Рабочая неделя нерабочего.
Понедельник.
С чего бы начать…Думаю лучшим началом послужит осознание того, что я лучше бы не осознавал – начало новой недели. Интересный факт: каждая неделя должна начинаться с хренова понедельника, а заканчиваться хреновым воскресеньем, ограничивая тем самым не менее хреновые вторник, среду, четверг и пятницу. Почему, вы спросите, эти дни хреновы? Ну извините, кто ж его знает. Я думал, у нас так завелось. Что не понедельник, так хрень. Что не хрень, так уже вторник…И всё приходит к жизни – просто хрень.
Но нет, знаете, мне даже нравится начало недели, хоть и смотрю на это дело с опаской. Каждый вечер воскресенья я чешу себя надеждой о плодотворности наступающей недели. Начинаю мысленно накидывать распорядок дел, которые выведут меня на путь образованного человека, заряжаюсь энергией. Короче говоря, в воскресный вечер я в полной готовности порвать мир за одну неделю. Но вот мне уже 18 и такое ощущение, что пока мир рвёт мою худую задницу. Скажу вам – не самое приятное ощущение. Не против был бы и избежать подобного.
Сегодня я проснулся рано утром. Через открытое окно вливался холодящий запах наступающей зимы и моя кровать была покрыта лёгкими солнечными лучами. По недавней своей привычке, первым делом я отправился на балкон своего этажа, покурить. Не знаю каким образом, но для меня балкон превратился в пьедестал славы. Выйдя на балкон, начинаю представлять свой будущий успех, в большинстве случаев в литературной деятельности. Вот я успешный, нет, величайший писатель, представляющий свою эпоху, про меня ходят различные слухи, многие считают меня интеллектуалом, другие обвиняют в наигранности, пижонстве, глупости, склонности к алкоголизму, да просто обзывают алкоголиком. Про меня пишут книги, дают рецензии моей литературке, просят написать о том, об этом, выразить мнение по такому-то вопросу. Выступаю периодически в литературных спорах: «…да, что вы всё о Толстом?...а это здесь причём…нужно избегать однообразия, страха, и скукоты…не к чему эти жирные книги…нет необходимости писать много – достаточно парочки страниц…Я дилетант? Допустим. А вы - долбаёб…». Приглашают на интервью, но я со всей своей склонностью к неприятию публичного высказывания, без поддержки своих доводов грубыми фактами, отказываюсь. Меня вообще раздражает, что надо всё доказывать фактами. Неужели не могут просто поверить, спустить на «ну и пусть», якобы «зато красиво сказал!». Я даже проработал образ, который будет будоражить публику. Причём этот образ менялся относительно настроения, погоды и сигарет. Раздумывал о сценарии фильма, который снимут про меня и моё творчество, после моей кончины. Иногда мои мечтания уходили и в другую сферу применения человека. Думал о будущей гениальности в инженерном деле. И далее всё та же алчность: интеллектуал…пижон…вопросы…интервью…фильм.
Балкон превратился в хранителя мыслей о будущем, насущном, своего рода стал отдушиной моих головных трений. Он держит в своих кирпичных объятиях кучу персонажей, способных потягаться в живости с массой ныне живущих субъектов. Порой кажется, что выдуманные мною персоны, реальнее, чем я сам. А иногда наоборот, видится, как они, гнав под 200 км/ч, отдаляются от лап моей кровожадной надежды, вгоняя тем самым неумолимый страх в мою неокрепшую голову. Что заставляет задуматься о безнадёжности и бессмысленности тянущихся дней.
Я огибал дымом сигареты соседний Красногвардйский район. С балкона 13-го этажа он представал во всём своём величии серо-зёлёных многоэтажек, соседствующих с новыми постройками на экономную руку. День был солнечным. Мороз заледенил голубое небо. В голове пеклись пожитки очередного недосыпа.
Стоит ли дальше описывать события дня? Паскудный выдался денёк! Голова болела, да и не о чем рассказать. Всё захватывающее, видимо, прошло мимо меня. Хотя стоп! Только что вспомнил занятное зрелище. Я попал с балкона хобком в мусорку. О как! После пошёл в душ.
Моё личное знакомство с Довлатовым.
Он интересно выглядел. Его худое тело плотно облегала белая рубашка в тёмный горошек, на кистях торчал лёгкий волосяной покров. Взгляд был суров, скорее даже непонятен. Доброжелательность его лица таяла под блеском правого глаза – это был белый протез глазного яблока. Ноги были закрыты от моих глаз прилавком кассы.
- Можно ещё сигареты… - попросил я, выставляя две бутылки вина на кассу.
На бейджеке разглядел «Идебек Довлатов».
- Диман, у меня есть сиги – сказал друг.
- А, ну ок.
Довлатов криво окинул нас взглядом, как воришек:
- Паспорт мёжне – холодно сказал он.
Я показал паспорт, и он принялся отсчитывать мою дату рождения на калькуляторе, что изрядно усмехнуло меня с другом. Довлатов, словно услышав наш внутренний смех, резко впился своим белым пятном в мой нос, а вторым глазом обмерял друга, будто ждал продолжения. Он казался маленьким силачом. Его грудь наверняка пестрила волосами.
- Безнал! – сказал я.
- Приклядывайте карту – произнёс он.
Я вышел из магазина с неприятным ощущением неудачного знакомства. В рюкзаке бренчали две бутылки красного полусладкого.
Было около семи вечера. Мы расположились во дворе рядом с Лиговкой. На улице стоял морозец, сопоставимый с морозцем солнечного зимнего дня или же с морозом сухой и холодной уходящей осени. Потому глотки «истинного» напитка спустя какое-то время грели щеки, и укрывали уши от ненастий погоды. Под вино разговор шёл оживленно, также оживлённо шли сигареты.
- Дай-ка шоколадку – попросил друг – ты куда-то торопишься?
- Да нет – не заинтересованно ответил я.
- Просто ты какой-то хмурной, да и на время частенько посматриваешь.
- Решил проследить, до какого времени продержится моя трезвость! – с чувством уверенности в остроте слов сказал я.
Действительно, голова была грустна. Причину не знаю. Возможно и она не знает меня. И к слову, трезвость покинула моё созерцание через пол часа.
- Как девушка?- спросил я, прикуривая очередную сигарету.
- Мы с Настей поссорились.
- Я не про Настю, или постой…её Настя зовут?
- А про кого? Ааааа…не с Машей мы расстались – она шлюхой оказалась.
- Как понял?
- Да забей, долгая история…
Я приветствую в людях их возможность сесть задницей на мокрую траву, что и входило в характер моего друга. На удивление, в нём данная способность соседничала с ухоженностью. Он приятно пах, столь приятно, что даже его нередкий мат в речи отдавал сладостью. Одно не нравилось мне – это ровность его одежды. Всегда подтянутая, как на манекене, всегда очищена от всяких волос, грязи. Характер одежды шёл вровень с взглядом на жизнь.
Мы стояли под широкой прямоугольной аркой. На зло нашему комфорту, алкоголь умеет не только входить в организм, но и выходить. Потому там же ходили отлить. Не отходя от кассы, так сказать.
- Написал что-нибудь? – поинтересовался друг.
- Да не, что –то последнее время…
- Молодые люди, а вы бы могли уйти от сюда?! Здесь, вообще-то, люди живут! – выкованным голосом возмутилась прохожая. Видимо жилец дома.
- Да-да, извините – застёгивая ширинку, сказал я.
Схватив бутылку вина, я продолжил. А, нет, отпил, а после уже продолжил:
- Последнее время не пишется, застрял на диалоге - не хочет идти. А когда перечитываю, только расстраиваюсь. Думается хуёвый из меня писатель…
Друг явно не знал, что сказать. Очередной раз смочился, выхватил у меня бутылку, глотнул, подкурил сигарету и уставился в небо, грозно дыша. Сквозь лёгкий пар из его рта были видны окна, чуть выше - граффити, а ещё выше – звёзды. Я так редко вижу звёзды, что их появление доставляет мне удовольствие. Они, как крупицы сахара, рассыпаны по небу, их также хочется собрать, закинуть в чай и выпить. Мы продолжали громко разговаривать, по большей части рассуждали о будущем. Сходились в непонимании происходящего. Издали нас можно было охарактеризовать, как двух людей, которые ещё не успели запутаться, но уже не знают, как выпутаться из плотных узлов жизни. Нам страшна бедность и неумолимо противно богатство. Нам не нужна известность, но мы боимся умереть неузнанными. Нас раздражает узколобие и переоценённость, но в тот же момент, мы не любим этими качествами пренебрегать. Мы, как брошенные в джунгли дети, не знаем и не понимаем местных правил и порядков.
В итоге, мы допили вино и отправились в магазин за чекушкой – вино, оно конечно вино, но одной истинной сыт не будешь.
Помню, шли в сторону Галереи. На пути резко ощущались голоса прохожих, насыщенная палитра красок, как на полотнах Ван Гога, била в глаза, и всему этому сопутствовал пьяный разговор:
- Вот ты говоришь человеку необходимо найти своё ремесло, дело своей жизни, а, если не получиться…
- То он безбрежно останется просто существовать – перебил я друга – будет просто просыпаться, ходить в душ, сам не зная зачем, просто выходить на улицу и так же просто пить, как мы с тобой, не понимая зачем, а того ещё хуже, будет нести трезвое существование.
- Почему хуже?
- Не знаю…мне кажется, так страшнее, остаётся больше времени на думанье.
- Мне иногда нравиться выпить, у нас это хорошо получается. Люди вон, атомы научились расщеплять, а мы - пить.
Мы громко засмеялись.
- Так вот, я, например…я почему так хочу стать писателем? Да потому что не знаю, как иначе. Ведь я как считаю, – глотнул чекушки и скривился – писатель не самое умное создание, и не дай Бог кому-то опираться на мнение писателя. Писатель – это человек, который также живёт, также питается и также спит. Отличается он лишь сильным неприятием мира. Его ничего так не завораживает, как буквы. И буквы не только те, что на бумаге, я имею в виду буквы, которые лежат в каждом доме, каждой голове, каждом слове. Сейчас, соберусь с мыслями…сука, башка совсем не варит…Понимаешь? Писатель принимает действительность за действительность, кто-то должен работать официантом, кто-то мусорщиком, кто-то на страже порядка, а кто-то должен быть им – писателем. Человеком, не способным работать официантом, мусорщиком и т.д. Конечно, он может работать, но это бессмысленная херня, в конечном счёте он загнётся. Писатель не принимает своего участия в роли других профессий, он не видит в них своей заинтересованности, а от сюда и не видит смысла. Это можно увидеть на Хемингуэе, который если бы не литература стал бы пьяницей рыбаком, на Фицджеральде, который бы, наверно, просто спился, про битников и говорить нечего: Керуак с его состраданием ко всему на свете просто был не способен к размеренному существованию, и если бы не возможность писать, то он бы так и остался в дороге по бесконечным пустыням Америки. А посмотри на Буковски – эта сама явь отторжения офисной и прочей работы. С Сэлинджером всё труднее - над ним сильно поработал буддизм. И все они гении литературы (я кончаю от их прозы), и все они с чувством отторгнутости миром, словно все понимают, а они нет, пытаются найти хоть где-то своё пристанище, дабы время не казалось таким тягостным и дыбы попытаться влиться в общество хоть так – через единственное любимое их сердцу. Вот и я, не имею желания существовать по тем же канонам как эти, - я с чекушкой в руках обвёл прохожих – и литература – это единственное моё пристанище, которого если не будет, то я не знаю, что делать… - я окончательно запутался в своих словах.
Друг смотрел на меня с каким-то непонятным взглядом: то ли он восхищался моими словами, находя в них своё, то ли насмехался, считая за глупость. Нарастающая алкогольная горка, состоящая из хаотично наложенных друг на друга мыслей, заставила меня ещё пару раз скатиться, и в конце друг сказал пару дельных мыслей, которые я уже забыл. Они и вправду были дельные.
- О! Смотри – даун на горизонте! – громким жестом указал я на паренька у колоны. Парень был похож на Дэйна Дехаана, только в русской версии. Он стоял с табличкой немого протеста. Неважно против чего он протестовал и также неважно зачем он это делал. Главное, что он стоял в достаточно людном месте. Ему нужно, чтобы все видели его немой протест.
- Погнали подойдём к этому педриле! - со смехом сказал друг.
Парень видел, как мы приближались. Его глаза забегали по сторонам, а колени немного задрыгали, как в нарастающем танце. Он зассал. И я его прекрасно понимаю. Представьте, вы дрыщуганестая особь, на каких-то внутренних понтах, каких - только Богу известно, стоите, что-то пытаетесь доказать и к вам подходят два бугая, именно так мы выглядели на его фоне. Я думаю, он больше бы обрадовался пачке ОМОНа, нежели нам – двум пьнющим бугаям.
И вот, стоим мы, два бугая, в шаге от нас новоиспечённый молчаливый - Дэйн Дехаан, и вокруг толпы прохожих, растворяющихся в свете рекламных вывесок. Первым начал я:
- Тут у нас активист, коллега!
- Да, полностью с вами согласен, перед нами особь вида гомо сапиенс пиздаболиус! – с выражением крайней любезности произнёс друг.
- Итак, на плакате данной особи, написано «Я НЕ ГОТОВ ЖИТЬ В ТАКОЙ СТРАНЕ!». Интересные слова! Чтобы они могли значить? А, коллега?
- Тут надо подумать. – друг принял задумчивое лицо – Может парень хочет сказать, что он горбатился, как проклятый и ему не доплатили? Или власть обидела…
- Не думаю! Посмотрите на него, ему же от силы лет семнадцать! Посмотрите на его одежду – да он модник! Не думаю, что ему приходилось работать! Вид ни капли не усталый! Я прав? – я обратился к Дэйну Дехаану. Он молчал, но пальцы его дрожали. Могу представить, какой страх охватил его, аж яйца, наверно, сжались.
- Да, коллега, – растянул слова друг – вы, как всегда, правы! Получается, он не понимает, что написал.
- Я вам больше скажу, мой уважаемый друг, он не понимает, что и зачем делает. Вот так! Но ему это простительно. Данная особенность вида пиздаболиуса отличает его от других видов. Они склоны к тупому говору и не любят вместо слов показывать действия.
- Да, да, да. Знаю, знаю таких! Молодой человек, а зачем тогда стоите? – обратился друг к Дэйну Дехаану. Он молчал. – В чём суть тупого стояния? Почему бы не действовать - взять всё силой? Страшно? – он всё молчал.
- Конечно страшно! Поэтому предлагаю показать пример, как требовать силой! Чтоб знал!
- Полностью с вами согл…
Не успел друг договорить, как парень, взяв себя в руки, сделал ноги. Наверняка, будущей президент побежал жаловаться своим собратьям – таким же президентам. Мы не хотели его бить, но это было смешно, а главное не страшно, поскольку мы не боимся табличек.
Я возвращался домой. Ой, друзья, клянусь Библией, больше пить не буду. Я чуть не оставил свою жизнь в этом сранном вагоне метро. Ненавижу метро! Эта бесконечная тряска под вонь и тупой галдёж старух и их внучат. Одно меня спасло, мысль о тёплой, нежной и бесконечно преданной кровати. Я представлял, как завалюсь грузным телом, распластаю руки, ноги, вытяну весь живот и, закрыв глаза, кану в крепкий сон.
Я сидел на лавочке, тянул сигарету. Тошнота отошла от меня. Улица начинала засыпать: люди шли к остановкам, магазины закрывались, гитарист доигрывал последние песни. Сегодня по расписанию на площади играл гитарист. Завтра должен был подкатить толстопуз шансонщик, после завтра очередь хиленького мужичка с здоровенной колонкой. Он мне не нравился, всё время стоял с планшетом, на котором выведен текст песни, да и пел он отвратительно, без души и без голоса. И казалось бы, такой щупленький, а ругаться то как любит. Всё время препирается со своими преданными слушателями - местными алкоголиками, никак не может им угодить, а может и не старается вовсе. Короче, неприятный тип. Но сегодня гитарист. Иногда он играет занятные штуки такие как Чайф, также не знаю группу, но песня называется «О любви». Сейчас он играл что-то похожее на Цоя. В небе сквозь световой смог пробивалась луна, а звёзды мирно спали, укрывшись плотным слоем света. Я разглядывал в лужах отражение перевёрнутых реклам. Холодный свет фонарей опухал, вбирая в себя остатки голых деревьев. Мороз когтями обдирал мои щёки, мою спину и сильный запах нечистот, пропитавший каждый сантиметр площади, забивал в ноздри гвозди. Я смотрел на неподвижного старика. Он был в жилетке, накинутой на голый торс, поношенных белых кроссовках и грязных джинсах. Мороз словно обступал его, как статую. От него исходила летняя теплота и чванство беззаботной жизни. И лишь немая борода, вальсирующая на скользком ветре, предавала живости его телу. Его руки были неподвижны, ноги крепко держали старое грозное тело. Губы нервно пожёвывались. Он подошёл ко мне и робким голосом, как маленькое дитятко просит игрушку, попросил сигарету. Я дал ему две, и его грозно стоящие ноги обломились, сбросив тело на колени, и неразборчивым шёпотом он начал свою проповедь, которая вливалась в мои уши, проходя через капли слёз, исходящих из узких глаз старика. Он ревел. Я не спросил из-за чего. Может он пытался мне объяснить, но я так ничего и не понял, а повторно спрашивать о горе не было желания. Ком горя встал и у меня в горле. Глядя на этого бедного голого человека, хотелось плакать. Я встал. И пошёл в сторону дома, оставив у себя за спиной пустую площадь, тишину которой нарушали под пухлыми фонарями изнурённые всхлипывания одинокого человека. Я оставил его одного в руках ярких рекламных баннеров, столбняком покрывающих пустоту.
И вот я лежу на кровати. Полностью распластавшись пузом вверх, я готовился ко сну. Чёткая прямоугольность комнаты была порезана на десятки мелких волн, которые прорезали мои закрытые глаза. Моя кровать ходила ходуном, словно я плыл на узкой шлюпке. Морская болезнь подступала к горлу, я старался её перебороть отвлечёнными мыслями. Я думал про того старика. Думал, почему всё так? Почему мы должны плакать в тот момент, как кто-то радуется? И почему с каждым разом всё больше нас разрывает горе, когда мы хотим начать жить, как нужно? И кто сказал, как нужно? Так я и отрубился…
Среда.
Скользкая, как голый лёд, шея и большой, как небоскрёб, кадык лежат в кромешной тьме. И узенькая тропа, скованная из ребристых кирпичей, стелется по скользкой шее под каждым шагом. Я иду аккуратно, боюсь сорваться во тьму. Я иду долго. Чувствую: сначала жар щиплет виски, дальше, уже ближе к громадному кадыку, жгучий холод обхватывает всё в радиусе лодыжек. Я близко. Слышен звон птиц, рёв машин и бесперебойный звук людского говора. Постоянно оборачиваюсь, смотрю по сторонам и вижу только тьму. Пред моим носом складывается лестница, ведущая на вершину кадыка. Я забрался, смотрю вниз и не вижу ни лестницы, ни шеи, всё покрылось чернотой. И в один миг перед моими глазами врастает человеческое лицо. Оно круглое, тупое и уродливое. Оно очень громко смеётся, выпячивая свои блестящие белые зубы. Смех лица столь силён, что мои уши разрываются в бешенном танце. Я начинаю чувствовать головную боль. Кричу: «Заткнись! Заткнись, тупорылое лицо! КТО ТЫ!?». Лицо продолжает разрываться полоумным смехом. Сжав кулаки, я начинаю колошматить по лицу, не чувствуя силы своих ударов. «Получи, сука! Закрой рот!». Я бью и бью, а лицо всё смеётся, и не видно на нём ссадин и кровяных потёков. Вдруг, я не могу сказать ни слова, мой рот перестал подчиняться мне. Губы сжаты, будто их спрессовывают в тонкий лист. А кулаки превратились в маленькие детские кулачки. На моих глазах выступают слёзы, и я продолжаю ополоумевши бить по лицу. Пытаюсь отчаянно царапать. А оно всё смеётся. Я бью! Бью! Не чувствуя никакой усталости, я отчаиваюсь до последних пределов, хочу материться, но рот теряется в словах – он окончательно исчез. Я пыхчу, как зверь. Не чувствуя своих ударов и не понимая, как заглушить это режущий смех, я ныряю в пустоту. Уходящий смех покрывается тьмой, кругом одна тьма. Безмолвно падаю в пустоту. Я не ощущаю радости, не ощущаю страха, я забыл своё имя и свои сны. Я существо, которому холодно в пустоте. Я раб этой самой пустоты. И вот, я вновь вижу лицо. Оно подо мной с раскрытой пастью, хочет меня сожрать. Тело сковывается страхом…
Я вскочил с подушки, с холодными пятнами пота на лбу. В окно бил сильный ветер. По углам комнаты раскинулся страх. В комнате было холодно. Я закрыл окно. На небе сгущались серые облака. «Охренеть, будет дождь! Вот это зима!» - втягивая сигарету, подумал я. В голове переваривались остатки сна.
Голова была, как вскипячённый чайник. Я говорил, что больше не буду пить? Так вот, гарантирую, это была чистая правда! В жопу это состояние! Самый день для банабульки, если вы понимаете о чём я.
Я пол часа стоял у зеркала, разглядывал своё лицо, шею, грудь, в общем, всё тело. Кожа продолжала заниматься испарением алкоголя, из-за чего, казалось, тело покрылось бледно-жёлтой коркой с примесью загара. Волосы напоминали лоскут сена, а глаза сияли голубизной. Прекрасные, красивые глаза. Они были голубыми, как чистое море. Я смотрел на свои зубы, кривя губы. Зубы были, как никогда жёлтые, на них виднелась поношенность. На руках, на ногах, в области паха волосы отдавали резкостью и живостью, которая на тот момент меня наполняла гневом. Я смотрелся в зеркало и будто видел себя первый раз в жизни. Я видел все косяки своего тела, видел всю свою внешнюю неидеальность. Словно, вот такой я настоящий, таким меня видят. Вся сопутствующая мне красота разом упала в давно забытую канаву. Таким я нравился себе больше.
Я вывалился на улицу с желанием просто пройтись. Каждое движение прохожего ныло от лени и усталости. Каждое слово, произнесённое мною, было растянутым и тихим. Я прошёл через парк, прошёлся по длинным улицам. Пошёл лёгкий снег. Мелкие снежинки кружились над крышами домов, застилали дороги, памятники, магазины. Снег начинал прилипать к ногам. Я присел на скамейку возле большого продуктового магазина, вроде бы «Магнита», полностью погружённый в свои раздумья. Мои мысли не облекались в слова, они оставались хлопьями тумана. Из магазина вышел охранник, на его спине было написано «Витязь» (наверняка какая-то охранная организация). Он разговаривая по телефону, попросил у меня сигарету. О чём разговаривал не знаю, не вслушивался, балякал, наверно, что-то на своём непонятном. Он сел на корточки и залился в мобильник громким смехом, как то лицо во сне. Я встал и пошёл в сторону дома.
В голове нарастала обида, переходящая в гнев. Обида на слова, поступки, обязанность работать, разговаривать; обида на литературу, фильмы, живопись, на физику, математику, на другие науки; обида на бизнесменов, качков, менеджеров и прочую шалупонь. Обида на бессмысленное существование. Обида на то, что люди не понимают, что их существование абсолютно бессмысленно, абсурдно. А гнев во мне вызывало их поведение: они открыто показывают, что дело, которым занимаются, несёт явный смысл, и это дело очень важно для человека. Я был в гневе на самого человека, что он не может сказать себе стоп. Ну, а, что после? Когда он скажет всему: «Это бессмысленно!». Не знаю. И от этого не знания я был в гневе на самого себя! И на людей! Ведь получается, они правы! Нужно продолжать работать, заниматься своим делом! По-другому никак! Я в недоумении окружающего побежал в сторону дома. Я несся, как резанный. Люди мелькали помехами, которые быстро уходили за область видимого. Меня чуть не сбила машина, когда я пробегал дорогу. Всё, что я успел разглядеть, это проблеск света, который пролезал через хрупкий строй летящих снежинок – то были фары машины. Водитель успел остановиться, он вылез из машины и начал мне что-то кричать. Но я не слышал, поскольку нёсся прямиком домой, сломя голову.
Я сидел в душе, под плотной струёй воды. Смывал день, и прожитые мысли.
Четверг.
Скрежет зажигалки – цтщщек…Пятисекундный вздох. Обжигающий туман проходит по горлу, обволакивает лёгкие, покалывая их нежными колючками. Выдох. Первая часть тумана поднимается с лёгких прямиком в голову и оседает грузом в затылке. Вторая часть проходить по желудку вниз, дойдя до икр, оседает кирпичной кладкой. Тело требует покоя. Приходится сесть. Движение обгоняют понимание, потому каждый поворот головы оставляет после себя трёхмерные тени. Дальше онемение губ, засушливая пустыня во рту и лёгкое, самое, что ни на есть, лёгкое дыхание. Обострение вкусовых рецепторов: ярко ощущается палитра вкусов, сильное восприятие цвета – резкое повышение одухотворённости, мысли несутся по круговой, сталкиваясь в один скоростной поток, и выливаются в явь в виде когда-то слышанных звуков или виденных образов. Музыка в голове так рядом и так живо. Да, да давай Bob «Knock knock knockin' on heaven's door». Резкий удар барабанщика по тарелке и тысяча мельчайших звуковых звёздочек проходит дрожью по всему телу. О! И «Devendra Banhart» здесь! Далее примешивается настоящий запах ели, он весь пестрит зелёным, потом срубленное дерево! О, как это великолепно! Запах порезан ножницами на мелкие куски, раскинут по тарелкам, потому можно глотать ртом и отпускать носом. После возникает полная уверенность в себе и своих действиях, но хочется лежать с закрытыми глазами, Стоит закрыть глаза, как миллионы дверных проёмов распахиваются под грузом тела, и лечу вниз, ясно ощущая запах и силу бьющего по голове ветра. А за всем воодушевлением вечное спокойствие. Нет агрессии и нет мира. Просто человек. Наступает время безудержного смеха: стоит кому-то лишь слово вымолвить – смеюсь, не зная меры. Впереди голод, но каждый кусок любой еды покажется даром Всевышнего…
Пятница.
Спал. Читал. Занимался. Спал. Читал. Занимался. Читал. Сартр превосходен. Заснул.
Суббота.
Посвятил время любимой. Не хочу рассказывать.
Воскресенье.
Вот и очередная неделя подошла к концу. Бог создал за семь дней мир. Я же … ПОШЁЛ НА ХУЙ БОГ!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!