В те дни в таинственных долинах,
Весной, при кликах лебединых,
Близ вод, сиявших в тишине,
Являться муза стала мне.
Саша проснулся еще до подъема, когда еще не были слышны в коридоре шаркающие шаги дежурного дядьки, встал с узкой постели на холодный пол и подошел к окну. Сквозь чернильную густоту ноябрьского утра россыпью еще более черных пятен на крыше соседнего церковного флигеля была видна стая ворон. Тяжелые и низкие облака шли со стороны залива, неся на своих плечах, то ли последний дождь, то ли первый снег. И эта пронзительная утренняя тишина замершей природы заставила Сашино сердце сжаться в комок, дыхание перехватило, как от ледяного душа и какие-то светлые слезы подступили к глазам. Он оглянулся на закрытую дверь, словно кто-нибудь мог уличить его в этой минутной слабости, потом прошлепал замерзшими ногами к постели и лег, подложив руки под голову.
«Спишь, мой дорогой друг? Спишь, Жано?» - чуть слышно прошептал Саша и провел пальцами по картонной перегородке. Соседняя «келья» принадлежала Ване Пущину – другу Саши Пушкина по Лицею. То ли от созвучия фамилий, то ли по родству душ, мальчики сблизились с первых дней, вместе проводили время и часто переговаривались, лежа в постели, обсуждая события прошедших дней, подростковые шалости, преподавателей и товарищей.
За тонкой перегородкой раздалось сопение, сонный бессвязный лепет. Наконец, ровное дыхание друга не оставило сомнений в том, что Жано спал крепким утренним сном без сновидений. Саша вздохнул и улегся поудобнее. Замершие пальцы ног начали согреваться. Беспричинные слезы высохли, сердце перестало выпрыгивать из-под левой ключицы, дыхание, прежде глубокое и бурное, стало размеренным и тихим.
Вот так всегда! Нахлынет что-то. Восторг и печаль в одном прикосновении северного ветра к стеклу окна. Смутные тени встреченных людей, картинки из прошлого, обрывки рифм, которые, словно ростки на весенней пашне, ползут сквозь душу, прокалывая ее суровой остью, распускаются спелыми колосьями стихов.
Саша мечтательно закрыл глаза и стал вспоминать Катеньку, сестру Саши Бакунина, встреченную им два месяца назад на лицейском балу.
- О милая, повсюду ты со мной,
Но я уныл и в тайне я грущу
Блеснет ли день за синею горою,
Взойдет ли ночь с осеннюю луною
Я все тебя, прелестный друг, ищу!»
«Боже, как хороша, Жано! Как она хороша! Саша сказал мне, что к лету они снимут здесь дом. Наверное, мы будем видеться. Какое дивное бирюзовое платье было на ней в прошлую среду. А вчера, я стоял подле окна и все глядел на дорогу – ждал экипажа. Нет, напрасно. Как она хороша!» - Саша не заметил, как произнес вслух последние слова и из-за картонки донесся голос Вани Пущина: «Ты прав, Пушкин - хороша, но ты еще весьма молод. Тебе только пятнадцать. А ей девятнадцать. Я тебя старше на целый год. Мне и карты в руки».
«Что ты сказал, подлый Жано?! Дуэль, непременно дуэль!» В эту секунду коридор огласил дребезжащий звук колокольчика, и скрипучий голос дежурного дядьки известил всех о подъеме и утренней молитве. Захлопали двери и, вскоре, в коридоре собралось человек двадцать пять. Дружески похлопывая друг друга по плечам, с неприбранными волосами и расстегнутыми синими мундирами с красными воротничками, лицеисты двинулись в залу на утреннюю молитву. По пути Пушкин стряхнул с себя утреннюю меланхолию, помирился с Пущиным, отпустил пару шуток в сторону портрета Василия Федоровича Малиновского – первого директора Лицея, поставил подножку Пашке Мясоедову – толстому увальню с прилизанными волосами и лорнетом на золотом шнурке. Всюду снующий и везде успевающий Саша Пушкин разбудил лицеистов, кого-то доброй улыбкой и дружеским рукопожатием, кого-то желчно остротой или недозволенной шалостью. Ему отвечали тем же.
Когда ввалились в залу шумной, разгоряченной ватагой, надзиратель по учебной и нравственной части Степан Фролов достал из ящика комода молитвенник и вложил в руки Модэста Корфа. Молитвы лицеисты читали по очереди, но Модэст читал их с особым выражением лица, закатывая глаза и подвывая, чем вызывал умиление надзирателя. Саша толкнул локтем приятеля Мишу Яковлева: «Смотри! Сейчас заблеет как баран!» И действительно. Корф сложил губы в трубочку, запрокинул голову и тонким, срывающимся голосом, похожим на блеяние, затянул: «Отче наш…» Среди лицеистов началось оживление, и когда на паузе после выдоха, Модэст собирался выдать заключительное: «Аминь», Миша Яковлев, известный всем как выдумщик, пародист и лицедей, передразнивая Корфа, пропищал: «Все-е-е мы о-о-овцы твои-и-и, бе-е-е», зал зашелся от хохота. Красный, как рак, Корф сунул молитвенник Фролову и выбежал из залы. Надзиратель не успел заметить, чья шалость привела к столь поспешному бегству его любимого ученика. Он сдвинул брови и заскрипел: «Господа! Попрошу вас во время молитвы соблюдать правила приличия. А сейчас – всем в класс. После попрошу получить шинели. На носу зима».
В физический кабинет Якова Ивановича Карцова, преподающего в Лицее точные науки, Саша шел неохотно. Математические формулы вызывали у него тошноту и головные боли, и время, проведенное в изучении геометрии и алгебры, казалось ему потраченным впустую. Он сел около окна. Сквозь пыльную муть оконного проема, с отражающейся в нем, свечой, он стал наблюдать, как молочно-белое утро вползает во двор, оставляя мокрые следы на аллеях и клочья тумана в арках, соединяющих лицейский и церковный флигели. Обмакнув перо в чернильницу, он стал с кропотливым изяществом заполнять поля чистого листа, лежащего перед ним, аккуратными женскими профилями и вензелями. Когда почти весь лист по периметру был испещрен головками и завитушками, Саша ощутил знакомое утреннее покалывание в груди и учащенный ритм сердца сложил рифму в его голове, а рука вывела на бумаге:
«Навис покров угрюмой нощи
На своде дремлющих небес;
В безмолвной тишине почили дол и рощи,
В седом тумане дальний лес».
«Господин Пушкин, пожалуйте к доске» - услышал он голос учителя. Саша отряхнулся от строчек в голове, как собака отряхается после купания, вышел к кафедре и встал около доски, на которой мелом были выведены непонятные формулы и буквы. «Не соблаговолите ли нам сказать, чему равен икс?» - как сквозь сон долетели до него слова Карцова. Саша стоял весь пунцовый от смущения, и его взгляд блуждал по кабинету. Лешка Илличевский, по прозвищу Олесенька, сложил указательный и большой палец в кружок и показал товарищу.
- Нулю. Икс равен нулю.
- Да, сударь. Мои предметы вы все за ноль держите. Как бы этот ноль не появился в вашей табели за месяц до переводных экзаменов. А сейчас идите на место и пишите свои стихи.
Саша прошел на место, по дороге отпустив затрещину Олесеньке. Потом он сел, шаловливые искорки блеснули в его глазах. Он что-то написал на листе бумаги осторожно, английской булавкой, случайно обнаруженной в кармане, приколол это к воротнику Модэста Корфа, сидящего впереди. В это время колокольчик в руке дядьки огласил своды коридоров. Наступило время утреннего чая с крупичатой белой булкой. Но лицеистам было не до чая. Толпясь за спиной у Модэста Корфа, все читали надпись, подколотую к воротничку – «Мордан-дьячок». Вскоре тот заметил причину общего веселья и, сорвав записку, подбежал к Пушкину. Саша невозмутимо пил чай. Рядом с ним за столом сидели его друзья: Антон Дельвиг – Тося, Александр Горчаков – Князь и Иван Пущин, известный нам уже как Жано.
- Это ты сделал, арапчонок. Я знаю. Сейчас задам тебе!
- Господа, негоже дворянину распускать кулаки – прозвучал голос Саши Горчакова.
- Да ты прав, Князь! Дуэль. Только дуэль. Я проучу тебя, обезьяна!
- Господин барон видимо намекает на мои африканские корни – обратился к друзьям Саша.
- Но хочу заметить, что в минуты опасности моя африканская кровь бурлит горячее, чем голубая курляндская водица.
- Я тотчас пришлю секундантов – взвизгнул Корф и отскочил от стола.
- Будьте моими? – обратился Пушкин к Дельвигу и Пущину.
Через пару минут к столу подошли Дима Маслов и Сильверий Броглио. Сговорились насчет поединка на учебных шпагах после второго урока в гимнастическом кабинете. Поединок должен быть до трех уколов. Проигравший приносит извинения и кукарекает во время вечерней молитвы. На том и порешили.
Прозвенел звонок, и лицеисты направились в класс. Урок рисования проводил Сергей Гаврилович Чириков. Саша любил уроки рисования, но сегодня весь его рассудок занимала предстоящая дуэль. Внешне спокоен, он терпеливо рисовал главный фасад лицейского здания со стороны дворца, украшенный портиком из четырех колонн корнифского ордера и декоративным фризом над окнами третьего этажа.
Когда прозвенел звонок, и все отправились получать шинели у дежурного дядьки, Саша с товарищами прошел в конец коридора к гимнастическому кабинету, где на полках стояли учебные шпаги с затупленными остриями и на вешалках висели колеты, защищающие грудь от уколов. Кабинетом заведовал Александр Александрович Вальвиль. Уроки фехтования проходили по субботам, поэтому кабинет был пуст. Все лицеисты, кроме дуэлянтов и их секундантов отправились на прогулку.
Корф уже размахивал шпагой перед тренировочным манекеном. Он нацепил на себя колет из бычьей кожи, который был явно великоват ему и доходил до середины бедра. Колет стеснял движения, поэтому Саша не стал надевать его. Дуэлянты встали в стойку, и пока неуклюжий Корф, путаясь в рукояти шпаги, попытался сделать выпад, ловкий и вертлявый Пушкин уже коснулся тупым клинком его колета в области живота. Следом за первым выпадом, Саша нанес еще один атакующий удар в область сердца. Все произошло почти молниеносно. Секунданты поклонились, и Саша опустил оружие. Однако Корф хотел продолжать. С несвойственной ему прытью, он подскочил к Пушкину, но тот поднырнул под его правую руку и оказался сзади. Взору Саши открылись ягодицы молодого дуэлянта, не прикрытые колетом, и Пушкин наотмашь ударил по ним всей голоменью клинка. Корф взвизгнул, бросил шпагу и, схватившись под колени, присел от боли.
«Пусть грудь прикрыл колет французский, но ж…а голая, по-русски…» - выдохнул на ходу молодой Пушкин. Все захохотали и, обнявшись, выбежали вон, оставив Корфа на корточках в столь бесславном для него месте.
Обед подали поздно. Проголодавшиеся после прогулки лицеисты топотали в дверях столовой, пока помощник надзирателя по хозяйственной части Матвей Михайлович Золотарев бегал между столами и, поглаживая бакенбарды, отчитывал прислугу. Наконец все расселись. Мишка Яковлев с аппетитом надкусил пирожок с капустой и скривил гримасу: «Капуста-то протухла»! Сейчас же со всех концов столовой раздались подобные возгласы. Золотарев растерянно разводил руками, потом стал делать знаки кому-то из прислуги. Вдруг пирожок просвистел над его правым ухом и, ударившись о стену, разломился надвое. Пирожки полетели в помощника со всех сторон, и он не нашел ничего лучшего, как поспешно ретироваться.
Пушкину, разгоряченному дуэлью, вдруг расхотелось есть. Он быстро встал и вышел из столовой, отмахиваясь от протянутых рук товарищей, дергавших его за рукава мундира. Получив черную, короткую шинель с номером его комнаты в петлице, натянув картуз, Саша вышел на крыльцо. Чуть не поскользнулся на мокрых ступенях, торопливо сбежал вниз и зашагал прочь по аллее. Вдруг он увидел, как ему навстречу торопится Сергей Комовский.
- Лисичка, ты откуда?
- Сашка, гусары приехали. Целый полк. Сейчас шел мимо казарм. Все усачи. Красавцы. Герои. Крестов, что звезд на небе. Они сейчас квартироваться будут. Вечером можно будет навестить. Я познакомился с одним. Николай Раевский. Сын героя войны.
- Вот это да! Непременно! Ты там скажи Галичу, что я на урок не приду. Что-то нездоровится. Загляну к Францу в лазарет.
Саша свернул направо по аллее и, обогнув здание Лицея, по едва приметной, но чистой тропинке подошел к дверям черного входа, поднялся на второй этаж и тихонько постучал в дверь больницы. Открыл сам Франц Пешель – высокий, полный мужчина, весельчак и говорун, любитель философствовать и острить.
- Ты заболел? – спросил он Сашу.
- Нет. Просто хочу побыть в тишине. На улице сыро и ветрено. Пустишь?
- Заходи.
Пешель поставил перед Пушкиным стакан горячего чая с двумя ложками рома.
- Есть хочешь?
- Нет.
- Тогда почитай мне что-нибудь веселое.
- Изволь. Перевод Руссо первое, второе на Александра, третье – так, вольное.
Супругою твоей я так пленился,
Что если б три в удел достались мне,
Подобные во всем твоей жене,
То даром двух я б отдал сатане,
Чтоб третью лишь принять он согласился»
Романов и Зернов лихой,
Вы сходны меж собою:
Зернов! хромаешь ты ногой,
Романов головою.
Но что, найду ль довольно сил
Сравненье кончить шпицом?
Тот в кухне нос переломил,
А тот под Австерлицем»
- Больны вы, дядюшка?
- Нет мочи,
- Как беспокоюсь я! Три ночи,
- Поверьте, глаз я не смыкал».
- Да, слышал, слышал: в банк играл».
Франц расхохотался и, багровея, бил себя руками по толстым ляжкам.
«Ну, молодец, француз! Лихо сказано. Давай еще рома!»
Через час Саша Пушкин спал в комнате для больных, под стеганым одеялом, крытым ситцем, свернувшись калачиком, так как он сворачивался в няниной корзине для шитья. Ему снилось, как надев гусарский кивер, он шел об руку с Катенькой Бакуниной, подкручивал усы и звенел ножнами с боевой саблей, волочащейся по мостовой.
Разбудил его Комовский. Он тряхнул Сашу за плечи и тот, вырываясь из мира иллюзий, бессмысленно посмотрел на товарища.
«Вставай Пушкин. Уже шестой час. Тебя Галич ищет. Я ему говорил, что ты у Франца в лазарете, так он попросил привести тебя», - торопливо выговаривал Лисичка, одной рукой надевая на приятеля картуз, а другой легко подталкивая к дверям.
Александр Иванович Галич, адъюнкт-профессор философских наук сидел в своем кабинете, не зажигая света. Он преподавал в Лицее русскую и латинскую словесность уже около шести месяцев, замещая заболевшего белой горячкой, Н.Ф. Кошанского. Молодого поэта он заметил сразу и постарался стать ему другом. Он не учил его тяжеловесным и высокопарным старославянским оборотам, какие пытался навязать Пушкину прежний учитель. Он разумно направлял свободу его творчества, впрочем, иногда, подкидывая непростые задачи. Когда Саша Пушкин постучал в двери, Галич, зная нетерпеливость характера молодого поэта, постарался убедительно и верно построить разговор.
- Садись, Саша. Мне хотелось бы поделиться с тобой одной мыслью. Скоро переводные экзамены. Говорят, Державин будет присутствовать. Так вот. Напиши стихотворение. Оду, элегию. Во славу русского оружия, победившего Бонапарта.
- Не знаю, смогу ли.
- Да будет. У тебя отличный слог. Мы бы могли обсудить это как-нибудь на досуге. Ты подумай. Не отвечай ничего сейчас.
- Хорошо. Я сам хотел. Представь. Герой видит памятники Царского села и вспоминает полководцев Екатерины. Знамя их побед. Поэтов, воспевших их. Затем – новая война, новая гроза, нависшая над Россией, битва, изгнание французов, и оливковая ветвь мира в руке России. Что скажешь?
- Отлично. Ты делай наброски. Экзамен в первых числах января. Сам Разумовский хотел услышать тебя. А сейчас – ступай. Ужин скоро.
За вечерним столом собрались Пушкин, Комовский, Яковлев, Дельвиг и Пущин. Лисичка увлеченно рассказывал про гусар. Всем захотелось идти немедленно, но Комовский предложил после вечерней молитвы, когда все разойдутся по комнатам. Никто не мог придумать, как выйти из здания незамеченными, но тут Пушкин сказал, что договорился с Пешелем заранее. Они пойдут через больницу и спустятся по лестнице черного входа. Все легли одетыми. Когда погас свет в коридоре, и стихли шаги дядьки, друзья встретились на втором этаже, прошли переходом. Лазарет был не заперт. Франц Пешель погрозил им пальцем, но отпер дверь черного хода и сказал: «Господа! Прошу не задерживаться за полночь».
Небо было ясное и звездное. Луна освещала каждый уголок парка, и причудливые тени деревьев бились под ногами. Теперь на самую окраину парка, к деревянным одноэтажным эскадронным казармам Лейб-гусарского полка, построенным еще Екатериной II. В окнах свет. Слышен шум разговоров и звон бокалов. Лицеисты прильнули к стеклам. В это мгновение кто-то громко пробасил сзади: «Да у нас гости!»
Друзья оглянулись. На крыльце стояли двое гусар, выходивших, видимо, по нужде.
- Вы кто будете? И почему подглядываете в окна?
- Лицеисты. Нас Раевский приглашал – ответил Комовский.
- Давайте сюда. Сейчас разберемся.
Двери распахнулись и все оказались в просторном помещении, наподобие столовой. От густого табачного дыма вперемешку с запахом пунша запершило горло, и слезы потекли из глаз. За столами сидели гусары. Кто-то пил, кто-то пел, кто-то спал, положив голову на скрещенные руки. Позвали Раевского. Он узнал Лисичку и пригласил всех к столу. Пушкин с восхищением смотрел по сторонам. Вот они – герои Бородино и Малоярославца, это они бились в Кульме и Лейпциге, вступали в Париж. Это их загорелые руки держали поводья скакунов и рукояти сабель. Это их обветренные лица, со следами пороховых ожогов целовали лучшие женщины Европы. «Всем пунша», - приказал Раевский. И лицеисты подняли чаши с лучшими воинами Отечества.
«Господа, прошу тишины. У нас в гостях – поэт!» - опять прозвучал голос Раевского. Раздался свист и хлопки, потом все стихло. «Читай, Саша», - попросил Комовский. Пушкин вскочил на стол и, нисколько не стесняясь, шумной, незнакомой компании, немного хмельной от вина, от восторга этой дивной ночи, от предвкушения соединения рифмы и голоса, прочитал:
Младой Дафнис, гоняясь за Доридой,
- Постой, — кричал, — прелестная, постой,
Скажи: "Люблю" — и бегать за тобой
Не стану я — клянуся в том Кипридой!»
- Молчи, молчи!» — Рассудок говорил,
А плут Эрот: «Скажи: ты сердцу мил!»
«Ты сердцу мил!» — пастушка повторила,
И их сердца огнем любви зажглись,
И пал к ногам красавицы Дафнис,
И страстный взор Дорида потупила.
«Беги, беги!» — Рассудок ей твердил,
А плут Эрот: «Останься!» — говорил.
Осталася — и трепетной рукою
Взял руку ей счастливый пастушок.
- Взгляни, — сказал, — с подругой голубок
Там обнялись под тенью лип густою!»
- Беги, беги!» — Рассудок повторил,
- Учись от них!» — Эрот ей говорил.
И нежная улыбка пробежала
Красавицы на пламенных устах,
И вот она с томлением в глазах
К любезному в объятия упала...
- Будь счастлива!» — Эрот ей прошептал,
Рассудок что ж? Рассудок уж молчал.
Что тут началось, свист, улюлюканье, овации. Басы взревели: «Вина!» И потянулись руки с чашами, чтобы выпить за здоровье молодого поэта, пожать ему руку. У Пушкина сверкали глаза и текли слезы.
Ушли за полночь. Тихонько пробрались через лазарет по своим комнатам. Саша, не умываясь, лег в кровать, скинув сюртук.
- Да. Прав был Галич. Вот что надо воспевать. Молодость. Красоту. Силу русского оружия! Клинок, убивающий льва! Вот мои герои!», - думал он. А сон все не шел. И опять зашумело в ушах, и сердце подсказало правильный размер. И одна за другой, сквозь закрытые веки стали вспышками пульсировать рифмы. Рифмы, которым суждено было стать свидетелями рождения великого поэта, которые переживут его на века и будут передаваться из поколения в поколение.
«Утешься, мать градов России,
Воззри на гибель пришлеца.
Отяготела днесь на их надменны выи
Десница мстящая творца.
Взгляни: они бегут, озреться не дерзают,
Их кровь не престает в снегах реками течь;
Бегут — и в тьме ночной их глад и смерть сретают,
А с тыла гонит русский меч».
Саша спал. Снилась ему златокудрая девушка, сидящая у него в изголовье и тихо играющая на лире.
Е.Козырев 2014 г.