– Извините! – резко перебил Зырянинов. – Это не одно и то же.
– Э, дорогой мой… Что там говорить. Теперь пошло всеобщее развращение.
Зырянинов сухо спросил:
– Так, значит, вы в авансе отказываете?
– Господи! Ведь я же доказал вам, как дважды два, что аванса мы не можем дать. Обращаюсь к вашей рассудительности.
«Старик‑то, кроме того, что зол, – еще и глуп», – подумал Зырянинов, а вслух сказал ледяным тоном:
– Прощайте. Нам с вами кажется, разговаривать больше не о чем.
И отправился к Бильбокееву.
III
– Ну что? – спросил Бильбокеев, пожимая руку Зырянинову – Удачно?
– Это мерзавец какой‑то! – злобно проскрежетал Зырянинов.
Бильбокеев вскочил и всплеснул руками:
– Неужто отказал?
– Да!
– О, черт возьми… Я всего ожидал от этого маньяка, но отказать в такой простой вещи…
– И вы знаете: он не только скуп, но и глуп до противного. Он при мне так раскритиковал стихотворение одного поэта…
– А что же он вам сказал?
– Сегодня, говорит, деньги возьмете, а завтра чужую жену…
– Вот кретин‑то. Да вы бы ему сказали, что вам очень нужны…
– Говорил. «А мне, говорит, не нужны?»
Редактор переплел пальцы и со страдальческой миной сжал их так, что они хрустнули.
– Боже! Какой осел… О, когда мы только от него избавимся? Это будет счастливейший день моей жизни.
– Ваше положение, – сочувственно сказал Зырянинов, – тоже не из важных. Я это понимаю…
– Ах, как это все неприятно… Мне так хочется вам это устроить… Я понимаю – когда деньги нужны…
– А знаете что? Напишите ему записку, что вы категорически настаиваете на выдаче мне аванса. А я ее снесу ему.
– С удовольствием. Я буду рад, если дело выгорит. И паука, может быть, зазрит совесть.
Бильбокеев стал писать записку.
– Ха‑ха! Пишу ему: «Дорогой мой Филипп Ипатыч», а хочется написать: «проклятое, тупое дерево, мерзавец Филька!..» Ну – вот‑с. Записка готова. Я все‑таки думаю, что он согласится. Скажите ему на словах, что я прошу сделать мне в личное одолжение.
– Я не знаю, как и благодарить вас! – в волнении воскликнул Зырянинов…
IV
Лиходеев распекал какого‑то потрепанного человека.
– Зачем исторический роман? Кому это нужно? Что? Бильбокеев? А что мне ваш Бильбокеев! Бильбокеев мне не указ. Исторический роман из эпохи Самозванца… Ха‑ха! Да вы что, были там? Видели эту эпоху? Нет? Так нечего вам и говорить. До свиданья. Притворяйте дверь. А! Вы опять пришли? Что вам угодно?
– Вот записка от Бильбокеева. Он еще просил передать, что согласие ваше будет личным ему одолжением.
– Ребенок! – сказал старик. – Сущий ребенок.
Одним глазом он скользнул по записке и, разорвав ее, бросил в корзину.
– Извините. Ничего не могу.
– Во‑первых, – сказал Зырянинов, – я очень сожалею, что просьба моя удовлетворена вами быть не может, а во‑вторых, ты не более и не менее как старый идиот, мерзавец, и когда черти заберут тебя в ад – на земле будет дышаться легче, солнце засияет ярче и птицы запоют громче!…
Лиходеев протянул к нему дрожащие руки и жалобно сказал:
– За что же вы… старика… обижаете?
– А за то, – в чрезмерном волнении вскричал Зырянинов, – что этот старик отказывает мне в деньгах, на которые можно было бы вернуть жизнь моей жене. У нее начало чахотки, и если повезти ее на юг, то спасти бы можно. А старику на это наплевать.
Лиходеев опустился на стул и схватился руками за голову…
Так он просидел минуты две. Потом поднял голову и, глядя на Зырянинова скорбными глазами, прошептал:
– Хорошо… Скажите в кассе… что я разрешаю. Там, вероятно, выдадут.
V
В третий раз вошел Зырянинов в кабинет Бильбокеева.
– Отказал?
– Наоборот, согласился. Я уже и денежки получил.
– Быть не может! Это так не похоже на нашего Малюту Скуратова.
– Представьте, разжалобился. Я его, впрочем, ругнул порядочно.
– Сердечно рад за вас! Поздравляю… Вы прямо маг и чародей. Чудесно, чудесно. Уходите? Ну, прощайте. Желаю вам повеселиться!
Оставшись один, Бильбокеев прошелся несколько раз по кабинету и позвонил.
– Скажите Филиппу Ипатычу, – обратился он к служителю, – что я очень извиняюсь за беспокойство, – и прошу, если он сейчас не занят, пожаловать ко мнe по важному делу. Не забудьте извиниться за беспокойство.
Через минуту вошел Лиходеев. Он подошел к столу и стал неподвижный, с опущенной головой.
– Слушайте, Фиалкин! – сердито полушепотом начал Бильбокеев. – Это что еще за новости? Какое вы имеете право давать какие‑то глупейшие разрешения на авансы?! Я не для того плачу вам сорок рублей ежемесячно, чтобы вы выкидывали подобные глупости. Во всяком благоустроенном дворе есть цепная собака, но если она начинает ласкаться к прохожим, вместо того чтобы рвать им штаны, – ее выбрасывают ко всем чертям! Зарубите себе это на носу.
Как меня обворовывали
I
Однажды я ехал в поезде, имея в кармане две тысячи рублей наличными. В купе вагона нас было двое: я и еще один господин – самого продувного вида.
Еще когда не зажигали огней, я уже решил, что этот господин не прочь обокрасть меня, а когда наступил вечер, я готов был дать голову на отсечение, что мой сосед не кто иной, как самый зловредный, опытный, хитрый вор без всяких твердых принципов и устоев.
«Хорошо‑с, – думал я, свесившись с верхней койки, на которой мне предстояло провести ночь, и разглядывая подозрительного соседа. – Мы с тобой, братец, еще потягаемся!.. Ты хитер, да и я ведь человек не последнего сорта! Посмотрим…»
Голова моя усиленно заработала.
«Если я засну, – размышлял я, – то он сейчас же обшарит мои карманы, найдет в боковом кармане деньги и удерет… Значит – нужно или совсем не спать, или заснуть, спрятав предварительно деньги в надежное место. Не отдать ли их обер‑кондуктору?.. Но кто может мне поручиться, что тот завтра утром не отопрется от всего, заявив, что никаких денег он и не видывал? Или сделать так: пойти в уборную и сунуть деньги до утра в умывальник или за электрический фонарь… Конечно, они могут сохраниться до утра. А вдруг кто‑нибудь найдет их и заберет себе?..»
По зрелом размышлении, я признал все эти планы рискованными и негодными.
«Не спрятать ли деньги в чемодан, привязав потом его веревкой к ноге? Вор схватит чемодан, веревка дернет меня за ногу, я проснусь, наброшусь на вора и отколочу его…»
Это было бы очень недурно, если бы вор дал предварительную клятву не перерезывать ножом веревку, привязанную к ноге.
Но такую клятву, я был уверен, трудно у него вырвать, да и поклявшись, он мог бы нарушить данную клятву, потому что эти люди имеют о совести и религии самое смутное представление…
«А не предложить ли мне ему просто сто рублей, с условием, чтобы он соскочил на первой же станции? Неудобно. Спросит – почему? Раскричится…»
Я долго и тщетно ломал голову и в конце концов остановился на одной мысли, которая показалась мне наиболее подходящей.
«У меня много карманов в платье, – подумал я. – Если разложить деньги поровну по всем карманам, – вор вытащит деньги из одного кармана и удерет, не подозревая, что в каждом другом кармане лежит такая же сумма… Лучше потерять мне сто или полтораста рублей, чем две тысячи – это ясно. Лучше уменьшить риск в пятнадцать раз, чем рисковать всем!»
Я погрузился в расчеты.
«В пиджаке у меня пять карманов, да в жилете четыре… Нет, тоже пять – один внутренний. Итого десять. В брюках – два по бокам да один сзади, на пуговице… Если при этом надеть пальто, в котором пять карманов, – получится восемнадцать. Предположим, я размещаю в каждый карман по сотне рублей… Останется две сотни лишних. Куда же их сунуть? В ботинки разве? Самое лучшее место! Наиболее рискованными карманами являются наружные в пальто. Они так явно мозолят глаза, что даже честному человеку трудно удержаться, чтобы не заглянуть в них. Нельзя ли сделать так: из карманов пальто перевести одну сотню в брючный карман, а другую во внутренний жилетный (самое безопасное место). Или насовать в пальто по десяти рублей на карман – пусть берет, простофиля. Но тогда у меня останется лишних двести пятьдесят. Можно в пиджак. Какой пиджак? Что за вздор… Это я хотел сказать – чемодан? Где чемодан?.. Вот он! Странно только – почему он шевелится?
Действительно, мой чемодан зашевелился, верхняя крышка отскочила и изнутри выползло нечто вроде змеи красивого изумрудного цвета. Меня страшно удивила особенность женщин притворяться: я сразу разгадал хитрость! Это была не змея, а рукав зеленой кофточки жены. Я увидел жену во весь рост. Она потрепала меня по плечу, опустилась на качалку и лениво сказала:
– Вот скучища‑то! Хоть бы в театр куда‑нибудь. Еще не поздно? Который час?
Я протянул руку к своим часам и, содрогнувшись, очнулся.
Никакой жены не было. Она исчезла, и даже не одна, а с моим подозрительным соседом.
Я огляделся. Купе было совершенно пусто.
Я схватился за карман. Он был пуст.
В отчаянии я схватился за голову. В ней тоже после крепкого тяжелого сна ощущалась пустота.
Так обокрали меня первый раз в жизни.
II
Вторая кража была на значительно меньшую сумму. Просто когда я жил в кавказском курорте и вышел однажды прогуляться по горам, откуда‑то из‑за утеса выскочили кавказские разбойники и украли меня. Повторяю – эта кража была для воров менее прибыльна, чем первая, в вагоне, потому что со мной не было ни копейки денег, а сам по себе я стоил немногого.
Разбойники схватили меня, связали, посадили на лошадь и заявили самым убедительным тоном:
– Если вздумаешь бежать – мы тебя убьем.
– Да для чего я вам понадобился? – с любопытством спросил я. – Вот еще, нашли тоже сокровище!
Моя скромность не произвела на них хорошего впечатления. Начальник толкнул меня в спину и сказал:
– Мы за тебя получим хороший выкуп.
Я был изумлен.
– За меня? Неужели я кому‑нибудь нужен?
– Твои родственники выкупить тебя.
Абреки показались мне решительными дураками.
– Родственники? Только им и дела, что выкупать меня. Как же! Есть у меня один дядя, да и тот повесится прежде, чем заплатит за меня три рубля.
– Мы за тебя получим десять тысяч!
Впервые узнал я свою настоящую рыночную стоимость, и размер ее немало меня порадовал. Лично я был о себе более скромного мнения.
– Не буду с вами торговаться, – сказал я, качая головой, – потому что это меня унизит. Но если была бы малейшая возможность зашибить на мнe деньгу, я первый сказал бы вам: «Просите двадцать тысяч. Мы оба по‑братски заработаем на этом деле». Однако я не говорю этого. Почему? Совершенно безнадежное предприятие – за меня никто не даст ни копейки!
– У тебя есть друзья! – угрюмо сказал начальник.
Я горько засмеялся.
– Друзья! Я у них по уши в долгу! Я перехватывал деньги, где только мог… Когда ваш посланный явится к ним за выкупом, они поймают его, свяжут и потребуют уплаты всех моих долгов. Скажу вам откровенно: никогда вы не делали болee глупой и менee удачной кражи, чем кража меня. Ваш торговый дом может лопнуть на мнe, как мыльный пузырь. Я величина в покупательском смыслe не только положительная, не только нулевая, но даже отрицательная! Прогоните меня как можно скорee.
– Пиши письмо! – закричал сердито начальник. – Проси выкупа, или мы тебя зарежем как собаку.
– Кому? – вспылил и я. – Кому я буду писать? Ротшильду? Испанскому королю? Говорю же вам – ни одна душа в миpe не даст за меня ни копейки. Что я такое? Писаный красавец, гений, за которого всякий отвалит какой угодно куш?! Украли… тоже! Не могли найти ничего лучшего… Где у вас глаза‑то были?
Тон у меня был такой убедительный, что всe сконфузились.
– В таком случаe мы тебя зарежем, – предложил начальник.
– Тоже предприятие! Из одной глупости в другую. Такие вы умные интеллигентные разбойники, а рассуждаете, как… черт знает кто. Ну, вы меня зарежете – какая вам от этого польза? А если отпустите – я вернусь в город и буду расхваливать вас на всех перекрестках. Распишу, какие вы смелые, мужественные, благородные… Популярность ваша возрастет, и бедное население окружит вас ореолом героев. Богачи будут вдвойнe бояться вас и беспрекословно выкупать друг друга. Кромe того, вернувшись в город, я постараюсь сам разбогатеть, обрасти, как говорится, шерстью, и, если когда‑нибудь снова попадусь вам, за меня любой банк заплатит вам сколько пожелаете. Отпустите меня, а? Черт со мной, в самом деле!
– Черт с ним, в самом деле, – сказал, пожимая плечами, начальник. – Развяжите его. Пусть убирается на все четыре стороны.
Опьяненные моим дешевым красноречием, невежественные сыны гор развязали мне руки, и я пустился бежать по крутым утесам и камням с такой быстротой, что, если бы случилось мне споткнуться и упасть в пропасть, – от моего десятитысячнаго тела остались бы жалкие обломки, рублей на двадцать – двадцать пять по наивысшей оценке.
III
До сих пор я считаю самым гнусным делом третью кражу. Отчасти потому, что она была двойная, а отчасти – в ней был замешан один из моих лучших друзей.
Друга этого звали Фролов.
В дни нашей ранней молодости мы были неразлучны, но потом, когда в нашем городе появилась красавица‑вдова Марфа Леонидовна, – наши отношения испортились. Ухаживали мы за ней оба, оба бывали у нее, но однажды Фролов в мое отсутствие совершенно необъяснимым образом взял надо мной перевес, и с тех пор красавица была для меня совсем потеряна. Я был так огорчен, взбешен и расстроен, что не являлся к ним (они поселились вместе) целый год, а потом однажды явился, чтобы высказать счастливым любовникам свое настоящее мнение об их отношении ко мне.
Когда я приехал к ним – Фролова не было и приняла меня Марфа Леонидовна.
Я уселся в кресло, угрюмо оглядел ее пышную великолепную фигуру и спросил сдавленным голосом:
– Счастливы?
Она улыбнулась:
– О, конечно.
– Послушайте, – сказал я, придвигаясь к ней в порыве неизъяснимого вдохновения. – Я через пять минут уйду и никогда больше, слышите ли, никогда не покажусь вам на глаза. И только об одном умоляю – объясните мне, как другу: за что вы его полюбили? Чем он покорил вас?
Она смотрела в окно, мечтательно улыбаясь и постукивая носком туфельки о ковер. Потом, после некоторого колебания, сказала:
– Вам это может показаться странным, но Володю я полюбила за одно стихотворение. Такое стихотворение мог написать только талантливый, безумно любящий человек. И когда он прочел его мне и посвятил – я дала ему первый поцелуй.
Я всплеснул руками.
– Володька написал xopoшиe стихи?! Полноте! Он способен рифмовать «село» и «колесо», «медведь» и «плетень» – я очень хорошо его знаю. Наверное, бездарные глупейшие стишонки написал он вам?
– Ошибаетесь, – нахмурилась она. – Стихи бесподобные. Так мог написать только большой поэт. Правда, такие стихи могла подсказать исключительно любовь ко мне – больше он стихов не писал.
– А как они… начинаются? Не помните?
Она обратила глаза кверху и тихо начала:
В ночь разлуки с тобою приснился мне сон.
Страшен был, непонятен был он…
Для него нет в умe объясненья –
Мне пригрезились волны забвенья
Мутной Леты, и он – этот дряхлый Харон
Вел ладью свою против теченья…
Я в ладье той сидел
И печально глядел…
Я вскочил с кресла и с громким криком схватил прекрасную вдову за руку.
– Слушайте! – вскричал я. – Да ведь это мое стихотворениe!! Я его тогда же, помню, написал и показывал Фролову. Фролов пришел от него в неистовый восторг, просил даже переписать его…
Красавица побледнела, как бумага. Грудь ее вздымалась, подобно морской волне.
– Возможно ли это?
– Клянусь вам – это мои стихи.
Руки ее бессильно упали на колени.
– Что же… теперь делать?
Я заглянул ей в лицо и сказал:
– Первый ваш поцелуй принадлежал вору; отдайте второй – собственнику!
– Но ведь я целый год любила его за это стихотворение!
– В таком случае, – озабоченно сказал я, обнимая ее талию, – нам нужно как можно скорее наверстать этот украденный год!!
И эта честная женщина пожалела обворованного простака, и тихо улыбнулась ему, и поспешила согласиться с ним…
Дураки, которых я знал
I. Удивительный конкурс
Громов сосредоточенно взглянул на меня и сказал:
– В этом отношении люди напоминают устриц.
– В каком отношении и почему устриц? – спросили мы: я и толстый Клинков.
– В отношении глупости. Настоящая, драгоценная, кристальная глупость так же редка в человеке, как жемчужина в устрице.
– Не рискованно ли: сравнивать глупость с жемчужиной? – спросил рассудительный Клинков.
– Не рискованно!! Вы знаете, я уже второй год культивирую около себя дурака. Что это за прелесть! Сущая жемчужина. Нужен был тщательный половой подбор, несколько поколений глупых людей, чтобы произвести на свет такое сокровище. Зовут его Петенька.
– У меня тоже есть свой дурак, – похвастался Клинков. – Он, вероятно, лучше твоего. Это самый веселый восторженный дурак в свете. Я познакомился с ним в одном доме шесть месяцев тому назад и с тех пор полюбил его, как сына. Он восхищается всем, что я говорю, и от самых серьезных слов хохочет, как сумасшедший. Этот человек считает меня самым тонким остряком. Когда я однажды при нем рассказал о землетрясении в Мессине, он перегнулся пополам от хохота. «Ах, ты ж, господи! – восклицал он, задыхаясь. – Только этот плутишка Клинков может так рассказывать курьезные вещи с серьезным лицом».
– Позвольте! – хлопнул себя ладонью по лбу молчавший до того Подходцев. – Да ведь и у меня есть дурак. Правда, он хитер, как дикарь, и скрывает свою глупость, как скупой рыцарь – золото. Но иногда она – эта глупость – блеснет нечаянно сквозь какую‑нибудь прореху и озарит тогда своим сиянием весь мир! Он служит в таможне и зовут его Эрастом.
– Красивое имечко, – завистливо проворчал Клинков. – Моего зовут просто Феодосий.
– А у меня… Нет своего дурака, – печально вздохнул я. – Боже ты мой! У всех других есть дураки, все живут – люди как люди, – а я совершенно одинок. Громов, подари мне своего дурака.
– Ни за что в свете. Вот еще!
– Ну, на что он тебе? Ты другого найдешь.
– Нет, нет, – сухо сказал Громов. – Не будем говорить об этом.
– Клинков! – обратился я к толстому другу. – Продай мне своего веселого дурака. Я тебе отвалил бы не маленькие деньги.
– Попроси у Подходцева.
– Зарежьте вы меня прежде, чем я отдам вам его! – закричал Подходцев. – Если я лишусь его, я не перенесу этого. Я умру от горя.
– Самый лучший дурак – мой, – хвастливо засмеялся Громов. – Мой славный кристальный Петенька.
– Ну, нет, – возразил, пыхтя, Клинков. – Твой сдаст перед моим.
Подходцев самоуверенно засмеялся.
– Оба они, вероятно, ничто перед моим Эрастом. Я уверен, что ваши дураки и не дураки вовсе. Так просто, самозванцы. А мой – стоит только посмотреть на его лицо – и всякий скажет: «Да, это он!»
Все трое счастливцев закричали, заволновались, заспорили.
– Чего проще, господа, – пожал я плечами. – Устройте конкурс своих дураков. Чей дурак лучше – тот возьмет первый приз.
– Прекрасно! – воскликнул Подходцев.
Все благодарили меня, а Клинков даже поцеловал.
Конкурс решено было устроить в моей квартире. Так как я не имел своего дурака («обездурачен» – как определил мое положение Подходцев) – меня и выбрали в качестве жюри.
В тот же день я получил от Подходцева, Клинкова и Громова адреса Эраста, Феодосия и Петеньки, поехал к ним и, после недолгой беседы, получил от каждого определенное обещание посетить меня. Чтобы все три дурака могли заранее освоиться друг с другом, я утром в день конкурса собрал их в маленьком ресторанчике, где мы позавтракали и обменялись мнениями по разным вопросам жизни.
Все трое действительно оказались на редкость дураками – все здоровый, отборный, неимоверно глупый народ.
От часовой беседы с ними голова моя так распухла, что при возвращении домой шапку пришлось нести в руках.
II. Конкуренты
К десяти часам вечера прихали все. Каждый приехал со своим дураком, подобно охотникам, которые являются к сборному пункту с собственной собакой на веревке…
Сразу же все прибывшие разбились на две группы: умные тихо шушукались в углу кабинета, а дураков я усадил за чайный стол и принялся энергично угощать чаем с коньяком.
Ко мне подкрался на цыпочках Подходцев с миной озабоченного родственника мертвеца, которого собираются отпевать, и шепнул:
– Ну, что ж… Можно начинать?
– Да. Я распоряжусь, чтобы дали закуску и вино.
Я ободрительно подмигнул насторожившимся дуракам и вышел из комнаты.
Подали ужин. Я посадил всех вразбивку: дурака между двумя умными и умного между двумя дураками. Мне же, как арбитру, пришлось сесть вне этого порядка.
Была минута напряженного молчания.
– Однако и жарко же здесь! – вздохнул Подходцев.
Подходцевский дурак Эраст укоризненно поглядел на своего хозяина и возразил:
– В доме повешенного не говорят о веревке.
– Почему, милый?
– Потому что потому.
– Нет, Эрастик, – захныкал Подходцев. – Вот ты сделал мне замечание, ты обидел меня, а за что? Где у тебя веревка и где повешенный? Если веревка – воздух, а повешенный – хозяин, то ты обидел и хозяина. Если же веревки – все присутствующие – ты обидел и присутствующих. Что ты, родной, думал сказать этой фразой?
– Не хотели ли вы сказать, что из нас можно веревки вить? – спросил обиженно Громов.
– Или что мы вешаемся всем на шею? – возвысил голос Клинков.
Дурак Клинкова, веселый Фeoдocий, услышав слова своего патрона, всплеснул руками и громко захохотал.
– Ну и Клинков! Ну и удружил же! Молодец, Клиночек. Очень зло сказано.
– Ваш спор, господа, отклонился в сторону, – заметил Петенька. – Я принужден указать на то…
– Тише, ребята! – зычно рявкнул Громов. – Мой Петя говорит.
– …На то, что сравнение разогретого воздуха с веревкой грешит неправильностью. Веревка, как известно, имеет два измерения.
– Одно, – тихо сказал Эраст.
– Почему, Эрастик? – прищурился Подходцев.
– Одна веревка, одно и измерение.
– Дайте Петечке договорить, – ревниво перебил его Громов. – Говори, Петечка.
– …Итак, я говорю: воздух есть нечто невесомое, нечто такое, нечто…
– Искомое! – подсказал Громов.
– Почему искомое?
– Потому что мы его ищем. Все люди ищут воздуха, потому что иначе они бы задохлись.
Эраст пожал плечами и сухо возразил:
– Однако же я никогда не ищу воздуха и – как видите – не задыхаюсь.
– Очень зло сказано! – усмехнулся, кивая головой, Феодосий.
– Мы опять отклонились от темы, – поморщился громовский дурак. – Сравнение воздуха с веревкой неправильно в самом корне.
– В корне чего? – переспросил методичный сухой таможенный Эраст. – Я говорю – в корне чего: воздуха или веревки?
– Веревки и воздуха.
– Очень зло сказано, – значительно сказал Феодосий.
– Значит, по‑вашему, веревка и воздух имеют корни? – придирчиво подхватился Эраст. – Да? Может, веревка имеет и листья, да?
– Я не понимаю, – робко сказал громовский дурак Петенька, – чего он на меня кричит?
– Отчасти Петя прав, – вступился Клинков. – Если веревка не имеет листьев – она имеет ствол.
– Кто из вас, господа, был когда‑нибудь влюблен? – спросил неожиданно Подходцев.
Его дурак Эраст прищурился:
– Это вы почему спросили?
– Так просто, Эрастик.
– Нет, позвольте… нельзя так спрашивать… Ведь всякий вопрос должен же иметь под собой какую‑нибудь почву?
– Господа! У нас получается сад! – вскричал Клинков.
– Почему сад? – презрительно спросил непоколебимый дурак Эраст.
– У нас есть почва, есть стволы, есть листья и есть корни…
– Зло сказано!! – восторженно взвизгнул Феодосий. – Тонко сострено!
Но сейчас же под тяжелым взглядом таможенного Эраста съежился Феодосий и сконфуженно зашептал что‑то Петеньке.
– Мы сейчас говорили одно, а Подходцев о какой‑то любви спрашивает. Был разговор о вещественности воздуха, атмосферы…
– Воздух и атмосфера не одно и то же, – встрепенулся Петенька.
– А какая же разница?
– Атмосфера одна, а воздуху много, – подсказал Громов.
– Да? Вы так думаете? – заскулил, вертя головой, ядовитый подходцевский дурак Эраст. – Вы так полагаете? Таково ваше мнение?
– Так его, Эраст, так! – зааплодировал Подходцев. – Хватай его за ноги.
– Вы полагаете – атмосфера одна, а воздуху много? Да? Так? Так я скажу вам, миленький, что иногда в одном паровом котле помещается двадцать атмосфер.
– Ай да ловко! – загрохотал Феодосий. – Ловко подцепили Громова! Молодец Эраст! Остроумно! Осадили Громчика с атмосферой.
– Это называется атмосферический осадок, – добродушно вставил Петенька.
– Зло сказано! – похвалил и его восторженный Феодосий.
III. Итоги
– А не довольно ли? – шепнул мне Подходцев. – Кажется, физиономии выяснились.
– Господа! – громко сказал я. – Пойдем в кабинет. Туда нам дадут кофе. Эраст, Петенька, Феодосий! Идите в кабинет, мы скоро придем – сейчас только кое‑какие счеты нужно выяснить.
Дураки переглянулись, подмигнули друг другу и, взявшись под руку, послушно зашагали в кабинет. Мы остались одни.
– Ну‑с, – сказал гордо Громов. – Теперь вам ясно превосходство моего веселого Феодосия? Надеюсь…
– Ну, уж твой Феодосий… Обратили вы внимание, господа, какой у меня умный рассудительный дурак Эрастик? Как он методически рассуждает?
– Что?! Да мой Петенька на голову выше. Он, правда, не веселый, не методичный, но ведь его разговор о корне веревки и воздуха – это все! Это Шекспир.
– Тссс!.. – приложил я палец к губам. – Хотите слышать, о чем говорят дураки на свободе? Пойдем в спальню. Оттуда все слышно.
В спальне было темно. Мы на цыпочках подкрались к полуоткрытым в кабинет дверям и заглянули…
– Господа! – возбужденно говорил Петенька. – По справедливости, приз принадлежит мне за моего дурака! За Громова. Вы заметили, что он ляпнул насчет атмосферы?Я в душе чуть не помер со смеху.
– Па‑азвольте. Па‑азвольте, – перебил Эраст. – По‑мо– ему, мой Подходцев в тысячу раз глупee Громова. Его бестактный разговор о любви, когда его никто и не спрашивал…
– Это зло сказано! – захохотал Феодосий. – Но, братцы, прошу вас! Ей‑богу! Пусть мой Клинков будет первым. Он самый веселый, остроумный дурак современности. А? Братцы!
– Па‑азвольте! Я стою за своего Подходцева! Впрочем, спросим хозяина, как мы с ним и условились. Пусть он скажет.
В спальне произошла возня. Это Подходцев схватил меня за шиворот и вытащил в столовую.
– Говори, что это все значит?
Я нахально засмеялся.
– То и значит, что конкурс был двойной. Я уверил ваших дураков, что они умные, а вы – дураки и что забавно бы устроить насчет вас конкурс. Вы думаете, что это вы их привезли, а они думают, что они вас привезли. Вы состязались на них, а они на вас.
– Проклятый! Ты испортил наших дураков!
– Зачем ты это сделал? – сурово спросил Громов.
Я сделал умильное лицо и пропищал:
– Что ж, братцы… У вас небось были дураки, а у меня не было. Я и сделал себе… целых шесть сразу!
Мокрица
Когда я дочитал до конца свою новую повесть – все присутствующие сказали:
– Очень хорошо! Прекрасное произведение!
Я скромно поклонился. Сзади кто‑то тронул меня за плечо:
– Послушайте… извините меня за беспокойство… послушайте…
Я обернулся. Передо мной стоял маленький человек средних лет, ординарной наружности. Глаза скрывались громадными синими очками, усы уныло опускались книзу, бороденка была плохая, наполовину как будто осыпавшаяся.
– Что вам угодно?
– А то мне угодно, милостивый государь мой, что повесть ваша совершенно неправильная! Уж я‑то знаток этих вещей…
Он самодовольно засмеялся.
– Вы… что же, критик?
– Бухгалтер.
– А… так… – нерешительно протянул я. – Но вообще‑то вы знаток литературы?
– Бухгалтерии! – упрямо сказал он, глядя на меня громадными стеклами. – Уж в бухгалтерии‑то, батенька, меня не поймаешь!
Он поежился и кокетливо захохотал с таким видом, будто я собирался его ловить.
– Вам не нравится моя повесть?
– Нет, ничего. Повесть как повесть. Только неправильная.
Заинтригованный, я отвел его в угол, сунул ему в руку рукопись и сказал: