Теперь жизнь каюты № 64 стала совсем иной. Уже не было больше долгих бесед "за политику", редко кто брал в руки книжку, Юрка отговорил морские байки, и даже Фофочка поунялся и уже не рассказывал о своей любви. Сашка здорово похудел, ходил какой-то взвинченный, будто чуть-чуть пьяный. Витя Хват являлся с вахты злой, мокрый, следил сапогами, ругался, когда Зыбин выгонял его в коридор разуваться, потом, скинув мокрое, карабкался к себе наверх, с тихими, блаженными матюгами вытягивался на койке.
"Молнии" шли теперь косяком. Рекорды в "Молниях" и призывы "равняться на…" мало кого занимали, но у доски, где проставлялись цифры: "Общий улов… Заморожено… Упаковано… Мука…"- народ толпился каждое утро.
Рыба шла хорошо, просто удивительно, что совсем недавно здесь нельзя было поймать ни одной сардинки. За сутки морозили по 20-25 тонн, а 30 июня все запомнили: "Молния" была в тот день с простыню – заморозили 32 тонны.
Вахта за вахтой, один день цеплял другой, крутилась неделя за неделей, как колесики в будильнике. Забили носовой трюм и приканчивали средний. Когда поднимали богатый трал, уже не тревожились: "А ну, как последний" – и если вытаскивали иной раз мешок пустым, не расстраивались: дело случая. Ну пошла рыба на вскид, а может, разогнали косяк дельфины или макрели.
Потеплели радиограммы с базы Гослова, уверенность Арбузова в успехе рейса передалась сначала маленькому начальству, а от него большому – совнархозу, Киеву, Москве.
К середине июля забили наконец средний бездонный твиндек, и все сходились на том, что если и дальше так пойдут дела, то через неделю можно будет поворачивать на север, август встретить в Гибралтаре, а еще через неделю швартоваться к родной стенке. Уж сколько раз, словно наяву, ощущали они этот мягкий толчок о причальные кранцы – старые покрышки, вытертые до корда,- сколько раз их видели во сне…
Однако вдруг опять пошли перебои с рыбой, акустики потеряли косяки, находили маленькие, пуганые, зацепить их было трудно, и сардина попадалась сорная, перемешанная со скумбрией и ставридой. Морозили и скумбрию и ставриду, но все равно, по здешним понятиям, получалось мало: семь-восемь тонн в сутки.
Перебои с рыбой дали людям небольшой отдых. Два дня отсыпались напропалую, а потом опять потянулись к книжкам, шахматам, разумеется, забивали "козла", по вечерам в столовой снова начали крутить кино, а ночью на корме под прожектором удили королевскую макрель. И вот тут-то и вспомнил Витя Хват, что через три дня стукнет ему ровно двадцать пять – четверть века, дата серьезная, требующая к себе уважения.
Каюта № 64 заволновалась. Зыбин стал во главе оргкомитета по проведению торжеств. Он потребовал у Хвата список гостей.
Очень нелегко было Хвату составить этот список. Сначала он думал пригласить Ваню Кавуненко, своего бригадира, и Сережку Голубя – как-никак кореш. Но Сашка шепнул ему, что, если явится Голубь, Юрка уйдет обязательно и он, Сашка, тоже уйдет. Драка на баке обсуждалась два дня, и почти все были на стороне Зыбина. Гидроакустику Кадюкову, который дал Голубю ружье, сделали внушение, а с Голубем имел разговор Ваня Кавуненко. Что он ему сказал, никто не знает. Тралмейстер Губарев сообщил, что "беседа прошла в обстановке взаимопонимания", то есть Ваня Сережку не бил. Это точно. После "беседы" Сережка, выражаясь словами деда Резника, "весь ушел а ракушку и втянул рога". Так что и с Ваней Сережке навряд ли будет приятно снова встретиться. Прикинув все это, Хват понял, что Голубя, видно, лучше не звать, хотя и кореш.
– Я так думаю,- сказал он Зыбину,- значит, нас четверо и Ваня…
– И давай Анюту позовем,- предложил Юрка,- для женского общества, а? Все веселей, а?
– Правильно,- сказал Хват,- она жратвы притащит.
Юрка побежал на камбуз к Анюте.
– Значит, так,- сказал тихо, на ухо,- в 18.00. Каюта № 64. День рождения Витьки. Просим не опаздывать.
– Да как же я…- потупилась Анюта.
– Значит, точно в 18.00. Сашка ничего не знает.- Юрка сказал это так доверительно и дружески, что Анюта удивленно вскинула на него глаза.
Из камбуза Юрка прошел в столовую и увидел Фофочку. Наваливаясь животом на липкую клеенку, Фофочка трудился: рождалась очередная "Молния",
– Надо ввести в судовую роль всех БМРТ должность Зевса-громовержца,весело сказал Юрка и ткнул Фофочку в бок, – и вменить ему в обязанности метать "Молнии" в личный состав.
– Отстань, испорчу! – закричал Фофочка.
– Когда Шаляпин приходил к Репину, Репин вот так на "его не орал,наставительно сказал Юрка,- а рисовал, между прочим, не хуже тебя.- Он обнял Фофочку и взглянул через плечо на "Молнию". Это была не "Молния".
"Объявление,- прочел Юрка,- завтра, 1 августа, в 19.00 в столовой состоится общее собрание экипажа. На повестке дня:
1. Итоги промысла. Докладчик: капитан-директор БМРТ "Державин" П. С. Арбузов. 2. Принятие новых соцобязательств. 3. Разное".
– Красота! – сказал весело Зыбин.- Подумать только, лишь сутки отделяют нас от того часа, когда в столовой соберутся посланцы со всех концов нашего необъятного траулера. Как говорится, радостная весть облетела корабль… Ну, ладно, ты давай закругляйся с этой фреской – и айда в каюту. А то гости придут, а хозяев дома нету…
К 18.00 в каюте № 64 был полный ажур.
Все блестело, такая немыслимая была чистота. Барашки иллюминаторов были надраены так, что на них прямо смотреть было больно. На столе, покрытом белой бумагой, стояли шесть тарелок. Для закусок тарелок раздобыть не удалось, и закуски лежали прямо на бумаге, но не навалом, а аккуратно, этакими декоративными кучками: колбаса копченая (из чемодана Фофочки), сыр голландский, жареная макрель и порезанный дольками кусок холодной говядины (Хват принес от Казаева), две луковицы, тоже порезанные кружочками, как лимон, масло (Анюта), хлеб и даже коробка шпрот (Фофочка). Стаканы и вино Зыбин предусмотрительно держал пока в своем шкафчике: всякое могло случиться, набредет начальство, поднимет крик насчет пьянок и аморалок, несовместимых с высоким званием советского моряка. А кому это нужно?
На стенах каюты висели писанные Фофочкой плакаты: "Да здравствует славное 25-летие!", "Быть передовым- это значит быть, как Витя" – и цитата, слегка переиначенная Зыбиным, из Лермонтова:
Полковник наш рожден был Хватом. Слуга – царю, отец – солдатам.
Сам Хват в чистой салатового цвета шелковой рубашке сидел пока один за столом, придирчиво оглядывая все это великолепие и щурясь от удовольствия. Он был доволен достатком на столе, доволен подарками: огромной ракушкой от Зыбина, ножиком о восьми предметах от Фофочки и флаконом "Шипра" от Сашки. Он уже радовался будущей выпивке,- предвкушал богатый и неторопливый ужин, так не похожий на ужины в столовой, когда ты еще чая не допил, а уж гасят свет, уж кричат "пригнись мозгами!" и начинают крутить кино, которое видели сто раз. И плакаты ему нравились, и даже почему-то не раздражало надоевшее покачивание каюты, казалось, будто траулер тихо и задумчиво, вальсировал в океане.
Вокруг стола суетился Зыбин, раскладывал вилки, ножи, резал хлеб. Потом убежал мыться, вернулся розовым и энергичным пуще прежнего, надел свою парадную рубашку, купленную в Рио два года назад, и начал кричать, что все опаздывают и что с такими людьми лучше ничего и не затевать. А Вите было приятно, что Юрка вот так волнуется и принимает все так близко к сердцу.
Наконец явился Фофочка и сказал, что Сашка запоздает, и просил начинать без него. Следом за Фофочкой пришел Ваня Кавуненко, тоже в чистой рубашке и старательно причесанный. Он подарил Вите оранжевую ветку коралла, почти нигде не обломанную, такую невероятно причудливую, что у Зыбина, большого охотника до морских диковинок, слюни потекли. Витя коралл по кругу не пустил, разрешил смотреть только из своих рук. Еще Ваня принес продолговатый сверток, а когда развернул, снова все ахнули: в бумаге оказалась бутылка "Московской особой", сорок градусов, под серебряной шапочкой, со льда, вся запотелая, леший ее задери,- и откуда только такое чудо!
– Аж неудобно,-смущенно сказал Витя, принимая поллитровку, и потупился, будто Ваня преподнес ему перстень с бриллиантом.
Все сели к столу, не из-за нетерпения, а потому, что просто некуда больше было сесть, если не на койки Зыбина и Сашки. Тут в дверь постучали. Зыбин метнулся к водке, и бутылка исчезла у него в руках, как у фокусника.
– Да, да,- сказал Ваня.- Входите…
Вошла Анюта. Все знали Анюту в белом халатике, даже не думали, что она может быть одета во что-то другое, и теперь, когда увидели ее в голубом платье и.без белой косынки, волосы, как лен, как-то кверху зачесаны, так, что видна вся шейка и ушки розовые, такую стройную и ладненькую, тоненькую – загляденье! – ну, просто рты все поразевали, и молчат, и не знают, что и говорить.
– Ну, вот я и пришла,- сказала Анюта и улыбнулась Зыбину.
А Юрка все глядел на нее и чуть не поставил "Московскую" мимо стола. "Эх, хороша девка…" – подумал он и стал дальше про это думать, но остановил себя.
– Молодец! – сказал Ваня.- Садись скорей!
– Садись,- сказал Хват.- Гляди, чего у нас есть,-и показал глазами на поллитровку.
Анюта засмеялась – такой непосредственной была радость Витьки – и села между Фофочкой и Юркой.
– А подарок я принесу через полчаса,- сказала Анюта,- подарок в духовке пока.
Юрка запер дверь на ключ (не от начальства, а от своих: учуют, что выпивка, и наползут) и сказал решительно:
– Сашку ждать не будем. Прошу к столу,- хотя все уже сидели за столом.
Он открыл шкафчик, достал две бутылки "Матрассинского", стаканы и замер, не спуская глаз с Вити, который цепко тянул "Московскую" за серебряное ушко.
– Я вино пить буду,- сказала Анюта.
– Правильно, пей вино,- сразу поддержал Хват, которому жаль было расходовать на Анюту водку.
Разлили водку по стаканам, граммов по пятьдесят, прикидывая, чтобы осталось на второй круг с учетом Сашкиной доли.
Юрка налил Анюте вина, поднялся:
– Товарищи! Дамы и господа! В дни, когда, по словам деда Резника, вся наша страна переживает невиданный трудовой подъем, мы собрались здесь, чтобы отметить двадцатипятилетие известного, нет, прошу прощения, выдающегося русского советского рыбака Виктора Хвата. Вся жизнь товарища Хвата – пример самоотверженного служения…
– Кончай,-взмолился Витя, который от нетерпения сучил под столом ногами,- закругляйся!
– Ура, товарищи! – закричал Юрка.
Кляцнули стаканы, чокнулись, разом выпили, морща носы, разом потянулись за закусью.
– Пошла,- доверительно сообщил Хват Ване.
– И у меня пошла,- поддакнул Фофочка, который, по правде сказать, и не знал толком, что значит "пошла", а что – "не пошла". Он молниеносно, прямо на глазах пьянел.
Заговорили. Ваня с Витей о разноглубинном трале, Юрка с Анютой о близком уже доме, Фофочка вставлялся то к тем, то к другим, потом потребовал у Хвата, чтобы разливали по второй. Витя охотно согласился. Фофочка встал.
– Я предлагаю тост за девушек,-очень значительно сказал он.
– Ура! – закричал Юрка.- Все пьют за Анюту!
– Не за Анюту,- строго поправил Фофочка, – а за всех девушек. И Анюта на меня не обидится. Правильно, Анюта?
– Правильно,- сказала Анюта.
– За всех, так за всех! – быстро согласился Хват
– Давайте за всех,- весело сказал Юрка. – Белых, желтых и черных. Ура!
– Ура! – прогудел Ваня и первый чокнулся с Анютой.
– Ура! – подхватил Хват, радуясь, что тост не затянулся.
Выпили по второй.
В запертой двери задергалась ручка. Все оглянулись на дверь. Ручка дергаться перестала. Тихонько; тук, тук, тук-тук-тук, тук – условный стук.
– Сашка,- успокоенно выдохнул Хват.
Юрка отпер дверь. Вошел Сашка. Увидал Анюту очень смутился, спешно забормотал что-то дурацкое:
– Значит, вся компания в сборе? Ну, примите в компанию! А то, может, не примете? Все съели-выпили без меня, а? Я уж и так торопился, все, думаю, без меня съедят…
На людях в присутствии Анюты Сашка глупел катастрофически. Юрка встал, уступил Сашке место подле Анюты. Сашка замычал что-то, протестуя, Юрка зашикал на него:
– Я с краю должен… У меня вино в шкафчике, садись, садись…
– Штрафной ему! – заголосил Фофочка.
Хват налил Сашке остатки водки, законную его долю.
– Ну расти большой и будь здоров! – Сашка чокнулся с Хватом, с ребятами, с Анютой напоследок, она улыбнулась ему, он совсем смешался, спасаясь от ее глаз, махнул в рот водку, поперхнулся, закашлялся, начал закусывать чем попало, только бы побыстрее.
– Не пошла! – прокомментировал Фофочка.
Юрка постучал Сашку по спине. Все развеселились еще больше. Витя с сожалением повертел в руках пустую поллитровку и бросил ее в иллюминатор. Она беззвучно исчезла.
– Кончен бал, погасли свечи,- сказал Юрка.
– 'Будем пить родное тропическое! – закричал Фофочка.
Витя стал разливать вино.
Сашка, вконец подавленный близостью Анюты, удивленный донельзя тем, что это она, Анюта, невероятно, до слез, красивая в этом голубом платье, вот здесь так запросто, в его каюте, рядом с его ребятами, ест, пьет вино помаленьку, разговаривает то с Фофочкой, то с Юркой, то с Ваней Кавуненко, сидел столбом, трезвый,- хмель не влезал в его мятущиеся мозги,- не знал, что делать, что говорить.
– Быстро вы собрание провернули,- сказал наконец Сашка Зыбину для того, чтобы хоть что-нибудь сказать.
– Какое собрание? – рассеянно спросил Юрка, кусая ломоть холодной говядины.- Витька, ешь мясо. Мясо – первый сорт…
– Ну как какое? С обязательствами…
– Завтра будет собрание,- вставился Фофочка,- завтра в 19.00.
– Витя, не наливай ему больше. Он уже хорош,- сказал Сашка.
– Это ты хорош! – пьяно обиделся Фофочка.- Завтра в 19.00.
– Точно,- весело сказал Юрка,- сам мешал ему писать… Так что, Витя, наливай ему, я разрешаю.
– И я видела,- сказала Анюта,- объявление в столовой висит.
– Что я, псих, что ли! – упорствовал Сашка.- Как оно может быть завтра, если я сейчас только передавал обязательства?
– Это какие еще обязательства? – насторожился Хват. Он не любил обязательств.
– В честь пленума,- сказал Сашка растерянно.
– Как в честь пленума? – спросил Ваня.- Как же так…
– Пленум завтра открывается..; Ты радио слушаешь? – спросил Сашка.
Витя снова начал разливать.
– Погоди,- остановил его Ваня,- поставь посуду. Не пойму я что-то…
– А что тут понимать? – удивился Сашка.- К открытию пленума БМРТ "Державин" заморозил 500 тонн рыбы и берет обязательство заморозить еще 100 тонн. Принято единогласно на общем собрании…
– Да ты понимаешь, что не было никакого собрания! – взвился Юрка.
Все смотрели на Сашку.
– И какие 500 тонн, если с утра было 465? Ну, пускай ошиблись, просчитались, тунцов приплюсуй, пускай 470, но ведь не 500! Как же ты передаешь "500"?!-наскакивал Зыбин.
– Да я-то при чем? – Сашка начинал злиться.- Собрание постановило, а я…
– Опять собрание! – Зыбин воздел руки- Не было собрания, понимаешь? Не бы-ло!
– Но я передал…
– "Липу" ты передал! "Ли-пу". Фальшивку, понял? Которую завтра в 19.00 будут проводить задним числом, понял?
– Но ведь подписи…- робко возразил Сашка.
– Чьи подписи?
– Арбузов, Бережной, Митрохин.
– Арбузов, Бережной…- повторил Юрка.- Ладно, пусть Арбузов и Бережной, бог им судья. Но Митрохин! Пашка Митрохин, лучший механик, краса и гордость, комсорг! Выбрали на свою голову… Где Пашка?! – Он подскочил вдруг, как на пружине, будто чертик из табакерки.- Где Пашка? Давай его сюда! Я его спрошу, в каких это трюмах он 500 тонн нашел! И про обязательства мои, и твои, и твои,- он тыкал пальцем в грудь Вити, Фофочки, Вани,- спрошу у него.
– Полез в канистру,- добродушно сказал Хват.- Из-за чего крик? 500 или 470. Завтра собрание или сегодня. Какая разница? Пока трюма не набьем, домой не пойдем. Тебе не один хрен, когда ты за эти трюма будешь голосовать? Тебе что, завтра тяжелее руку подымать будет? Просто смех: начальство в Москву шлет радиограмму, а матрос Юра за нее психует.
– А 500 тонн – это, я думаю, просто для круглого счета,- глупо сказал Фофочка.- 500 или 470, разница всего 30 тонн. Это же пустяки…
– Это два дня работы, а не пустяки,- сказал Ваня.
– Бережному виднее, сколько у нас тонн,- улыбнулся Хват и поднял стакан.- Давайте выпьем за…
– "Бережному виднее"?! – закричал Зыбин.- Ему всегда виднее! Почему же ему виднее, Витя? – Он вскочил из-за стола. Некрасивое лицо его раскраснелось от вина, только странно белели оттопыренные уши. Все тело напряглось и вздрагивало, словно в ожидании решительного бега.- Я вот все думаю, думаю и никак придумать не могу. А может быть, все-таки нам с тобой виднее, а? Братцы, что же такое, братцы,- он говорил уже тихо.- Ваня, объясни мне, ты же правильный человек… Объясни мне, Ваня, почему же Бережному всегда виднее. Все ему виднее: чей лангуст в трале сидит, виднее; как деду Резнику про мукомолку рассказывать,- опять виднее. И сейчас, оказывается, виднее ему, сколько я вот этими руками рыбы перекидал и сколько еще перекидать думаю… Тогда объясни мне, Ваня, кто я такой. Советский я человек на советском пароходе или пешка черная непроходная? Почему тебе не стыдно спросить меня, если чего не знаешь, почему вот Фофочку – штурмана – я могу морю учить, почему же я у Бережного только пень дубовый, дурью кантованный, ничего сам не понимаю: ни как работать мне, ни как о работе своей сказать, ни как штаны в гальюне снимать, прости господи! А?
– Ну при чем тут это…- примирительно вставился Фофочка.
– Ты молчи! – перебил Юрка.- Для круглого счета, говоришь, 500 тонн придумали? Почему же не 400 или не 450? Тоже круглый счет. Вот скажи мне, Фофочка, грамотный ты человек, почему не придумали 700 или.1 000 тонн? A?
– Семьсот не влезут. А 500 – это близко… Вполне реальная цифра…
– Реальная! Реальная, говоришь! Значит, врать можно, надо только, чтобы похоже было на правду. Так?
– Не так,- сказала вдруг Анюта.- Или врать, или не врать, а сколько врать – это уже все равно.
– Во! – Юрка снова обернулся к Фофочке.- Слышишь? Вот она понимает это, а ты, с дипломом своим, ни черта не понимаешь! И кому врать? Зачем? Ну давай наврем, что заморозили тыщу тонн сардины, что амбары у нас трещат, хлеба нам некуда девать, что ракет атомных у нас десять миллионов или десять миллиардов и все на "товсь" стоят. Мы что, сильнее станем? Я так думаюнаоборот. Никогда от вранья сильнее не станешь. Так зачем тогда 500 тонн? Кому это выгодно?
– Начальству,- сказал Хват,- кому ж еще…
– Теперь давай разбираться потихоньку,- сказал Ваня.- Значит, начальству. Начнем с капитана. Парню тридцать два года. А ему доверили посуду на 4700 тонн и 106 душ. Первый в жизни рейс капитаном. Это ты должен понимать? И какие у тебя к нему претензии? Сходили зазря в Гвинейский залив? Ну, ошиблись. Пусть. А еще? Ну, что молчишь? Возьми стармеха Петра Анатольевича.
– При чем здесь "дед" ["Дед" – широко распространенное на море прозвище старшего механика вне зависимости от его возраста]? – перебил Юрка.
– Как при чем? Мы же о начальстве говорим, а "дед", поди, второй человек тут… Ну, так вот Петр Анатольевич… Тебя машина хоть раз подвела? А ведь уже накрутили на винты восемь тысяч миль и еще тысяч пять накрутим. Не шутка, брат, по глобусу мерить можно. Ступай к Пашке Митрохину, спроси у него за стармеха. Пускай Пашка тебе расскажет, как из него, жлоба одесского, пьяни портовой, стармех человека слепил.
– Оно и видно, "человека",- перебил Зыбин. – На собраниях шибко идейный, а сводки "липовые" подмахивать ему идеи его не мешают…
– Откуда эта подпись, разобраться надо,- спокойно сказал Ваня.- Так кто же это начальство? Давай в открытую: Бережной, да? Согласен, случайный на море человек…
– А на суше не случайный, а вообще в партии не случайный? – бросил Зыбин.
– Дикая вещь,- продолжал Ваня,- Вас послушаешь – и получается так: рыбу заморозили мы, целину распахали мы, спутник пустили тоже мы. Все правильно. Ну, а если что плохо, тогда кто? Если плохо: совнархоз, Госплан, министры в Москве, только не мы. Так получается? Почему так? Я об этом много думал. Не знаю, прав я или нет, но думаю так: перестали люди чувствовать себя хозяевами, ответственными за все… Только-только начинаем мы снова силу в руках… Нет, не в руках, в голове набирать. Место самому себе во всех делах находить. Юрка кипятится, но в главном он прав: надо точно запомнить – мы не пешки, нам до всего дело есть…
Привычный уху шум воды за бортом изменился: "Державин" сбавил ход до малого.
– Сыпать будут,- сказал Хват.
– Выпьем, что ли? – спросил Фофочка.
– Правильно,- сказал Хват,- надо выпить.
– Ой, мамочка! – вдруг в ужасе закричала Анюта, вскочила, бросилась к двери, повернула ключ и бегом понеслась по коридору.
Все переглянулись.
– Понял,- сказал Юрка.- Накрылся ваш подарок, мистер Хват.
Анюта вернулась с тарелкой, на которой лежало что-то круглое, цвета кофе по-турецки.
– Подгорел,- убитым голосом сказала Анюта.- Но цифры все-таки видны…
Неожиданно (было уже темно) подняли большой трал, а следом – еще один, больше прежнего. Работали всю ночь. Когда на собрании вечером следующего дня Бережной сказал, что экипаж траулера встретил пленум хорошим трудовым подарком: заморожено 500 тонн сардины,- из задних рядов кто-то поправил:
– Не пятьсот, а пятьсот две…
Обязательства приняли единогласно, как и сообщалось накануне в радиограмме.
Сто восьмой день рейса
Через неделю взяли полный груз, вбили в трюмы что-то около 592 тонн (больше не влезало), не считая тунцов, двух морских черепах и гигантской акулы-молота, которых везли для музея. Акулу, чтобы не занимала много места, привязали к трапу холодильного трюма. Она заиндевела, глаза белые, а если пальцем тронешь плавники, тонкий такой звон…
Убрали трал, закрепили стрелы на корме по-походному, вымыли рыбцех. Капитан поздравил команду, выдали по стакану вина сверх нормы, объявили День отдыха, из последних остатков пресной воды устроили баню и отсыпались всласть, чистые на чистом белье. А утром не сразу как-то и поняли, что все. Все! Что путь теперь один – домой. Сидели в столовой тихие, растерянные какие-то. Все хорошо, только вот харч был не праздничный. Мясо перемерзло, картошка кончилась, рыба, рыба, макароны, макароны… Подумать только: в Гибралтаре купят 200 килограммов редиски!
Потом устроили грандиозную приборку, мыли, скребли, драили, красили. Работа была веселая, на воздухе. Это вам не рыбцех, не мукомолка вонючая, это курорт самый настоящий!
Африка растаяла на востоке, зато с левого борта совсем близко плыли Канары – цепочки гор острова Фуэртовентура, такая зеленая, прекрасная земля и название удивительное, как у волшебной птицы: Фуэртовентура. Зелень земли заливала океан, из ярко-синей вода стала бутылочной, не поймешь, что и красивее. Айболит рассказывал, что на Канарах лучший в мире климат, зимой и летом 25 градусов, дождей сколько надо, а остальное – солнце.
Зыбин красил на корме трап, слушал Айболита и думал о том, что справедливо было бы понастроить на Фуэртовентура Артеков, возить сюда ребятишек со всего света, садок от акул им отгородить, апельсинов пароходика два в месяц пригонять из Марокко, вот это был бы порядок… Он тосковал о сыне больше, чем о жене.
Прошли Канары, и океан снова стал синим, вспыхивал ярко-белыми гребешками, катился во все стороны неоглядно широко. Все теперь ждали Гибралтара, только и говорили о Гибралтаре, прикидывали и "соображали".
Юрка не раз бывал в Гибралтаре, знал этот маленький городок вдоль и поперек и эти разговоры знал, так и должно быть, всегда прикидывает матросня, как будет она обарахляться, что почем, точно все рассчитают до последнего шиллинга, а на деле все получается по-другому, это уж обязательно.
Больше всех тревожился Витя Хват. Сам факт первой в жизни встречи с чужестранной землей совершенно не волновал его. Он все старался уточнить прейскурант гибралтарских розничных цен на промышленные товары и соразмерить его со своими возможностями. Вместе с Сережкой Голубем сидели они на верхней палубе, карандаш, бумажка,- прикидывали.
Витя решил танцевать от печки.
– Так,- сказал он Голубю,- давай по порядку. Почем у них хлеб?
Сколько стоил хлеб в Гибралтаре, Голубь не знал.
– При чем тут хлеб?! – горячился он.- Каперту можно найти за два фунта. Первым делом бери "Мишек", "Тарантеллу", а если нет, "Мадам Коробчи". "Мишки" в Донбассе "на ура" идут…
Капертами назывались ковры из искусственной пряжи, которые делали не то в Неаполе, не то в Барселоне и свозили в Гибралтар специально для русских моряков, потому что больше никто их не брал. Учитывая это, на капертах яркими ядовитыми красками изображались картины, которые, по мнению их изготовителей, не могли не тронуть загадочную славянскую душу: "Утро в сосновом лесу" Шишкина – эта каперта называлась в обиходе "Мишки", а также "Три богатыря" и "Аленушка" Васнецова. Для экзотики делали "Тарантеллу" – чернокудрая красавица в вихре юбок, разумеется, с кастаньетами в руках, и "Мадам Коробчи", душераздирающая сцена: всадник в белом бурнусе, перед ним поперек седла перекинута пышная блондинка с развевающимися на ветру волосами, а сзади – погоня на арабских скакунах. Была еще одна картина: бедуины и верблюды подле великих пирамид,- но шла она плохо, и названия ей не придумали.
В Одессе, Херсоне, Ялте и Керчи комиссионки давали за каперту ровно 1 004 рубля, цену эту знали наизусть все китобойцы и (танкеры, все перегонщики, траулеры и рефрижераторы, цена, как говорится, твердая, а хочешь больших прибылей – кати в Донбасс или в Ташкент. Поэтому каперта была вроде самостоятельного гибралтарского денежного знака со своим валютным курсом. Считалось, что, если уж и покупать что в Гибралтаре, так самый резон эти вот каперты. Хват решил во что бы то ни стало добыть шесть каперт.
Фофочка не думал о капертах. Он никогда не был в Гибралтаре, как, впрочем, в любом другом иностранном порту, и ждал его с нетерпеливым любопытством. Если для Хвата Гибралтар был универмагом, то для Фофочки – скорее цирком.
Сашку будущая стоянка манила потому, что он надеялся хоть несколько часов побыть с Анютой, если не наедине, то хотя бы среди людей незнакомых, равнодушных к их близости.
Гибралтар для Юрки Зыбина был прежде всего землей, твердью, которая не качается и не дрожит, по которой можно идти так долго, что с непривычки заболят ноги, и можно даже пробежаться, на которой растут деревья с зелеными листьями и зеленая трава, и бегут ручьи и речки, и вода в ручьях и речках не пахнет железом. Ему хотелось съесть апельсин, один большой тонкокожий испанский апельсин, впиться в него зубами и почувствовать, как сок бежит по подбородку. Один апельсин, а после он снова согласен на макароны и рыбу. И еще хотелось ему увидеть новые, незнакомые человеческие лица и увидеть детей. Такие всегда причесанные мальчишки в Гибралтаре…
Дед Резник мечтал, как он купит себе крепкого табаку, самого крепкого, какой только найдется в этой лавчонке у казарм, слева, если идти из порта в город.
Доктору Ивану Ивановичу не терпелось осмотреть достопримечательности. Стармех Мокиевский рассказал ему, что в Гибралтаре есть музей, а в парке прямо на свободе гуляют обезьяны, и ему очень захотелось сфотографировать обезьян на свободе.
Сам Мокиевский, думая о стоянке, представлял себе, как они с ребятами, не торопясь, разберут по винтику этот злосчастный насос забортной воды и узнают наконец, что же с ним стряслось. Мокиевский был в Гибралтаре, наверное, раз сорок.
Старпом Басов прикидывал, успеют ли они покрасить нос и где, черт побери, будет он искать эти японские батарейки. Иногда даже снился сон: вплотную придвинув к нему лицо, сын спрашивал зловещим шепотом: "Ты купил мне японские батарейки?"
Капитана Арбузова занимали более всего хлопоты, связанные с любым заходом в иностранный порт: работа с лоцманом, визит карантинного врача, торговля с шипшандлерами [Шипшандлер – представитель фирмы, поставляющей на судно различные виды товаров и продуктов] – того и гляди надуют, всучат какую-нибудь гадость, тухлятину, начнутся всякие фокусы с валютой,- да мало ли мороки в порту…
Но более всех тревожил заход в Гибралтар Бережного. Николай Дмитриевич очень боялся, что в Гибралтаре кто-нибудь убежит. "Убежит" – в смысле попросит политического убежища. Ведь были случаи! Были! Имели место! И, наверное, тогда тоже казалось: некому вроде решиться на такое, а нашелся подлец!
В который раз уже перечитывал Николай Дмитриевич судовую роль, одну фамилию за другой. Большинство фамилий связывалось в сознании Бережного с живыми человеческими лицами, а если он не мог вспомнить лица (все-таки 106 человек), то смотрел фотографию 4 х 5 на анкете и тогда уже вспоминал. Читал снова и снова, крутил так и этак, и все получалось, что вроде бы некому бежать,- все люди как будто надежные.
Сначала он особенно бдительно присматривался к тем, кто впервые попал в загранплавание и никогда не был в иностранных портах. Но потом подумал вдруг, что убежать может и не новичок: один раз сходил, поглядел, понравилось. На другой и задаст стрекача…
За эти несколько дней узнал он из анкет очень много интересного: кто женат, а кто нет, у кого дети, у кого живы родители, а у кого умерли. Сперва он испытывал невольную симпатию к семейным, особенно многодетным. Но много детей – тоже не очень хорошо. От другой семьи не захочешь – убежишь. И алиментов платить не надо, не взыщут… И хотя ни в одной из сотни анкет не видел он, казалось бы, ничего подозрительного и заслуживающего недоверия, все-таки было страшно: "Вдруг!" Скажут: "Ты куда же глядел?"
Что делать? Кое-что можно сделать, конечно. Разбить всех на пятерки. Еще лучше на тройки. Пускай идут в город тройками. Одного ответственным назначить: чуть что, есть с кого спросить. Ну и по сменам, конечно, с умом распределить: кто с утра пойдет на берег, а кто после обеда. Например, радиста с судомойкой, ясное дело, в одну смену нельзя пускать. Тут и двух мнений быть не может. Но одними тройками задачи не решишь. Удрать и из тройки можно. "А ну как всей тройкой сговорятся?.. Ну как же я им всем в душу влезу?"- с тоской подумал Николай Дмитриевич и начал читать список: Алисов, Арбузов, Бабкин, Бережной, Бражник,- пока не уперся глазами в одну фамилию: Зыбин. Дерзкий этот Зыбин. Упрямый. Ну и что? Ну упрямый. Это еще ни о чем не говорит… Вот и жена у него, сын Валерий пяти лет. Это хорошо. Плавает с загранпаспортом уже давно. За китами ходил. Это хорошо. Везде вроде хорошо, а спокойствия нет. Взгляд у него какой-то не такой…
Николай Дмитриевич пополз глазами дальше, по списку, нигде не задержался, а когда дошел до конца, вновь вспомнил Зыбина и тут же отметил про себя: "Вот ведь ни о ком не думаю, а о нем думаю… Почему? Интуиция?.." Он решил пристроить Зыбина в надежную тройку, но сколько ни подбирал ему попутчиков, все ему казалось: не те. "Хоть с собой его бери,- подумал Бережной.- А что? Может быть, это – самое лучшее…"
Мысль создать тройку под собственным командованием сразу как-то увлекла Бережного. Итак, он с Зыбиным. А третий? Третьим хорошо бы человечка с языком. Он быстро перелистал анкеты и остановился на анкете Айболита: Хижняк Иван Иванович, 1911 года рождения, украинец, из служащих, член КПСС, не состоял, образование высшее, окончил Львовский медицинский институт… английский (читаю, пишу), немецкий (читаю)… в плену и окружении не был… не имеет… "Отечественной войны" II степени, "За боевые заслуги", "За победу над Германией",- все в порядке.
Бережной успокоился. "Убежит! Убежит!..- почти весело подумал он.Никто никуда не убежит…"
На следующий день было короткое собрание, выступал капитан, сказал, чтобы все было пристойно по части выпивки, напомнил о драках и вообще о поведении в зарубежном порту, сказал, чтоб не забывали, короче, кто они есть.
Потом выступил Бережной, объяснил, что Гибралтар – колония Великобритании, крупнейшая крепость и оплот милитаризма, играющий важную роль в планах НАТО. И потому надо быть особенно бдительным и не поддаваться на провокации.
– А провокации возможны,- добавил он негромко и значительно.
Все притихли. Когда капитан поинтересовался, есть ли вопросы, Фофочка вдруг поднял руку и спросил, какие возможны провокации. Кто-то засмеялся. Бережной насупился, помолчал, потом ответил, что возможны самые различные провокации. Например, будут бесплатно предлагать выпивку. Дед Резник подумал про себя, что за сорок пять лет скитаний по белу свету нигде от Архангельска до Веллингтона ни разу не посчастливилось ему нарваться на такую провокацию. Однако промолчал: теперь все может быть, теперь времена другие…
Потом Айболит выступил с короткой исторической справкой, рассказал о маврах, испанцах и англичанах, кто кого когда побеждал.
Потом объявили, кому ехать с утра в город, а кому с утра красить нос и кто поедет в город в 14.00 и кто в 14.00 заступит красить нос. Тут Сашка узнал, что ему ехать утром, а Анюте вечером, и ужасно расстроился. Так расстроился, что решился идти к капитану просить отправить его тоже утром.
Пошел. Аргументов по работе у него не было никаких: радиостанция в порту не работала. Капитан и слушать не стал его лепет, замахал руками и сказал, чтоб он не морочил ему голову, а шел бы лучше к Бережному; вникать он, капитан, в это дело не будет, не надейся. "И не все ли равно, черт вас всех задери, когда ехать?!"
Когда Сашка пришел к Бережному, Николай Дмитриевич встретил его приветливо, но в ответ на просьбу перевести его в другую группу сказал, что расписание утверждено капитаном-директором БМРТ и ломать его никому, даже ему, Бережному, не позволено, иначе не надо, было бы составлять и утверждать никакого расписания и что, если капитан-директор издаст приказ, отменяющий это расписание, составит и утвердит новое, то у него, Бережного, никаких возражений не будет.
Сашка скис. Зыбин застал его в каюте лежащим на койке прямо в резиновых тапочках – сроду не было, чтобы Сашка в обуви на койку завалился,- и сразу все понял.
– Не разрешает? – спросил Юрка.
– Ну не все ли ему равно, паразиту?! – Сашка встрепенулся.- Любой приказ обязан иметь смысл. Какой тут смысл, объясни! Объясни мне, и я заткнусь, но ты мне объясни! – Он ударил кулаком по подушке.
Юрка молчал.
– Молчишь? – зло спросил Сашка.- Под банкой ты много говоришь, прямо оратор, борец за справедливость, а сейчас вот что-то не слышно тебя!
"Ведь он прав,- вдруг подумал Юрка.- Почему мы все смелые только на словах? Вообще-то мы такие смелые, такие честные, так рубим правду-матку. А как до дела доходит – в кусты. Если только нам самим хвост не прижмет, все норовим отмолчаться…"
Бережной сидел за столом под списками, когда в дверь каюты постучали.
– Да-да,- отозвался он.
Зыбин стоял на пороге, аккуратный, подтянутый, почти по стойке "смирно".
– Разрешите…
– Прошу, прошу… Садитесь…
– Николай Дмитриевич, у меня к вам одна личная небольшая просьба,сказал Юрка совершенно спокойно и как-то очень достойно.
– Пожалуйста… Всем, чем могу…- Бережной еще не знал, о чем будет говорить Зыбин, но был уверен, что просьба его как-то связана с Гибралтаром.
– Не разрешите ли вы мне во время стоянки съехать на берег во вторую смену – вместо Сергеевой? А она поедет в первую?
– Это зачем же? – спокойно спросил Бережной и подумал: "Ну-ка, что ты, интересно, ответишь? Что ты придумал на такой случай?"
– Я объясню. Дело в том, что Анюта Сергеева с камбуза и Саша Косолапое любят друг друга и хотели бы вместе съехать на берег. Погулять, посмотреть город…
Всего ожидал Бережной, но только не этого. Всякого ловкого обмана, всякой хитроумной лжи, но не правды.
– Понимаю, понимаю,- Бережной взглянул прямо в зрачки Зыбина,- хотя и не одобряю, прямо скажу. Любовь – дело хорошее. Но всему свое время. Приплывем домой – пожалуй<