боялась объявить при подобных обстоятельствах свое решение и хотела по доброте сердечной, о которой я до сих пор думаю с восторгом и плачу от нежной любви и признательности, вспоминая о ней,— по чудесной доброте сердца она желала дать нам неопровержимый залог верности своему слову и решила воспользоваться случаем, чтобы подготовить умы к нашему браку.
— А почему бы и нет? — повторила она.— Если это случится, моего сына не придется жалеть.
— Ах, все скажут то же самое,— подхватила госпожа де Фар.— Конечно, господина де Вальвиля можно будет поздравить с таким выбором, и я уже заранее приношу ему свои поздравления. Право, всякий может позавидовать его участи.
— А я, смею вас заверить, сударыня, ничьей участи завидовать не буду,— ответил Вальвиль с видом открытым и довольным, меж тем как я лишь легким безмолвным поклоном поблагодарила госпожу де Миран за ее добрые слова, ибо считала, что я обязана предоставить слово моей благодетельнице, а самой хранить скромное и почтительное молчание. Однако ж я невольно бросила на нее взгляд исполненный любви и благодарности; и по тому обороту, который принял этот, казалось бы, шутливый разговор, госпожа де Фар уже не сомневалась, что я непременно выйду замуж за Вальвиля.
— Я еще к этому вернусь, когда повидаюсь с господином де Клималем, а потом мы отвезем вашу будущую сноху в ее монастырь,— сказала она госпоже де Миран.— Или, знаете, сделаем еще лучше: нынче я не ночую в Париже, возвращаюсь в свой загородный дом, как вам известно, до него всего лишь четверть лье. Я думаю, что вы можете располагать временем мадемуазель Марианны. Напишите или пошлите сказать в монастырь, чтобы ее сегодня не ждали, что вы дня на два оставляете ее у себя, и тогда мы увезем ее с собой. Пусть наши барышни поближе познакомятся друг с другом. Вы им обеим доставите удовольствие, я в этом уверена.
Вмешалась мадемуазель де Фар и с такой милой настойчивостью стала упрашивать отпустить меня, что госпожа де Миран, которой меня якобы доверили мои родители, ответила наконец, что она согласна и я могу ехать.
— Правда,— добавила она,— у вас, Марианна, нет при себе никаких слуг, но я полагаю, в доме госпожи де Фар найдется для вас горничная. Поезжайте, я сейчас сама загляну в ваш монастырь, а завтра, в зависимости от того, в каком состоянии будет мой брат, я часов около пяти за вами отправлюсь или пришлю кого-нибудь.
— Раз вы даете мне позволение, я не стану колебаться,— ответила я.
Все встали из-за стола. Вальвиль, как мне показалось, был в восторге от предполагавшейся поездки, и я угадывала, почему он так обрадовался: ведь госпожа де Миран тем самым подтвердила искренность своих обещаний, она не только позволяла другим думать, что я невеста ее сына, но и вводила меня в общество в качестве таковой. Могла ли она более ясно сказать о своих намерениях и не было ли это обязательством уже никогда не отрекаться от них?
Уйдем теперь из дома господина де Клималя. Госпоже де Фар не удалось увидеться с ним — ей сказали, что он заснул. А когда мы собрались ехать, Вальвиль какими-то тонкими уловками добился, чтобы госпожа Фар пригласила его последовать за нами и поужинать у нее в доме.
— Погода превосходная,— сказала она ему.— Вы можете вернуться сегодня же вечером или завтра утром, если захотите.
— А мне вы позволите ехать? — смеясь, спросил Вальвиль у госпожи де Миран и был очень доволен, получив ее позволение.
— Конечно, сын мой,— ответила она,— вы вполне можете поехать, тем более что я пробуду здесь до очень позднего часа.
Тогда мы простились с нею и отправились.
И вот мы прибыли; я увидела весьма красивый загородный дом; мы всюду ходили по усадьбе, и все мне радовало душу. Я была тут с возлюбленным человеком, который обожал меня и имел полную свободу ежеминутно говорить мне об этом; ведь теперь считалось вполне приличным, чтобы я принимала его признания и скромным образом отвечала на них. И я, конечно, не преминула воспользоваться такими вольностями; Вальвиль говорил мне о своих чувствах, а я смотрела на него, и мои взгляды были не менее ласковы, чем его речи. Он это чувствовал: слова его становились все более страстными, а язык моих глаз все более нежным.
Как мне было хорошо! С одной стороны — Вальвиль, поклонявшийся мне, своему кумиру, с другой — мадемуазель де Фар, не знавшая уж, как и обласкать меня; чувство счастья переполняло мое сердце. Мы прогуливались втроем в рощицах, окружавших дом, предоставив госпоже де Фар занимать двоих гостей, приехавших к ней на ужин; а так как нежности Вальвиля то и дело прерывали наши разговоры, то мы с моей милой спутницей, весело смеясь, убегали от него и, опередив его, бросали в него листьями, которые срывали с кустов.
Он догонял нас, мы бежали, он поймал меня, подруга пришла мне на помощь; у меня душа трепетала от радости, которая, однако, не долго длилась.
Мы дурачились до тех пор, пока не пришли сказать, что ждут только нас, чтобы сесть за стол, и нам пришлось идти в столовую.
Подали ужин; сначала шел разговор о том, какие вести приходят от господина де Фар, находившегося в армии; затем стали говорить обо мне; все общество обращалось со мной весьма уважительно. Госпожа де Фар уже уведомила гостей о предстоящем моем браке, и все поздравляли Вальвиля.
После ужина гости уехали; госпожа де Фар предложила Вальвилю остаться до завтра, его не пришлось упрашивать. Я подхожу к катастрофе, угрожавшей мне: на следующий день мне довелось пролить много слез.
Я встала в одиннадцатом часу утра; через четверть часа в мою спальню явилась горничная — одеть меня.
Как ни были для меня необычны услуги, для которых она пришла ко мне, я, думается, принимала их непринужденно, словно привыкла к ним. Надо же было поддерживать свое положение в свете, а такие вещи я схватывала на лету; у меня был прирожденный вкус к ним, или же, если хотите, меня сразу обучало им какое-то тонкое тщеславие, и горничная не распознала во мне неискушенного новичка.
Едва я кончила одеваться, как услышала голос мадемуазель де Фар, приближавшейся к моей двери,— она с кем-то разговаривала. Я подумала, что с нею, вероятно, Вальвиль, и хотела выйти ей навстречу, но не успела — она уже вошла.
Ах, дорогая, угадайте, с кем она пришла, с кем? Угадайте. Вот уж можно сказать: гром среди ясного неба.
Я увидела перед собою ту самую хозяйку бельевой лавки, у которой я жила в качестве ее подручной, ту самую госпожу Дютур, о которой я опрометчиво или просто по рассеянности написала вам, что больше мне не придется о ней говорить,— в дальнейшем я действительно больше и не выведу ее на сцену.
Мадемуазель де Фар подбежала с шаловливым смехом и поцеловала меня; но внезапное зловещее появление госпожи Дютур, этого жалкого существа, так потрясло меня, что я окаменела и, не ответив на поцелуй мадемуазель де Фар, стояла недвижимо, словно статуя, бледная как смерть, не понимая, откуда такая напасть.
— Ах, дорогая, что с вами? Вы ни слова не промолвили! — воскликнула мадемуазель де Фар, удивленная моим молчанием и неподвижностью.
— Ох, господи, помилуй! Что это, мерещится мне, что ли? Неужто это вы, Марианна? — воскликнула госпожа Дютур.— Ей-богу, она! Она самая! Подумайте-ка, вот встреча! Я была тут по соседству, показывала полотно дамам, которые за мной прислали, а на обратном пути дай, думаю, заеду к госпоже маркизе узнать, не надо ли ей чего. Дочка ее увидала меня и привела сюда с собой. Верно, добрый ангел внушил мне мысль заглянуть в этот дом.— И она бросилась мне на шею.— Видно, вам удача привалила, Марианна! — тотчас добавила она.— Какая вы красавица стали и одета, будто куколка! Очень приятно видеть вас в таком авантаже. До чего ж это платье вам к лицу! Да, кажется, вы, прости меня, господи, и горничной обзавелись? Вы все-таки скажите мне по секрету, что все это значит. Уж я так рада за вас, бедная моя деточка! Расскажите, откуда все это взялось?
В ответ я ни слова, я была просто уничтожена. И тут вдруг явился Вальвиль, довольный, улыбающийся; но при виде госпожи Дютур покраснел, растерялся и тоже застыл как статуя. Вы же понимаете, ему сразу стали ясны плачевные последствия такой встречи; все произошло быстрее, чем можно об этом рассказать.
— Что вы, что вы, госпожа Дютур! — сказала мадемуазель де Фар.— Вы, несомненно, ошиблись, вы не знаете, с кем говорите. Наша гостья вовсе не та Марианна, за которую вы ее принимаете.
— То есть как это «не та»? Как это «не та»? — закричала госпожа Дютур.— Еще что выдумали? Не та!.. Вот так штука! Вы, чего доброго, скажете, что и я «не та» госпожа Дютур. Эко дело! Спасибо вам! А вы вот спросите-ка у нее, ошиблась я или нет. Отвечайте, дочь моя, ведь это вы, правда? Ну скажите, разве вы не жили у меня на хлебах четыре или пять дней, когда учились у меня моему ремеслу? Поместил ее ко мне господин де Клималь. И вдруг в праздничный день устроил ей праздник. (Мошенники и в праздники орудуют.) Прощай, голубушка, ступай на все четыре стороны. Уж как она тогда плакала, бедная сиротка! Поглядела я на нее — сама-то она простоволосая, Растрепанная, как святая Мария Магдалина, вещи все вокруг разбросаны,— одна юбка тут другая здесь. Сущая жалость!
— Будьте же осторожнее, сударыня, осторожнее! Ведь этого не может быть! — удивленно сказала мадемуазель де Фар.
— А мне все равно — может или не может. Я говорю то, что было,— возразила госпожа Дютур.— Да, кстати сказать, я велела отнести к господину де Вальвилю узел с платьями, которые ей подарил господин де Клималь; да еще она позабыла у меня свой платок носовой — неважненький платок, дешевый. Но все равно, это ее собственный платок, а мне чужого не надо, я его велела выстирать, и все тут,— будь он хоть во сто раз лучше, я на него не позарилась бы; а помянула я про платок только для того, чтобы доказать, что я хозяйку-то его хорошо знаю. Словом, молчи она или не молчи, а все равно это Марианна. А кто же еще? Конечно, Марианна. Так ее звали, когда я взяла ее к себе, а если теперь она по-другому зовется, так, значит, переменила имя, но тогда я за ней другого имени не знала, да и она тоже не знала, и то еще назвала ее так сестра одного священника,— Марианна сама мне говорила, что никто ведь не знает, кто она такая. Это опять-таки она мне сама рассказала. Что за черт, понять не могу, в чем тут загвоздка! Разве я хочу повредить этой девочке, бывшей моей подручной? Разве у меня зуб против нее? Вот уж нет! Просто я так считаю: встретил знакомого человека, поздоровайся с ним. Все так делают. А глядите-ка, оказывается, это не каждому по нраву! Конечно, раз барышня загордилась, тут уж ничего не поделаешь. Но, к слову сказать, я про нее плохого и знать не знаю. Когда жила у меня, была честная девушка, ничего худого за ней не водилось. Хорошо, если б она и теперь такою осталась, хотя бы и сделалась герцогиней. На что ж она разгневалась?
При последних словах горничная захихикала, прикрываясь ладонью, и вышла; я же почувствовала страшную слабость, ноги у меня подкашивались; рухнув в соседнее кресло, я молча плакала и вздыхала.
Мадемуазель де Фар потупилась и не произносила ни слова. Вальвиль, до той минуты не открывавший рта, подошел наконец к госпоже Дютур и, взяв ее под руку, сказал:
— Сударыня, удалитесь. Выйдите отсюда, умоляю вас, сделайте мне такое одолжение. Вы ничего не потеряете, дорогая госпожа Дютур, ступайте — и чтоб вас больше никто здесь не видел. Будьте скромны и можете тогда рассчитывать на любые услуги с моей стороны.
— Ах, боже мой, да с превеликим удовольствием! — затараторила госпожа Дютур.— Вот уж досада, что все так вышло, дорогой господин Вальвиль. Но что ж делать! Разве угадаешь? Поставьте себя на мое место.
— Да, да, сударыня,— ответил Вальвиль.— Вы правы, только уходите, пожалуйста, уходите поскорее.
— Прощайте, прощайте,— ответила она.— Извините за беспокойство. Мадемуазель, я к вашим услугам,— обратилась она к мадемуазель де Фар.— Марианна, голубка, ей-же-ей, я вам зла не желаю, честное мое слово. Наоборот, да пошлет вам небо и счастья, и всяческих благ! А может быть, вы хотите посмотреть, что я принесла в своей коробке? — болтала она, опять обращаясь к мадемуазель де Фар.— Может, вы что-нибудь взяли бы...
— Э, нет! — оборвал ее Вальвиль.— Нет. Сказано вам — уходите. Я куплю весь ваш товар, я оставляю его за собой и завтра уплачу за него у себя на дому.
Говоря так, он подталкивал ее к двери, и она наконец вышла.
А я все плакала и вздыхала, я не смела поднять глаз. Я была совсем убита.
— Господин де Вальвиль,— сказала мадемуазель де Фар, до той минуты молча слушавшая все, что говорилось вокруг,— объясните мне, что все это значит.
— Ах, дорогая кузина! — ответил Вальвиль, бросаясь к ее ногам.— Во имя всего, что дорого вам, спасите мне жизнь — речь идет по меньшей мере о жизни моей; молю вас, я взываю к вашей доброте и великодушию. Это правда, Марианна была несколько дней в ученье у этой женщины. В двухлетнем возрасте она лишилась отца и матери, полагают, что они чужестранцы; обоих убили в почтовой карете, вместе с их слугами,— это факт установленный; но так до сих пор и не удалось узнать, кто же они были; судя по их свите, они были знатные люди — вот и все, что можно о них сказать. Мадемуазель Марианну извлекли из кареты живой, она лежала на откинутой дверце, прикрытая телом матери; ее взяла к себе на воспитание сестра одного сельского священника, которая недавно умерла в Париже, оставив Марианну без всякой помощи. Какой-то добросердечный монах привел ее к моему дяде; я познакомился с ней совершенно случайно, но я обожаю ее; если я лишусь ее, я лишусь жизни. Я уже сказал, что ее родители путешествовали с несколькими слугами обоего пола, она, несомненно, высокого происхождения — так всегда предполагали. Весь ее облик, ее изящество и ее характер служат лишним тому доказательством; быть может даже, она принадлежит к более знатному роду, нежели я; быть может,— если б это стало известно,— ее любовь оказалась бы слишком большой честью для меня. Матушка знает все, мы ей все открыли, и она в восторге от Марианны; она поместила ее в монастырь, она дозволила мне любить Марианну, дозволяет мне жениться на ней, и я полагаю, что вы вполне способны разделить ее образ мыслей: вы не поставите Марианне в вину роковой случай, отнявший у нее родителей, вы не будете презирать ее сиротство. Несчастье, когда оно сопровождается такими обстоятельствами, о коих я говорил, не должно лишать такую миловидную девушку, и, как это ясно видно, девушку знатного рода, почтительного обращения со стороны всех порядочных людей. Сохраните же к ней уважение и дружбу; сберегите мне невесту, сберегите для себя подругу, достойную вас, подругу, наделенную благородным сердцем, какого вы не найдете больше ни у кого; оно всецело будет принадлежать вам, так же как и мое сердце, переполненное вечной и беспредельной признательностью. Не разглашайте нашу тайну, но этого еще мало,— здесь была сейчас горничная, и она все слышала: надо подкупить ее, и как можно скорее, надо торопиться.
— Я уже подумала об этом,— сказала мадемуазель де Фар, прервав его, и дернула за шнурок звонка.— Постараюсь сейчас помочь вам в беде. Успокойтесь, сударь, и доверьтесь мне. Рассказ ваш тронул меня до слез; я всегда питала к вам уважение, а теперь уважаю в тысячу раз больше. Я считаю также, что госпожа де Миран поступила, как самая достойная женщина; я и сказать не могу, как я люблю ее, как меня трогает ее отношение к Марианне; я не хочу уступать ей в сердечности. Утрите ваши слезы, дорогая моя подруга, и будем думать лишь о нашей дружбе, пусть она крепко свяжет нас и длится всю жизнь,— добавила она, протягивая мне руку. Я бросилась к ней и, заплакав, поцеловала ее руку с мольбой, с нежной признательностью, но отнюдь не с чувством унижения.
— Дружба между нами будет для меня не только честью, она станет для меня дороже жизни, ибо жить я буду лишь ради любви к вам и к Вальвилю,— проговорила я сквозь слезы, исторгнутые у меня умилением.
И больше я не в силах была говорить; мадемуазель де Фар тоже плакала, обнимая меня, и тут как раз вошла горничная, о которой я уже говорила,— она пришла узнать, зачем барышня вызвала ее звонком.
— Подойдите, Фавье,— сказала мадемуазель де Фар властным тоном.— Вы ко мне привязаны,— по крайней мере, мне так кажется. Как бы то ни было, вы видели, что тут произошло с появлением этой торговки; если у вас вырвется хоть слово о том, что здесь было, я рано или поздно выгоню вас, да, я вас выгоню. Но если вы будете хранить молчание, я обещаю вам богатую награду — целое состояние.
— И я, со своей стороны, обещаю увеличить эту награду,— подхватил Вальвиль.
Фавье, краснея, заверила нас, что она будет молчать: но зло уже было сделано, она уже все рассказала, и в шестой части вы узнаете, какие события вызвала ее нескромность,— в них даже вмешались могущественные лица. Кстати сказать, я не забыла, что собиралась поведать вам историю одной монахини, и вот нашлось наконец место для этого рассказа — с него начнется шестая часть.
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
Посылаю вам, сударыня, шестую часть моей «Жизни» — вы, конечно, этому очень удивитесь. Быть может, вы еще не кончили читать пятую часть? Вот какая вы лентяйка! Ну уж, сударыня, постарайтесь не отставать от меня, читайте по меньшей мере так же быстро, как я пишу.
«Но откуда у вас такая прыть,— спросите вы,— ведь до сих пор у вас ее никогда не было, вы только обещали, что она у вас появится».
Дело в том, что как раз это обещание и портило все дело. Быстрота была как бы обязательством с моей стороны, это был мой долг, а ведь платить долги очень трудно. Теперь же, когда на мне не висит этот долг, ибо я уверила вас, что нечего рассчитывать на скорую уплату, мне приятно поскорее погасить его. Я воображаю, что это с моей стороны щедрость, тогда как на деле это только аккуратность,— это большая разница.
Не будем, однако, упускать нить повествования. Я обещала рассказать вам историю одной монахини; однако ж я предполагала говорить только о себе, и этот эпизод совсем не входил в мои планы; но поскольку сюжет его, по-видимому, затронул вас за живое, а я пишу лишь для вашего развлечения, то я могу попутно коснуться этой истории, было бы несправедливо лишить вас ее. Подождите минутку, я скоро дам слово монахине, о которой идет речь, и она сама удовлетворит ваше любопытство.
Вы, кстати сказать, признались мне, что давали читать мои приключения многим вашим друзьям. Вы говорили, что кое-кому понравились рассуждения, которые часто у меня попадаются, а другие, наоборот, полагают, что без рассуждений прекрасно можно было бы обойтись. Я думаю теперь так же, как они, и намерена вовсе отказаться от рассуждений, да и моя монахиня к ним не склонна. Она не покажется вам болтуньей, какою была я, ее рассказ будет быстро продвигаться вперед; а когда настанет моя очередь говорить, я последую ее примеру.
Однако я полагаю, что, назвав себя болтуньей, я, пожалуй, вызову недовольство добрых людей, которым нравились мои рассуждения. Если это была просто болтовня, то, стало быть, напрасно она им понравилась, значит, у них дурной вкус. Нет, господа, нет, я совсем с этим не согласна; наоборот, я не могу и выразить, как я ценю ваше мнение и как для меня лестна ваша похвала. Если я и называю себя болтуньей, то только в шутку и из любезности к тем, кто, может быть, и в самом деле считает меня болтливой, и, по правде говоря, я бы и дальше такой оставалась, но ведь гораздо легче прекратить всяческие отступления. Вы оказываете мне много чести, одобряя мои рассуждения; но и те, кому хочется, чтобы я придерживалась простого пересказа фактов, доставляют мне большое удовольствие: мое самолюбие на стороне первых, а леность — на стороне их противников; да я уже немного и отошла от суеты мира сего; в моем возрасте предпочитают то, что удобно, а не то, что лестно. К тому же я подозреваю (скажу вам по секрету), что любители рассуждений не в большинстве. Учтите также, что сообразоваться с их вкусом трудно, и я надеюсь, вы извините меня за принятое мною решение.
Мы остановились на том разговоре, который был у мадемуазель де Фар и Вальвиля с Фавье; я уже говорила, что предосторожность эта оказалась бесполезной.
Вы, вероятно, помните, что Фавье исчезла из комнаты раньше, чем ушла госпожа Дютур, она вернулась, когда ее позвали; отсутствовала она только четверть часа, но эти четверть часа она употребила во вред мне. Из моей спальни она побежала к госпоже де Фар и рассказала ей все, что видела и слышала.
Она не посмела нам в этом признаться. Мадемуазель де Фар заговорила с ней таким тоном, что она испугалась и не дерзнула сказать нам правду. Я лишь заметила, что лицо у нее вспыхнуло, как я уже говорила, и, при всей моей подавленности, мне бросился в глаза этот ее внезапный румянец, я почувствовала что-то недоброе.
Она ушла расстроенная, а мадемуазель де Фар стала меня утешать. Я держала ее за руку и горько плакала, а она успокаивала меня самыми нежными ласками.
— Дорогая подруга, перестаньте же плакать,— говорила она мне.— Ну, чего вы боитесь? Эта девушка не скажет ни слова, будьте уверены (она говорила о Фавье); мы привлекли ее на свою стороны, воспользовавшись разными способами заткнуть ей рот. Я ей сказала, что болтливостью она погубит себя, а молчанием составит себе состояние; неужели вы думаете, что после того как я запугала ее всякими угрозами да пообещала ей щедрую награду, она не будет молчать? Да разве есть хоть малейшая вероятность, что она изменит нам? Успокойтесь же, успокойтесь. Докажите мне этим свою дружбу и доверие, иначе я буду думать, что это вы из-за меня плачете так горько; да, да, я стану думать, будто вам стыдно, что я была свидетельницей скандала, и вы подозреваете, что у меня возникло к вам чувство, унизительное для вас. Но вы ошибаетесь, я люблю вас теперь еще сильнее, чувствую себя теснее связанной с вами, еще больше сострадаю вам и всю жизнь буду питать к вам больше уважения. Да, именно так я буду думать о ваших слезах, видите, сколько я имею оснований сетовать на вас, ведь ваша скорбь могла бы обидеть меня и доставить огорчение моему сердцу!
Такие речи совсем растрогали меня, и слезы мои полились сильнее. Говорить я не могла, не хватало сил, я лишь покрывала бесчисленными благодарными поцелуями руку мадемуазель де Фар.
— Успокойтесь,— уговаривал меня Вальвиль.— Кто- нибудь может прийти, может заглянуть сама госпожа де Фар. Ну что она подумает, застав вас в таком состоянии? Как мы его объясним ей? Да и почему вы так огорчаетесь? Ведь случай этот не будет иметь никаких последствий, ручаюсь вам,— добавил он, бросившись к моим ногам; казалось, еще никогда он не был полон такой страстной любви ко мне; я же переводила взгляд с возлюбленного на подругу, глаза мои выражали, как глубоко я чувствую те нежные утешения, которыми оба они старались меня успокоить,— и вдруг мы услышали шаги у моей двери.
Это была госпожа де Фар. Через секунду она вошла. Ее дочь и Вальвиль сели возле меня, я успела утереть глаза, прежде чем она появилась; но лицо мое еще хранило следы пережитых волнений, я не могла согнать с него сокрушенного и горестного выражения.
— Притворитесь, что вам не здоровится,— быстро шепнула мне мадемуазель де Фар,— а мы скажем, что вам стало дурно.
Едва успела она вымолвить эти слова, как мы увидели ее матушку. Я, вместо реверанса, просто склонила голову, чтобы подчеркнуть свою слабость, которая близка была к подлинной.
Госпожа де Фар поглядела на меня, но не поздоровалась.
— Она что, занемогла? — спросила эта дама у Вальвиля равнодушным и не очень вежливым тоном.
— Да, сударыня,— ответил он.— Мадемуазель стало дурно, и мы с большим трудом привели ее в чувство.
— Она еще крайне слаба,— добавила мадемуазель де Фар, по-видимому весьма удивленная, что мать ее так неучтиво говорит обо мне.
— Ну если так,— таким же тоном продолжала госпожа де Фар, ни разу не сказав «мадемуазель»,— можно отвезти ее в Париж, если она хочет. Я дам ей свою карету.
— Сударыня, ваша карета не понадобится,— сухо сказал Вальвиль.— Мадемуазель вернется в моем экипаже, за мной уже приехали.
— Вы правы, можно и так,— ответила она.
— Как, матушка! Ехать уже сейчас? — воскликнула ее дочь.— Я полагаю, что надо подождать.
— Нет, мадемуазель,— сказала я в свою очередь и поднялась с кресел, опираясь на руку Вальвиля.— Нет разрешите мне уехать. Приношу вам тысячу благодарностей за ваше внимание ко мне, но мне и в самом деле лучше уехать, и я хорошо чувствую, что мне не следует долее здесь оставаться. Выйдемте, сударь. Мне полезно побыть на воздухе, пока не подадут вашу карету.
— Но, матушка,— вторично вмешалась мадемуазель де Фар,— будьте осторожны. Неужели вы допустите, чтобы мадемуазель Марианна поехала в карете совсем одна? И раз она твердо решила вернуться сейчас, не считаете ли вы нужным, чтобы мы ее отвезли или, по крайней мере, чтобы я взяла с собой одну из ваших служанок и отвезла бы мадемуазель в монастырь или к госпоже де Миран, которая ее доверила нам? А иначе только господин де Вальвиль мог бы ее проводить, но разве это прилично, чтобы он один ехал с нею?
— Нет,— улыбаясь, ответила ей мать.— Но послушайте, господин де Вальвиль, я жду гостей. Ни моя дочь, ни я не можем отлучиться. Не достаточно ли будет одной из моих служанок? Я пошлю с вами ту, которая ее одевала. Отсюда до Парижа рукой подать. Не правда ли, прелестное дитя? Этого будет достаточно?
Вальвиль, возмущенный столь дерзкой уловкой, ничего не ответил.
— Мне никого не надо, сударыня,— ответила я, глубоко убежденная, что горничная, которую мне предлагали в провожатые, все разболтала.— Мне никого не надо.
Я сказала это, уже выходя из комнаты под руку с Вальвилем. Мадемуазель де Фар потупилась с удивленным видом, отнюдь не делавшим чести ее матери.
— Сударыня,— сказал Вальвиль госпоже де Фар резким и решительным тоном.— Мадемуазель поедет в моем экипаже, вы предлагали свой, разрешите мне воспользоваться им и поехать за нею следом. Ее состояние меня тревожит; если с нею что-нибудь случится, я смогу оказать ей помощь.
— Но зачем же вам расставаться? — сказала она, по-прежнему улыбаясь.— Что это значит? Я не вижу в этом никакой необходимости, раз я посылаю с ней одну из своих горничных. Быть может, вашей знакомой приятнее остаться? Вы знаете, что в четыре или в пять часов вечера должен приехать экипаж, который госпожа де Миран хотела за ней прислать; а до тех пор, поскольку она больна, а у меня гости, она будет кушать в своей комнате.
— Да,— сказал Вальвиль.— Прием довольно удобный, но не думаю, чтобы она согласилась.