Сочинения митр. Антония (Храповицкого). Том 9-й
V. О Ф. М. Достоевском
Владыка Антоний в течение всей своей жизни, начиная от юношеских дней и до самой своей кончины, горячо любил великаго русскаго писателя Ф. М. Достоевскаго и его безсмертное литературное творчество. В начале своего труда27 мы писали о том, как владыка, еще будучи юношей, увлекался Достоевским и эти чувства восторженнаго почитания русскаго литературнаго гения сохранились в нем, как мы сказали, до конца жизни. Такое необычное отношение к мирскому писателю со стороны архиерея и богослова даже соблазняло некоторых лиц, которые с неудовольствием замечали, что не подобает архиерею так увлекаться светской литературой. Однако, в этом увлечении не только не было никакого отступления от основного призвания владыки Антония, как служителя Церкви и проповедника Евангелия, но, наоборот, через Достоевскаго владыка Антоний находил путь для того, чтобы озарить светом Христова учения русское общество.
«Д остоевский открыл русскому обществу Господа Иисуса Христа, котораго раньше знало только духовенство, простой народ и отдельные одиночные мыслители нашего общества», так говорил владыка Антоний. Действительно, в 18 и 19 веке русское просвещенное общество, русская интеллигенция были весьма далеки от Христа Спасителя и Царкви. Русская университетская наука была построена исключительно на западно-европейской философии, совершенно чуждой Св. Православия. Русские юристы были выученики языческаго римскаго права и материалистической, и даже марксистской, политической экономии. Женские институты были под сильным французским и католическим влиянием. Вообще все образованные русские люди получали образование неправославное. Духовенство было отделено от русскаго общества непроходимой глухой стеной. Богословская литература не вызывала решительно никакого интереса в русском обществе и была достоянием узкаго круга богословов специалистов, которые сами при этом находились под влиянием западнаго богословия. И вот, на фоне такого печальнаго и безнадежнаго состояния русской действительности, появляется мощный гений – Достоевский, который привлекает внимание русскаго общества к вопросам духовнаго возрождения, Русской Православной Церкви и к Христу Спасителю, как их основе. Вековую пропасть, образовавшуюся между русским обществом и русским народом, силой своего гения Достоевский зарывает и показывает, что как в русском народе, так и в русском обществе, хранится непочатый край духовных сил. Он предвидит своим пророческим умом и сердцем неизбежность русской революции, но и провидит и духовное возрождение России после революции. Вот за все это владыка Антоний и горячо полюбил Достоевскаго.
Владыка Антоний о Достоевском написал пастырско-богословское изследование: «Пастырское изучение людей и жизни по сочинениям Ф. М. Достоевскаго», которое в первый раз было напечатано в журнале Московской Духовной Академии «Богословский Вестник» за октябрь месяц, 1893 г., как внеклассная лекция студентам Московской Духовной Академии в бытность там владыки Антония ректором и профессором Пастырскаго Богословия. Статья эта вошла во 2-ой том Полнаго Собрания Сочинений владыки. (С.-Петербург, 1911 г., стр. 463). Затем, во время своего пребывания в плену в Бучаче, владыка написал книгу о Достоевском «Словарь к творениям Достоевскаго», изданную в Софии в 1921 г., имевшей целью предложить русскому обществу программу положительной русской жизни, и в разное время и по разным поводам написал много статей о Достоевском.
Еще в бытность свою в С.-Петрбургской Духовной Академии, в первые годы своей службы в ней, в 1888 году, в седьмую годовщину со дня кончины Достоевскаго, владыка Антоний написал статью: «В день памяти Достоевскаго», которая была напечатана в журнале «Русское Дело» за январь месяц 1888 года и затем вошла в «Полное Собрание Сочинений» (т. 3-ий, стр. 369).
В этой статье владыка Антоний, вспоминая день кончины и погребения Достоевскаго, свидетелем котораго он был сам, писал:
«К огда разнеслась весть о том, что умер Достоевский, то каждый непосредственно почуял в своем горько опечаленном сердце, что умерший был для него гораздо ближе, чем он предполагал прежде. Все весьма многочисленныя и разнообразныя суждения, картины и вопросы, которые он встретил в трудах почившаго, в этот горестный день слились в нечто целое, в некую единую истину великую для сознания и притом самоочевидную. Евангелие, вечная жизнь, самоотвержение и любовь – вот те идеи, которыя вместе со смертию своего провозвестника, как то особенно ярко начертались сами собой на сердцах, ясно возвещая о своем безсмертии, о своей продолжительности в сознании того, кто носил и исповедывал их, о безсмертии своего проповедника.
В те, воистину священные дни, стали верующими христианами многие из всегдашних отрицателей: многочисленная толпа студентов, курсисток, юнкеров, гимназисток и других учащихся пели «Святый Боже», тогда еще не освященное обычаем; пели и те, которые никогда не молились прежде; подобные же люди были между читавшими над гробом псалтирь, не прекращавшими чтение даже ночью. Смерть такого человека как-то вдруг раскрыла им глаза и воззвала к жизни для Бога. Произошло нечто, подобное Голгофе: воскресли мертвые духом, били себя в перси, исповедуя божественное достоинство дотоле отвергаемаго ими Христа, о Котором учил умерший... Да, эпитафия с заглавия «Братьев Карамазовых», перенесенная на памятник Достоевскаго, в день смерти его осуществилась явно. «Истинно, истинно говорю вам, если пшеничное зерно, упавши на землю, не умрет, то останется одно, а если умрет, то принесет много плода». И мы тогда видели и свидетельствуем, что не стадное увлечение толпы, а ясное пробуждение совести отражалось на лицах, они плакали и молились.
«К аждый человек, при всем разнообразии характера и положений, имеет образ Божий, который, облекшись в свойства его индивидуальной природы, должен создать индивидуальный, но в то же время и идеальный характер. Однако, осуществление этого идеала, или накопление и уничтожение его зависит от самаго человека. Достоевский прозревал в каждом этот его идеальный образ и умел полюбить его; это так называемая «любовь человека в Боге», – любовь христианская в отличие от мирской, которая относится к наличному состоянию человеческаго духа. Последняя выражается в простом стремлении к любимому существу, а первая – в стремлении возсоздать в нем его идеал; она есть любовь воспитывающая.
Эта-то любовь не только научила Достоевскаго найти искру добра во всяком заблуждающемся, во всяком злодее: но она возвышала его анализ над творениями даже тех талантов европейской и американской литературы, которые поставили себе целью описывать святыя чувства в самых безсердечных типах. Дело в том, что Достоевский при таком (конечно уже, само по себе великом) проникновении начертывал, кроме того путь, по которому это, присущее всякому, доброе начало может развиваться все сильнее и сильнее до борьбы с подавившими было его страстьями, до победы над ними, до полнаго отожествления с собою всего человека. Но что еще замечательнее, это реализм Достоевскаго при таких высоких идеалах: он не игнорировал злой воли человека, злой действительности. Все его романы, особенно три последние28 постоянно рисуют нам, как на каждой ступени развития каждаго характера представляется путь к усилению этого добраго начала, в какой образ оно стремится вылиться, и как затем человек снова извращает его, снова отворачивается от истины и добра, и как, наконец, даже здесь, в его самом низком падении, опять не потухает еще искра присущаго ему добра, освещающая ему путь возстановления. Какого-бы из героев этих трех романов вы не взяли, какую бы сцену ни открыли, везде встретите ту же идею, те же две проведенныя дороги – к спасению в человеке образа Божия, или к уничтожению. С этою идеей Достоевский прошел по всем слоям общества: по монастырям и церквам, по университетам и низшим школам, по гостинным и гуляньям, по ученым кабинетам и судам, по улицам и больницам, по кабакам и блудилищам, наконец, по тюрьмам и каторжным шахтам.
Указывая везде добро в людях, показывая этих людей на самом процессе развития их нравственнаго возрождения, Достоевский как бы против воли заставляет читателя полюбить всякаго ближняго этою христианскою любовью, прозревая во внутреннюю сокровищницу его души.
Но среди многих своих разнородных типов, разнородных и по внутреннему характеру, и по положениям, и условиям жизни, Достоевский с особенною любовию и гениальным умением рисовал различныя разновидности типа русскаго интеллигента идеалиста – искателя правды. Подобными типами наполнены «Бесы», три таких типа найдете в «Униженных и Оскорбленных», целые романы, как: «Подросток», «Преступление и Наказание» и «Братья Карамазовы» вращаются на главном герое подобнаго типа, окруженном такими же второстепенными героями. В этом отношении Достоевский стоит во главе целаго ряда писателей, начиная от Пушкина»...
Вышеприведенныя строки, взятыя из самой ранней статьи владыки Антония о Достоевском, вполне объясняют то совершенно исключительное внимание, которое он в течение всей своей жизни уделял творчеству Достоевскаго.
13 статей о Достоевском, которыя мы печатаем ниже, были написаны владыкой в период времени между 1929 и 1934 годами. Бо́льшая часть этих статей была продиктована владыкой автору этой книги и с его слов записана, часть из них была произнесена владыкой на собраниях в честь Достоевскаго и точное содержание их было записано автором книги и потом одобрено владыкой и некоторыя из них владыка написал сам своей рукой. Все эти статьи были напечатаны в нашей газете «Царский Вестник» в указанный период времени. Не взирая на то, что размеры нашего труда расширяются, но мы считаем своим долгом перед памятью великаго святителя привести эти статьи полностью, так как оне не только характеризуют литературное творчество великаго писателя, но и раскрывают внутренний мир самого владыки Антония, а также его патриотическия воззрения на Россию, причины ея крушения, надежды на ея возрождение и на действительныя задачи русской жизни. Однако, главная цель нашей работы состоит в том, чтобы возможно полнее описать личность и духовный мир того великаго человека, которому посвящен наш труд. И мы уверены в том, что эти статьи являются драгоценным материалом для понимания личности и воззрений владыки Антония. Статьи эти мы располагаем не по времени их написания, а по их логическому содержанию и так как оне были написаны без определенной системы, а просто изливались из богатой сокровищницы духа владыки, то их скорее следовало бы назвать «Мыслями владыки Антония о Достоевском». Некоторыя повторения, которыя в них встречаются, свидетельствуют о тех наиболее ярких сторонах в творчестве и жизни Достоевскаго, которыя привлекали особенное внимание владыки Антония.
1. Генезис в творчестве Достоевскаго29.
(Принцип нравственнаго совершенствования, как основа жизни).
Заграницей мне приходилось в различных городах и странах предлагать свыше 20 рефератов о Достоевском; не раз читал я о нем и в Югославии, но его творчество представляет собой настолько неисчерпаемый источник для размышлений, что я вновь предлагаю свое слово о нем моим Белградским слушателям.
Достоевский был воспитателем целаго поколения. Он предлагал свои воспитательныя идеи обществу постепенно, по мере усвоения этих идей обществом. Такую постепенность можно легко проследить в его творениях, почти по томам. Сначала он осторожно указал на ценность нравственных начал жизни, затем он смелее заявил о вере в Бога и в Христа и, наконец, только впоследствии указал практический путь для достижения этой веры через Церковь, частнее через монашество, или же через общение светскаго общества с монастырями и монахами. Вообще у каждаго талантливаго писателя можно усмотреть генезис, но обычно этот генезис начинается и заканчивается в одной и той же повести, в развитии ея главнейших героев. Так у Гоголевскаго Плюшкина постепенно растет страсть корыстолюбия, у Тургеневскаго Санина, у Шекспировских героев постепенно развиваются порочныя, главным образом, половыя страсти, или же месть. Особенность же Достоевскаго, сравнительно с другими великими писателями, заключается в том, что генезис проходит через все его творчество.
В русском обществе принято было говорить, что холодность к религии происходит не от порочности и лжи самого общества, а главным образом от недостатков духовенства и поэтому взывали, чтобы в религии на первое место была поставлена нравственная сторона, а обрядовая и догматическая сторона религии отводилась на второе место или же совсем отрицалась. На деле же сводилось к тому, что, кто отрицал догматическую сторону религии, тот не мог держать и ея нравственных требований. Верховенский-отец был не лишен идеалов и в общепринятом смысле мог бы быть назван христианином, однако, Верховенский-сын, воспитанный им, оказался настоящим извергом. В Библии есть замечательное место, в котором изображается, как из змеиных яиц вылезает ехида, а всякий, кто съест эти яйца, умирает (Ис. 59, 5). Вот, точно также Достоевский изображал постепенное рождение злодеяний из злых плодов.
В нашем материалистическом обществе особенно подвергалась осмеянию заповедь смиренномудрия, вообще еще со времени Екатерины в русском обществе осмеивалось не только внешнее, но и внутреннее благочестие. Однако, в русском обществе появилось и другое течение, которое все смелее и смелее подымало свою голову. Эти два течения русской жизни были подобны Волге и Суре: в разстоянии четырех верст одна река течет с севера на юг, а другая в противоположном направлении, с юга на север. Течение противоположное западническому, материалистическому были славянофилы. Существенное свойство славянофилов заключается не в любви к славянам, а в признании ими принципа нравственнаго усовершенствования, как основы жизни. В последнее время Достоевский и возглавил это течение. После этого уже никто, кроме несчастных газетных шавок, не осмеливался открыто смеяться над славянофилами. Создание новаго типа интеллигентнаго человека было главной заслугой этого течения. Несколько отдельно от них стоял А. С. Пушкин. Он своим всеобъемлющим гением и показал, что нельзя Россию хаять, что в ней было много хорошаго. Ужасное явления русской жизни под названием нигилизма не было присуще всем западникам, но Ф. М. прорицал, что появившиеся террористы – прямые предтечи большевиков, не были чем то новым в русской жизни. В своем письме к Цесаревичу Александру Александровичу, при коем он посылал свое творение «Бесы», Ф. М. писал, что эти террористы являются родными духовными сыновьями таких писателей, как Белинский, Грановский и им подобные. Некрасов когда-то сетовал, что русский мужик покупает на базаре наивныя сказки Бову Царевича и выражал пожелания, что бы русский мужик приобретал Белинскаго и Гоголя, о Гоголе ничего сейчас не скажем, о Белинском же скажем, не дай Бог, чтобы русский мужик когда-нибудь его покупал. В романе «Бесы» Достоевский описал, как на одном литературном вечере один из либеральных профессоров, разсказывая «о безобразиях предшствующих эпох русской жизни», заявил, что все-таки Россия никогда не была в таком глупом положении, как сейчас, и при том привел пример, что в Новгороде поставили безсмысленный шар (памятник в честь 1000-летия России) против безполезной Софии (собора) и при этом оратор ударил с гневом кулаком по столу. Зал завыл от восторга, покрывая позором все, что было в России дорогого и добраго.
Представители либерализма заявляют, что они отрицают догматы и обряды, но уважают мораль. Достоевский показал, что это ложь, что тот, кто отрицает бытие Божие, тот не может твердо держаться моральных принципов и в тех случаях, когда он него потребуется не теоретическое изложение морали, а практическая борьба за нее, он не удержится в ея принципах. Не понимая заповеди смиреномудрия, наше общество добродетель терпения смешивало с рабством и ему постоянно грезилась конституция. Наши либералы не могли понять, какое значение для общественной жизни может иметь личное усовершенствование. Они говорили: что хорошаго в том, что если Гоголевская Коробочка будет молиться и бить своих крестьян. Они не понимали, что законами государства далеко не исчерпывается необходимый для общества нравственный минимум, что законы карают лишь выдающияся преступления и что характер общественной жизни определяется наличностью доброй воли, имеющейся в данном поколении, которую создают возвышенныя души. Эти души, даже совершенно не занимаясь общественными делами, являются светом для общества, их или все любят, или ненавидят, как ненавидели Христа Спасителя Его современники.
Под влиянием таких людей общество преображается, начинает философствовать и богословствовать и объединяется на принципе нравственнаго совершенствования. Вот эту великую идею Достоевский неизменно и проповедывал в течение всего своего литературнаго служения. Все его униженные и оскорбленные светили миру, а его идиот был единственным не идиотом в обществе действительных идиотов. Толстой, необычайно завистливый, ко всякому гению, признавался, что самое лучшее, что создал человеческий ум во всей мировой литературе – не только в русской, но в европейской и американской – это «Братья Карамазовы».
Один из героев Достоевскаго Макар Алексеевич (в Подростке), на вопрос о христианстве сказал: – не мудри, помни 10-ую заповедь, а за ней и остальныя. Это великая мысль, 10-ая заповедь, единственная в десятословии, касается внутренней стороны человека, остальныя же внешняго поведения.
Один из немецких ученых думал, что он сделал великое открытие, установив сходство заповедей Моисея с индийским сборником Гумораби. Конечно, всякое общество может существовать только тогда, когда будут соблюдаться правила внешняго поведения, заключенныя в заповедях, но Божественное происхождение заповедей Моисея доказывается именно 10-ой заповедью, касающейся внутренней стороны человеческой жизни – настроения его души.
Есть у Достоевскаго некоторыя неясности (пропуски), которыя однако становятся вполне понятными при последовавших открытиях о его творчесте. Так для читателя не вполне понятно, почему Сердяков убил своего отца и почему Ставрогин был так мрачен и чем-то подавлен. Казалось, что в описании их жизни есть что-то недоговоренное. Только теперь выяснилось, что по первоначальной рукописи Смердяков был подвергнут Содомскому осквернению своим отцом Федором Павловичем, эта часть рукописи была упущена автором по настоянию его друзей Победоносцева и Каткова, а Ставрогин изнасиловал малолетнюю девочку, которая затем повесилась. Достоевский самоубийство русскаго человека изображал, как результать борьбы с самим собой, страшной борьбы добра со злом, завершившейся победой зла.
Смерть Достоевскаго была завершением его праведной жизни. Он, умирающий, просил свою жену читать над ним Евангелие и когда жена прочла слова Евангелиста: «Иоанн же удерживал Его», Достоевский произнес: «и ты меня не удерживай, мне пора в путь» и с этими словами скончался.
Кн. Мышкин перед припадками эпилепсии переживал восторженное чувство любви ко всему миру. Это было содержание души Достоевскаго. Напрасно говорят, что Достоевский был жестокий талант (Михайловский). Когда он скончался мне было 18 лет и через его близких я лично знал, что Ф. М. был человек мягкой, нежной, любящей, почти сентиментальной души, он лишь воспламенялся против зла и порока; так же поступали и все пророки древности.
Когда говоришь об этом великом человеке, теснятся мысли одна на перебой другой, но время и место побуждает нас закончить наше краткое слово, посвященное светлой памяти Ф. М. Достоевскаго.
2. Откровение в творчестве Достоевскаго30.
Не помню, какой именно левый литератор, однажды, возвратясь в свое общество с литературнаго вечера, очень удивил своих собеседников таким характерным сообщением: «поздравляю вас, Достоевский сошел с ума». Затрудняюсь сказать, было ли это произнесено со злорадством или сочувствием, но, во всяком случае, с известной долею искренности. А когда собеседники потребовали от него разъяснения этой новости, то он с запальчивостью ответил: «да представьте себе, когда один из наших сказал, какое это несправедливое дело было ваше осуждение и ссылка, то Достоевский, потерев себе лоб, ответил: «Нет! справедливое: русский народ осудил бы нас, разузнав в чем дело».
А дело было в том, что Достоевскаго и его компанию приговорили было к смертной казни, заменив ее, по милости Государя, ссылкою на каторжныя работы в Восточной Сибири, а затем этот срок сокращали до 4 лет и заменили ссылкою без принудительных работ и, наконец, совсем освободили писателя от строгой кары, приняв во внимание его раскаяние и некоторые благодетельные манифесты, изданные в благодарность Богу за некоторыя радостныя события в Царской фамилии.
Вообще нужно сказать, что уже в то время, а тем более во времена позднейшия, всякую судебную кару публика принимала, как выражение произвола и жестокости правительства, не желая даже вникнуть в существо дела.
Когда уголовный суд объявил приговор по делу Димитрия Карамазова, то по всей судебной зале раздался визгливый голос барыни: «это еще что такое?».
При этом автор заметил, что по настойчивому тону той дамы можно было заключить, что она уверена будто все это еще можно переменить и исправить.
Я был свидетелем этого, будучи еще 16 летним юношей, но помню, как тогда последнее охватило собою взволнованное внимание интеллигентной публики и надолго стало предметом общих разговоров, споров и разнообразных предположений.
Да, Достоевский владел умами и сердцами русскаго общества еще задолго перед тем, когда последнее начало давать себе отчет в степени влияния великаго писателя.
Надо при этом прибавить, что самое его влияние было признаваемо, как факт в обществе и в литературе, только значительное время спустя после его Пушкинской речи, смиренной кончины и торжественнейшаго погребения.
Как объяснить такую медленность усвоения правильных взглядов? как понять, что Достоевский и при жизни и еще лет десять после своей кончины, считался в нашем обществе, хотя и талантливейшим писателем, но только лишь одним из писателей, а находить в его творениях целое откровение, целую безду света, как бы ворвавшагося в темную комнату, люди решались так постепенно и робко, пока им не сказали о том авторитеты их, начиная с Л. Н. Толстого, который при всей своей осторожности на похвалы, заявил печатно в 1881 году, что он вновь перечитал «Бр. Карамазовых» и пришел к убеждению, что это лучшее из всего прочитаннаго им, т. е. из всей русской и иностранной литературы. – «Увидите Достоевскаго и скажите, что я его люблю» – заключил свое письмо об этом помянутый автор.
Правда, с того же 81–83 года явились в русской публике и печати востоженные и смелые панегиристы Феодора Михайловича, среди которых отличался достойнейший профессор университета, славянофил О. Ф. Миллеръ31, выступивший с целым рядом лекций о Достоевском, которыя он говорил или читал при огромном стечении публики в различных общественных залах. Это был высоко искренний, христианскаго направления публицист и оратор с душою кристальной чистоты, всегда окруженный восторженными слушателями студентами, которые во главе многочисленной публики, почтили профессора поднесением огромнаго венка с надписью: «Достоевскому и его истолкователю». Публика долго и радостно рукоплескала, приветствуя своего трибуна.
Невольно приходит на мысль, насколько искреннее и честнее была тогдашняя публика, особенно сравнительно с позднейшей.
Найдутся ли теперь, среди современников, подобные общественные трибуны и при том в такой же степени чуждые всякаго низкопоклонства и лести пред слушателями.
Кстати упомянуть о том, что лет через 5–6 после описаннаго события, сам Орест Федорович был погребен на Смоленском кладбище, претерпев пред смертью несправедливое гонение от министерства народного просвещения по поводу одного неосторожнаго выражения, которое так жестоко сократило его жизнь.
Прибавим от себя, что он был глубокий христианин, любивший читать в университетской церкви паремии и часы, правда тоном декламатора, несколько шокировавшим часть наиболее строгих слушателей, но не лишавшим самого чтения непосредственной искренности.
Он, как родился, так и умер, чистым девственником. Думаю, что ему теперь было бы лет 90–95 от роду.
Пора нам возвратиться к ответу на вопрос о столь медленном проникновении новых идей в умы и сердца публики.
Садоводы и земледельцы знают, что благородныя зерна на хорошем черноземе не так скоро дают ростки, как сорныя травы на песчаной почве, посыпанной по каменью.
Зато это влияние, это усвоение новых идей, постепенно, как «зерно горушнее» усиливается все крепче и крепче, дает прекрасные ростки, которые, по слову Христову, разростаются постепенно в пышный куст и даже дерево, укрывающее своими ветвями птиц небесных и зверей земных.
3. Достоевский – любящий друг человечества32.
О Достоевском я печатался не однажды, но все-таки его творения, как неисчерпаемое море, еще далеко не все разъяснены мною, а другие публицисты, писавшие о нем, особенно левые, только затемнили смысл его идей, его образов, его моральных и богословскых разсуждений. Большинство последних удовлетворялось тем, чтобы как-нибудь опачкать его память и не могло удержаться на почве безпристрастия, а прежде всего обнаруживало свою личную злобу на этого несравненно великаго человека и писателя, который подобно другим гениям-гигантам, то бесил атеистов своими вполне объективными разсуждениями, то примирял между собою идейных врагов и возвращал их к вере во Христа и к любви к России и к русскому народу.
Мы уже упоминали в печати, что ряд его повестей можно уподобить всенародному училищу с классами низшими, средними и высшими, через которые он проводит читающее русское общество. Он начинает с того, что чувства добрыя он пробуждал не «лирою», а печатным словом. Затем, взяв в свои авторския руки сердце читателя, он влечет его к признанию высших качеств в русском народе взамен того презрения, с которым к последнему относился наш интеллигент 60-х и 70-х годов. В дальнейших своих повестях он укреплял читателя, уже отдавшагося в его нравственное руководство, – укреплял в том убеждении, что русский народ и добрее и лучше представителей «просвещеннаго общества», которое на самом деле погружено в глубокую тину сословных предразсудков, хотя и утверждает свою полную от них отрешенность.
Вспомните его «Идиота», «Униженных и Оскорбленных» и «Бесов» да еще раньше того изданную автором повесть «Бедные люди» и сопоставьте содержащияся там идеи с церковными песнопениями в честь Св. Иоанна Златоуста, которому мы поем:
«У сть твоих яко же светлость огня возсиявши благодать, вселенную просвети: не сребролюбия (безкорыстие) мирови сокровища сниска, высоту нам смиреномудрия показа».
Достоевский доказывает в своих типах, что смирение, вопреки общему мнению о нем, не есть только индивидуальная добродетель, и при том в глазах многих современников сомнительная, а и сила общественная, оказывающая громадное влияние на окружающую среду, влияние по большей части незаметное для последней, а иногда и для того, кто его оказывает.
Вот кн. Мышкин, скромный молодой человек, только что вышедший из психиатрической больницы. Он не читает собеседникам нарочитой морали, даже сам стесняется их, но они, почуяв благодатную струю его откровений, волнуются, смягчаются сердцем, переживают внутреннюю бурю борьбы и, наконец, лед застарелой гордыни и сердечной черствости незаметно тает и освобождает их сердце для восприятия высших Евангельских настроений, сначала довольно поверхностно воспринимаемых и даже с рецидивами прежней порочности и злобы, а потом постепенно усваиваемых ими, как подлиннаго содержания своей души. Подобный же внутренний процесс переживают под пером автора и другие типы, то быстро и бурно, как центральный тип другой повести «Подросток», то чрезвычайно медленно и несознательно для самих себя, как Раскольников в «Преступлении и наказании» – то в своем внутреннем сознании, то при участии и даже под активным воздействием или даже под прямым влиянием по христиански настроенных идеалистов, таково нравственное возрождение «Подростка» под влиянием Макара Алексеевича, Дмитрия Карамазова под влиянием его брата Алеши, наконец, мальчика Коли Красоткина под его же влиянием.
Конечно, такому благодетельному возрождению в повестях Достоевскаго являлись нередко способствующия обстоятельства со стороны, например, болезни, смерть близких, семейныя несчастья и т. п. («Подросток», «Братья Карамазовы», «Преступление и наказание», «Униженные и оскорбленные»). Можно и должно сказать, что такое нравственное возрождение, предваряемое мучительною внутреннею бурею в человеческом сердце, является центральной и главной темой всех повестей нашего автора, его любимою темой, и не «жестокий талант», каким хотел изобразить нашего писателя глупый и лживый публицист Михайловский, а любящий друг человечества открылся в гениальной личности Достоевскаго.
Да. Он любил прежде всего человека, как бы глубоко не искажен был в нем образ Божий, как бы не упорны были его заблуждения и развращенность его души.
Эта любовь к человеку, как к таковому, и была основным свойством нашего писателя.
Он был прежде всего человеколюбцем, а затем уже, не по нисходящей градации его симпатии, а по постепенности обнаружения этих свойств для читателя, – христианином, православным христианином, русским патриотом, славянофилом, монархистом и т. д. Последния три качества имели в его душе значение выводных из первых трех, как абсолютных и совершенно свободных.
Итак, далеки от истины, а по большей части и от искренности те критики и публицисты, которые видят в нашем писателе либо политическаго, либо клерикальнаго трибуна.
Свободно предавший свою душу Христу и страстно работая над проповедью нравственнаго возрождения человечества, Достоевский делал это великое дело не потому, что был сыном Православной Церкви, славянофилом и монархистом, но самое Православие и славянство и русскаго царя и Св. Церковь он любил потому, что считал эти начала во-первых согласными с истиною, а во-вторых потому, что считал их действенными для нравственнаго возрождения человека вообще и согласными с народно-патриотическими стремлениями, сохраняющимися в благороднейших душах лучших людей.
Перейдем же теперь поближе к самому содержанию его повестей и выскажем те выводы, которые замалчивает наш великий писатель, предоставляя делать эти выводы самим читателям, что свойственно вообще наиболее талантливым писателям, как например Крылову, в большинстве его басней, Грибоедову в его «Горе от ума», далее Пушкину в его «Онегине», Лермонтову в его «Странном человеке», Гончарову в его «Обыкновенной истории» и «Обрыве» и т. д.
Прав был далеко несимпатичный нам критик Белинский и многие другие писатели, нетерпевшие в литературных произведениях прямой морали, но требовавшие, чтобы моральные выводы из их писаний делали сами читатели: такой способ – предоставление выводов на волю читателя, конечно, доступный только крупным талантам литературы, является самым действенным и прочным. Такого правила держался и Достоевский, который долгое время удерживал свое перо от прямой проповеди религиозных истин в повестях и романах и допускавший ее наряду с проповедью патриотическою только в тех немногих публицистических статьях, которыя выходили из под его пера в «Дневнике писателя» и в знаменитой Пушкинской речи, но не в повестях и романах.
Самое упоминание о христианской религии он допустил только в позднейших своих повестях и разсказах, начиная с «Подростка» (около 1870 года), а раньше о Боге и Христе за и против говорили только его герои, а сам он заговорил о Них и о Православной Церкви только в «Братьях Карамазовых», да и то словами своих литературных героев, когда его влияние на умы и полное доверие к нему читателей достигли уже полной силы, а критика, хотя подчас и грубая, приняла участь Моськи, лающей на слона; большинство же, огромное большинство читателей, было настроено к нему так, как выражался Некрасов о гениальных талантах:
«С тановись перед ним на колени,
У венчай его кудри венком».
Мы упомянули о том, что основной идеей Достоевскаго была идея религиозная, православная и на ней-то основывались все его политическия и патриотическия симпатии и идеалы. Таковы его статьи по Восточному вопросу, а равно и те, которыя касались внутренняго строительства России, преимущественно в «Дневнике писателя», где он писал о походе Скобелева в Ср. Азию и о проведении в Сибирь и Туркестан железной дороги, что осуществилось только через 10 и 20 лет со времени выхода соответствующей книжки и журнала, оказавшейся его предсмертной исповедью.
4. Религиозныя убеждения Достоевскаго33.
Прошу заочнаго разрешения у читателей остановиться еще на некоторое время на личности Достоевскаго.
Мы подчеркнули руководящия идеи его религиозно-философских взглядов и упомянули о том, что автор избегал до выхода «Бр. Карамазовых» излагать свои религиозныя убеждения, подводя к ним читателя, как бы добровольно, через выясняемую связь событий жизни своих героев и через указание их жизненных исходов – обыкновенно трагических, но иногда светлых и примиряющих.
Но мы намеренно умолчали пока о двух малозаметных его очерках фантастическаго характера – «Сон Смешного Человека» и еще менее заметнаго краткаго разсказа «Бобок».
Между тем, в этих двух литературных очерках автор более открыто излагает свои религиозныя убеждения, прикрывая их фантастической вуалью, дабы отклонить от себя обвинение в тенденциозности.
Позволим себе остановиться на этих небольших разсказах нашего автора, через которые раскрываются под светскою формою его чисто церковныя убеждения высокого философскаго и психологическаго достоинства. Своего «Смешного Человека» автор издал в виде очередного номера журнала «Дневник Писателя» извиняясь, однако, перед читателями в том, что вследствие переутомления и недомогания, он отступает от программы публицистическаго издания в область безбрежной фантазии, но и в этой области автор проводит совершенно определенно идеи своего религиозно-философскаго мировоззрения.
В «Сне Смешного Человека» наш автор прикровенно излагает христианское учение, следуя за повествованиями Библии о падении наших праотцев, Вавилонском столпотворении и других откровений Божьяго Домостроительства.
Этот Сон был для автора реакцией против одного черстваго поступка и направил его волю к искуплению последняго. Именно Достоевский представляет себя отказавшимся от требовавшагося благодеяния сироте, а весь его Сон заключается в раскрытии мировых судеб, которыя призывают людей к сердечному взаимоучастию, причем этот принцип является под его пером двигателем Божественнаго мироздания и совершенно исцеляет его желчное настроение на сентиментальное, так что, когда автор проснулся от своего сна, то первым его решением является «непременно разыскать того сиротку и устроить его участь».
Самая повесть представляет автора летающим по эфиру между планетами и восторженно приветствующаго дорогую родную землю.
Как это далеко от взгляда на него, как на суроваго пессимиста, и обладателя «жестокаго таланта!»
Падение рода человеческаго автор представляет несколько подобно Льву Толстому, как отступление от непосредственнаго послушания Творцу в область самочиннаго умственнаго развития, а последствием такового падения являются у него историческия заблуждения людей, война и другия явления ложной цивилизации, за которыми ослепленные люди гонятся «в надежде славы и доб