Своим успехом амстердамский театр был обязан нескольким выдающимся личностям из актерской среды, таким, как Адам Карелс Гермес, игравший с 1617 года все главные роли в «Академии» Костера и ставший после ухода со сцены преподавателем дикции; или Боер, племянник генерал‑губернатора Явы, который презрел ожидавший его высокий пост ради богемной жизни; или Корнелий Бор, что сыграл Агамемнона в «Ифигении» Расина. Но в среднем уровень актеров оставлял желать лучшего. Поначалу профессионалы среди комедиантов были скорее исключением, нежели правилом. Впоследствии их количество возросло по причине чисто практического характера: играть каждую неделю новую пьесу, как это было принято в Амстердаме, было не в возможностях актеров‑любителей. Временные или постоянные, имевшие свой театр или бродячие актерские труппы, в целом весьма малочисленные до 1650 года, набирались среди представителей любых профессий. На подмостках играли бывшие моряки, грузчики, парикмахеры и книготорговцы. Женские роли изначально исполняли мужчины. Первая актриса, Ариана Ноземан, появилась в 1645 году в одной из бродячих трупп. И лишь через десять лет ей удалось поступить в Амстердамский театр. Несмотря на протесты консерваторов, это новшество имело такой успех, что актриса получила небывалое жалованье в 4,5 гульдена за вечер.{153} Труппа делила свои доходы на две равные части – общую кассу и средства для бедных. Что до автора репертуара, то о бедолаге вообще никто не заботился. Вондел не получил за свои пьесы ни гроша.
Игра отличалась высокопарностью и пошлостью. К 1650 году большинство актеров оставались безграмотными. Нехватка квалифицированных кадров порой приводила к забавным ситуациям. В 1670 году при переводе латинской комедии для Амстердамского театра, Блазиус заменил персонаж старика‑отца на старушку‑мать, поскольку в труппе не нашлось подходящего кандидата на роль отца, а актер Баат специализировался на амплуа матерей. Зарубежные гастролеры были ничуть не лучше местных служителей Мельпомены. Сен‑Эвремон, присутствовавший в 1669 году на гаагской постановке «Тартюфа», нашел актеров «вполне пригодными для комедии, но несносными в трагедии, за исключением одной актерки, весьма талантливой особы».{154} В 1687 году Миссон побывал в Амстердаме на посредственно поставленной французской опере, где наименее бездарно показала себя толстая голландка, игравшая мужскую роль и вполне сносно выговаривавшая французские слова, впрочем, не понимая значения ни одного из них.
Первая половина XVII века стала золотой эрой бродячих трупп всех национальностей из 10–12 актеров и – иногда – одного декоратора, которые колесили по всей Западной Европе. В 1598 году в Лейдене объявилась итальянская труппа. Но итальянцы оставались редкими гостями в Нидерландах, и их присутствие стало заметным не ранее 1670 года. Зато английские гастролеры прилежно наведывались в северные и центральные провинции, забредая иногда в Лейден и Гаагу. Между 1590 и 1656 годами англичане побывали в этих краях более двадцати раз. После 1660 года единственными иностранными актерами, регулярно посещавшими Нидерланды, стали французы. Впервые они познакомились с этой страной в 1605 году{155} и с тех пор полюбили выступать перед местной публикой, особенно в Гааге, где благосклонно расположенный двор оказывал им покровительство. Принц Мориц выдавал разрешение работать, Фредерик‑Хендрик одаривал деньгами, а Вильгельм II щедро оплачивал дорожные расходы полюбившимся труппам. Поэтому немедленно по прибытии в Нидерланды французы рвались на службу при дворе. Они представлялись, просили разрешение играть. Проблемы юридического характера затягивали процесс обустройства, но наконец труппа располагалась в выбранном месте, часто в Пикейщицкой – самом просторном зале Гааги, имевшем 112 футов в длину и 32 фута в ширину. Барабанщик обходил город и созывал посетителей. Последние особо ценили присутствие актрис, которое было обычным для французских актерских коллективов. Около 1622 года актеры труппы, собравшей таких знаменитостей, как Черный Шарль, Шарль Герен и Франсуа Метивье, получили титулы «комедиантов Его Высочества принца Оранского». Это почетное звание сохранилось за ними вплоть до 1655 года, несмотря на скитания по Европе. Немного спустя, в 1658 году, маленький гаагский балаганчик для игры в лапту был превращен в постоянный Французский театр.
От театра публика ждала или ухода в заоблачные дали фантазии, или, наоборот, сатирического представления актуальных событий общественной жизни. С самого своего появления классические трагедии с их долгими тирадами и тремя единствами места, времени и действия не пришлись ей по вкусу, к вящему сожалению немногих образованных гуманитариев. В начале века сценой прочно владели приключенческая драма и фарс, нередко острой политической направленности. Великие голландские драматурги Костер или Вондел обращались к античной школе скорее в английской, нежели французской интерпретации. Вдохновение черпали в елизаветинских драмах. Их переводили и им подражали. Наиболее популярным автором того времени считался некто Ян Вос, стекольщик по профессии. Даже риторики играли на праздниках его леденящую кровь драму «Ариан и Тит». Актер замертво валился на сцену, обливаясь кровью, которая била струей из пузыря, спрятанного под одеждой. Автор многих чувствительных пьес Ян Вос завел дружбу с амстердамской «аристократией денежного мешка» и стал директором городского театра, где ставил Кальдерона и Лопе де Вегу, чей барочный стиль полностью соответствовал вкусам публики.
В серьезном жанре многие сюжеты нидерландцы заимствовали из Священного Писания – «Иоанн Предтеча», «Люцифер» Вондела, «Избиение младенцев» Хейнсия. В 1638 году французская труппа открыла для гаагской публики «Сида» Корнеля. Это стало настоящим событием. Ван Хемскерк перевел пьесу на голландский. Казалось, было положено начало новому движению. В 1639 году Херман перевел пьесу Меро. В 1647 году из‑под пера самогó великого пенсионария Яна де Вита вышел перевод «Горация». Но благородство и простота стиля, торжествовавшего тогда на французской сцене, плохо вписывались в буржуазное общество. Их влияние на нидерландскую драматургию долго оставалось весьма незначительным. Для его роста потребовались усилия общества «Nil volentibus arduum»,[8]основанного в Амстердаме в 1669 году для популяризации образцов французского классицизма. Члены «Nil» выпустили множество брошюр теоретического или критического содержания, перевели или адаптировали произведения Корнеля, Расина, Кино и Мольера, а также ставили их в городском театре. С 1680 по 1700 год ими было поставлено около пятидесяти французских трагедий и комедий. Цель была, несомненно, достигнута: старая голландская драма безвозвратно ушла в прошлое. Франкомания, обозначившаяся к 1670 году, одержала на сцене такую же полную победу, как до того в одежде и употреблении кофе…
Придворные и некоторые представители новой аристократии осторожно развивали камерный театр, увеселительного или нравоучительного толка. Так, в 1605 году молодые Хейгенсы играли у себя дома перед светской публикой в «Аврааме, жертву приносящем» Беза. В 1641 году дочери вдовствовавшей королевы Чехии, нашедшей прибежище в Гааге, представляли «Медею» Корнеля.
В латинских школах следовали давней традиции использовать театр как способ преподавания языков. Там ставили, особенно при награждении лучших учеников, латинские (читай: греческие) классические трагедии или комедии, на которые приглашалась избранная публика; муниципалитет оплачивал расходы и устанавливал призы отличившимся актерам. Теологи задавались вопросом: наносила ли подобная практика ущерб морали? Целители общественной нравственности установили соответствующую цензуру. В школах, где преподавался французский, учащиеся время от времени играли в религиозных или нравоучительных пьесах на этом языке.
Драматические спектакли заканчивались балетом, которым иногда занимали зрителей и в антрактах. Голландский балет имел глубокие национальные корни и до XVIII века не испытывал почти никакого иностранного влияния. Он вышел из старых танцев на праздниках и гуляньях, устраивавшихся риториками. Хореографические темы воссоздавали народные крестьянские хороводы и танцы моряков под звуки волынки.
Что касается оперы, то она впервые появилась в Гааге в середине века вместе с французскими войсками, но далее этого города не распространилась.
Писатели и писательницы
Поэты, романисты и историки «золотого века» осознавали свою принадлежность к обществу, в котором они чаще всего были чиновниками или коммерсантами, не имея ничего общего с профессиональными писателями. Их стихи или проза служили лишь украшением обыденной жизни и свидетельствовали о хорошем образовании. У наиболее начитанных культ античной красоты принимал абстрактный характер. Идеальный, героический, мраморно‑холодный мир в их воображении заполнял пустоты между реальностью и сочинительством. В «Истории смутного времени» Хофт рассматривал недавние события в Нидерландах глазами Тацита. Тщеславие торжествующей крупной буржуазии 1640–1650 годов также наложило свой отпечаток на литературное творчество. Но сама нация во всей своей жизненной силе не нашла в нем своего отображения. Хейнсий, будучи влиятельной фигурой своего времени и поддерживая переписку со многими парижскими литераторами, походил на мольеровского Триссотена, пустозвона и всезнайку. Банальный нравоучительный реализм, грубоватое веселье палат риторики или пыл бродячих поэтов‑гёзов XVI века лучше выражали народный дух той поры, когда в поту и крови создавалось здание Республики.
Буржуа не стал литературным типом. Писатели не нашли ничего лучшего, как представить его в каких‑то обносках античной тоги или опустить до карикатурного персонажа. Во времена, когда аналитическая мысль была незрелой, чересчур идеологизированная литература не достигла того, что так блестяще удалось чистому искусству – живописи. Если и предпринимались какие‑то попытки схватить живую реальность, все они скатывались к анекдоту. Эта беспомощность усугублялась тем, что, в отличие от художников, писатели в большинстве своем принадлежали к правящему классу и ясно обнаруживали откровенный политический конформизм. Популярность поэта Катса имела не столько литературную, сколько религиозную и духовную основу.
В первой половине века особенно сильно сказывалось влияние английского, итальянского и даже французского барокко. Была переведена, а затем и переделана «Аркадия» Сиднея. Голландцы подражали всем французским романам, от «Астреи» до произведений Ля Кальпренеда и Мадлен де Скюдери. Виньетки мифологии и аллегории украшали этот упадочный стиль любовного романа. Таким образом, в поэзии и романической прозе выработался определенный вкус, который отвращал от палат риторики любого, кто обладал хотя бы относительной остротой ума. С течением времени форма еще более замкнулась на самой себе, тяготея к торжественности, переходящей в высокопарность и напыщенность.
Однако из этой толпы любителей выделилось немало писателей первого плана, чье творчество образовало настоящую нидерландскую литературу «золотого века». Гербранд Адрианс Бредеро (1585–1618) родился в семье богатого амстердамского сапожника и не получил хорошего образования, что не помешало ему пользоваться высочайшим уважением в литературных кругах города. Незнание латинского, возможно, еще крепче привязало его к родному языку и изъяснявшимся на нем простым, обыкновенным людям.
Эти люди, их кипучая жизнь стали для Бредеро и наставниками, и сюжетами произведений, и самим вдохновением. Отличаясь глубокой самобытностью, Бредеро, начавший свою карьеру как художник, унаследовал от первой профессии остроту глаза, чувство красок и форм, использование карикатуры и сочность выражения. Он был не чужд юмора и красноречивости. Бредеро обладал мышлением Возрождения, не зная законов последнего. Уйдя из жизни в 33 года, он оставил после себя значительное литературное наследие – любовные, крестьянские и сатирические песни; множество приключенческих драм; а также комедии и фарсы, чьи театральные постановки снискали ему продолжительный успех сначала в палате риторики, затем в «Академии».
Питер Корнелис Хофт (1581–1647) являлся полной противоположностью Бредеро. Родившись в семье бургомистра Амстердама, Хофт принадлежал к «вольнодумной» гуманистской аристократии «регентов». В семнадцать лет он отправился в путешествие по Франции, Германии и Италии. В последней он провел три года, покоренный ее искусством, пейзажами и языком. Он читал Петрарку, Тассо и Джуарини. Вернувшись на родину, Хофт изучал в Лейдене право и словесность. В 1609 году он занял должность бальи в Мейдене. С этого времени Хофт разрывался между летней резиденцией в мейденском замке и Амстердамом. Он знал, что такое вкус и любовь к истинно прекрасному. Отличаясь дружелюбием, Хофт окружал себя талантами, помогая им развиваться. Вскоре по возвращении из путешествия, он поставил силами риториков «Граниду» – пастораль собственного сочинения, навеянную итальянскими впечатлениями. Пьеса не имела успеха. В 1614 году Хофт создал первую трагедию нового типа на голландском языке «Герард ван Велзен». Полупровал. Зато комедия «Простофиля» получила большее признание. Но Хофт меньше прославился на театральной ниве, чем в жанре исторической прозы. Созданные им произведения богаты, остры и кратки до туманности, за которой чувствуется присутствие латинской модели – великолепного, витиеватого красноречия более, нежели исторической правды. Что касается эпистолярного творчества, Хофт – это нидерландский Гюи де Бальзак. Но более всего он был поэтом, воспевшим любовь. Песни, сонеты, в которых маньеризм не убил ни силы, ни огня. Писателя преследовала забота о формальной красоте, несомненно связанная с воспоминаниями об итальянском Возрождении в его наиболее изысканной утонченности.
Константин Хейгенс (1596–1687) был в какой‑то мере близок к Хофту, правда, при меньшей гармонии и изяществе. Хейгенс происходил из богатой гаагской семьи, был удостоен звания доктора юридических наук. Его сын, Христиан Хейгенс, впоследствии стал знаменитым ученым. В молодости он находился при посольствах в Англии и Венеции. В 1626 году получил место секретаря штатгальтера и занимал этот пост при трех последующих правителях. Высокопоставленный чиновник, осыпанный почестями, он интересовался всеми искусствами и науками, не проявляя и тени высокомерия, – он был своим и для мещан, и для придворных. Его поэтическое творчество, впрочем, весьма неравноценное, отличалось богатством образов, которые впоследствии заимствовал Вондел, и поиском максимальной выразительности при минимуме средств, смутностью и насыщенностью. Его стихи насыщенны до предела, а размер сжат или вывернут, растворен в concetti. Никаких великих тем, сюжеты черпались в обыденной жизни. В «Батавской Темпее»[9]описывается пригород Гааги Форхаут в каждое из четырех времен года. «Прециозный пир» обличает никчемную, пустую любовь к моде и роскоши. В наследие автора вошло также не менее трех тысяч экспромтов или эпиграмм.
Йост ван дер Вондел (1587–1679), «принц среди поэтов», нидерландский Корнель, если не Шекспир, встал во главе амстердамской школы. Родился Вондел в Кельне, в семье антверпенского беженца‑анабаптиста, перебравшегося к концу XVI века в Амстердам, чтобы основать производство чулок. Готовясь продолжить дело отца, Вондел уделял мало времени образованию. Уже в зрелые годы он выучил французский, немецкий, латинский языки и постиг основные науки. Став торговцем, он передал лавку жене и посвятил себя творчеству. Свою писательскую карьеру он начал около 1612 года. Позднее, разоренный сыном, он был вынужден поступить бухгалтером в Заемный банк и провел последние двадцать лет жизни в очень скромном достатке. Переход в католичество в 1614 году отдалил его от старых друзей – Костера, Баерле и Грота, возле которых прошла его молодость.
Будучи человеком ровного и мягкого нрава, хорошим гражданином, верным другом, образцовым мужем и отцом, чувствительным ко всем движениям века, типичным добропорядочным голландцем, Вондел как личность неотделим от своей эпохи. Но его творчество выражало нечто внешне не связанное с этой жизнью. Глубокое, пронизанное острым взглядом на мир, насыщенное высокой культурой и оживленное большой свободой языка, оно достигало в своих лучших проявлениях вселенских масштабов. «Золотой век» Соединенных провинций нашел в нем свое отражение, пробившись сквозь небожителей и повелителей преисподней. Стихи, исторические поэмы, политическая, социальная и религиозная сатира; ряд драм, глубоко лиричных и в то же время полных дидактизма, поднимавшихся порой до самых высоких проявлений созерцательности, – все эти произведения выражены чрезвычайно самобытным языком, неясным именно в силу своей изобретательности и ставшим воплощением творческого духа последних писателей времен войны – Марникса, Корнхерта и Шпигеля.
Амстердамской школе противостояла так называемая дордрехтская, более приверженная традициям и удаленная от современного гуманизма. Ее последователи сплотились вокруг Якоба Катса (1577–1660). В его славе есть что‑то поразительное. XVII век не знал более блистательной карьеры и более тесной связи с историей целого народа. Зеландец Катс родился на острове Шовен‑Дейвеланд, вырос в Зирикзе, учился в Лейдене, затем Орлеане. С 1626 года занимал высокие государственные должности – пенсионарий Мидделбурга, позже Дордрехта, затем провинции Голландия; многократно направлялся послом в Англию. Мирно окончив свои дни в загородном доме на Шевенингене, Катс оставил после себя огромное поэтическое наследие. Современные авторы могут сколько угодно потешаться над его пошлостью, монотонностью, размазанностью, полным отсутствием аллюзий и чувства юмора. «Папаша Катс», как его называли, не обладал ни силой Вондела, ни гармонией Хофта, ни насыщенностью Хейгенса. Но в глазах тогдашней нидерландской буржуазии он был поэтом с большой буквы. После Библии его произведения были самым любимым чтением всей нации, с которой Катс образовывал единое целое. Ему были присущи типичные достоинства и пороки нидерландцев, в нем говорила душа кальвиниста того времени. Его целью было не искание красоты, как таковой, но украшение семейной жизни среднего нидерландца основополагающим и приятным чтением. Его темой была сама повседневная жизнь, чьи простенькие события и обычаи давали ему сюжеты для раскрытия семейных взаимоотношений, нередко в наставительной манере. Он превосходно умел выбрать правильный тон, подобрать образ, который показывал читателю его истинное лицо, естественные симпатии и антипатии, сформулировать мысль, обосновывавшую и усиливавшую уже установленный порядок. Этот синтез стал залогом успеха и величия.
К этим пяти именам можно добавить и другие. По всей стране существовали литературные кружки, члены которых переписывались и обменивались визитами, создавая мир слов и красивых идей. Складывались целые общества. В них трудились над сонетами и одами, которые затем печатали в сборниках; поддерживали литературу, занимались самокритикой. Резиденция общества чаще всего располагалась дома у кого‑нибудь из членов. Устанавливали звания, вручали призы. Но такой клуб мало походил на парижский «салон», а уподоблялся скорее одной из тех маленьких «академий», которые были тогда нередки во французской провинции. «Благородные» считали за честь примкнуть к обществу; если они не чувствовали в себе поэтического дара, они по крайней мере платили взносы. Палаты риторики переживали упадок, объединяя только самое неотесанное мужичье. К концу века их полностью заменили литературные общества.{156}
Среди крупной буржуазии больших городов некоторые литературные кружки сохранили менее строгий характер. В центре кружка всегда стояла какая‑нибудь крупная фигура, собирая возле себя одновременно светскую, литературную и артистическую компанию. К таким принадлежал Ремер Фишер, сын лавочника, разбогатевшего на торговле зерном, образованный и жизнерадостный человек, поэт‑сатирик, чей образ жизни более подходит итальянскому аристократу. Состоя в членах «Шиповника», он принадлежал к его новаторской фракции. Его красивый дом на Английской набережной оживляли дочери Анна и Мария Тессельшад.{157} Это были воистину удивительные женщины, которых, по желанию отца, обучали помимо каллиграфии, рисования, музыки, танцев и вышивания прикладному искусству моделирования, огранке стекла, плаванию, верховой езде, языкам и истории. Поэтессы, художницы, гравировщицы, музыкантши и, наконец, очаровательные и изящные дамы Анна и Мария создали в середине века самый яркий очаг просвещенной мысли Амстердама. Каждый, кто стремился в этом городе к литературной или философской славе, шел к ней через их салон. Вондел вспоминал о «благословенном доме Ремера, где полы затоптаны, а пороги оббиты башмаками художников, актеров, певцов и поэтов».{158}
Это движение вокруг Фишеров сохраняло, однако, в городе, жившем окупающимися операциями, некую деланность; культивируемая с благословения меценаток поэзия не выходила за рамки мадригалов. Анна и Мария, первая девственно‑сдержанная, вторая понежнее, были настоящими прециозницами Нидерландов. Как и француженок, их отталкивали супружеские узы, и Мария засиделась в девицах до двадцати девяти лет.
Наиболее активным центром голландской прециозности стал Мейденский замок, после назначения туда в 1609 году на пост бальи Питера Хофта. В двадцати километрах к востоку от Амстердама на берегу Зёйдер‑Зе расположилась готическая крепость в зарослях великолепного сада. Литературные собрания проходили здесь регулярно с 1609 по 1647 год, что приходится на период господства в Париже оплота французских приверженцев этого направления – особняка маркизы Рамбуйе (1610–1652).
Мария Фишер, которая не прекратила его посещать даже после замужества, была душой кружка. Она ввела в него свою юную подругу Франсиску Дуарт. Вондел, Константейн Хейгенс, бывший губернатор индийских колоний ученый Раел, профессора Вос и Ван Баерле часто посещали устраиваемые обществом литературные вечера. Профессор университетской кафедры латинской риторики Ван Баерле был типичным представителем литературного мира Амстердама – человек Возрождения, экспансивный, беззаботный, любящий общество красивых женщин, ищущий возможности показать свою эрудицию и остроту ума. Завсегдатаи Мейдена тяготели к странному, сложному, к игре слов и рифм. Хофт написал Марии целое послание, насыщенное мифологическими образами, чтобы сообщить, что она забыла у него свои домашние тапочки.
Впрочем, слова «прециозность» недостаточно для того, чтобы дать определение Мейденскому кружку.{159} Вондел сопротивлялся этой тенденции. То, к чему стремились все члены, – элегантность выражения (в разговоре сохранялась крайняя свобода), изящество манер и самой души в противовес всеобщей грубости. В этом есть даже что‑то от стоицизма. Кружок оказался на нидерландской земле единственным проявлением Возрождения. Возрождения артистического, но без лоска. Хофт и его гости, вполне состоятельные люди, обходились без роскоши и вели в целом вполне мещанский образ жизни. В рыцарском зале замка под высоким потолком из навощенных балок, в стенах, обитых тяжелыми гобеленами, у огня в огромном средневековом камине они читали Люсьена или кавалера Марена, и каждый предлагал на суд присутствовавших свою последнюю поэму; под аккомпанемент лютни или теорбы Франсиски Дуарт здесь пели сонеты Хейгенса; гуляли на природе, шаля и резвясь; однажды был устроен грабительский поход за артишоками в сад некоего г‑на Шаепа.
Книги и печать
Нидерландцы любили читать. Книга в этой стране была предметом широкого потребления, в отличие от большей части Европы, где чтению предавалась лишь элита общества. Объем продаж иллюстрированного издания стихов Катса, книги относительно дорогой, достиг в 1665 году 50 тысяч экземпляров, что по тем временам просто невероятно.{160} Чтение, чаще всего сопровождавшееся обсуждением, составляло неотъемлемую часть семейной жизни. Покупая новые книги, семья берегла библиотеку, оставшуюся от предков, чьи потертые тома перечитывали постоянно и с неизменным удовольствием.
Проповедники советовали читать Библию и основополагающие работы, которые действительно составляли основу библиотек многих мещанских семей. Были еще «Райский двор», «Сад сердца» – сборники клятв, аллегорических нравоучений, которые встречались и в армейских палатках, и в камбузах кораблей. Католики были более привязаны к «Золотой легенде». Но любовь к чтению выходила за эти пределы. Многим нравилась описательная нравоучительная поэзия, которая привлекала не столько содержанием, сколько формой. Одной из наиболее читаемых работ были «Размышления» Марка Аврелия в переводе с испанского Гевары. Сборники библейских афоризмов Эразма или изречений современных авторов отвечали национальному вкусу к пословицам, поговоркам, поддержанию которого способствовали такие издания.
Старые рыцарские романы оставались в чести. За семь лет, с 1644 по 1651 год, амстердамский книготорговец Кол переиздал «Рыцаря с лебедем», «Сира Фредерика ван Йенена», «Разрушение Иерусалима» и «Семь римских мудрецов» – последний вздох литературы XIII–XIV веков. В школах все еще читали историю четырех сыновей Эмона. Современному вкусу отвечала «Астрея» и такие подражания ей, как «История Дамона», изданная в Хорне в 1634 году и развивавшая один из эпизодов романа д’Юрфе. Переведен «Дон Кихот». Читали также древних, в оригинале или переводе, в зависимости от образования – не только классиков, но и «Золотого осла» Апулея, «Жизнь Эзопа». Ничего, предназначенного специально для детей, если не считать нескольких «святых историй» на основе библейских рассказов или скучных нравоучений вроде «Лестницы юности» и «Зерцала молодежи нидерландских войн».
Научно‑популярные брошюры расходились хорошо, но еще лучше – рассказы путешественников, основанные на бортовых журналах и воспоминаниях штурманов. «Журнал путешествия Бонтекё на Дальний Восток», вышедший в 1646 году, выдержал пятьдесят изданий. Амстердамский книготорговец Коммелин обеспечил себе успех, выпустив в 1644 году сборник из 21 рассказа о путешествиях в индийские колонии. Эти книги, написанные Бог знает как, лишенные и намека на литературную обработку, были ценны дотошным изображением реальности; их авторы стремились предоставить полезные сведения для навигации и торговли. Проявление некоторой любви к чудесам и библейского морализма пробивалось сквозь сухую прозу помимо воли авторов. Некоторые произведения такого рода имели научный характер, в частности, работы востоковеда Корнелиса де Брейна, посвященные поездкам по Ближнему Востоку, России и Средней Азии, которые он сумел осуществить благодаря финансовой поддержке бургомистров Амстердама.
Помимо рассказов путешественников выпускались карты, атласы, планы городов, выполненные с большой тщательностью и порой недюжинным художественным талантом. Классическим считался «Атлас» Меркатора, изданный в 1604 году в Амстердаме гравером Хондием. Работы амстердамского географа и издателя Блеу получили европейское признание. За консультациями к нему приезжали из Парижа.
В XVI веке нидерландское книгоиздание оставляло желать лучшего. Хотя гарлемцы гордились тем, что изобретатель типографского дела Лоренс Янсен Костер родился в их городе, книг не хватало. Их приходилось привозить из Германии, Швейцарии, Франции и Италии, подвергая большому риску, поскольку при перевозке товара на кочах сырость была неизбежным злом. За исключением Лейдена ни один город не имел публичной библиотеки, если не считать собраний религиозной литературы. Но после 1580 года книжная индустрия стала развиваться семимильными шагами. В 1584 году знаменитый Плантен из Антверпена получил место типографского мастера при Лейденском университете. В первой половине столетия в гильдии книготорговцев Амстердама состояло 244 человека, во второй половине их было уже 476. «Книготорговец» по большей части означал еще печатника и издателя. Все три действия выполнялись параллельно и не становились предметом специализации. У Блеу безостановочно работало 10 прессов. Профессиональные переводчики, такие, как Елэйзмейкер, обеспечивали бесперебойную работу станков, охватывая все жанры литературы, от философской до исторической и музыкальной.
Расцвет этой отрасли был связан с развитием бумажных мануфактур. Начиная с конца XVI века, в Дордрехте, Утрехте и Алкмаре заработали мельницы для производства бумаги. В первые годы XVII века они появились в Хелдере и районе Зандама. С 1672 года этот город стал центром бумажной промышленности. Хотя семья крупных книгоиздателей Эльзевиров продолжала закупать бумагу во Франции, голландские фабриканты заняли лидирующие позиции на внутреннем рынке и организовали широкий экспорт за рубеж. Сырье, собранное специальными заготовителями – растертые жерновом тряпки, – разлагалось в резервуаре с очень чистой водой, что не позволяло разворачивать производство в первом попавшемся месте. Полученную массу помещали в длинные, вытянутые деревянные чаны, где она сохла под прессом между кусками войлока. Затем, проветрив листы на воздухе в ангарах, их обрабатывали квасцами и клеем. Эти операции требовали весьма умелых рук, и члены гильдии изготовителей бумаги чрезвычайно гордились своей профессией. Выпущенная бумага носила герб мастера, выполненный водяными знаками. Собратья по цеху в поисках работы предъявляли при найме дипломы, составленные в стихах.
Печатник имел в своем распоряжении литейщика букв, корректора, типографских рабочих и переплетчика. Переплеты выполняли из приклеенной или прибитой кожи. Качество голландских книг было признано всюду. Около 1640 года один из братьев Эльзевиров часто ездил из Лейдена в Париж, разведывая французский рынок. Рост цен, исчезновение из продажи пользующихся спросом изданий, продажа из‑под полы запрещенной литературы – все открывало большие возможности для спекуляции. Постановления, упорядочивавшие печать, продажу и распространение книг, показывали степень компетентности городских властей. Законодательство менялось в зависимости от интересов местной торговли. Результатом была большая свобода печати, несмотря на цензуру – достаточно было знать подводные течения коммерции, чтобы счастливо избежать всех преград.