Ветер хлестал в лицо, осыпал нас тысячами мелких брызг, до краев набивал воздухом грудь. Я захлебывался ветром, стирал с лица соленые брызги, но не мог, не хотел отвернуться – пусть еще сильнее бьет ветер, пусть брызжет море, пусть обжигает солнце!
Ванька сидел возле, придерживая на голове панаму, что‑то кричал мне, улыбаясь. Но я не расслышал ни одного слова – они улетали назад вместе с ветром. Тогда Ванька нагнулся ко мне, чтобы повторить, но только открыл рот, его панама вдруг рванулась из пальцев и, стремительно пролетев над катером, плавно опустилась на волну.
Ванька бешено замахал руками, как ветряная мельница крыльями, заорал так, что, наверное, даже машинисты в трюме услышали.
– Стой, стой!! Погоди!
Однако катер продолжал нестись вперед, разрезая волну за волной. Рулевой, крепкий, загорелый парень, лишь усмехнулся, глядя на глуповато‑растерянное Ванькино лицо.
Ребята хохотали – у всех сверкали зубы, горели лица.
Девчонки лежали почти рядом с нами. Я впервые видел так близко и Зойку, и Лену, и Иру. У Лены глаза оказались синие‑синие, а волосы – белые. И наверное, очень мягкие – ветер то и дело ворошил их, бросая на лоб, на глаза, на щеки. Лена смеясь, боролась с ними, но они все равно вырывались. Наконец, должно быть потеряв терпение, она повязала голову платком. Заметив, что я смотрю на нее, Лена вдруг смутилась, отвернулась, но тут же снова повернула лицо ко мне и, смешно сдвинув брови, погрозила пальцем…
Зойка в это время, казалось, очень внимательно следила за чайками, которые все время сопровождали нас. А вот усмехнулась. Значит все видела, все примечала.
Катер набирал скорость. Уже и берега не стало видно – вокруг только море да небо!
Вдруг далеко впереди, на самом горизонте, появилась черная точка. Сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее, она стала увеличиваться, пока не выросла в огромный теплоход. Он шел, легко подминая под себя волны.
Еще издали басовито погудел нам – поприветствовал, а когда поравнялся с нами, наш катер стал маленьким, невзрачным… На палубах теплохода стояли и сидели сотни людей. Увидев нас, они принялись махать кепками, платочками, шляпами.
Море было оживленным: мы обгоняли яхты, рыбацкие шаланды, грузовые пароходы.
Я снова начинал себя видеть отважным мореходом, открывал необитаемые острова, сражался с пиратами, спасал людей во время ужасного кораблекрушения…
Катер неожиданно сбавил ход, потом остановился, мягко покачиваясь на волне. Сразу стало удивительно тихо и спокойно, будто мы, вырвавшись из бурана, вошли в теплый дом. Из капитанской рубки появился Сергей Львович, пробрался на середину палубы, обвел нас веселым взглядом.
– Ну что, морские бродяги, не надоело еще?
Над морем грохнул дружный хор:
– Нет!
– Хорошо. Молодцы. Сейчас пополудничаем и снова в поход, только в обратном направлении: забрались мы с вами уже далеко, пожалуй, и к обеду опоздаем, а это, как вы понимаете, в планы де входит.
– Покой и режим, – вдруг сказал Фимочка. Сказал без обычной усмешки.
И все на минуту притихли. Видно, не один я воображал себя отважным мореплавателем, а тут – не опоздать к обеду…
Появились две наши официантки с бачками, термосами, судками, посудой. Ели так, как будто нас не кормили неделю: бутерброды, котлеты, яйца – все поглощалось с молниеносной быстротой. Ванька мычал, вгрызаясь в кусок хлеба.
– Я бы счас кита проглотил, не то что эти бутерброды. Тоже мне – еда! Для детишек.
Он выхлебнул четыре чашки чая, пил бы еще, да опустели термосы. Сказал Сергею Львовичу, вздохнув:
– Вот каждый день возили бы нас сюда на обед – поглядели бы!.. Все болезни бы выветрило. Без гипсов всяких.
Сергей Львович глядел на Ваньку и смеялся от удовольствия.
Минут через двадцать снова заработали моторы, и катера, лихо развернувшись, помчались назад. К обеду мы, конечно, поспели. Все загорелые, возбужденные, крикливые.
Я чувствовал себя настолько свежо и бодро, что казалось не болел вовсе. Вот что такое море!
Ванька после двойного обеда укладывался спать, тяжело отдуваясь.
– Уф, и здорово ж!.. Счас ка‑ак усну!
И затих.
Запись двенадцатая
Ванька сказал мне по секрету:
– Знаешь что, Саньша, хочу я своим малым посылочку послать. Как думаешь?
Я удивился.
– Какую посылочку? Ведь у тебя денег нет.
Ванька покраснел:
– Ну так что ж, что нету?.. Обойдусь, поди. Я не стану есть, что нам на полдник да на третье дают. Конфеты там, печенье, яблоки… Не лезут они мне в глотку, эти сладости разные, как вспомню про своих малых… – И помолчав: – Как думаешь? Можно?
Я пожал плечами:
– Наверное, можно, только надо было эту самую посылку к празднику послать, а так ни то ни се.
Но Ванька заявил решительно:
– В праздник и без того весело, пусть в будни порадуются.
Я решил помочь Ваньке собрать посылку и стал отдавать ему все, что было возможно. Однако дело у нас подвигалось медленно: за два дня набрали всего четыре яблока да десяток конфет и несколько печенюшек.
– Слышь, Ванька, мы так, пожалуй, и за месяц не наскребем.
Ванька взъерошился.
– Скажешь! За неделю полон мешок будет. Гляди‑ка, вот он!
Ванька держал за уголки небольшой белый мешочек. Где он взял лоскут, иголку и нитки, когда шил – не знаю.
Прошел еще день, а посылка совсем не пополнилась: на третье нам дали мороженое, на полдник – какао с булкой. Ванька расстроился, с раздражением двинул по тумбочке чашку так, что какао расплескалось, забубнил сердито, поблескивая круглыми желтоватыми глазами:
– Водой всякой поят… На кой она мне? Фрукты надо… От них главная польза, а от воды – что? Пузо только раздувается.
Мне было смешно и жалко Вальку. Я не выдержал и попросил няню купить орехов и фиников – у меня было три последних рубля.
Ванька, когда я отдал ему кульки, растерялся, разволновался, будто я ему жизнь спас.
– Ну, спасибо, Саньша… Спасибо, брат… Век не забуду… Спасибо.
Мешочек сразу заполнился чуть ли не наполовину. Ванька довольно заулыбался.
– Видал? Еще дня четыре, и можно будет посылать.
– Бели, конечно, – усмехнулся я, – нам не зарядят давать какао или молоко.
Ванька нахмурился и лег – так он делал всегда, когда его огорчали. Он долго молчал, о чем‑то думая, потом вдруг тихо засмеялся.
– Ты чего?
– Представил, как дома посылку получат… Ух, и шуму будет! По себе знаю… Нинушка и Кирюшка плясать начнут: они всегда пляшут, когда радость. Самый меньшой, Степушка, ручонки потянет, заголосит: «Дай, дай!» А Федя, он теперь старшой, на три года меня помоложе, хмуриться станет, покрикивать: «А ну, уймитесь! Ишь, будто конфет не видали!» Серьезный он парень, Федьша наш… Соседи придут и тоже порадуются, скажут: «Не забывает Ваньша‑то вас!»…
Я слушал Ваньку, улыбался. Вспомнил своих… Мама обещает приехать ко мне в отпуск, в сентябре, пишет, что, наверное, и Димку с Таней возьмет с собой. Только как он еще нескоро, этот сентябрь! Лето едва лишь началось…
Запись тринадцатая
Ванька со своей посылкой и всеми разговорами разбередил мне душу: вдруг так захотелось домой.
Уже давно ночь, а я никак не могу уснуть, вспоминаю и вспоминаю про все, что было и чего уже никогда не будет…
Удивительно в жизни все устроено. Вот я, бегал на реку купаться и рыбачить, делал клетки и ловил на пустыре щеглов и снегирей, катался на коньках и лыжах, каждый день носился по городу то в школу, то в кино, то на футбол. Бегал и совсем не замечал вокруг ничего особенного: река как река, город как город. Что в нем такого: улицы, дома, много народа. А теперь отсюда, издалека, я все вижу совсем по‑другому. Каждая улица, каждый дом кажутся самыми красивыми и дорогими. Как вспомню что‑нибудь, так в груди екнет и дышать трудно, будто в горле комок какой‑то застрянет.
И еще я никогда не думал, что ходить – счастье. Бегать, прыгать, плавать, лазить по деревьям… Это я понял только сейчас. Дураки те, кто говорит, что счастье – это выиграть по лотерее, найти много денег или там еще что. Разве придумаешь что‑нибудь лучше, чем бродить по лесу, собирать ягоды или грибы; или сидеть на берегу с удочкой.
Вот где красота! Утро. Солнышко только‑только взойдет. От реки струйками поднимается туман, а вокруг тишина и слышно лишь, как где‑то всплескивает рыба… Сидишь, смотришь на поплавки, а сам макаешь в реку хлеб и ешь… Эх, знал бы кто, как это вкусно!
И папка мой любил есть хлеб, макая в реку. Мы часто ходили с ним на рыбалку, иногда далеко, километров за пятнадцать. Или в степь, слушать жаворонков. Это – весной. Запомнился последний раз. Папка пришел утром со двора радостный, оживленный.
– Погода сегодня – чудо. Ни ветерка, солнце умытое, так и смеется. А небо… – посмотрел весело на меня. – А что, Сашок, не сходить ли нам послушать жаворонков?
Я рад, а мама огорчается, смотрит на папку осуждающе:
– Ты словно мальчишка. Ведь у нас работы – на весь выходной. Грядки надо копать…
Папка умоляюще складывает на груди руки.
– Мы немножко, а?.. Один часок. Придем и все сделаем. Правда, Саша?
– Конечно, – говорю я и хватаю кепку.
Степь за городом широкая – конца не видно. Она уже зазеленела. Над землей дрожит и переливается разноцветными красками пар. Мы выбираем место, где травка побольше и погуще, ложимся вверх лицом и прислушиваемся.
Сколько их, жаворонков, у нас! Вся степь будто поет и звенит. Где они? Как я ни присматриваюсь, а никак не могу увидеть – рябит в глазах. А папка сразу находит.
– Вон, вон, – кричит он мне радостно. – Видишь? Точечка малюсенькая против облака.
Но я все равно не вижу. Да и зачем, когда и так хорошо. Лежу, слушаю жаворонков, а сам смотрю, как высоко‑высоко плывут редкие белые облака.
Интересно: плывет, плывет облако и все меньше, меньше становится, словно ком снега тает на солнце. Вот уже и нет его. Осталась только сизая дымка. Потом второе, третье растаяло.
– Как же так, папа, где же берутся облака, если они только и знают, что пропадают?
Папка тоже смотрит на облака, говорит:
– А ты гляди туда, где нет облаков. Вон туда, где небо помутнее, авось и увидишь.
Я долго смотрел и увидел. Кое‑где сизая дымка вдруг загустела, стала даже серой, а потом, словно вспыхнула на солнце, забелело пушистое облачко и понеслось вперед, чтобы где‑то растаять и снова родиться.
– Здорово! Никогда не видел. И не думал.
Папка тихо смеется и хлопает меня по животу.
– Погоди, подрастешь – не такое еще увидишь и узнаешь…
Да, уже многое узнал. И хорошего, и плохого. За один какой‑то год… Я вздохнул. От подушки вдруг оторвалась Ленькина голова.
– Ты что, не спишь?
Я не ответил, затаился. Ленька долго смотрел на меня, потом хмыкнув, покачал головой:
– Эх ты, лунатик. Даже боязно рядом с тобой. Завтра скажу сестре, чтобы привязывала тебя на ночь. На всякий случай.
Я тихо засмеялся. И вдруг стало спокойно на сердце.
Запись четырнадцатая
Нас предупредил Сергей Львович:
– Завтра начнутся военные маневры Черноморского флота. Не волнуйтесь, не пугайтесь – будут выстрелы.
Ха! Нашли кого успокаивать! Да для нас ничего интереснее и придумать невозможно! Пусть хоть целый месяц грохочут пушки всех кораблей флота!
Ребята в восторге – повезло! Такое увидишь, пожалуй, только в кино.
Едва взошло солнце, мы начали шарить глазами по морю. Глядели час, глядели второй, третий… Море было как никогда пустынно и безжизненно.
Пашка Шиман с трудом повернул усталую шею, произнес, морщась от боли:
– Мягко выражаясь, нас просто надули. У нашего берега могут ходить разве катеришки дохлые да шаланды. А настоящий военный корабль сюда и на веревке не затянешь.
Кто‑то засмеялся, но остальные огорченно молчали: жаль, что маневры пройдут стороной.
Минули день и ночь, прошел и следующий день. Море оставалось по‑прежнему пустынным и строгим.
И вот, наконец, когда стало ясно, что маневров нам не увидеть, раздался отчаянный вопль Мишки Клепикова:
– Ребята, идут!
Нам будто кто головы враз свернул на сторону: все так и влипли в стекла.
Кораблей еще не было видно, над горизонтом поднимались лишь столбики дымков. Ребята зашевелились, оживленно переговариваясь. По веранде понеслись радостные выкрики.
– Ура, целая эскадра!
– Сюда двигает!
– Ну, теперь держись, братва!
Дымки с каждой минутой все росли и росли, вот‑вот из‑за горизонта появятся трубы и стальные башни с грозными орудиями. Наконец‑то мы увидим настоящие военные корабли!
Да вдруг откуда‑то с боку, из‑за длинной косы, поросшей густым темно‑зеленым кустарником, вырвались один за другим пять торпедных катеров и устремились на бешеной скорости наперерез эскадре. За каждым катером вытянулся огромный хвост черного дыма. Мы еще не успели сообразить, в чем дело, как все море утонуло в клубах этого густого дыма: ни солнца, ни голубой дали, где появились долгожданные корабли.
Кто‑то взвыл от досады:
– Ну вот, не раньше и не позже! Что мы теперь увидим?..
Ему никто не успел ответить: с моря ударил тугой и тяжелый выстрел. Веранда тревожно притихла: что будет дальше? А дальше грохнули несколько таких залпов, что пол заходил ходуном и стекла задребезжали.
– Эге! – заорал Мишка Клепиков, вытаращив шалые глаза. – Вот это шум! Вот это дают!
Ахнуло еще раз за разом четыре залпа, и наступила какая‑то особенная, неприятная тишина. Полоса дыма медленно ползла к берегу, затянув почти полнеба. И вдруг из этой полосы, по всей ее длине, вынырнули одна, другая – сотни шлюпок и понтонов, на которых сидело и стояло множество краснофлотцев – десант! Моряки, не ожидая, когда их шлюпки и понтоны подойдут к берегу, прыгали прямо в воду и с винтовками, с пулеметами, с какими‑то металлическими ящиками бежали вперед. Море будто закипело – вспенилось, зашумело.
Вот первые десантники уже выбрались на пляж, пробежали до половины, упали, ударили из винтовок. Потом снова поднялись и пошли стремительными бросками прямо на наш корпус.
Меня даже робость взяла – будто взаправду наступают. Глянул на ребят, и они смотрят на цепи краснофлотцев круглыми глазами. Тихо стало на веранде, тревожно. А десантники уже у нашей стеклянной стены, бегут мимо.
Вдруг прямо против меня остановился молодой моряк в бескозырке, лихо сбитой набекрень. Он быстро оглядел нас – Леньку, меня, Ваньку, улыбнулся, подмигнул как‑то очень задорно и побежал дальше.
Ванька засиял, будто подарок получил.
– Видал, плечи какие? А руки? Силач! Такому только попадись враг: живо хребтину переломит.
Последние цепи десантников скрылись за постройками, за деревьями. Снова наступила тишина. Дымовая завеса медленно таяла. Мы нетерпеливо ждали, когда она совсем исчезнет, чтобы, наконец, увидеть корабли. И вот дым рассеялся, но, увы, кораблей на море не оказалось. Они куда‑то ушли.
Настроение у нас испортилось. Не везет, да и только! Однако вечером тот же Мишка Клепиков снова диким голосом завопил:
– Корабли!
Они шли небыстро, уверенно. Их было много – больших и малых. Но все они казались одинаково грозными и могучими со своими башнями и орудиями, гром которых мы сегодня уже слышали.
Подошел Сюська. Встал возле нашей с Ванькой тумбочки, заговорил, глядя на море:
– Ну что, хороши кораблики? То‑то!.. В первый раз, поди, увидели, а? А я насмотрелся. Могучие посудины и плюются – заплачешь. Класс. Экстра. Лучший флот в стране – черноморский. Гордиться надо.
Мы любили свой флот и гордились им так, что даже холодок проходил по спине. И совсем не надо Сюське говорить об этом. Его слова почему‑то раздражали и мешали нам смотреть и думать.
Запись пятнадцатая
Самуил Юрьевич выполнил свое обещание: привел к нам в гости своих друзей – испанских ребят.
У нас – переполох: убираем все лишнее с тумбочек, расправляем простыни. Фимочка влип в зеркало – не оторвешь: причесывается, приглаживает брови, щупает зачем‑то зубы. Пашка на всякий случай вынул и положил на видное место блокнот со своими стихами. Рогачев то и дело с шумом дышит на очки и протирает их до блеска. Я уже заметил: когда Ленька волнуется, то не дает покоя своим очкам.
И вот они пришли, Клаудия и двое ее товарищей: Абелардо Карденас и Антонио Гойтисоло. Клаудия в белой кофточке, в синей юбке, ребята в белых рубахах и синих трусах. У всех на голове широкополые панамы. Их сразу же «расхватали». Девчонки хотели забрать всех троих, но мы «отвоевали» себе Клаудию. Она смущенно улыбалась и торопливо повторяла: «Я у каждого побуду. Мы у вас до самого вечера».
Она хорошо говорит по‑русски, но все равно чувствуется, что иностранка. И от этого ее говор еще красивее и милее. Пашка и Фимочка сразу влюбились в Клаудию и вовсю старались понравиться ей, перещеголять друг друга в остроумии.
Клаудия сидела на стуле между Ленькиной и Пашкиной койками, слушала ребят и заразительно смеялась. У нее ровные белые зубы, черные большие и веселые глаза.
Мне хотелось послушать Клаудию, хотелось побольше узнать об Испании, о республиканцах и, если это можно и не расстроит Клаудию, об ее отце и маме. Но разве Пашку и в особенности Фимочку сейчас остановишь?
Это сделал Ленька. Он оказался решительней. Сказал твердо и даже чуть грубовато:
– Ладно, ребята, вы – лотом. У вас впереди много месяцев.
Пашка вспыхнул, но промолчал, Фимочка же рассердился, забубнил:
– Кто ты такой? Тоже мне нашелся…
А Ленька уже спрашивал Клаудию:
– Можно, мы будем звать тебя Клавой?
Клаудия засмеялась и оказала, что ее все так и зовут, и это русское имя ей очень нравится.
Мы ее расспрашивали, а она мам отвечала, сначала немножко смущенно, потом разговорилась. Она рассказывала, какой красивый город Киев, как она живет и учится там. Она любит спорт: занимается легкой атлетикой, плаваньем и особенно стрельбой из боевой винтовки. По стрельбе у нее уже первый разряд.
Я удивился: девчонка – и учится стрелять! Зачем ей это нужно? Что она, в армию служить собирается? Я так и спросил Клаудию об этом. Она ответила: да, если понадобится.
– Мы свою родину не отдадим фашистам! Мы будем бороться за ее свободу, как боролись наши отцы и матери. Наша Долорес Ибаррури сказала: лучше умереть стоя, чем жить на коленях!
Как она изменилась сразу, Клаудия! Улыбки как не бывало. Лицо строгое, губы сжаты, черные брови почти сошлись у переносья. А глаза! Мне показалось, что от них даже жаром пышет. Вот это девчонка! Вот это – ненависть!
А она говорила нам об Испании, о том, какая это чудесная страна и как трудно и плохо живут там, в этой теплой и красивой стране, рабочие люди… Они работают с темна до темна и голодают, они строят дворцы и больницы, а живут и умирают от болезней в трущобах…
– Какие вы все счастливые! – воскликнула Клаудия, обведя взглядом нашу светлую, полную солнца и цветов, веранду. Увидела, как нахмурился Ленька, тронула его за руку. – Я говорю вообще… А вы – выздоровеете. Обязательно. Это тоже счастье. Если бы я не видела всего сама – никогда бы не поверила, что есть такая страна не в сказках, а на самом деле. Я хочу, чтобы и в Испании было так, как у вас, в Советском Союзе.
И снова насупилась Клаудия, сказала тихо‑тихо:
– Как я ненавижу фашистов! Я поклялась: всю жизнь буду бороться с ними, я отомщу им за маму и за папу… Фашисты – самые страшные, самые злые люди. Вы поглядите: они уже почти всю Европу захватили.
Пашка успокоил:
– Погоди, авось обожгутся…
Фимочка тут как тут, произнес в тон Пашке:
– Мы вот с Папой Шиманом придумаем кое‑что!.. Фашистам сразу станет жарко.
Ребята засмеялись, засмеялась и Клаудия и снова стала прежней – веселой и задорной. Она обратилась к Пашке:
– Мне очень понравились твои стихи, которые ты присылал нам в письмах. Почитай новые.
Пашка покраснел от удовольствия и, не ломаясь, как это с ним часто бывает, прочел несколько стихотворений. А после обеда Клаудия, Абелардо и Антонио пели нам испанские песни – и веселые, и грустные. Мы тоже пели – свои. Как умели. Конечно, у девчонок это лучше получалось. Особенно у Лены. Клаудия даже не удержалась – обняла ее.
Клепиков увел глаза под лоб.
– Ах!.. Я на ее месте лучше бы Шимана обнял. За стихи… Правда, Папа?
Пашка прошипел страшно:
– Заткнись, болван!
Клепиков закивал:
– Хоросе, хоросе, господин… – и недоговорил, расхохотался довольный.
Когда прощались, Клаудия попросила писать ей почаще. Она обращалась ко всем, а смотрела на Леньку. Я усмехнулся, представив, как у нее округлятся глаза от удивления, когда она получит Ленькин разноцветный лоскут.
Ребята ушли. У меня в душе было и хорошо, и немножко грустно, будто они взяли и унесли часть моей радости.
Запись шестнадцатая
Суббота – суматошный день. В субботу у нас баня, стрижка, генеральная уборка. А сегодня как раз и есть суббота.
Санитары берут нас по очереди и отвозят в купалку, няни, перестилают постели, до блеска протирают стекла, приводят в порядок тумбочки, моют полы. Шумно, как на базаре.
Ванька, розовый, возбужденный, достал из тумбочки посылку.
– Гляди‑ка, Саньша! Совсем полная! Счас зашивать буду. Няня Марта Петровна обещалась нынче же отослать.
Он взял химический карандаш, густо послюнявил его и старательно вывел домашний адрес. Полюбовался, склонив голову набок, потом тревожно:
– Слышь, Саньша, а вдруг не дойдет, а?
Я его успокоил: посылка дойдет, никуда не денется, пусть только он и обратный адрес напишет, на всякий случай.
Подошла няня Анна Капитоновна, крикливая, очкастая, с волосатой бородавкой на лбу. Мы все ее недолюбливали. Не за то, что некрасивая, – за недобрый характер. Очень вредная тетка. Ее не попросишь лишний раз подать что‑нибудь или помочь в чем‑то. Сразу закричит, вспылит, словно ее обидели: «Я тебе что – служанка? У меня своих делов по горло! Ишь пораспускались: никакого режиму! Не подам. Привыкай к порядку!»
И пойдет, пойдет… Наорет так, что в другой раз и обратиться к ней побоишься.
Анна Капитоновна поставила в проходе таз с водой и тряпкой, разогнулась и сразу к Ваньке:
– Это что за мешок у тебя? – Прочла адрес, подобрала тонкие губы. – Вот оно что… Посылочку, значит, наготовил?
Ванька доверительно ответил:
– Ага, теть Аня, поднакопил для своих малых… Пускай полакомятся.
Анна Капитоновна осторожно, будто живое существо, положила на тумбочку посылку, а сама быстро засеменила на другой конец веранды. Через минуту вернулась со старшей сестрой, ткнула пальцем в Ваньку.
– Вот, Надежда Ивановна, полюбуйтесь этим снабженцем! Ему государство лечение‑питание дает, а он посылочки рассылает. Я здеся десять лет работаю, а такого, извиняюсь, слыхом еще не слыхивала…
Надежда Ивановна поморщилась.
– Не горячитесь, пожалуйста. И шуметь не надо… Это правда, Ваня?
Ванька не ответил. Он схватил мешочек, крепко прижал к груди: только сейчас понял, что над ним и его посылкой нависла беда.
Ребята, даже те, кто лежал далеко от нас, с любопытством завытягивали шеи: что за шум, кого и почему «разделывают» Анна Капитоновна со старшей сестрой? Приехал из купалки Фимочка, распаренный, лоб и нос в капельках пота, щеки – как два румяных яблока. Не успел как следует отереть лицо, а уже скок на локти.
– Что случилось? За что они Кабана?
Мишка Клепиков, захлебываясь, рассказал, в чем дело.
– Да ну?! – искренне удивился Фимочка. – Посылку домой? Жратву копил? Вот так Обжора Берендеевич!
– Но он же ничего плохого… – начал было я. Анна Капитоновна не дала мне говорить. Она продолжала размахивать руками и визгливо кричать:
– Ты кто такой есть? Может, думаешь, что государство, извиняюсь, – бездонная мошна? Может, ты завтра одеяло или, извиняюсь, что другое вздумаешь отправить домой?
Надежда Ивановна сердито обернулась к Анне Капитоновне.
– Я вас прошу: помолчите и идите работать. – Взглянула на Ваньку ласково и грустно. – Дай мне посылку, Ваня, я посмотрю…
Но Ванька продолжал молчать, все сильнее прижимая к груди мешочек. В его глазах уже закипали слезы, губы жалко дрожали. Анна Капитоновна не унималась. Подступила к Ваньке, потянулась к посылке.
– Ну‑ка, отдай! Ты слышал, что Надежда Ивановна сказала? Отдай!
Ванька выдохнул тихо:
– Не надо… Не дам… Для малых моих… Не украл ведь… Саньша вот орехов купил…
Подошел Сюська – привез из купалки Пашку Шимана.
– Что вы уговариваете его? Возьмите и все. Вот так.
И рванул мешочек. Он распоролся, и все, что там было, с шумом сыпанулось на пол, покатилось в разные стороны.
Сразу стало тихо. Надежда Ивановна гневно обернулась к Сюське.
– Что вы наделали? Кто вас просил?
Ванька, зарывшись в подушку, плакал, а Сюська хоть бы бровью повел.
– Ну, дети! Совсем пораспустились. Старших не слушают, делают, что хотят. – Взялся за Ленькину койку. – Собирайся в купалку.
Ленька вдруг произнес:
– Не поеду! Не хочу, чтоб вы меня везли! – И ухватился одной рукой за тумбочку, другой – за оконный переплет.
– Чего еще выдумал? – Нахмурился Сюська. – Живо отцепляйся.
– Не поеду, поняли? Не поеду!
Сюська несколько секунд молча смотрел на Леньку, не понимая еще, что вдруг с ним случилось. Но вот по его щекам пошли бордовые пятна.
– Ну и лежи. Ишь, чем обидел! Меньше устану, таская вас.
И шагнул к моей койке. Не знаю, как случилось, но я тоже ухватился за тумбочку. Сюська совсем рассердился и рванул койку. Тумбочка с грохотом упала, но я уже успел зацепиться за Ленькину койку, и мы вместе покатились к противоположной стене. Сюська сгоряча потащил было нас по коридору, но за нами тронулись Ванькина и Пашки Шимана койки.
Никто не заметил, когда и откуда появился Сергей Львович. Он остановил Сюську за плечо, тихо произнес:
– Идите отсюда.
Тетрадь третья
Запись первая
Утром, только‑только взошло солнце, меня разбудили выстрелы. Они гремели то далеко за городом, то близко, казалось, совсем рядом. Били орудия. Били зло, торопливо, будто соревнуясь друг с другом.
Я и те, кто проснулся, конечно же, сразу глаза к морю: что там, не идет ли снова эскадра?
Мишка Клепиков, едва продрав глаза, заорал радостно:
– Вот жарят! Неужели опять маневры?
Но море было пустынным, светлым и веселым, а выстрелы по‑прежнему гремели зло и торопливо, не стихая ни на минуту.
И вдруг я увидел! Увидел высоко в небе два блестящих самолетика и вокруг них десятки белых дымков.
– Ребята, – крикнул я в восторге, – глядите вверх! Воздушные маневры!
Самолеты шли почти рядом, не отставая и не перегоняя друг друга, шли медленно и прямо, будто по линейке, совсем, казалось, не обращая внимания на разрывы снарядов. Неожиданно один из них, тот, что летел вторым, густо задымил и резко отвернул вправо.
– Наверное, тоже завесу пустит, как те торпедные катера, – произнес недовольно Пашка Шиман. – Что за привычка: чуть что интересное, так начадят – света не увидишь.
Но самолет уходил назад, волоча за собой черный хвост. И снижался. Сначала будто нехотя, потом все быстрее и быстрее, пока не скрылся за горизонтом.
– Ух ты! – восхищенно выдохнул Клепиков. – Как взаправду! Делает вид, что подбили. Вот вытворяют, вот ловкачи! А первый‑то вон уже где! Летит, хоть бы хны.
Мы недосмотрели, куда полетел первый, все так же сопровождаемый дымками разрывов. На веранду, с грохотом распахнув дверь, вбежала няня. Бледная, со сбитой на сторону косынкой, с широко раскрытыми глазами, она крикнула тонко и тоскливо:
– Дети!.. Милые мои… Война! – И зарыдала, закрыв лицо руками.
Мы не поверили. Кто‑то хохотнул, кто‑то отпустил шутку: «Спятила тетка – выстрелов напугалась!», кто‑то цыкнул: «Перестаньте», кто‑то включил радио. Раздался суровый голос диктора. Он говорил о том, что на Советский Союз напали фашисты и что дан приказ Красной Армии разбить и прогнать их.
На минуту – тишина. Услышали шум волн и шелест листьев. Я – стук своего сердца.
Пашка Шиман вскакивает на локти:
– Братцы, война! Ух, и зададим мы теперь фашистам! Допрыгались, гады. Теперь сполна получат!
Мишка Клепиков вертится на койке и никак не может поверить.
– Неужели правда? Неужели это сейчас наши фашиста сбили? Вот здорово! Вот молодцы зенитчики! А я‑то думал – маневры!
– Маневры! От таких маневров не одному еще фашисту живот скрутит. Белофинны уже попробовали. Если бы мира не запросили, то наши до самых Хельсинок добрались бы.
– Это верно, – сказал Ванька. – Мне папаша говорил: русские – добрые люди, а коли их затронет враг – держись. Живо шею посвернут. Кому хошь. А фашистам и подавно.
Фимочка улыбается.