Анна Маркина
Носильщик и облако
«ПоговорИ со мной, поговорИ со мной…» -
бормотал он облаку. Облако было белым, как пудинг рисовый.
Солнце было холодно и рассеяно, словно дым.
Воздух –
ледяным.
Все прошло. Прошла легкость, прошла заря.
И перрон тянулся к завершению октября.
«Все не зря, - шептал носильщик облаку, - все не зря».
Люди обрывались в город, из поезда выходили,
люди погружались в город, как в речку старые крокодилы –
погружались медленно, величаво.
И хотелось забыться, согреться хоть чем-нибудь.
Хоть бы чаем.
«Целых восемь путей тут, - думает, - а свой преотвратный дан:
сквозь туман тащишь чей-нибудь чемодан,
чьи-то камушки с юга, башенки из парижей.
Мне такое – лишь в сумках; не подобраться ближе.
Так ты, облако, никогда не запрыгнешь выше…
Мне положен случайный домик с дырявой крышей
и жена, застывшая, обреченная,
со зрачками черными.
Он идет, а с ним рядом идут попутчики.
«Облако!» - зовет он.
Облако обглодали тучи.
«Как же все приземленно, - говорит носильщик, - и как все грубо.
Облако, ты обрубок».
Солнце разливается, ржавое, темное, словно йод.
«Милые пол-облака, - говорит носильщик, - ничего, пол-облака.
Все пройдет».
О любви
Короче, будет так. Мы встретимся на Чистых.
Сентябрь к тому моменту зажжет в ветвях пожар
и листья выдавит на лужи, как горчицу,
и рядышком устроит на лавочку бомжа.
Мы захотим забиться в бессонный бар, где здешний
официант, как пыль, проносится легко,
и воздух кажется от дыма поседевшим,
и в ночь дежурят ноги на башнях каблуков.
Два кофе с коньяком. Последними заплатишь…
за крышу, этот дым, за вечер, эту жизнь…
и под твоей рукой с коротенького платья
сорвутся в ровный дождь печальные стрижи.
Мы выйдем во дворы. Деревья спят в развалку.
И дождь пронзит нас, словно разбитое стекло…
как будто окатило из дряхлой поливалки,
заставшей нас обоих врасплох.
Фантазия на тему городского транспорта
Троллейбус ползет по пробке,
и плачут в нем пассажиры,
и плачу я им под стать.
Все грустно: вот в тетке жирной
количество подбородков
никак мне не сосчитать.
Стареющего хирурга
не видно. С утра спешил все
чинить он десятки тел.
Наверно совсем зашился.
И ввалится в двери ругань,
и с ней забредет метель.
- Позвольте побеспокоить?
- Позвольте мне ногу втиснуть?
Троллейбус гудит, как улей.
И плачет в окошко льдистое
проспавший сегодня школьник,
и плачет его бабуля.
Качает нас этим утром…
и вечером, и в обед:
то влево, то вправо тянет.
И кажется – места нет!
Но влезет еще кондуктор
с обгрызенными ногтями.
***
Дети ловят жука, а жук удирает резво.
Двор пропитан сиренью, тает на сливах снег,
и сидят под сливами бабушки… как во сне,
сколько помнишь себя, сидят они у подъезда.
Майский жук – цап, цап - в коробкЕ. Остывает местность.
Капли бьются в детей, балконы, котов, белье –
не моргнешь и глазом, уже и гремит, и льет,
и смывает одну из бабушек в безызвестность.
И смывает ее пенек и ее рейтузы:
ни артритных рук, ни седин, ни ее лица
не останется, не останется. До конца
мы идем одни… - развалины и обузы.
И кому скорбеть, выдохнуть или охнуть?
Ни родни, ни страны, что ценит тебя живьем -
и сидишь, как жук, который приговорен
в коробкЕ, побарахтаться, побарахтаться
и засохнуть.
Стихи для Аси
мишин папа алкаш,
как и наш…
Ася
Просто ты забыла много, поэтому ночь груба,
просто детство опало, как лепестки, и выцвело…
Помнишь, лето дрожало, гудело на дне провинции,
где неведомо море и соль не собирается на губах,
где невиданны горы, но цепи твоих вершин
обозримы… Поднимайся, барахтайся, забирайся!
Мы кораблики. Каждому – путь, и простор, и айсберг.
Вот тебе начало: разрезали кровлю, втянули в мир.
И давай, дыши.
Чьи-то руки беспокойны, как стоны чаек,
чьи-то руки трепещут рядом. Ты ждешь, нагая.
Ты растешь. Одеваешься, обуваешься, постигаешь,
как все в мире жмет… как маняще все и печально.
Над столом щебечешь, над книжкой чужой зеваешь,
над разбитой чашкой, словно над мертвой, плачешь.
Как бессилен вечер, вожделенно чужое платье,
как отчаянно невыносимо, что ты живая,
ограничена телом, домом! Всюду не поняли, не додали:
у того есть плеер, у этого торт в гостиной.
У тебя есть папа, и это с гостями не совместимо.
Ты бредешь среди летнего гула и трут сандалии.
Вася младше. На семь минут. Между вами нить,
как положено. Он, что ежик, колок, когда разбужен,
и криклив в обед. Добывая монетки в лужах,
смутно ощущаешь что-то, что вас роднит.
Помнишь, засыпаете? Снежинки снуют пугливо
по периметру дома, без края и без конца.
Все неотвратимо. Под пьяной рукой отца
ахнет бабушка, как расстроенное пианино.
А на утро не выйти в школу. Хоть фонари
пробивают темень. И кажется, будто вверх,
набегает снег, набухает день. Но входную дверь
не откроешь. Тело спит с другой стороны двери.
Все пройдет, опадет, выцветет. Убежит,
юркнет в памяти, как по тропинке ящер.
Мы на то бесхозны, безызвестны и проходящи,
чтоб друг в друге отпечататься и зажить.
Перемолится все, перемелется. Вспомнишь, выцепишь
как плелась домой и думала не успеть,
и несла в себе этот отчаянный гул провинции
и надежду, молчавшую, словно степь.
***
Спаси меня от завтрашнего дня:
будильника, тв, метеосводки,
раздавленной с тобой бутылки водки,
толпы, в которой позабыл меня,
от платежей за домофон, за газ
за связь и свет, за воду и квартиру,
за все: от посещения сортира
до стимула врачу, чтоб все же спас.
И как тебе? Ведь знаешь наперед,
что в мире все… все в мире заоконно:
то кот под вечер шмякнется с балкона,
то друг под утро как-нибудь умрет, -
оглянешься на них через плечо:
ну что за новость?! Все тут постояльцы…
ты любишь что-то, а оно – сквозь пальцы,
пока и сам за ним не утечешь.
Спаси меня из мира скоростей,
счетов, откатов, судий и полиций,
пока еще мы можем умилиться,
как пони возит маленьких детей,
как бабочка запуталась в сачке,
как седина прилизана к макушке,
как девочке прокалывают ушки,
как держит крестик верующий в руке.
Все будет ok. Ты молод и неглуп,
в бессвязном мире что-нибудь да понял…
Малыш рисует кисточкой из пони
тебя, меня и солнышко в углу.
Про поэта и мышь
А. К., чтобы он продолжал видеть и ловить мышей
Вот сидит поэт у мыса.
Вот к нему суется крыса.
Осуждает его крыса:
«Ты чего сидишь поэт?
дела что ли лучше нет?
может, что-нибудь болит?
может, вовсе инвалид?»
«Эх, мышара, эх, мышара,
что-то ты совсем не шаришь,
ведь понятно и ежу,
что не просто так сижу».
Крыса пробует сначала:
«Ты наверно подмечаешь,
как у лодок бьются чайки
и туристиков печальных
укачало-укачало…?
Да тебе бы не мешало
потревожить полушарья!
Ну, какая ж я мышара?
Я вполне себе у мыса
уважаемая крыса.»
И с усмешкою нечаянной
ей поэт наш отвечает:
«Ерунду ты говоришь!
Я сижу затем у мыса,
чтоб в тебе подметить, крыса,
надоедливую мышь».
***
Ты загадала снег. Ну, что ж… смотри в окно –
земля, как чистый лист. Начнем и мы сначала?
Подъезды и ступеньки – как старые причалы,
безбрежная зима волнуется у ног,
и караулит ветер, отчаян и бедов.
Пройдемся наугад по шумному Арбату,
и из последних сил угрюмый гастарбайтер
сгребет лопатой грязь оставленных следов.
Пройдемся. Поспешим! Слетим, сорвемся вниз,
как сходит день на нас. Вот снег, для нас сошедший,
уселся на тебя. Ты сгонишь снежный шершень,
как смахиваешь все досадное, с ресниц.
***
Как робкий сон, неповторимы,
как ночь, темны и проходящи,
как грузчиком забытый ящик,
у светофора всё стоим мы.
И гулок день, и час наш дешев,
и время - беспокойней ливня,
и забиваются пугливо
листы под мокрые подошвы.
Нам говорят: "С бордюра слезьте,
отремонтируем до снега..."
А мы стоим, уставясь в небо
и солнца ждем на перекрестье.
***
Ты напишешь о том, что дорога легка,
неподъемна тоска и отложена драка,
что светает и мать умирает от рака,
что окурок дрожит в твоих слабых руках.
И какой-то редактор, уставший болеть,
прикоснется к подборке на склоне субботы,
пролистает со скукой. Ну вот, заработал
за прочтение сорок рублей.
Баллада о Салатовом (велосипеде)
«Сколько лет, - говорит дальнобойщик, – жары, - говорит, -
такой не было, чтоб дорога лопалась, как арбузы».
А стайка велосипедов плещется и подпрыгивает
в духоте ползущего по Ростову кузова.
И товар разгружают (с перекурами и проклятиями,
то ли в адрес судьбы, то ли универмага,
где на шаре вертящегося вентилятора
виснет девочка, пока отвернулась мама).
И среди новых великов величаво стоит Салатовый:
у него – и рама, и скорости – все всерьез!...
И когда никто, мне верится, не подсматривает
он рулем прогоняет мух со своих колес.
В магазин входит парень, коричневый, что скала,
от загара. Велик даже приосанился, вытянул гордо шею…
Саше купят его - Саша без троек закончил десятый класс
и теперь, как царь, ждет родительских подношений.
И Салатовый, горд, что его наконец-то взяли
подставляет педаль (подставляет, поверьте, сам!),
и дрожит, и звенит: «Забирайся, скорей, хозяин!»,
а потом ждет в подъезде, вернее любого пса.
И однажды они плывут сквозь конец июля,
под колеса вишни прыгают помаленьку.
И держать бы по ветру раму! но с ними – на раме – Юля;
Саша задевает своей коленкой ее коленки.
Саша шепчет каждым вздохом, прикосновением: влюблен, мол, в нее!
И когда они лежат в траве, у нее горят мочки ушек,
белый пух укрывает, Саша нащупывает на платье молнию…
А Салатовый ждет за тополем, отвернувшись.
Дни сменяются – в квартире развертывается тайна:
Саша уезжает… Куда? После скольких лет? Зачем убежали годы?
(Знаете, велосипеды их не считают)
Велик просто служит, пока он на что-то годен.
И Салатовый ждет в подъезде, уткнувшись в стену.
Сашин дедушка прибывает в гости, хлопает по сиденью,
проходя в квартиру: «Ну, что ты такой потерянный?
Я, пожалуй, тебя заберу, бездельник…»
И вот велик втискивают в загородную электричку,
он подпрыгивает от удовольствия (чудеса?
или кажется?). Вот он скрипнет седлом коричневым…
А потом они с дедушкой едут в сад.
И пока Салатовый перед лимонницей хвастается дотошно
своим цветом – смотрите, вот он, красивый, вот он! –
дед слабеющими руками выкапывает картошку
и затем на лавочке, прищурившись, ждет кого-то,
но никто не приходит. И под небом, раненым,
истекающим красным, они едут сквозь суету двора,
где висят, как грозди, старушки древние, дети ранние.
Велосипед отправляется в полупустой гараж.
И опять бегут годы. За велосипедом приходят реже.
Он ревниво смотрит на молодых собратьев
и скучает о том, как бывало прежде…
А малины в саду - бездонно, да нет сил убрать ее.
И Салатовый потускнел, и звонок разболтался - давно шалит.
«Как же мы, хозяин, - Салатовый думает, - устарели,
как сложны мы, скованы, пообношены…
но нас греет солнце, пока еще все же греет!»
И он ждет в гараже, дышит холодной пылью…
Но никто не приходит. Он бодрится: «Да я же… я всех живее…
Я еще послужу. Где хозяин? Меня забыли?»
И ночами плачет, я видела,
и от слез ржавеет.
И опять бегут годы… И спит в гараже Салатовый,
и тревожно во сне подрагивает отчего-то он.
Но однажды видит свет за распахнутыми воротами
и на свет летит,
будто он стал крылатым.
***
Жуют в вагоне повсеместно.
Храпят бабули в беспорядке
И очень хочется в отместку
их всех пощекотать за пятку.
Заправимся с соседом вместе
(он эластичен, как резина,
и врос массивный желтый перстень
в его толстеющий мизинец).
Все будет так. А не иначе.
Приезд-отъезд. Пока-привет.
Завесить окна, жахнуть чачи…
и ждать, пока погасят свет.
***
Китами проплывают облака;
придуманный гарпун им в животы
мальчишка запускает. Если ты
полдня с картошки убирал жука,
тебе все небо – море и киты.
Сестра его в то время на ходу,
спешит, одернув платье, поскорей
пустить армаду мыльных пузырей,
в нос рыжему ленивому коту.
Вот парень колорадского жука
сестре сует под видом светлячка.
И девочка хранит его. Молчок.
И шепчет колорадскому жуку
сквозь время, банку, воздух и тоску:
«Гори, гори… мой славный светлячок!»
***
Повзрослели, кажется. Лампа под потолком,
над тобой горевшая сказочным огоньком,
когда – темень, все спят, а ты будто плывешь по краю
в одеяле-коконе с подушкою-рюкзаком;
лампа, что висела недосягаемо далеко,
больше не хранит тебя, не хранит покой,
ставишь стул и просто дотягиваешься рукой…
когда лампа раз в полгода перегорает.
Ты вступаешь в лето… с туристическим рюкзаком,
в нем вещей – как боли в тебе – битком,
в нем вещей – как памяти – целый ком…
К одуванчикам шмель мимо тебя несется.
На дороге мальчик грозит девочке кулаком,
она бьет в асфальт устойчивым каблучком,
и срывает цветок, и держит его, как солнце…
***
Увези меня с работы на обед
и случайно забери себе,
как сервиз, что тетка завещала.
На диване обоснуюсь я,
где твой кот, оседланный клещами,
спит на волнах смятого тряпья.
Привези. Заставь не уезжать,
приюти, как сбитого стрижа.
И пока сквозь щели ветер хлещет,
будет греть замерзшее окно
грузный кот, заметно постаревший.
Что-нибудь да будет решено!
Отпусти обратно жить, когда
в темень врежется уснувшая звезда,
и под ней закроют магазины,
и под ней зазеленеет клен,
и, проспав медлительную зиму,
выйдет из запоя почтальон.