Переселенье Агафья хорошо продумала и спланировала. Принесла сначала топор, лопату, ножик, кастрюльку, узелок к сухарями, соль, крупу и огниво. Первой ее постройкой был лабаз – маленький сруб на двух «ногах» – высоко срубленных кедрах. Сооружение нехитрое, однако и не простое для одного человека. И обязательное для жизни в тайге. Иначе разорят медведи, мыши, бурундуки.
Построив лабаз, взялась Агафья за погреб – яму для картофеля и моркови, но надо для ямы сделать еще накат, творило, крышу. Все сделала! И начались челночные переходы. Десять километров тайгой. Туда – десять, обратно – десять. Поклажа – два ведра картошки или крупа, сухари, посуда, одежда. Четыре часа ходу в один конец. «Сначала ходила так, сделался снег глубоким – стала на лыжах».
Прибыв на место с поклажей, Агафья варила наскоро «хлебово» и сразу бралась за работу. Сорокалетний лес, выросший на двух десятинах давнего огорода, молодой своей прочностью устрашил бы бригаду мужиков‑лесорубов. Но не Агафью! Одна, с топором, с лучковой пилой (собственное ее изделие), с веревкой и лопатой, взялась она за сведение леса. Свалит елку или березу, обрубит сучья, разделит ствол на куски, чтобы было по силам нести, и носит. Так понемногу всю зиму с октября месяца, памятуя пословицу «глаза боятся, а руки делают», трудилась она на круто падавшем склоне горы. «День‑то зимою не долог, так я копалась в лунные ночи…»
Бесхитростный этот рассказ я слушал, сидя рядом с Агафьей под елкой возле избушки. Шумела внизу река. Обеспокоенный дятел клыкал в зеленой чаще. Прогретая солнцем тайга источала дразнящий здоровый запах… Зимой тут было иначе. Тишина. Снег. На час выплывало из‑за горы солнце и сразу же пряталось за соседней горой. «Копалась в лунные ночи…» Я даже вздрогнул, представив тут человека зимой.
– Не страшно было, Агафья?
– А цё страшного – медведи спят. Одна забота – не оплошать: ногу не подвернуть, не попасть под лесину…
Тридцать три раза сходила за зиму Агафья от избушки, где оставляла отца, к этому месту. Перенесла, кутая в тряпье от мороза, сорок ведер картошки на семена, переправила три мешка сухарей, муку, крупу, орехи, посуду, свечи, книги, одежду и одеяла.
29 марта, опасаясь, что талые воды преградят путь, тронулись к месту с отцом. Ерофей написал: «В воскресенье я выбрал время сбегать к избушке. Стучусь – ни звука. Увидел следы и понял: ушли. Вдоль реки к Еринату тянулись два человеческих следа и след козы».
«По слабости ног шли четверо суток, – вспоминает Карп Осипович. – Ночевали возле костра…» Коза и две кошки благополучно вместе с людьми переправились к новому месту. «Кота же лишились. Вырвался, убежал. Не знаем: жив ли?»
Второго апреля новоселье состоялось. Старик, охая и вспоминая «здоровые лета», приходил в себя после нелегкого перехода. Агафье же надо было спешить с делами на огороде. Корчевала пеньки, расчищала землю от веток, потом копала, сажала картошку, делала грядки… Мы застали ее в пору, когда можно было передохнуть – огород зеленел, обещая хорошую плату за все труды.
Не скрывая радости, Агафья показала с полгектара отвоеванных у тайги склонов. Крутизна огорода была градусов сорок. Как альпинисты, хватаясь за оставшиеся кое‑где пни и кусты жимолости, поднимались мы вверх. Спугнули белку, искавшую что‑то между борозд, и присели перевести дух у самой верхней куртины, где весело вился зацветавший горох.
– Тятенька сказывал, мешки с картошкой тут вниз на веревках спускали, – сказала Агафья, прикидывая, как видно, сбор урожая… – Москва‑то далече отсюда, – словно угадав мои мысли, добавила она, покусывая зеленый прутик.
Я в самом деле подумал в этот момент о Москве, о муравейниках многих других городов, об учтенном статистикой роде людском. Пять миллиардов! Всех земля кормит. И есть среди тружеников Земли вот это странное заблудшее существо, вызывающее жалость и уважение.
– Труженица ты, Агафья! – говорю я в продолжение своих мыслей.
Моя собеседница кротко, застенчиво улыбнулась:
– А ведь нельзя без трудов‑то. Грешно – без трудов. Да и не выжить…
Агафья просит показать ей часы. Достает из кармана свои с цепочкой и нарисованными на циферблате от руки старославянскими буквами взамен цифр.
– Вот ведь что! На два с половиной часа отстали. По солнцу ставила и ошиблась…
– Эй, где вы там! – кричит Ерофей снизу. – Ужин готов. Спускайтесь!
* * *
Вечером у костра Карп Осипович опять предался воспоминаниям, но вдруг встрепенулся:
– В миру‑то, слыхали, большие дела начались…
– Да, перестройка, – откликнулся Ерофей и популярно просветил старика насчет мирских дел.
– Нам‑то от этого какого‑нибудь худа не будет?
– Живите. Никто обижать вас не станет.
– Николай Николаевич‑то обещал подсобить, поставить избушку, – отозвалась Агафья…
Нынешняя конура Лыковых для зимы никак не годится.
Прилетавший в эти места до нас Николай Николаевич Савушкин виделся с Лыковыми и обещал: «Поставим избу для охотников. А вы ее обживайте…» Я сказал, что знаю об этом обещании, что его подтвердили в Таштыпе и Абакане. К зиме избушку непременно поставят.
– За милосердие людское будем молиться, – перекрестился старик.
Обсуждались у костерка и другие дела‑проблемы. Что делать с козой? Без козла молока она не дает.
– Зарежьте, и делу конец! – сказал Ерофей.
– Так ведь привыкла я, жалко. Весной березовым соком ее поила.
– Тогда – доживем до нового лета – ждите козла…
Агафью такая перспектива устраивала. Понравилось ей и соображение Ерофея вертолетом перебросить со старого места пожитки.
– Вынеси все на берег. За три минуты с первой оказией летчики перебросят.
В разговоре о житейских делах пропущен был час вечерней молитвы. Старик сокрушенно побежал в избу, затеплил свечку. Но Агафья не поспешила на призывы отца. Из избушки к костру она вынесла узелок и стала показывать у огня пожелтевшую скатерть, пестрый платок, вязаный пояс.
– Мамино…
Эти «фамильные ценности» Агафья принесла еще осенью с первым мешком сухарей. Ей важно было их сейчас показать, поделиться таким понятным человеческим чувством…
В час ночи забрались мы с Ерофеем в палатку. После дневной жары было более чем прохладно. Натянули на себя свитеры и подштанники, попросили у Агафьи еще одеяло. Шум реки хорошо убаюкивал.
* * *
Утром, пока Ерофей перетаскивал с берега к хижине на лодке привезенную печку и устраивал на лабазе мешок пшена, Агафья мне показала реликвию, сохранившуюся тут от давней жизни семьи. В крапиве лежало долбленое, больших размеров корыто.
– Я в нем родилась…
Акулина Лыкова никак не могла разрешиться четвертым ребенком. Под вопли роженицы сильный в те годы Карп Лыков повалил кедр и за день выдолбил это корыто. В него налили согретой воды. В корыте Агафья и появилась на свет. Было это сорок три года назад.
– Да, корыто, корыто… – философствовал Ерофей, пытаясь вытащить из крапивы долбленку…
И услышали мы вертолет. Пока все вместе сбегали сверху к реке, вертолет уже сел на косе. Летчики предложили нам полететь – «в ближайшие дни попутных машин не будет, да и погода может прокиснуть». В две минуты мы с Ерофеем сложили палатку. И вот уже прощанье у вертолета – пожелания здоровья, орешки в карман на дорогу… Взлетаем. Упругий ветер пригибает к белой гальке лозняк. Агафья, повернувшись боком, стоит на ветру, старик же припал к валуну, держит рукою шляпу.
Подымаемся над каньоном. Мелькнула поляна с покинутой хижиной Лыковых. Две минуты полета, и летчик звуком дает сигнал: справа по борту медведь. Гляжу от ветра слезящимся глазом в открытый иллюминатор – медведь! Вершина горы. Пролетаем над зверем низко. Он устремляется вниз к кедрачам, оставляет в траве заметную борозду.
Июль 1987 г.
Кончина Лыкова‑старшего
Вернувшись в марте из отпуска, я обнаружил дома письма и телеграммы: «Скончался Карп Осипович Лыков». А уже через день на вертолете метеослужбы, замерявшем запасы снега в Саянской тайге, мы летели над Абаканом.
Я первый раз видел эти места зимой. Белым холстом река стелилась между горами. Кое‑где, не сдаваясь морозам, она чернела водой, кое‑где по белому вился олений след. Пронизанный мартовским солнцем, суровый сибирский лес стоял по сопкам в дремотном оцепенении. В нужных местах на заданной с осени высоте вертолет обтекал горы. Мигали в кабине глазки снегомерных приборов. «Много ли навалило?» – «В среднем – по пояс, но есть места – больше двух метров», – ответил гидролог. Недоступные, непролазные, в снегах потонувшие дебри. Трудно вообразить тут очажок жизни. Но он где то есть. В ясный день пилоты находят его не глядя на карту. Сигнал: «Смотрите по левому борту!» И вот мелькнула крыша избушки с дымком из трубы, забегала рядом коза на привязи, человеческий след и проруби на реке… И вот мы уже на земле. Вертолет тотчас же исчезает. Мы стоим по пояс в снегу, слышим дробь дятла, блеяние козы и видим семенящую внизу фигурку, закутанную в три, а может, в четыре платка. Агафья! За восемь лет первый раз она встречает гостей одна.
* * *
Бросив поклажу возле порога избы, молча идем по тропинке в глубь леса. Вот оно, последнее убежище старика Лыкова: горца серой земли и над нею восьмиконечный тесаный крест. К кресту веревочкой привязано бронзовое распятие.
Агафья постояла с нами возле могилы. Не заплакала. Ерофей рассказывал: не плакала и когда шила саван, когда засыпали могилу. Но глубоко протоптанная в снегу тропинка свидетельствовала о каждодневном приходе сюда.
Как все было? Мы с расспросами не спешили. И Агафья держалась так, как будто ничего особого не случилось. Попросила помочь откопать погреб. Принесла картошки и репы. Затопила печурку. С обычным застенчивым любопытством взяла гостинцы, особо радуясь снаряжению к фонарю и лимонам – «лимоны‑то я недавно во сне видела». И потом уже рассказала в мелких подробностях о кончине – о самой кончине, о похоронах и о том, что было до этого, как жили осень и зиму, о чем говорили в последний раз.
Главным событием года минувшего было строительство новой избы. В остатках старого родового для Агафьи жилья зимовать было нельзя. Летом Лыковым твердо пообещали помочь. И обещанье Николай Николаевич Савушкин выполнил. Построить избу тут было и просто и сложно. Просто потому, что лес – рядом. Сложно потому, что все до мелочи надо было сюда переправить. Хлопоты экспедитора взял на себя директор лесхоза в Таштыпе Юрий Васильевич Гусев, а сруб ставили лесные пожарники и Ерофей, на долю которого выпала, как он сказал, «медвежья работа» по заготовке бревен. И сейчас новостройка еще не пропиталась характерным лыковским духом, пахнет смолою, стены еще не закопчены, изба светла и просторна. Обращая ежедневно лицо в угол, где на полке стоят иконы, Агафья по памяти «во здравие» поминает плотников: Александра Путилова, Юрия и Николая Кокоткиных, Александра Чихачева, Петра Мохова, Ерофея Седова.
Свою часть работы Агафья сделала позже, перед самой зимой – сложила из речных валунов почти что русскую печку. Трудно было со сводами, но сметливая Агафья прикатила с берега бочку, брошенную геологами, распорола ее, своды вышли – лучше не надо. Для тепла служит переправленная сюда геологами железная печка, а кухарит Агафья у каменной – при нас испекла хлебы, в чугунке «для леченья» напарила свежих апельсиновых корок.
Карп Осипович по слабости тела в становленье избы не участвовал, но очень радовался обновке. Гладя руками стены, всплакнул: «Не придется пожить в хорошей избе». Минувшим летом он был уже дряхлым, забывчивым. Приближенье конца, видно, чувствовал и в последний раз на свой лад попытался устроить будущее Агафьи.
В конце лета прибилась к Лыковым пара единоверцев из Поти – муж и жена. Назвавшись родичами Лыковых, уговорили геологов к ним переправить.
Борода бывшего киномеханика и моленье его супруги пришлись старику по душе. Союз на жительство был заключен. Ерофей, разглядевший в пенсионерах с Кавказа искателей «чего неизвестно», предостерег: «Не крутите голову старику, житье не выйдет. Тут ведь утром – картошка, в обед – картошка, на ужин – картошка. Геологи к этому кое‑что добавляют, но вас снабжать никто тут не будет». Это суждение «подселенцы» пропустили мимо ушей – «в войну не такое видали». Однако из Тупика они скоро ушли, объявившись осенью в доме у Ерофея. На вопрос, отчего же не состоялась зимовка, ответили: «Пища нам не подходит, и вера не та».
Агафья, вспоминая гостей, разногласия подтвердила: «Цё за вера у них – масло из бутылки едят, молоко сушеное едят, консерву едят. Едак‑то надо в миру и жить». На том союз и окончился к обоюдной радости тех и других.
Навещал Лыковых с той поры один Ерофей. В его жизни в прошлом году случился крутой поворот. Повздорив с начальством, на старой своей работе остаться он посчитал невозможным и подался в охотники. Таежным любительским промыслом он занимался всегда и считал себя годным для охоты профессиональной. В трех часах хода от Лыковых Ерофей построил избушку и в октябре в нее перебрался. Зима показала: таежный промысел – дело тонкое, нужен опыт и знание. Пушнины добыл Ерофей раза в четыре меньше, чем взяли охотники с опытом. Ему, правда, сильно не повезло – оказался по пояс в воде и шел потом три часа к зимовке. В результате обморозил на ноге пальцы и застудил колено. Нога болела, гноилась. По всем правилам, по рации надо было вызывать вертолет. «Не позволило самолюбие – проверял капканы, надевая на одну ногу валенок, на другую – сапог». Ближайшей лечебницей для охотника стала избушка Лыковых. Врачевала Агафья свечным парафином и припарками из пихтовой хвои. Лечение было успешным – Ерофей без богатой добычи, но вместе с остальными охотниками выбрался из тайги…
Сейчас кружком мы сидим у натопленной печки. Дымится в кастрюльке картошка. Макаем горячие клубни в соль и искренне хвалим – никто из нас и нигде не ел столь вкусной картошки.
Прижилась у таежной избы скотина. Осенью заглянул сюда Николай Николаевич Савушкин, он привез в компанию Муське еще одну козочку и козла. И есть уже прибавление в семействе – бегает у загона, не страшась холода, вполне окрепший козленок, а в избе по лавкам и по скамейкам скачет прелестное десятидневное существо серовато‑кофейного цвета с белой отметиной на ноге. «Мальчик… Мальчиком назвала, – Агафья прижимает к себе козленка, целует белое пятнышко у копытца. – Тятя был бы рад. Ждал. Да вот не дождался». Козленок, родившись, насосался из вымени материнского молока и никак не хотел пить из чашки. Изобретательная Агафья сшила «вымя» с удобным сосочком из бересты и на руках теперь поит козленка.
* * *
По странному совпадению Карп Осипович Лыков умер в тот же день – 16 февраля, – в какой двадцать семь лет назад умерла жена его Акулина. Тщательно, вместе с Агафьей, мы посчитали: умер на восемьдесят седьмом году. Умер, можно сказать, от старости. В последнее время ни в каких делах старик не участвовал – лежал, поднимаясь только поесть и к молитве. В феврале стало замечаться помутненье рассудка – все куда‑то пытался пойти. 15 февраля, выйдя за дверь, упал, и Агафья с трудом втащила его в избу. Полежав с полчаса, опять устремился наружу. Обливаясь потом, Агафья вволокла его в дверь, уложила у печки. Уснув под храп и хрипы отца, на рассвете Агафья встрепенулась от тишины: «Подбежала, а он холодный…»
Что ж теперь делать? Помолилась. Заперла в загоне коз и достала с чердака лыжи. В 12 часов тронулась вдоль Абакана к поселку геологов сообщить о случившемся.
Двадцать пять километров одолела Агафья за восемь часов. Уже поздно вечером, в темноте, постучалась в окошко, где жила ее знакомая фельдшерица. В натопленной комнате Агафья повалилась на пол без чувств, успев попросить, чтобы сообщили в Абазу Ерофею, а он уж пусть сообщит кому надо.
Ночью Агафья металась в жару, и фельдшерица, как следует ее отогрев, предложила лекарство. «Грешно таблетки‑то…» – «А иначе можешь и умереть…» – «Да оно, может, и к лучшему, умереть‑то…» Однако проглотила таблетку. Пила лекарство потом аккуратно и даже взяла с собой впрок.
– Вот погляди, Василий Михайлович, цё это? – Из узелка с травами Агафья извлекла облатку с синеватыми пуговками олететрина.
– Это лекарство, возможно, спасло тебе жизнь.
Агафья вздохнула:
– Может, и так. Да ведь грех‑то большой – таблетки. Теперь отмаливаю. Шесть недель отмаливать полагается…
Три дня в феврале Агафья отлеживалась у геологов. Тем временем срочные телеграммы, посланные Ерофеем, дошли в Москву, в Абакан, к родственникам Лыковых в Таштагол. 19 февраля в поселок вертолетом из Абазы прилетел начальник геологической партии Сергей Петрович Черепанов, трое родичей Лыковых, начальник милиции, женщина‑прокурор и Ерофей. Как быть с Агафьей – нездорова и согласится ли сесть в вертолет? Согласилась безропотно.
У прокурора и начальника милиции формальности были короткие. Осмотрели умершего, занесли в протокол: «За три дня лежания трупа голодные кошки объели руку». Агафья, выкинув из избы кошек, вынесла Ерофею ружье: «Стреляй. Видеть их не хочу…»
Вертолет с официальными людьми улетел. Агафья из старого домотканого полотна села шить саван. Родственник Анисим Никонович Тропин, обтесав кедровые плахи, начал сколачивать домовину, а сын его с Ерофеем рыли могилу.
20 февраля старика схоронили. Не было ни речей, ни плача, ни слез. По обряду долго творили молитвы. А через день, после долгих бесед у свечи, все прилетевшие стали на лыжи и пошли к поселку геологов. Ерофей: «Я оглянулся махнуть Агафье рукой. Стоит у речного обрыва как каменная. Не плачет. Кивнула: „Идите, идите“. Прошли с километр, оглянулся – стоит…»
* * *
Месяц прошел с того дня. Никто за это время не побывал в избушке на реке Еринат. Только след волка обнаружили мы с Ерофеем. Видно было: одинокий немолодой зверь перешел через речку, сделал круг у избушки и долго топтался на месте, привлеченный, видно, запахом из загона, где ночевали козы.
– Что ж будем делать? Одному человеку в тайге нельзя… – Николай Николаевич Савушкин, Ерофей и я задаем этот простой и понятный вопрос. Ответ на него такой же, каким был и месяц назад, в день похорон.
– Тятенька благословенья уйти не дал… – И начинает играть с козленком.
Проблема с Агафьей с позапрошлого года казалась решенной. Мне она написала: «Тятенька уберется – буду жить у своих». Считая, что сразу Агафью и заберут, родственники стали прикидывать, что взять из избушки, а что надо бросить. И тут выяснилось: Агафья тронуться никуда не желает. Объясняли, втолковывали, уговаривали, пугали. Ответ один: «Благословенья от тяти не получила». «Поставим отдельно избу, как и тут, заведешь огород…» – «Без родительского благословенья не можно…» Уже перед самым уходом Анисим Тропин полусерьезно сказал:
– Будешь противиться – свяжем и в вертолет.
Ответила:
– Не такое сейчас время‑то, чтобы связывать…
На том и расстались.
Ерофей рассказал мне все это в письме. Я рассудил: трудно было Агафье уйти от свежей могилы. Поживет одиноко в тайге – образумится. Нет, все осталось по‑прежнему. По очереди с Николаем Николаевичем объясняем ей положение одинокого человека в тайге: медведи, болезни, приход нехороших людей, какой‑нибудь случай – кто поможет?
– Да уж что господь дасть…
Догадываемся, были у старика перед кончиной с дочерью «философские» разговоры на тему, как не пустить по ветру все, что накоплено для «царства небесного» отшельничеством, постами, молитвами. Пришли к выводу: «в миру» капитал этот прахом пойдет – «нам с миром жить не можно».
И Агафья пока что не смеет ослушаться. Не без скрытого смысла рассказала нам житие «пустынницы» Марии Египетской, прочитанное вместе с отцом незадолго до кончины.
Еще и еще раз напомнили мы сорокатрехлетней дочери этой тайги о всем, что может тут угрожать одинокому человеку.
– Что господь дасть… – И играет с козленком.
Вертолета, выполнявшего на другой день рейс к геологам, мы ждали долго. Мартовская тайга уже наполнялась голосами синиц, дробью дятлов, всполошным криком кедровок. Над козьим стойлом вился парок. По огородному склону из‑под кучи валежника уже тек робкий, маленький ручеек. На припек из открытой нечаянно двери выбежал любимец Агафьи козленок – и прямо к материнскому вымени. Вцепился, сосет, подрагивая от возбужденья. Агафья с криком «ай‑ай!» сгребла любимца и села к окошку поить из берестяной посуды.
Коротая у костра время, мы с Николаем Николаевичем достали из рюкзака газеты, купленные в Абазе. Чего только нет в человеческом океане – идут через полюс на лыжах… стрельба в самолете… стрельба в Иерусалиме… новое совещание в Вашингтоне… И от всего вдалеке – вот эта догорающая, как свечка, особенная человеческая судьба. Украдкой наблюдаем, как понуждает Агафья козленка пить молоко. Сама не пьет – пост. Какая сила держит ее на месте? Неизбежно печальным будет конец, но она не страшится…
Ерофей, счищавший с избушки снег, первым услышал шум вертолета. Постучал по крыше лопатой: «Агафья, Агафья, будем прощаться!»
К вертолету с нами Агафья не побежала. Взлетая, мы увидели ее такой же, как встретили, – в мышиного цвета одежке, в резиновых зашитых нитками сапогах, с тремя платками на голове. О чем она может думать сейчас?
Просим пилотов пролететь над избой… Виден сверху не погасший наш костерок, коза с козленком, одинокая фигура глядящего вверх человека…
Летящему в Абазу начальнику геологической партии Черепанову Сергею Петровичу не терпится узнать, чем окончилась наша миссия.
– Я так и думал… Но, может быть, позже, когда как следует оглядится, одумается.
– Может быть…
Час полета, и ни единого человеческого следа внизу.
Март 1988 г.
Одна
В июне получил я большое, на восьми страницах, письмо от Агафьи. Почувствовал: пишет стесненная одиночеством – «После вас‑то до мая никого не было». Подробно сообщалось в письме о нашествии после спячки медведей. Одного Агафья встретила на реке, когда пошла за водой. «Стала бить по ведру, а сама пячусь, пячусь к избе… Схватила ружье, дала два выстрела кверху». Через день еще один зверь «поменее ростом» интересовался ямой с картошкой и козьим загоном, но почему‑то ушел, «ничего не порушил». А потом появился опять и стал разрывать могилу Карпа Осиповича. Отпугнув зверя выстрелами, Агафья поразвесила всюду «пужала» – дареную красную кофту, праздничный сарафан, красное детское платьице, в коем завернуты были свечи. Забегая вперед, скажу: эту охранную сигнализацию мы увидели возле избы, у могилы и у загона для коз. Полинявшие от дождей красные тряпки были единственным средством, оберегавшим затерянного в тайге одинокого человека. Весной звери голодны. Опасность была нешуточная. И Агафья, крайне деликатная в просьбах, на этот раз написала: «Нужна мне собачка». Еще просила о чугунках небольшого размера и теплом стеганом одеяле. Эти просьбы, сообщения об огороде и отсутствии страха перед медведями не оставляли сомнения в том, что куда‑либо двигаться из Тупика Агафья Лыкова не намерена.
В то же время без «мирской» поддержки жизнь ее невозможна. Геологи подбрасывают таежной соседке муку, крупу, садовые лакомства из Абазы. Мы с Николаем Николаевичем Савушкиным и Ерофеем заранее списываемся, что нужней и полезней будет для нашей «подшефной» таежницы, как лучше истратить несколько десяток и четвертных, присланных в газету с пометкой на переводе: «Купите что нибудь для Агафьи». В Абакане, по традиции, мы держим совет в исполкоме с Галиной Алексеевной Трошкиной – человеком сердечным, хорошо понимающим необычность наших забот и готовой внести в это дело лепту официальной власти, облекая ее в форму, приемлемую для этого нестандартного случая. Происходит это уже восемь лет по выбранной стежке: «Милосердно помочь, ни к чему не принуждая и не стесняя», и сложилось все в неформальное попечительство, участие в котором принимают и читатели нашей газеты.
На этот раз в вертолет мы погрузили три тюка сена и пять мешков комбикорма для коз, муку, крупу, мед, свечи, батарейки, фонарик, кастрюли, чугунки, решето, одеяло, бумагу, конверты, карандаши, картонный ящик гостинцев с московского Бутырского рынка, кусок материи для «устрашения медведей», ящик с курами и кобелька по кличке Дружок. Кроме того, в Абакане мы купили лицензию на отстрел марала. (Ерофею с наступлением холодов предстоит добыть зверя и вместе с Агафьей переправить мясо к жилью.) Перечисляю все это в порядке отчета перед всеми, кто принимает участие в судьбе Агафьи, а также для представления о ценностях в ее нынешней жизни.
Она по‑прежнему многое не приемлет: хлеб – только свой, не притронется к колбасе и консервам, не возьмет масла в бутылке, чищеную рыбу, варенье, конфеты, чай, сахар. По этой причине геркулес из коробок мы, как всегда, вытряхнули в свежую наволочку, мед запасли в туеске. Принимает гостинцы подопечная с благодарностью – «спаси бог», но с чувством достоинства, без заискивания и очень редко о чем‑нибудь просит.
Так было и в этот раз. На вопрос – что ей больше всего пришлось по душе и более всего нужно? – Агафья с улыбкой взяла красный снаружи и ярко‑белый внутри размером в два кулака чугунок. «Хороший. На пасху сварю в нем кашу». А нужнее всего оказалась собачка…
Но сначала был полет над тайгой. Уже привычный полет. Земля то обрывалась вниз к Абакану зелеными кручами кедрачей, то набегала безлесными и бестравяными каменистыми верхушками гор, на которых лежал старый снег и зеленели озерца талой воды. Осень позолотила луга над тайгою. Брызгами желтого с красным по кедрачам мелькали верхушки берез и осин. Абакан, принимая справа и слева серебристые речки и ручейки, тек в каньоне диким и нелюдимым. По реке плыть – пришлось бы одолеть без малого четыреста километров. По прямой же пространство до нужной точки мы пролетели за час с небольшим.
Было в дороге забавное приключение. Петух, взбудораженный высотою и ревом турбин, ухитрился вылезти из ящика и стал на крыльях метаться по вертолету с истошным непетушиным криком. Он ухитрился оцарапать Николая Николаевича, но притих в мощных лапищах Ерофея.
Дружок – небольшая беспородная собачонка – глядел на эту возню с полным спокойствием и помахивал хвостиком – «я всем дружок».
Можно гадать: замечают Агафьины красные тряпки медведи или не замечают, мы же сверху их сразу увидели. Опустившись на косу, командир вертолета Олег Кудрин сделал нам знак поспешить и сразу же улетел. Из леса навстречу никто не вышел, и мы решили, что не застали хозяйку дома. Но она появилась, когда, наведя переправу из бревен, мы таскали поклажу к тропе.
– Агафья! Ждала ли?!
– Ждала, ждала! Боялась, погода не утвердится. Бога просила…
Обычный разговор о здоровье, о новостях на этот раз проходил под кудахтанье кур и лай Дружка, еще не осознавшего своей участи. Этот черного цвета живой любознательный новосел сразу же сделался центром внимания на дворе. Дугой выгнула спину кошка и сверху, с крыши загона для коз, стала разглядывать происходящее. Перестали жевать веники старые козы – лай и облик Дружка заставил, наверное, их припомнить молодое житье‑бытье в большом свете. Для козлят же собака была существом незнакомым, и они разглядывали ее с немым любопытством и страхом.
Почти такой же была реакция и Агафьи. Она попыталась Дружка погладить, но он ответил недружелюбным рычанием. Колбаса из рук Агафьи сделала Дружка покладистым, он дался погладить, но менять гражданство явно не торопился – виляньем хвоста и заглядыванием в глаза демонстрировал свою привязанность мужской части двора.
– Ничего, ничего, дня через три станете не разлей вода, – философствовал Ерофей.
При переходе от речки Ерофей ухитрился упустить петуха. Тот с криком на всю тайгу побежал, потом полетел и скрылся в чаще, не оставив надежды на возвращение к курам.
– Ты, Агафья, теперь как помещица, – пересчитывал живность на дворе Ерофей, – кошка, пять коз, пять кур и Дружок.
Слово помещица Агафья приняла без иронии, полагая, что именно так и должен называться человек, владеющий этим богатством.
– Пять коз‑то много. Не прокормить. Двух придется колоть. Не знаю уж, как и справлюсь, – привыкла к ним.
Поговорили о корме для коз, о хлопотах с ними. Прикинули: окупаются ли хлопоты молоком? Агафья твердо сказала, что окупаются.
– Без молока‑то я скоро бы вслед за тятей пошла – легкие слабые…
Вспомнили мы о письме, переданном родственниками из Килинска.
– Ну, читай вслух! – пошутил Николай Николаевич.
– «Милая ты наша пустынница, как ты там одна, совсем одна на всю тайгу…» – прочитала Агафья и стихла, углубившись в письмо. Мы разложили костер, достали из рюкзаков еду, а она все стояла с листом. А рядом стоял козленок, жевал подол ее платья.
– Зовут к себе, – сказала Агафья, когда мы сели в сторонке. – Зовут. Но какое мне там житье, какое моленье, если ребятишки у них пионеры. Да и тятя благословенья не дал.
– Но одной‑то в тайге…
– Что бог дасть.
Хорошо зная характер сорокачетырехлетней «пустынницы», я все‑таки ей повторил кое‑что из того, что сказано было еще зимой:
– Можешь неожиданно заболеть. И никто не поможет. Или медведи, пожар в избушке. Ты вот по прежнему ставишь свечки около коробов. Береста. Она вспыхнет, как порох, а ты в это время заснула…