Во всем должна быть логика. Но отсутствие логики – тоже логика. Лиска – горячая, импульсивная, с вывернутой логикой. Молодая. Не умеющая отказать. Сколько раз на нее скидывали дежурство, хромающий отдел писем, любую подмену…
– Ты никому ничего не должна! – Я наставлял ее и учил уму-разуму. – Учись говорить «нет», а то заездят!
– Я не могу, – отвечала Лиска, глядя на меня виновато. – У нее заболел ребенок! У них свадьба! У него сердечный приступ! Как ты не понимаешь?
Все я понимал, может, за это и любил ее… Но все равно ворчал, корча из себя умудренного опытом старого дядюшку-резонера, повторяя пошлые житейские истины насчет «заездят, только дай им волю».
И если ей позвонили и попросили… Если, если бы да кабы…
Она была на сеансе у Колдуна. «Не одна!» – вдруг пришло мне в голову. Там присутствовало еще человек пять-шесть. Семь или восемь. Когда мы были у него с Лешкой Добродеевым, собралось девять. Нечетное число. Случайность? Закономерность?
Цифры с детства притягивали меня, в шестом классе, кажется, я даже баловался нумерологией. Помню, как меня потрясла магия девятки. При умножении ее на любое число сумма отдельных цифр результата всегда дает девять. Потом остыл – видимо, мне, сухарю, уже тогда претили фокусы.
Там были еще люди, с которыми она здоровалась, перекидывалась парой-другой фраз до начала сеанса или после, возможно, вместе шла до метро. Обменивалась восторгами насчет удивительного и необыкновенного… Кто? Спросить разве у Ренаты? Она знает всех воспитанников Колдуна, они все из ее круга, семь лет не такой уж большой срок. Они помнят, не могут не помнить. Их всех вызывали на допросы…
Я ненавидел их всех, весь гадюшник во главе с главным гадом, я был уверен, что они его тогда покрывали… Сейчас я уже так не думал. Что значит «покрывали»? В чем? При чем тут он? Дал установку на самоубийство? Это даже не смешно. Зачем? Играл мускулами? Мстил за безответную любовь? Тогда, семь лет назад, меня корчило от ревности, я сходил с ума и искал виновных – всегда легче, когда есть виновные. Подсознательно легче – снимает твою собственную вину, вольную или невольную.
Я не решался позвонить Ренате. Я был виноват перед ней. Я не позвонил ей ни разу. Она ушла, и я принял это без сопротивления. Такое не прощается. Я держал в руке мобильный телефон, тупо смотрел на ее номер и не смел нажать кнопку. Мне было стыдно. Права Рената, я – черствый, мелкий, занудный тип. Не умеющий и не способный чувствовать. Мобильник в моей руке дернулся и выдал сигнал: «Тореадор, смелее в бой», как призыв и насмешку. Я вздрогнул, поднес его к уху. Это была Рената. Ее интересовало, как я. Милый радостный голос. Как я выжил, как справляюсь, какие планы. Судьба? Судьба. Просто удивительно, от каких ничтожных вещей зависит порой наша жизнь. Даже история: в семнадцатом веке, оказывается, город Магдебург не взлетел на воздух вместе с завоевателями только потому, что кошка, охотясь в подвале на мышей, случайно погасила шнур, тянущийся к бочкам с порохом. И это развернуло колымагу европейской истории в другую сторону, что-то такое я читал когда-то, и это заставило меня задуматься…
Я был искренне рад ей. Как ты, спросил в свою очередь, и невольно в моем голосе прозвучала ревность. Она сообщила, что уезжает в Испанию, что дождь ее уже достал, все надоело. Но тем не менее ее голос звучал все так же радостно. Я ожидал, что она попросит о чем-нибудь, но она ни о чем не просила и болтала о всяких пустяках.
– Послушай… – начал я неуверенно. – Ты, возможно, помнишь…
– Да? – подтолкнула она меня беззаботно.
– Тогда, семь лет назад, ты говорила, что твоя приятельница посещала этого… Илью Заубера… – Я запнулся, имя врага далось мне с трудом.
– Да? – В ее голосе появилась настороженность. – Зачем это тебе?
– Нужно! – Ничего умнее я не придумал.
– Тебе не надоело? – спросила она после паузы. – Сколько можно?
– Пожалуйста!
Она молчала, видимо, раздумывала и прикидывала, как мне отказать. Я тоже молчал. Я словно видел ее недовольное лицо, нахмуренные брови, в минуты неуверенности, очень нечастые, она покусывала нижнюю губу. Меня поразило, что я это помню, и кольнуло чувство сожаления – дурак! Права мама, кругом дурак, упустил жар-птицу.
– Лиля Поворотнюк, – сказала она наконец. – Работает в областной библиотеке, иностранный отдел. Но, если хочешь совет…
– Спасибо! – поспешно перебил я. – Большое спасибо! Хорошего отдыха! Позвони, когда вернешься!
Я еще что-то кричал, пока не сообразил, что она молчит. Я напрасно сотрясал эфир, Рената уже отключилась. Я так и не понял, зачем она позвонила. Если бы я был из тех истеричных дамочек, которые посещали Колдуна, я бы непременно решил, что это моя мыслеформа притянула актрису.
Лиля Поворотнюк! Я взглянул на часы и поднялся. Лиля, Лилия, а отчество? Не догадался спросить.
…Я узнал ее сразу. Именно так и могла выглядеть подруга Ренаты. В читальном зале иностранного отдела было пусто. Она оторвалась от толстого журнала и с интересом уставилась на меня. Голубоглазая блондинка с длинными волосами, тонкими бровками, в обтягивающем свитерке, с немедленной готовностью к флирту на физиономии – та еще дамочка! Возможно, я несправедлив и это лишь профессиональная приветливость.
– Лилия… – произнес я с вопросительной интонацией.
– Лилия Павловна!
– Очень приятно. Меня зовут Артем Юрьевич, я знакомый Ренаты.
– Ренатки? Из театра? – обрадовалась Лилия Павловна. – Как она? Мы сто лет не виделись!
– Нормально. Мы не могли бы поговорить? Вы не заняты?
Она обвела взглядом пустой зал, кивнула и выжидательно уставилась на меня своими голубыми глазищами. На лице ее читался неподдельный интерес.
– Я хотел бы спросить вас об Илье Заубере…
– О ком? – не поняла она.
– Об экстрасенсе, его еще называют Колдун.
– А, знаю! Я все время забываю, что он Заубер.
– Он сейчас в городе, – сказал я неизвестно зачем.
– Уже нет, – возразила она. – Он был здесь, но уже уехал. Провел всего два сеанса и уехал. Я тоже записалась, но не попала.
– А семь лет назад вы бывали на его сеансах?
– Конечно! Все ходили. А что?
– К нему ходила девушка, ее звали Алиса, возможно, вы…
– Помню! – вскрикнула она. – Она трагически погибла, нас всех потом таскали на допросы. А что?
– Вы хорошо ее помните?
– Ну… – Лилия Павловна пожала плечами. – Она была журналисткой. Говорили, сначала она хотела писать о нем, а потом влюбилась. Просто ужас!
– А почему она… – Закончить фразу я не смог.
– Алиса? Может, случайно или несчастная любовь. А ее муж, говорили, узнал. Ой! – Она зажала рот ладошкой и уставилась на меня. – А вы… из полиции?
– Нет, я ее муж.
– Ой, извините!
– Ничего. Лилия Павловна…
– Можно Лиля. А зачем вам? Столько лет прошло… Извините.
– Понимаете, Лиля, я нашел кое-что в бумагах Алисы и… – Я замялся, не зная хорошенько, что сказать. – Она присутствовала на сеансе двадцать седьмого августа, в восемь тридцать сеанс закончился, а в девять двадцать три… это случилось. И я подумал, что не знаю, что произошло за этот час… Понимаете, я не согласен с выводами следствия, и… – Я беспомощно умолк.
– Понимаю, – сказала она едва слышно, рассматривая меня с восторженным ужасом. – А если нанять детектива?
– Я уже думал об этом, – признался я. – Но сначала хочу попробовать сам.
Все во мне протестовало против вранья и притворства, мне было неприятно ее любопытство, я представлял уже, как она понесет новость по городу.
– Я бы хотел, чтобы это осталось между нами.
– Конечно! – воскликнула она, прикладывая руки к груди. – Конечно! Я же понимаю.
Не знаю, что именно она поняла, что можно было понять из моего объяснения, но, воспитанная на экстрасенсах, сериалах и дамских романах, она с готовностью подхватила игру.
– Вы хорошо помните тот день, двадцать седьмого августа?
– Помню. Илья говорил о сострадании. Он…
– О чем? – не поверил я.
– О сострадании, – повторила она. – О любви к ближнему. Знаете, мы все плакали. Он говорил, что мы все спешим жить, мы равнодушны, злы и так далее. Знаете, его сеансы были как… как… ну, как будто он тебя выворачивал наизнанку и освобождал от гадости и грязи, в таком смысле… И ты как будто заново рождаешься.
Даже так, подумал я. Совесть и боль человечества, великий гуру. Он вызывал у меня протест, он раздражал меня, и ничего поделать с этим я не мог – уж очень мы были разными. Полярно разными. Мне казались неприличными и даже мерзкими его непонятные занятия, тайна, окружавшая его, мистика, истеричный восторг женщин типа Ренаты и Лили, его личность не укладывалась в рамки моего ясного и понятного мироустройства, в моем понимании он был проходимцем и дешевкой. В то же время я отдавал себе отчет, что могу быть не прав… И эта раздвоенность бесила меня больше всего. Возможно, сюда примешивалась ревность. Ревность к их тайным отношениям, какими бы невинными они ни были, беседам, встречам. Даже к тому, что он видел Алису последним…
– Знаете, я сейчас вспомнила… Он попрощался с нами! – прошептала Лиля.
Она смотрела на меня, приоткрыв рот, на скулах ее выступили красные пятна. Одна мысль об этом проходимце ввергала ее в экстаз.
– Попрощался?
– Да! Он никогда не прощался. Просто вставал и уходил. Молча! Понимаете? А в тот раз попрощался! Словно знал, что мы больше никогда не увидимся.
Уходил молча, позер несчастный! Я представил себе, как он встает и уходит, бледный, в черном, просто поворачивается и уходит, а «ученики» с восторгом смотрят ему вслед, и меня передернуло от ненависти. Балаган!
– Он вдруг встал, оперся руками о стол и говорит глухо так: «Прощайте!» Закрыл глаза и добавил: «Мне очень жаль», и даже пошатнулся. Он чувствовал, понимаете? Он же ясновидящий! Он чувствовал! После этого мы больше не собирались.
– Но тогда почему он не помешал? – по-дурацки спросил я.
– Они не могут! – сказала Лиля сдавленным голосом. – Они не имеют права вмешиваться. Он все знал наперед, понимаете?
Лицо ее было вдохновенным – на моих глазах рождалась легенда. Я попытался вернуть ее в русло реальности.
– Вы не помните, с кем ушла Алиса?
– Со мной! – ответила она сразу. – Мы шли вместе до метро. Знаете, мы были потрясены! Как сейчас помню, я спросила: интересно, есть ли у него жена, а Алиса сказала, что у таких, как Илья, жен не бывает. Ни жен, ни детей. Они вечные скитальцы, проклятые своим даром, бредущие сквозь время и пространство, а по их следам несутся ищейки инквизиции. И еще сказала, что он глубоко несчастный человек, он не может найти себя. Меня прямо мороз по коже продрал! Я потом еще долго думала, что она имела в виду? Что она могла знать? Что он вроде Калиостро? – Она вглядывалась в мое лицо в поисках ответа, глаза ее сияли.
– Что было потом? – Голос мой неприятно занудный, даже я это понимаю. Не дано мне проникнуться. Не дано.
Она сразу потухает.
– Потом Алиса решила взять такси. Она очень торопилась…
– Куда?
Лиля пожала плечами:
– Она не сказала. Вообще-то мы не были близки, просто знакомые. И после сеанса такое чувство возникло… даже не знаю! Приподнятости, что ли. Я даже не видела, куда иду, представляете? Алиса уехала, а я стою, сообразить не могу, что делать. Прямо перед входом в метро, люди толкают, полно народу, а я столбом застыла. И в голове пусто…
– А почему вдруг? – перебил я неделикатно.
– Что… вдруг?
– Почему вдруг Алиса решила взять такси?
Она смотрела на меня недоумевающе, как будто только что проснулась.
– Кажется, ей позвонили, – произнесла она неуверенно.
– Кто?
– Не знаю! Она не сказала, но… – Лиля задумалась.
– Но?.. – подтолкнул я.
– Ну, она вроде была недовольна… мне так показалось.
– Что она говорила, не помните?
– Ничего не говорила, только слушала, а лицо стало такое… даже не знаю! А потом говорит: «Хорошо!», с такой, ну, что ли, досадой. Понимаете, если бы она что-то сказала, я бы запомнила, а так… А когда вы спросили, я сразу вспомнила, представляете?
– Долго вы с ней говорили?
– Нет, минуты две. Она еще посмотрела на часы, и я тоже, машинально… А потом говорит: «Лилечка, извини, я возьму такси. Прощай!» Так и сказала: «Прощай!» И Илья тоже сказал… Представляете? – Она в ужасе зажала рот рукой.
Я нетерпеливо дернул плечом, она меня раздражала, эта пустоголовая Лиля.
Не почувствовав во мне ответного ужаса, она закончила деловито:
– Я спрашиваю ее, что случилось? Кто это? А она рукой махнула – никто, говорит. И еще раз повторила: «Никто!» – причем резко так. И бросилась прямо на дорогу ловить такси. И лицо такое… перевернутое, я прямо испугалась!
– И все? – спросил я тупо.
Она посмотрела удивленно, в ее глазах я тоже выглядел не наилучшим образом – в Илью не верю, мрачный, неинтересный, раздражительный… Неудивительно, что Алиса влюбилась в экстрасенса.
– А следователю вы сказали о звонке? – спросил я.
Она смотрит беспомощно, хмурит бровки.
– Кажется, сказала. Конечно, сказала. Он еще спросил, не назвала ли она какого-нибудь имени. Я говорю: нет, не назвала, она просто слушала…
Я не удивлюсь, если она соврала. Фантазия у нее работает на всю катушку. Лискин мобильный телефон, разумеется, проверяли во время следствия, шесть последних звонков были моими. Последний, на который она ответила, – в шесть вечера. Если Лиля не врет и звонок все-таки был, то Лиска зачем-то уничтожила запись. Случайно? С досады? Или… почему?
– Спасибо, Лиля, вы мне очень помогли, – сказал я.
Вранье, конечно, но так принято. Нужно еще добавить – вот моя визитка, если вспомните еще что-нибудь, позвоните. Ритуал.
Она смотрела виновато и вдруг подалась ко мне и положила руку на мой рукав:
– Алиса была необыкновенная! Честное слово! Я таких больше не встречала. И знаете, она была счастливая! Понимаете, счастливая! Вокруг нее сиял свет!
Она прижала руки к груди, порывисто вздохнула и, видимо, собралась заплакать.
Я почувствовал боль в глазах, я был благодарен ей за эти слова, она уже не казалась мне безмозглой восторженной дурой. Наверное, они так устроены, им нужны сказка, тайна, восторг, любовь – своя или чужая или сериальная, в отличие от меня, сухого банкира.
Я вернулся на работу и сидел допоздна, бессмысленно перебирая бумаги, с трудом вникая в их суть.
Лиске позвонили и позвали, по словам Лили. И она помчалась. Помчалась в прямом смысле слова, взяв такси. Почему такая спешка? Потому что я ждал в «Сове» и она хотела разделаться с проблемой по-быстрому? Или была другая причина? Нужно было кого-то спасать, спешить на помощь? На что ее… выманили? Кто?
Она спешила домой – значит, тот, кто звонил, назначил встречу у дома. Казимир? Он был там, но… если Казимир, то непонятна спешка. К ненужному и настырному поклоннику так не спешат, от него отделываются просто и грубо, да и не представляю себе, чтобы он потребовал встречи у нас дома – он ведь не знал, что меня там нет. Я скорее поверю, что мой брат стал цепляться к Лиске прямо на улице, хватал бы за руки, требовал, скандалил, особенно по пьяни, а пьян он почти каждый день. Алкоголь лишал его тормозов. Насколько – вопрос количества.
Кто тогда? Никто не околачивался у дома, поджидая Лиску. Тарасовна дежурила у окна, Казимира она засекла сразу, но лишь его одного. По его словам, он пришел после Лиски, значит, если ему верить, она вполне могла встретить того у дома до появления брата, когда Тарасовна отвлеклась, и вместе с ним подняться в квартиру. Поговорить. И все-таки не понимаю – зачем!? Зачем дома? Тот мог встретить ее в городе в любом месте, в любое время и поговорить.
Я чувствовал, что свидание в квартире имеет особый смысл, что-то связано именно с квартирой, но что? Логика «квартирной» встречи ускользала от меня. Мало было исходных данных. Непонятно, почему тот настоял на встрече именно дома. Я понимал, что это могло быть случайностью, чем-то абсолютно неважным и несущественным, ничего не доказывающим, поступки человека – не математика, логике не подлежат. И ничего не мог с собой поделать – теперь меня занимал даже не вопрос, что там произошло, а почему в квартире?
Лиля, конечно, помогла. Признаю, хотя дама она достаточно легкомысленная. Только истеричные и скучающие женщины, с моей точки зрения, могли клюнуть на Колдуна. Лиска – другое дело, ей было интересно. Лиля нашла такие слова, она так сказала о Лиске… Алиса действительно собиралась писать об экстрасенсе, а может, и написала, он и правда занимал ее мысли. Может, лежит где-нибудь ее тетрадь с рассказом об этом Калиостро… Меня передернуло.
Вдруг меня обожгла мысль, что звонить мог экстрасенс, но это было глупо, и я сразу же отмел ее – зачем столь сложно? Если бы ему нужно было поговорить с ней, он попросил бы ее задержаться. А он не попросил, наоборот… попрощался. Чего не делал никогда. Мысль моя рванулась в другую сторону. Значит, знал? Долгую минуту я крутил эту мысль и так и этак, пока не отбросил за нелепостью. Не знал. Никому это не дано, хоть ты тресни, и ясновидение не признается официальной наукой. Точка.
Тот, к кому Лиска спешила, был «никем», по словам Лили. Человеком не стоящим внимания, не воспринимаемым Алисой серьезно. Никем. Казимир вписывается сюда как нельзя лучше. Алиса не принимала его всерьез. «Никто!» – сказала она с досадой. Никто.
Он действительно был никем для нее. Иначе она рассказала бы мне. Одно я знал твердо – Лиска не обманывала меня. Привирала по-мелкому – это да, как же без этого, а кто не привирает? Даже я… Я хмыкнул.
Дом встретил меня пустотой. «Утомленный цивилизацией» тоскливо смотрел со стены – Рената все-таки повесила картину, – и я напился. Я тоже был утомлен цивилизацией. С трудом дотащился до кровати, упал и уснул, как был, не сняв одежды. Последнее, что я смутно помнил, было произведение австрийского графика, которое я аккуратно снял со стены и засунул за буфет на кухне. Чем-то он мне не нравился. Возможно, шишки на его голове и плачущая физиономия уже достали меня.
Ночью меня разбудил вой Толика. Часы на тумбочке показывали три. За окном – кромешная тьма. Голова была тяжелой, в затылке дергало, тело ныло. Окружающая действительность виделась как в тумане. Мелькнуло воспоминание, что я, кажется, подрался с кем-то – я поднес к глазам руки и потрогал колючую физиономию, челюсть, скулы. Все было в порядке, похоже, это сон. Толик, убедившись, что я жив, перестал выть и стал лаять. Я тупо уставился на него, не понимая, чего ему надо. Смутно забрезжила мысль, что он, наверное, голоден и, кажется, не гулял вечером. Я с трудом поднялся, ухватившись за спинку кровати. Хорош! Толик подполз ко мне, заглядывая в глаза. Я почувствовал – еще минута, и я разрыдаюсь. Погладил его по голове, он лизнул мне руку. Я бы на его месте укусил.
Он даже не смог отбежать от подъезда к любимым кустикам, бедняга. Устроился у скамейки, задрал заднюю лапу, журча, с блаженной физиономией, а я стоял рядом, и мне было стыдно.
Глава 25
Лавина
Телефон Ольги по-прежнему не отвечал, и мне пришлось оставить сообщение. Я поймал себя на мысли, что мне, пожалуй, не хватает ее. Она была единственным человеком, с которым я мог обсудить ситуацию, единственным неравнодушным слушателем. Странным, умирающим человеком, явившимся словно из преисподней для последнего суда. Мне неосознанно хотелось заслужить ее одобрение – я все-таки нашел свидетеля! Я могу даже познакомить их. Возможно, Ольге удастся разговорить Лилю, и та вспомнит что-нибудь еще. Я чувствовал странную связь с этой необычной женщиной, настораживающей и тревожащей меня. Мне казалось, я начинаю привыкать к ней. Нас было только двое – двое стремящихся узнать, что же на самом деле произошло семь лет назад. Остальным было все равно. Они ушли прочь, отряхнув прах с подошв. Влюбленный Казимир, трепетная Лена, друг Леша Добродеев, теперь еще добавилась Рената. Ольга… Надеюсь, она жива, сказал я себе. Мне был известен лишь номер ее телефона, ни адреса, ни полного ее имени я не знал.
Я снова набрал номер Ольги и снова безрезультатно. А потом позвонила Тарасовна, бывшая соседка, переехавшая в предместье. Для столь толстой немолодой и нездоровой женщины она обладала недюжинной энергией.
– Здравствуйте, Артем Юрьич! – сказала она торжественно. – Есть новости!
– Новости?
– Есть свидетель!
– Свидетель?
– Да. Сосед Кирюша, божий человек. Оказывается, он все видел.
– Что он видел?
– Кирюша видел, как она стояла на перилах, ваша жена.
– Но если он видел… С ним можно поговорить?
– Нельзя, он умер.
Я опешил:
– Что значит умер? Когда?
– Сразу, как увидел, через два дня. Он был калечка, больной. Он, как увидел, очень напугался, и с ним сразу сделался припадок.
– А откуда вы знаете, что он видел?
– Ну так как же! Мамаша его, Зоя Ивановна, и сказала. Она у меня тут, хотите, приезжайте и сами поговорите. Она вам все и расскажет. Он был как посланник божий, правда, не жилец.
Она шумно вздохнула – словно застонали, складываясь, мехи большого органа.
Смысл последней фразы от меня ускользнул, но я не стал переспрашивать.
История «калечки» Кирюши была вполне сюрреалистична. Мальчик страдал эпилепсией. Он не посещал школу, отставал в развитии, лепил коробочки из бумаги для развлечения и часами смотрел в окно. Вернее, не мальчик, а молодой человек. Было ему двадцать два года. И с самого детства такой, одного не оставишь. Мать его, Зоя Ивановна, приятная улыбчивая женщина, рассказывала без горечи, спокойно. Была она медсестрой и знала, что Кирюша не жилец. Такие долго здесь не задерживаются. Слава богу, спокойный был, мягкий, ласковый, как котенок. Младшая сестренка Ириша помогала смотреть за Кирюшей.
– Дети у меня хорошие получились, – говорила Зоя Ивановна, – только Кирюшенька слабый был, и главврач санатория, куда я его устраивала чуть не каждый год, говорил, что он не жилец. Они все думали, что мне облегчение выйдет, что я с ним намучилась, врагу не пожелаешь, а я, поверите, даже не думала ни о чем таком. Бегу, бывало, домой, тогда сотовые телефоны были редкость, а у нас и обычного не имелось – в случае чего, Иришка от соседки звонила, – беспокоюсь, ног под собой не чую, не знаю, что там и как, а у самой тепло разливается в душе! Сейчас увижу детей, все у нас хорошо, вкусненького по дороге куплю, Кирюшенька зефир любил! И злобы не держала ни на кого, не жаловалась, не просила ни о чем…
Мы пили чай. Тарасовна, важная, торжественная, хозяйкой восседала во главе стола, разливала чай, многозначительно взглядывала на меня – слушай, мол, и запоминай. На усах ее поблескивала испарина.
Я слушал неторопливый, издалека, рассказ Зои Ивановны и удивлялся себе – я так погрузился в ее негромкий, удивительно спокойный голос, что нетерпение, трепавшее меня последнее время, отступило, мне не хотелось ее понукать. Я преисполнился терпения, молча слушал и рассматривал ее. Круглое лицо, седые волосы, по-детски круглые и наивные глаза. В ее рассказе не было надрыва, горечи, слез, она все приняла, поняла и примирилась. Не озлобилась. Кирюша остался один… там, но ненадолго. «Все там будем». Сказала она это с улыбкой, легко, и было видно, что говорит не просто так, а глубоко в это верит. И у Иришки все хорошо – непьющий муж, двое деток. Кирюша и Кристинка.
Такие женщины на моем жизненном пути еще не попадались. Полное отсутствие эгоизма, доброжелательность, готовность принять участие и успокоить. Интересно, есть ли у нее муж, подумал я. О муже она не сказала ни слова, и я подумал, что она одинока. Я не мог представить себе мужчину ей под стать. Конечно, одинока. Такие всегда одиноки, безгрешные. Мужчинам нужны грешницы.
– А в тот день, двадцать седьмого августа, как сейчас помню – пятница, я телевизор смотрела, программа «Старое кино» только-только началась. Кирюша у окна сидел, не любил телевизор. И вдруг он стал кричать, я и не поняла сначала. Бросилась к нему, а он тычет рукой в окно и кричит: «Сейчас упадет! Мама! Спаси!» Смотрю – батюшки-светы! В соседнем доме на балконе как раз против нас на перилах стоит женщина, волосы развеваются. И никого больше. Макаровна сказала, что вы думаете, будто ее кто толкнул. Нет, она была там одна! Я видела! А Кирюша кричит-надрывается, потом с кресла сполз, на пол упал, припадок начался. Тут мне не до нее стало. Потом только узнала, что случилось. А Кирюша умер через два дня, в воскресенье вечером. Тяжело отходил, метался и кричал, бедный: «Мама, спаси ее!» – хватал меня за руки.
Я знала, что было следствие, во дворе соседи говорили, еще подумала, может, надо к следователю, а потом думаю, да кто меня слушать-то станет, и не до того было. Похороны, поминки… А позавчера Тарасовна звонит и спрашивает, правда ли, что Кирюша тогда что-то видел. Ей соседи вроде бы сказали. А я возьми да расскажи все как было. Мучает меня совесть – может, если бы я крикнула, она бы не кинулась, жива бы осталась, но куда ж кричать было – Кирюша бьется, лицо разбил, кровищи полно, у меня из головы все вон. Уж так он, бедный, за нее переживал да убивался!
Она молчит. Молчим и мы. Потом Тарасовна кашляет басом и многозначительно говорит:
– Вишь, как оно бывает. Судьба. Увидел и пошел следом, позвала она его. И одна она там была. Сама, значит, никто не принуждал. По своей воле.
Что тут скажешь? Сама – звучит как приговор. Мне.
Они смотрят на меня. В их взглядах нет осуждения. Они не обвиняют меня, смотрят выжидающе и печально. Тарасовна при этом качает головой как китайский болванчик. А я уставился на них, не зная что сказать. Свидетель ничего не прояснил, к сожалению. Следователь когда-то сказал то же самое: «Была одна в квартире, следов борьбы не обнаружено, ключи остались на тумбочке», и дело закрыли. А что не оставила прощальной записки, так это ни о чем не говорит…
Похоже, я вернулся туда, откуда начал. Верно, да не совсем. Лиля рассказала, что Лиску вызвали. Значит, был тот, кто вызвал. Где его место в этом раскладе? Если Лиска была одна в квартире, то где же тогда находился он? Под дверью? Колотил и требовал, чтобы его впустили?
И была добрая женщина Зоя Ивановна, которая сказала… что-то, и это что-то мелькнуло, не задержавшись в голове, но где-то все-таки зацепилось и царапало – я понял это по дороге домой. И еще я подумал – если бы Зоя крикнула, кто знает…
От какой малости иногда зависит человеческая жизнь.
Что же мать Кирюши сказала? Что царапнуло меня? Я перебирал слово за словом весь ее рассказ и не находил ничего. Это был удивительно короткий рассказ.
* * *
Заплаканная осень, как вдова
В одеждах черных, все сердца туманит…
Перебирая мужнины слова,
Она рыдать не перестанет.
И будет так, пока тишайший снег
Не сжалится над скорбной и усталой…
Забвенье боли и забвенье нег —
За это жизнь отдать не мало.
Анна Ахматова
Снова шел дождь, закончилось лето. Десятое сентября. И вдруг меня обожгла мысль, что я забыл навестить Лиску. Зоя Ивановна сказала, двадцать седьмое августа, как сейчас помню… Тогда в моем сознании ничего не мелькнуло, и только сейчас… Что со мной происходит? Я никогда ни о чем не забываю, сделки, встречи, планы – все прочно сидит в моей голове, надежной как калькулятор, более того, я часто подсказываю секретарше, в каком файле искать нужные материалы, и меня распирает от гордости при виде ее восхищенной физиономии. О моей памяти ходят легенды. А тут напрочь забыл! Увлекся детективными делами, сбился с наезженной колеи, потерял интерес к работе и жизни. Рассорился со всеми и остался один. Даже инфернальная женщина в черном – Ольга – исчезла. И забыл…
Я купил цветы, белые розы. Девушка спросила, для кого. Это было не праздное любопытство, а профессиональный интерес. На кладбище полагается нести белые лилии, на свадьбу – розы. «Невесте», – сказал я. Она протянула мне охапку белых холодных роз на длинных стеблях, завернутых в вощеную скользкую бумагу, и сказала: «Желаю счастья!»
…Туманная теплая дымка висела в воздухе. Время здесь остановилось. Тем, кто ушел, уже не прибавится ни дня. Копны золотого шара, мелкие сиреневые хризантемы, желтая осиновая роща чуть в стороне. Край, окраина, дальше – овраг, заросший лещиной, где сумрачно даже днем. Лиска непременно смоталась бы туда – на всякий случай, посмотреть, что там внизу.
Я поставил розы в черную мраморную вазу, полную дождевой воды. Смел желтые осиновые листья. Тишина и покой опустились мне на плечи. Ни шелеста, ни ветерка. Кресты, безлюдье, черные кусты тиса, желтое и сиреневое. Теплая морось в воздухе.
Прилетела синица, села на спинку скамейки, посмотрела на меня смешливым взглядом. Пискнула. Лиска напоминала мне синицу – любопытную, быструю, бесцеремонную. Я протянул руку – она отбежала, но не улетела.
– Лиска! – позвал я. – Где ты?
…А потом я шел домой. Пешком. Не ближний свет. Тащился, едва замечая, что вокруг. Руки в карманах, воротник плаща поднят, что не спасало от влаги – морось превратилась в мелкий настырный дождь. Я чувствовал, как холодные тонкие струйки бегут вдоль спины. Это был пригород, здесь ощутимо пахло печным дымом. Голова моя была пуста, я шел как автомат. На автопилоте. Любимое выражение Казимира. Имя брата скользнуло мимо, не задев сознания. Мне было все равно. Я больше не хотел знать правду, я устал, да и что это изменит? Может, они правы – какая разница? Пережито, забыто… Прилетает синица. Ольга сказала – убийца живет и радуется жизни. Мало ли что она сказала. Да и где она, Ольга? Умерла? Сгорела? Задохнулась? Была ли она наяву, или это лишь плод моего воспаленного воображения? Плод воспаленного воображения! Как сказал! Разве сухой, неспособный любить, бескрылый банкир может так сказать? Я представил себе большой темно-красный плод с черной косточкой, терпкий, горький и кислый… плод воспаленного воображения…
Голова, оказывается, не совсем пуста. В ней шевелятся короткие бессмысленные псевдофилософские мысли о смысле жизни, враждебности мира и непознаваемости истины, словно кто-то там чиркал спичкой – вспышка и снова темно. Вспышка – темень. И снова ничего не удалось рассмотреть…
…Я смотрел на играющих детей. Кажется, дождь прекратился. Я не помнил, как сюда попал. Металлические прутья забора. Зверюшки метались в загоне, верещали и дрались. Зоопарк. На скамеечке сидела женщина, к ней поминутно подбегали, тормошили, жаловались и ревели. Она вытирала слезы и сопли детям, терпеливо объясняла что-то, убеждала, выговаривала. Раскладывала по полочкам. Судья. Я уставился на нее, уцепившись руками за металлические прутья. Я тоже хотел подойти к ней, хотел, чтобы она выслушала меня, пожалела, вытерла нос, рассудила. Я снова хотел стать маленьким. Я устал быть большим, хотел вернуться назад. Я стоял и смотрел. Она заметила меня, подошла, взялась за металлические прутья со своей стороны. Я узнал ее. Это была Анечка. Она молча смотрела на меня, и я вдруг прижался губами к ее теплым пальцам…
…Моя прогулка под дождем не прошла даром.
– Сидячий образ жизни, отсутствие физических нагрузок, пониженная сопротивляемость, – перечислял врач, тощий очкастый молодой интерн из всезнаек. – А вы чего хотели? Тем более каждый год новые штаммы.
Я ничего не хотел. Я не понял про штаммы. Я не против умереть. Мне плохо, ноет все тело, раскалывается голова, в висках колотит молотом. И слабость – такая, что я не могу пошевелить и пальцем. Кажется, я видел Анечку, но, возможно, у меня галлюцинации.
Когда я пришел в себя настолько, чтобы понять, что происходит, увидел заплаканную маму.
– Я болел? – спросил я.
Мама кивнула. Взяла меня за руку. Ее ладонь была теплая и сухая. И снова заплакала.
– Не плачь, – сказал я. – Я живой.
– Казимир в реанимации, – прошептала мама.
– Как? – Я попытался приподняться. – Что случилось?
– Мы не знаем. Его нашла Танечка, он наглотался снотворного. Леночка говорит, что он плохо спал последнее время. И стал сильно пить. Если бы ты был с ним близок… Вы же братья, а хуже врагов, сколько можно, Темочка, вы же были детьми, такими славными мальчиками… Прости его!
– Как он? – перебил я ее.
– Без сознания. С ним Леночка и Танюша.
– Сколько я был… такой?
– Почти неделю, я все время с тобой. Несколько раз приходила эта девочка, воспитательница, которая тебя привезла, и я бежала к Казимиру. Рената приходит и твой Леша Добродеев. Он привез доктора Добрянского. Помнишь, друг папы?
– Помню. А Казимир? Когда?
– Позавчера. Лены не было дома, он пришел рано, сидел на кухне и пил коньяк, – бутылка там валялась пустая, а потом пошел, лег и… – Мама заплакала. – За что? Все было хорошо, Господи, за что? И ты… Я так боялась! Что же с нами происходит?
Я смотрел на ее худые плечи, костлявые пальцы, растрепанные седые волосы – она сразу постарела на добрый десяток. Я был ошеломлен, то, что случилось, казалось нелепым, но разве не из подобных нелепостей состоит жизнь? Я вдруг понял, что мы смертны и нужно спешить прощать. Нужно спешить, а то можно не успеть…
– Успокойся, – сказал я. – Все будет хорошо. Сейчас поедем туда.
– А ты сможешь?
Она с надеждой взглянула на меня. Она устала быть хранительницей очага, ей нужно родное плечо. У нее не осталось сил.
– Смогу.
Я попытался подняться – получилось лучше, чем в первый раз. Но колени еще дрожали. Я стал одеваться.
Глава 26
Конец главы
…Я смотрела на высокого человека по ту сторону ограды, а он смотрел на меня. Я узнала его – это был Артем Хмельницкий. Я вспомнила, как увидела его в день рождения мамы… когда мы случайно столкнулись на улице и он купил цветы. В тот вечер Миша подарил мне кольцо, и я стала невестой. Официально. Мы и раньше строили планы на будущее, подразумевая, что поженимся. Дом за городом, новая машина, дети… А в тот вечер он надел мне на палец изящное золотое колечко с бриллиантом. Тетя Слава закричала: «Горько!» – и мама заплакала. А тетя Люся сказала: «Окольцованная птичка! Теперь не вырвешься», и все засмеялись.
Мама сказала, что знакомая привезла гипюр на свадебное платье из Эмиратов. Неописуемой красоты. И она завтра же… нужно только фасон выбрать. Она побежала в спальню и вынесла глянцевую с золотом пластиковую торбу. Тут же начались «ахи» и «охи». Мама продолжала всхлипывать, но уже деловито показывала ткань. А у меня крутились в голове слова тети Люси: «окольцованная птичка». Что-то цепляло в них… даже не знаю! Я представила себе маленькую птичку с кольцом на лапке… она клюет кольцо, пытается освободиться… Дурацкая фантазия.
Я сглатываю, глазам делается горячо… от счастья! Миша держит меня за руку, на пальце – кольцо…
Я счастлива. Я невеста. Я пробую на вкус слово «невеста»… Не-вес-та. У него вкус крыжовника, кисло-сладкий. Где-то я прочитала, что «невеста» значит «неизвестная». От старинного слова «веста», что значит «известная». Раньше молодых сватали родные, а они друг друга до свадьбы почти не видели. Вот и получалась «неизвестная». Или «невесть что», то есть все та же «неизвестная». И теперь я окольцованное «невесть что»… Опять дурацкие фантазии!
Счастлива. Счастлива. Счастлива.
Анна Зверева. Серьезная солидная замужняя особа, выше голову, шире шаг.
– Фасончик? Выберем! – заявила тетя Слава. – Не проблема. Анечка у тебя красотка, что ни надень, все к лицу. Господи, как растут дети, давно ли… маленькая, беленькая, глазки круглые…
Тут она тоже расплакалась. За ней тетя Люся. Миша держал меня за руку, и я чувствовала тепло его ладони…
…Я вспоминаю, как пришла к Артему просить денег, и меня бросает в жар. Я до сих пор помню его взгляд, помню, как он спросил: «А где Миша? Ждет на улице?» И что-то такое было в его лице… Не знаю! Сожаление, удивление… Никогда не забуду его лица… Никогда! Тысячу раз я повторяла себе: а что тут такого? И Миша сказал, а что тут такого? Мы же просим взаймы, не насовсем, ты с ним знакома, что такого? Ничего. А только мужские дела должны решать мужчины. Сказать ему это я не посмела. Да и сообразила не сразу…
Я словно видела себя со стороны его глазами. Пришла просить денег, вечером одна сидела во дворе… Я сидела там больше