У Миры с мужем дела пошли на лад. Я встретила ее на автобусной остановке, и она была весела, почти кокетлива. Вопрос о переходе в христианство она больше не поднимала, просто говорила о погоде (льет как из ведра опять). Но посерьезнела, когда заговорили о Мальдивах. Большинство островитян были сунниты, Мира предполагает, что они навлекли на себя гнев Аллаха тем, что «занимались дурными делами с туристами». Мозги у юной леди набекрень, но я счастлива, что кризис миновал, и буду молиться за нее. (За твою Коретту я тоже молюсь.)
Кстати, о мусульманах; я знаю, что они полагают страшным грехом, когда выбрасывают старые или поврежденные экземпляры Корана. Что ж, я собираюсь содеять подобный грех. Помнишь огромную коробку с Новыми Заветами, которая стоит в прихожей? Похоже, что мне придется их выбросить. Наверное, ты огорчишься, учитывая то, как, по твоим словам, жаждут Писание оазианцы. Но у нас был небольшой потоп. Дождь шел невиданный пять часов подряд, как из ведра. Реки текли по дорожкам, стоки не рассчитаны на такое количество воды. Уже все в порядке; более того, погода прелестна, но половина домов на нашей улице сильно пострадали. В нашем случае мы отделались мокрыми пятнами на коврах, но, к несчастью, книги именно там и находились, пока я не сообразила, что их заливает. Я старалась подсушить их перед камином. Но ошиблась! Вчера это были Новые Заветы, сегодня — куча древесной трухи.
Но это не твоя проблема. Надеюсь, письмо дойдет до тебя прежде, чем ты уедешь.
Би
Питер втянул воздух, проглотив стоявший в горле комок.
— У меня есть время написать ответ? — спросил он.
Грейнджер улыбнулась:
— Надо было захватить с собой книгу.
— Я быстро, — пообещал он.
Дорогая Би, —
написал он и застрял. Сердце колотилось слишком сильно, Грейнджер ждала, мотор работал. Это было невозможно.
Нет времени для соответствующей «эпистолы», думай, что это открытка. Я в пути.
Люблю,
Питер.
— Вот. Это все, — сказал он, нажав кнопку.
Слова провисели на экране не так долго, как обычно, передача произошла мгновенно. Может, открытый воздух обладал большей проводимостью функций Луча, а может, это было связано с малым количеством текста.
— Правда? — удивилась Грейнджер. — Вы закончили?
— Да, я закончил.
Она перегнулась через него и засунула Луч на место. Он учуял свежий пот из-под ее одежды.
— Что ж, — сказала она, — поехали.
Остаток пути они говорили немного. Главное они уже обсудили — или решили не обсуждать более, обоим не хотелось расставаться на неловкой ноте.
Поселение оазианцев завиднелось задолго до прибытия. В полуденном свете оно лучилось янтарем. Не такое уж величественное, но и не без красоты. Вот бы добавить церковный шпиль.
— Вы уверены, что справитесь? — спросила Грейнджер за милю до цели.
— Да, я уверен.
— Вы можете заболеть.
— Да, могу. Но едва ли умру.
— А если вам непременно захочется вернуться?
— Тогда Господь как-нибудь позаботится об этом.
Она несколько секунд пожевала губами, как будто рот ее был наполнен сухим хлебом.
— Следующий официальный визит — традиционный товарообмен — через пять дней, — сказала она убедительным, невыразительным профессиональным голосом. — Это пять здешних дней, не по вашим часам. Пять циклов восхода и заката. Триста… — она сверилась с часами на приборной панели, — триста шестьдесят часов с этого момента.
— Спасибо, — ответил он.
Казалось невежливым не записать эту сентенцию, хотя бы на ладони, но он определенно знал, что не способен просчитать триста шестьдесят часов в будущем, засыпая и просыпаясь в разных местах. Он будет принимать все как есть.
Когда они прибыли, поселение Си-два казалось покинутым, машина остановилась вдалеке от центральных строений, там же, где и раньше, — в месте, обозначенном белой звездой. Однако в этот раз строение было отмечено еще кое-чем. Огромной надписью, нарисованной свежей краской буквами в три фута вышиной.
«ДОБРО ПО ЖАЛОВАТЬ»
— Ух ты! — сказала Грейнджер. — Вот уж не знала, что они на такое способны.
Она выключила мотор и дернула рычажок, Питер вышел, достал рюкзак из багажника и закинул за спину, чтобы освободить руки. Он думал, как достойно попрощаться с Грейнджер — пожать руку, вежливо кивнуть, просто помахать рукой или как?
Прозрачные шторы, покрывающие ближайшую дверь, замерцали, а когда нити с бусами откинулись, выпустив фигуру в капюшоне, маленькую и торжественную, Питер не мог сказать, тот ли это человек, которого он встретил в первый раз. Он помнил одеяние оазианца голубым, а сейчас оно было пастельно-желтым. Сразу же за первым появился еще кто-то, раздвинув бусы мягкими перчатками. У этого мантия была бледно-зеленая.
Один за другим оазианцы появлялись в дверях. Все в капюшонах и перчатках, все изящно сложенные, все в одинаковых кожаных башмаках. Мантии одинакового покроя, но ни один цвет не повторялся. Розовый, сиреневый, оранжевый, желтый, коричневый, сероватый, лиловый, терракотовый, оранжево-розовый, арбузный, оливковый, медный, цвет мха, лавандовый, персиковый, бирюзовый.
Они шли и шли, уступая место вновь прибывшим, но держась плечом к плечу, как одна семья; за несколько минут набралось от шестидесяти до семидесяти душ, включая и маленьких созданий, — несомненно, это были дети. Лица у всех были прикрыты, но время от времени то там, то тут беловато-розовая припухлость плоти выглядывала из-под капюшонов.
Питер глядел на них в изумлении, голова слегка кружилась от возбуждения.
Оазианец из первого ряда обернулся к своему народу, поднял руку и дал сигнал.
— Облааааааааа… — запели они, высоко и чисто.
Гласная плыла пять, десять секунд без пауз, огромный общий выдох, державшийся так долго, что Питер воспринял его как абстрактный звук, не связанный ни с языком, ни с мелодией. Но потом появилась согласная, хотя тоже непонятная, и звук взлетел:
— …гаа-даааааать! Глаааааааааааас неэээээээээээ-жный тво-оооооооой для греээээээээээээш-ни-каааааааааааа спасеэээээээ-ньеэээээээээээ![10]
В едином послушании энергичному жесту стоящего во главе оазианца они разом умолкли. Потом был один семидесятисильный глубокий вдох. Питер упал на колени, только сейчас признав гимн — антифон замшелого евангелизма, безвкусный архетип Армии спасения, краткое изложение всего, что он презирал, когда был юным панком, втягивая носом дорожки кокса на зассанных крышках общественных унитазов, и всего, что он отвергал как глупость, когда просыпался в луже застывшей блевотины, всего, что он полагал ничтожным, когда крал деньги из сумок проституток, всего, над чем он смеялся, как над чепухой, когда сам был ядовитым отходом космоса.
Заблудшего привел домой…
Дирижер снова взмахнул. И снова грянул хор.
II
ДА БУДЕТ ВОЛЯ ТВОЯ
Самый счастливый день в моей жизни
Питер висел в сетке между небом и землей, тело его облепили насекомые. Они не питались им, а просто использовали как место для посадки. Стоило ему потянуться или кашлянуть, комахи взлетали или прыгали куда-то, а потом возвращались. Он не возражал. Насекомые не щекотали его лапками. И не издавали ни звука.
Он бодрствовал уже несколько часов, подложив под голову вытянутую руку, так что его взгляд был как раз на уровне горизонта. Светало. Это было завершение долгой ночи, пятой его ночи среди оазианцев.
Строго говоря, сейчас он не был среди оазианцев. Он был один в своем импровизированном гамаке, высоко натянутом между двух столбов внутри церкви. Его нарождающейся церкви. Четыре стены, четыре опорные балки под открытым небом. Внутри ничего, кроме кое-каких инструментов, мотков бечевки, чанов с раствором и жаровен с горючим. Сейчас жаровни уже остыли, поблескивая рассветными бликами. Не пригодные ни для каких религиозных целей, они имели чисто утилитарную функцию — на протяжении долгой тьмы каждый рабочий «день» они разжигались, чтобы освещать рабочее место, и тушились после того, как последний оазианец уходил домой и «оτеζ Пиτер» собирался уединиться.
Его прихожане трудились не покладая рук, чтобы как можно скорее выстроить церковь, но сегодня их здесь не было, пока что не было. Питер полагал, что они все еще спали в своих домах. Спали оазианцы много, поскольку быстро выбивались из сил. Они работали час-другой, а затем, независимо от того, сделана работа или нет, отправлялись домой и какое-то время спали.
Питер вытянулся в гамаке, вспоминая, как выглядят оазианские ложа, и радуясь, что он сейчас не в одном из них. Ложа напоминали старинные ванны, вытесанные из вязкого, густого мха, легкого, как пробковое дерево. Ванны эти выстилались несколькими слоями похожей на хлопок материи, которая укутывала спящего в плотный, ворсистый кокон.
Триста часов назад, когда он падал от усталости после колоссального напряжения первого дня, Питеру предложили занять одно из таких лежбищ. Он согласился из уважения к гостеприимным хозяевам, и ему весьма церемонно пожелали долгих и сладких снов. Однако спать он не смог.
Во-первых, был день. Оазианцы не нуждаются в том, чтобы затемнять свои спальни, и спят, выставив кровати прямо под ярчайшие солнечные лучи. Зажмурившись от света, он залез в эту кровать, надеясь, что вот-вот потеряет сознание от изнеможения. К сожалению, кровать оказалась непригодна для сна. А вернее сказать — невыносима. Пушистые одеяла, очень скоро пропитавшись потом и атмосферными испарениями, принялись источать тошнотворный запах кокоса, а сама по себе ванна была ему чуть-чуть коротковата и узковата, хотя наверняка она была больше, чем стандартная модель. Питер подозревал, что ванну вырезали специально для него, и потому отчаянно старался приспособиться к ней.
Но не тут-то было. Помимо нелепой постели и избытка света, возникла еще одна проблема — звуки! В тот первый день рядом с ним спали четыре оазианца, которые представились как Любиτель Ииςуςа-Один, Любиτель Ииςуςа-Пяτьдеςяτ Чеτыре, Любиτель Ииςуςа-семьдеςяτ Восемь и Любиτель Ииςуςа-ςемьдеςяτ Девяτь. И все четверо чрезвычайно громко дышали во сне, устроив отвратительную причмокивающе-булькающую симфонию. Их ложа находились в другой комнате, но оазианские жилища не имели закрывающихся дверей, так что Питер слышал каждый звук, издаваемый спящими соседями: каждый сап, каждое шморганье, каждый натужный глоток. Дома в своей постели он привык к едва уловимому дыханию Би или редкому вздоху кота Джошуа, но не к такой канонаде. Лежа в оазианском доме, он вдруг припомнил давно забытый эпизод из своей прошлой жизни: как сотрудник благотворительной организации подобрал его на улице и пристроил в ночлежку для бездомных, большинство постояльцев которой были алкашами и нариками вроде него самого. Вспомнил, как он смылся оттуда обратно на улицу, чтобы перекемарить где-нибудь в тихом месте.
Итак, теперь он лежал в гамаке, подвешенном в строящейся церкви, под открытым небом, среди полного пустынного покоя оазианской зари.
Сон у него был глубоким и крепким. Питер привык спать на воздухе: наследие его бездомной жизни, наверное, когда он лежал в коматозном состоянии в парках или подъездах, лежал так неподвижно, что люди не раз принимали его за мертвеца. Без алкогольного подспорья заснуть было труднее, но не намного. Он чувствовал, что легче справится с навязчивой паркой атмосферой Оазиса, сдавшись на ее милость. Находиться в помещении и в то же время совершенно не иметь возможности закрыться — что может быть хуже? В отличие от базы СШИК, в домах оазианцев не было кондиционеров, они вентилировались через открытые окна, сквозь которые беспрепятственно сновали коварные воздушные вихри. Было что-то обескураживающее в том, чтобы лежать спеленатым в кровати и воображать, что каждую минуту окружающая атмосфера невидимыми пальцами приподнимает покровы и прокрадывается к тебе. Гораздо лучше спать раскрытым, в одной полотняной рубахе. Через какое-то время, будучи достаточно усталым и сонным, почувствуешь, будто лежишь на мелководье и течения ласково омывают тебя.
Сегодня после пробуждения он заметил, что голые участки на руках затейливо расписаны ромбовидными ячейками, — это сетка так отпечаталась за ночь. Он стал похож на крокодила. Минуту-другую, пока отметины не исчезли, Питер наслаждался фантазиями о том, как он превращается в человека-рептилию.
Хозяева совершенно не оскорбились, когда он отклонил предложенную ему постель. В тот первый день, по прошествии долгих часов после формального начала совместного ночлега, когда Питер уже довольно давно сидел и молился, размышлял, прикладывался к фляжке с водой, коротая время, прежде чем осмелиться обидеть всех побегом наружу, он вдруг ощутил чье-то присутствие в комнате. Это был Любитель Иисуса-Один, тот оазианец, который первым встретил его в поселении. Поначалу Питер хотел прикинуться внезапно вскочившим после глубокого сна, но решил, что это глупая ребячливость. Он улыбнулся и приветственно махнул рукой.
Любитель Иисуса-Один остановился в двух шагах от Питерова ложа, склонив голову. Он был полностью завернут в свою голубую сутану, на нем был капюшон, башмаки и перчатки, руки сложены на животе. Опущенная голова, да еще под капюшоном, скрывала его ужасный лик, и Питер мог вообразить человеческие черты внутри этой темной завесы.
Голос Любителя Иисуса-Один, когда он заговорил, звучал приглушенно, чтобы не разбудить остальных. Тихий, сдавленный звук, зловещий скрип двери в отдаленном доме.
— τы молишьςя.
— Да, — прошептал Питер.
— τоже и я молюςь, — сказал Любитель Иисуса-Один, — молюςь в надежде уςлышаτь Бога.
Оба помолчали. Из соседней комнаты раздался храп остальных оазианцев. В конце концов Любитель Иисуса-Один прибавил:
— Я боюςь, чτо вςе мои молиτвы заблудилиςь.
Питер несколько раз повторил про себя полурастаявшее слово.
— Заблудились? — переспросил он.
— Заблудилиςь, — подтвердил Любитель-Один, расцепив руки и указав одной рукой вверх. — Бог обиτаеτ τам, — другая рука ткнула вниз, — молиτва идеτ здесь.
— Молитвы не путешествуют в пространстве, Любитель—Один, — пояснил Питер. — Молитвы никуда не идут, они просто есть. Бог здесь, Он — с нами.
— τы ςлышишь Бога? ςейчаς?
Оазианец вскинул голову с восторженным вниманием, расщелина на его лице вздрогнула.
Питер вытянул затекшие ноги, внезапно ощутив, что его мочевой пузырь полон.
— Прямо сейчас я слышу только, как мое тело говорит, что мне необходимо отлить часть воды.
Оазианец кивнул и жестом позвал Питера следовать за ним. Питер высвободился из своей колыбели и нащупал на полу сандалии. Насколько он мог судить за эти первые двадцать с лишним часов своего пребывания здесь, туалетов в жилищах оазианцев не было. Все испражнялись вне домов.
Питер и Любитель Иисуса-Один вместе вышли из опочивальни. Они миновали смежную комнату с ее спящими, которые, завернувшись в свои коконы, были неподвижны, словно трупы, сходство нарушало только их хриплое дыхание. Питер шел на цыпочках, Любитель Иисуса шел нормальным шагом, бархатистая кожа на его подошвах касалась пола совершенно бесшумно. Бок о бок они прошагали через сводчатый коридор и вышли за бисерную занавеску на открытый воздух (если вообще можно назвать «открытым» воздух на Оазисе). Солнце сияло прямо в опухшие глаза Питера, и он еще сильнее почувствовал, как вспотело и чешется все его тело после той мучительной лежанки.
Оглянувшись мимоходом на только что покинутое здание, Питер заметил, что за те несколько часов, что он здесь, оазианская атмосфера энергично потрудилась над словами «ДОБРО ПО ЖАЛОВАТЬ», украшавшими наружную стену, растворила краску, превратив ее в цветную пену, стекающую к земле; теперь буквы поблекли и стали напоминать кириллические каракули.
Любитель Иисуса-Один заметил, что Питер глядит на остатки приветствия.
— ςлово на ςτена ςкоро уйди. ςлово, в памяτь, оςτавайςя.
И он коснулся груди, словно показывая, где именно останется память о слове в его случае, или, может, свидетельствовал о глубоких душевных чувствах. Питер кивнул.
Затем Любитель Иисуса-Один повел его улицами (можно ли называть улицами немощеные тропы, если они достаточно широки?) вглубь поселения. Никого не было поблизости, никаких признаков жизни, хотя Питер знал, что толпа людей, встреченная им ранее, должна находиться где-то здесь. Все строения выглядели одинаково. Овал, овал, овал, янтарь, янтарь, янтарь. Если этот поселок и база СШИК — единственные архитектурные сооружения на Оазисе, значит это мир, в котором эстетические тонкости не востребованы и всем заправляет утилитаризм. Это не должно было его беспокоить, но все-таки беспокоило. Ранее он решил, что церковь, которую он построит, должна быть простой и непритязательной, донося идею о том, что внешняя форма не имеет значения — только душа, что внутри, но теперь он был склонен сделать церковь образчиком красоты.
С каждым шагом ему все сильнее хотелось помочиться, и он думал о том, неужели Любитель Иисуса-Один нарочно ведет его подальше, чтобы он мог уединиться и справить нужду. Самим оазианцам приватность была без надобности, во всяком случае не для туалетных дел. Питер видел, как они испражняются прямо на улицах, совершенно не скрываясь. Идут себе по своим делам, а потом из-под подола сутаны на земле остается послед черепахи: серо-зеленые катышки, ничем не пахнущие и, если на них наступить, рассыпающиеся в пористую пульпу, как меренги. Испражнения недолго остаются на поверхности. Не то их сдувает ветром, не то поглощает почва. Питер ни разу не видел, чтобы оазианцы мочились, — видимо, у них нет такой надобности.
А вот у Питера она имелась и становилась все насущнее. Он уже хотел сказать Любителю Иисуса-Один, что они должны остановиться немедленно
где-нибудь,
когда оазианец остановился возле некой кольцеобразной структуры, архитектурного аналога бисквитного рулета, но размером со склад. Его низкая крыша была, словно фестонами, украшена трубами… нет, воронками — широкими керамическими воронками, похожими на вазы из обожженной глины, все раструбом в небо. Любитель-Один жестом пригласил Питера войти через дверной проем из бусин. Питер подчинился. Внутри его встретил беспорядочный строй кадок, канистр и бочек, все разные, все сделаны вручную, каждая была оснащена трубой, скрывающейся в потолке. Емкости были расположены по краям комнаты, оставляя центр свободным. Рукотворный пруд размером со средний бассейн на заднем дворе в зажиточной части Лос-Анджелеса мерцал бледно-изумрудной водой.
— Вода, — сказал Любитель-Один.
— Очень… умно, — похвалил Питер, отбросив слово «находчиво», как слишком сложное. Вид полного бассейна и дюжин труб, сочащихся влагой, еще сильнее убедил его в том, что он и сам сейчас обмочится.
— Доςτаτочно? — спросил Любитель-Один, когда они направились к выходу.
— Э-э… — колебался Питер, он был смущен.
— Доςτаτочно воды? Мы можем ее чаςτь оτлиτь.
До Питера наконец дошло, в чем тут недоразумение. «Отлить часть воды» — ну конечно! Вот она, коллизия между буквальным и переносным значением, а ведь он читал об этом в отчетах других миссионерских экспедиций и обещал сам себе избегать двусмысленностей где бы то ни было.
Но реакция Любителя-Один на его просьбу была такой уступчивой, сдержанной и мягкой, что не было и намека на коммуникационный сбой между ними.
— Извините меня, — сказал Питер Любителю-Один, шагнул назад, на середину улицы, приподнял дишдашу и помочился вволю.
Проведя немало, как ему показалось, минут за этим приятным занятием, он был готов вернуться и снова присоединиться к Любителю Иисуса-Один. И как только он это сделал, Любитель Иисуса-Один изверг на землю одиночный фекальный катыш. Этакий знак уважения к непостижимому ритуалу — вроде того, как европейцы целуются правильное количество раз в правильные части лица.
— τеперь ςнова τы ςпать? — Оазианец показал в ту сторону, откуда они пришли, туда, где ждала пропитанная потом, воняющая кокосовой стружкой ванна в доме с храпунами.
Питер уклончиво улыбнулся:
— Сначала отведите меня туда, где будет новая церковь. Я хочу увидеть еще раз.
И вот они вышли из поселка и двинулись вдоль кустарника к месту, избранному под строительство. Еще ничего не было построено. Площадку разметили четырьмя выбоинами в почве, обозначавшими углы будущей конструкции. А внутри этой демаркации Питер начертил эскиз внутреннего убранства, объясняя семидесяти семи душам, собравшимся вокруг него, что обозначает та или иная линия. Теперь он снова увидел свой набросок на пустынном клочке земли, после многочасового перерыва, затуманенными от усталости глазами — увидел так, как, наверное, видели его эскиз оазианцы: грубые и таинственные иероглифы, выдолбленные в грязи. Он чувствовал, что не соответствует задаче, которая стоит перед ним, — слишком вульгарен. Би, конечно же, убедила бы его, что он просто не выспался и поэтому видит реальность в искаженном свете, и, разумеется, она была бы права.
На площадке виднелись некоторые следы пребывания сообщества Любителей Иисуса. Маленькая лужица, которую срыгнул один из юных оазианцев во время вступительной речи Питера. Пара башмаков, изготовленных специально в подарок Питеру, но на несколько дюймов меньше, чем нужно (ошибка, которая не вызвала ни смущения, ни удивления, ее лишь молча приняли к сведению). Полупрозрачный янтарный кувшин с водой, почти порожний. Металлический блистер (лекарственный знак любезности СШИК), из которого было выдавлено все до последней таблетки. Две декоративные подушки, на которых двое самых маленьких детишек прикорнули, когда взрослая беседа забрела слишком далеко в незримые эмпиреи.
Питер помедлил несколько секунд, а потом подобрал подушки и сложил их вместе. Затем он опустился на землю, подсунув подушки под голову и бедро. Усталость тут же начала вытекать из его тела, словно сама почва поглощала ее. Он пожалел, что не один сейчас.
— τы недоволен нашей кроваτью, — заметил Любитель Иисуса-Один.
Свистящий кластер на последнем слове не позволил Питеру понять его, и он переспросил:
— Простите, я не расслышал, что вы только что…
— τы был… не рад, — сказал Любитель-Один, стиснув перчатки в старательных поисках произносимого слова, — в нашей кроваτи. ςон никогда не пришел.
— Да, это правда, — признался Питер с усмешкой. — Сон не пришел.
Он чувствовал, что честность — лучшая политика. И без излишней дипломатии может быть еще достаточно недоразумений.
— Здеςь ςон придеτ к τебе, — заключил Любитель-Один, обозначив взмахом затянутой в перчатку руки открытое пространство вокруг.
— Да, сон придет ко мне.
— Хорошо, — сказал оазианец. — Значиτ, вςе будеτ хорошо.
Все будет хорошо? Да, были все основания надеяться на это. Питер чувствовал, что его здешняя миссия идет на лад. Уже случились необъяснимые маленькие удачи — и вправду маленькие, их нельзя назвать настоящими чудесами, но и этого достаточно, чтобы сказать: Бог проявляет особый интерес к его планам. Например, Питер рассказывал про Ноя и Потоп (по просьбе оазианцев), и в тот самый миг, когда в Писании разверзлись небеса, на самом деле начался дождь. А потом был еще удивительный случай, когда все они закончили работу перед наступлением ночи и жаровни погасли. Они сидели в темноте, и Питер читал наизусть первые стихи Книги Бытия (снова по просьбе оазианцев), и на словах Бога «да будет свет» одна из жаровен вдруг снова с шипением ожила и окатила всех золотым сиянием. Совпадения — вне всяких сомнений. Питер не был суеверен. Гораздо ближе к истинному чуду, как он считал, были искренние проявления веры и братства со стороны этих людей, так невероятно не похожих на него самого.
С другой стороны, не обошлось и без некоторых разочарований. Или не разочарований в прямом понимании, просто неудач коммуникации. И он даже не представлял, почему это произошло, не мог понять, чего же в самом деле он не понял.
Например, фотографии. Если он чему и научился за многие годы, так это тому, что лучший — и кратчайший — путь к сближению с незнакомыми людьми — это показать им фотографию жены, дома, себя в юные годы, одетым по моде и с прической ушедшего десятилетия, фотографии родителей, братьев и сестер, фотографии детей. (Ну, детей-то у него нет, но это сама по себе хорошая тема для разговора. Люди всегда спросят: «А дети?» — считая, что самое лучшее ты приберег напоследок.)
Наверное, зря он устроил представление «Покажи и расскажи» на такую многочисленную группу оазианцев. Семь с лишним десятков человек изучали его фотографии, передавая друг другу, и почти у всех виденное не совпадало с комментариями Питера. Хотя, честно говоря, Любители Иисуса, сидевшие рядом и имевшие возможность сопоставить образ и пояснения к нему, тоже понимали с трудом.
— Это моя жена, — объясняет Питер, вытаскивая верхнюю фотографию из пластикового кармашка альбома и протягивая ее Любителю Иисуса-Один, — Беатрис.
— Беаτриς, — повторяет Любитель Иисуса-Один, плечи содрогаются в такт его усилиям.
— Сокращенно — Би, — говорит Питер.
— Беаτриς, — произносит Любитель Иисуса-Один.
Он осторожно держит фотографию пальцами в перчатках строго горизонтально, как будто опасается, что миниатюрная Беатрис, позирующая в своих джинсах цвета шелковицы и свитере из искусственного кашемира, соскользнет с бумажки на землю. Питер все думал, могут ли эти люди
видеть
в общепринятом смысле, поскольку ничто на их лицах даже отдаленно не напоминало глаз. Они не слепы, это очевидно, но… а вдруг они не в состоянии декодировать двухмерное изображение?
— τвоя жена, — говорит Любитель Иисуса-Один, — волоςы очень длинны.
— Были, раньше, — отвечает Питер. — Теперь они короче.
Интересно, длинные волосы — это привлекательно или отвратительно для тех, кто не имеет их вовсе?
— τвоя жена любиτь Ииςуςа?
— Конечно любит.
— Хорошо, — говорит Любитель Иисуса-Один, протягивая фотографию сидящему рядом, а тот принимает ее, словно святыню.
— А на следующей фотографии, — сообщает Питер, — дом, в котором мы живем. Он находится в предместье… э-э… в городке недалеко от Лондона, в Англии. Как видите, наш дом почти такой же, как все остальные дома вокруг него. Но внутри он отличается. Точно так, как все люди выглядят одинаково снаружи, но внутри, благодаря вере в Господа, они отличаются друг от друга.
Питер огляделся, чтобы оценить, насколько доходчиво это сравнение. Десятки оазианцев стояли на коленях концентрическими кругами, центром которых был он сам, и торжественно ждали, пока прямоугольная карточка доберется до них. За исключением цвета одеяний и некоторой несущественной разницы в росте, все они выглядели одинаково. Среди них не было ни толстых, ни мускулистых, ни долговязых, ни кривобоких. Ни мужчин, ни женщин. Просто ряды компактных, стандартизированных созданий, одинаково припавших к земле, одетых в платье идентичного фасона. А под капюшонами у них коагулированное мясное рагу, в котором он не может, не может, никак не может распознать лицо.
— Игла, — сказало существо по имени Любитель Иисуса-Пятьдесят Четыре, содрогнувшись. — Ряд игла. Ряд… ножа.
Питер понятия не имел, о чем он. На фотографии было невзрачное здание бывшей городской управы и тонкие прутья металлической ограды вокруг него.
— А это, — сказал Питер, — это наш кот Джошуа.
Любитель Иисуса-Один созерцал фотографию секунд пятнадцать или двадцать.
— Любиτель Ииςуςа? — спросил он наконец.
Питер рассмеялся.
— Он не может любить Иисуса, — сказал он. — Джошуа — кот.
Эта информация была встречена молчанием.
— Он не… Он животное. У него нет… — Слово «самосознание» пришло Питеру на ум, но он его отверг. Слишком много свистящих звуков в начале. — Мозг у него очень мал. Он не может думать, что хорошо, что плохо или для чего он живет. Он только ест и спит.
Он чувствовал, что несправедливо так говорить. Джошуа умел гораздо больше. Но правда и то, что он был аморальным существом и никогда не беспокоился о том, зачем он появился на этот свет.
— И все-таки мы его любим, — прибавил Питер.
Любитель Иисуса-Один кивнул:
— Мы τоже любим τех, кτо не любиτ Ииςуςа. Хоτя они умруτ.
Питер отделил еще одну фотографию.
— А вот это, — сказал он, — моя церковь дома.
Он чуть было не повторил остроту Би-Джи насчет того, что они не собирались бороться за архитектурные премии, но сподобился вовремя прикусить язык. Прозрачность и простота — вот что ему нужно здесь, по крайней мере до тех пор, пока он не поймет, насколько эти люди подготовлены.
— Игла. τак много иглы, — сказал оазианец, чей номер Любителя Иисуса Питер еще не выучил.
Питер нагнулся вперед, чтобы взглянуть на фото вверх ногами. Никаких игл на ней он не увидел. Только уродливый глуповатый фасад церкви, взявшей чуточку от псевдоготического стиля в виде арки и металлических ворот в изгороди, окружающей здание. Затем он заметил острия на концах прутьев.
— Нам нужно держать воров подальше, — объяснил он.
— Вор умреτ, — согласился кто-то из оазианцев.
Следующим в стопке шло еще одно фото Джошуа, на котором он спит, свернувшись на одеяле, и прикрывает лапкой глаза. Питер вытащил эту карточку и спрятал под низ, потом достал другую.