– Да какие там подозрения, – бесцеремонно перебил его Торопыга. – Это я выясняю, дабы было что пояснить нашему воеводе, когда он приедет.
– А он жив?! – вырвалось у патриарха, но Герман тут же поправился: – Я имел в виду, его не убили в сражении?
– Его не убили в сражении, – спокойно ответил Николка. – И отравить его тоже не получилось. К тому же тот, кто поднес ему яд, уже схвачен, так что он‑то нам все и скажет.
Герман осекся. Торопыга же продолжал свое следствие. Вел он его совершенно неумело, но компенсировал это старательностью и дотошностью к мелочам. Словом, в точности так, как советовал воевода. Особенно его заинтересовал стилет служки и загадочное поведение Упрямца.
– Стало быть, возле этой стены он вертелся, – задумчиво протянул Николка, склонившись над мозаикой. – Я Упрямца немного знаю, – бормотал он, медленно проводя пальцем по краю картины. – Упрямец – добрый пес. Такой вертеться где не надо просто так не будет, да и кусать кого ни попадя тоже не станет.
И тут служка с одутловатым лицом не выдержал. Некоторое время он бочком пододвигался к Торопыге, а затем, схватив со стола стилет, кинулся на дружинника и тут же взвыл от боли, держась за руку, из которой торчал широкий нож.
– Молодец, Родион, – одобрительно заметил Панин дружиннику, стоявшему у самого входа.
Выпрямившись и ухватив служку за шиворот, он выдохнул ему в лицо:
– Ты у меня теперь все скажешь. И куда Любим делся, и что с ним, и про яд…. Погоди‑ка, – нахмурился он от пришедшей в голову мысли. – А ведь ты не просто так на меня кинулся – удрать задумал. А куда? Неужто к этому святому?
И тут он с силой дважды ударил служку головой об мозаику. От ударов часть слюдяных кусочков вылетела из своих пазов, обнажив не штукатурку стены, а деревянную поверхность.
– Точно, – констатировал Торопыга. – Теперь нам совсем просто будет.
– У меня разболелась рана, – буркнул патриарх. – Я хочу уйти в свои покои.
– А я и не держу, – удивленно развел руками Торопыга.
– И я хочу забрать всех своих людей, – властно произнес он.
– Кроме этого, – сразу оговорил Николка, указывая на служку, который бессильно обвис, потеряв сознание.
– Всех, – повторил патриарх. – Он – духовного звания и потому подлежит только духовному суду.
– А это как скажут наш воевода и ваш император, – остался непреклонным Торопыга.
– Владыка Мефодий, повелите своему человеку освободить моего монаха, – сделал Герман последнюю попытку.
– Мне ратные люди не подчиняются, – сокрушенно развел тот руками. – Да и не след мне, как лицу духовному, влезать в светские дела.
– Разве может быть патриархом человек, который не имеет ни малейшего влияния на людей, пусть и вооруженных? – задал Герман риторический вопрос и сам же на него ответил: – Нет.
– На все воля божья, – непреклонно заявил Мефодий.
Как выяснилось всего через несколько дней, правым оказался он.
Иоанн, все‑таки осуществивший свой триумф, для которого ему вполне хватило оставшейся колесницы, сзади которой, как в старые добрые римские времена, угрюмо шел связанный Феодор, уже на следующий день занялся самыми неотложными делами. Первым из них было выполнение обещания, данного рязанскому князю и повторенного воеводе Вячеславу.
Патриарх, который вроде бы заранее подготовился к тяжелому и нелицеприятному разговору, был все‑таки ошарашен тем напором, с которым на него обрушился Ватацис.
– Я собираюсь честно сдержать свое слово. А дано оно было в том, что я не надену на свою голову императорскую корону до тех пор, пока меня не сможет поздравить и благословить патриарх всея Руси.
– Неужто императору мало благословения одного константинопольского патриарха? – осведомился Герман.
– Уж больно нынче тяжелые времена для империи. Враги со всех сторон. В такие времена для надежности лучше получить благословение сразу двух патриархов. Только тогда мое царствование будет успешным, – парировал Ватацис.
– У императора Роберта их было сразу три[59], однако это ему не помогло, – заметил Герман.
– Кроме того, я не хочу начинать свое правление с нарушения обещаний.
– Мы можем избрать на эту ответственную должность другого человека, – попробовал предложить компромисс патриарх, но Иоанн был неуступчив.
– А еще мне не хотелось бы начинать свое правление с казней и жестокостей, пытая монаха‑отравителя, который был схвачен нами, – пристально глядя на Германа, заметил он. – К тому же судить надлежит не только его одного, но и тех, по чьему наущению он действовал. Да и тот служка, которого держат у себя в плену русичи, тоже, наверное, знает немало такого, что не принесет кое‑кому пользы.
Эти два аргумента крыть было нечем, да Герман и не пытался. Ведь под угрозу был поставлен его собственный сан. Да что сан – жизнь. Он и сопротивлялся теперь лишь затем, чтобы сохранить то возможное, что еще можно было уберечь.
– И кого же ты собираешься судить, сын мой? – вкрадчиво осведомился патриарх.
– Я?! – удивился Ватацис. – Я – никого. Полагаю, что до суда дело дойти не успеет. Достаточно только представить, как взовьется константинопольская чернь, если я выведу его на улицы и скажу, что этот человек хотел подло умертвить воеводу русичей, который вместе со мной только что спас город! А если я скажу, что он сознался, и назову имена, то что толпа сделает со всеми ними?
– Ты пойдешь на это?
– Мне хватает и иных забот, – вздохнул Иоанн. – Венецианцы и рыцари‑крестоносцы по‑прежнему угрожают городу. Поэтому мне бы хотелось решить все гораздо проще. Как‑никак, оба отравителя имеют духовное звание, к тому же по счастливой случайности все‑таки никто не умер, а потому я лучше отдал бы их на строгий духовный суд константинопольского патриарха.
– Да, это самый простой способ, который был бы удобен для всех, – подтвердил Герман.
– Пожалуй, я так и сделаю… на другой день после того, как русский владыка Мефодий станет патриархом. Да и воевода Вячеслав пообещал мне помочь разделаться с врагами только при условии, что благодарственный молебен о его победе отслужит сам патриарх. Отслужит и благословит его.
– Я готов, – кротко склонил голову Герман.
– Я не думаю, что Вячеслав согласится принять благословение от тебя, – насмешливо хмыкнул Иоанн. – Ему нужно, чтобы к нему прикоснулась длань патриарха всея Руси Мефодия I.
Герман прикусил губу и с тяжким вздохом произнес:
– Я представляю всего‑навсего власть духовную, а потому не могу противиться повелению императора, пусть и будущего.
– Это тебе рассказал сам Ватацис? – спросил Константин.
– И с непременным условием клятвы на кресте, что все то, о чем мы узнали от схваченных монахов, останется тайной, которую можно будет открыть лишь после смерти.
– После смерти Германа? – уточнил Константин.
– Именно, – кивнул воевода. – Кстати, когда мы уже отплывали, Герман все‑таки попытался меня благословить. Даже руку для поцелуя протянул, – зло усмехнулся воевода.
– А ты?
– А я, – Вячеслав чуть помешкал, но затем, покосившись в сторону Святослава, решил, что лучше не цитировать произнесенный им ответ, и кратко произнес: – Я отказался.
– А он? – не унимался Константин.
– Он, – воевода насмешливо хмыкнул. – Он утерся.
Глава 4
Последняя княжеская битва
– А что, батюшка, вот тот Ватацис, что императором Византии стал, – он по правде престол занял или потому, что ты ему подсобил? – осведомился Святослав.
– Ему старый император свой трон завещал, – ответил Константин. – Получается, что по правде.
– Выходит, тебе тяжелее пришлось, – задумчиво констатировал Святослав и пояснил свой вывод: – Тебе‑то никто ничего не завещал.
– Ну почему, – поправил Константин сына. – Все старшие князья на святом кресте перед митрополитом роту дали, что отдадут корону тому, кто сумеет с крестоносцами управиться. Это ведь тоже почти как завещание получается.
– Так ведь они все потом на Калке погинули, а сыны их такой роты не давали, – возразил Святослав. – К тому же у них в Царьграде басилевс – обычное дело, а ты у нас самым первым стал. Ведь до тебя царей на Руси не было. Нет, тебе потяжельше пришлось.
– Может, и так, – не стал спорить Константин. – Хотя и не сказать, что прямо так уж тяжело.
– Да как же нет, когда у тебя вон еще до венчания на царство куски от Руси рвать стали. И не токмо князья, но и короли.
– Было дело. Хотели поживиться, – кивнул Константин задумчиво, и услужливая память почти сразу легко отнесла его в ту последнюю зиму, когда он еще носил титул великого рязанского князя.
Только‑только была сыграна его пышная свадьба с Ростиславой, хотя злые языки и осуждали такую спешку – со дня смерти ее венчанного супруга Ярослава Всеволодовича не прошло и полугода.
В подтверждение своих слов злопыхатели ссылались на унылое осеннее небо, хмурившееся от беспросветных туч, уныло свисавших над землей. Дождь и впрямь начал моросить еще в среду, так что к воскресенью – день венчания – на всех улицах Рязани царила непролазная грязь. Да и потом, во время медового месяца, дождь больше чем на день так и не прекращался. Вот только счастливые новобрачные ни на что не обращали внимания.
Лишь один раз Константин, выглянув в окошко, радостно сказал, что сегодня тоже дождь, и пояснил удивившейся – чего же тут радоваться – Ростиславе, что такая погода им на руку, потому что, пока на дворе царит такая грязюка, он все равно не может заниматься никакими делами.
Новобрачные, занятые любовными утехами, даже не заметили, как теплую, хотя и чрезмерно дождливую осень плавно сменила зима. Была она немного чудной – то вьюга с крепким ядреным морозцем, то теплынь, затем опять холодало.
Ох, как не хотелось отрываться от горячих губ, нежных рук и желанного податливого тела, охотно откликающегося на любые причуды и затеи своего суженого, но – хочешь–не хочешь, а пришлось собираться в поход. Причем поначалу путь его лежал даже не в Киев – надлежало восстановить попранную справедливость.
Дело в том, что, воспользовавшись смертью Мстислава Удалого и тем, что рязанский князь вначале залечивал раны, полученные в сражении с туменами Субудая, а затем решал свои сердечные дела, богатым и вечно непокорным Галичским княжеством завладел Александр Бельзский.
Он даже набрался наглости и еще по осени прислал Константину грамотку, в которой писал, что не держит обиды на рязанского князя за захват его исконной вотчины – Бельзского княжества, равно как и самого города.
Напротив, он, Александр, предлагает забыть все старые распри и жить как подобает добрым соседям. Были там и ссылки на худой мир, который, как известно, гораздо лучше доброй ссоры, были и цитаты из библии, но были и недвусмысленные намеки на могущественных союзников, которыми Бельзский успел обзавестись.
Действительно, если бы не помощь конницы и пешей рати венгерского короля Андрея II, подкрепленная мощным полком рыцарей младопольского Лешка Белого, которому Бельзский доводился шурином, то он ни за что не заполучил бы Галич. Оба соседа, не сговариваясь, предпочли видеть близ своих границ Александра Всеволодовича, а не могучего Константина Владимировича Рязанского.
На них, да еще на местных боярах, которым возможное правление рязанца было как кость в горле, строил свои расчеты князь. Мастеровой народ в Галличе Бельзского не поддерживал, но помалкивал и голоса против поднимать не спешил.
Сам же Бельзский хорошо помнил, что он не какой‑то там удельный властитель, а внук великого киевского князя Мстислава II Изяславича и Юдифи, дочери польского короля Болеслава III Кривоустого. И не просто помнил – он и Константину заявлял об этом, указывая, что с такой родословной, как у него, владеть чем‑то меньшим попросту зазорно. Честь его, Бельзского, предков ко многому обязывает и самого князя.
При этом, опережая возможные претензии Константина на наследство, он вдобавок ссылался и на лествичное право, по которому женщина не имела никаких прав на отцовское наследство, следовательно, и муж ее тоже. Что и говорить – намек был более чем прозрачным. Мол, раз Мстислав Удатный скончался, не оставив после себя ни одного сына, стало быть, княжество теперь бесхозное.
К тому же, указывал далее Александр, у Мстислава имелись три дочери, и он, войдя в Галич по доброй воле горожан и местных бояр, как раз собирается жениться на самой младшей – Елене. Так что по всем статьям выходит, что княжество его и он «сел в нем крепко».
И еще одно письмецо пришло почти одновременно с посланием Бельзского. Буквицы в нем были по‑детски крупные и не совсем уверенные. Адресовано оно было княгине Ростиславе, причем гонец вначале привез его в женский новгородский монастырь на Молоткове, а уж потом письмо прибыло в Рязань.
В нем маленькая Еленка, самая младшая из дочерей Мстислава Удатного, просила помолиться за несчастную сироту, которой в ее беде нет спасения и нет ни от кого заступы. Даже уйти в монастырь, чтобы избежать столь тяжкой участи, как замужество со страшным стариком‑князем, ей не дозволяют.
– Ты – мой супруг. Коли батюшка наш богу душу отдал и ни дядьев, ни братьев тоже нет, стало быть, ты нам всем троим теперь отца вместо, – произнесла Ростислава срывающимся голосом.
Больше она ничего не сказала, лишь смотрела. Взгляд был строгий и в то же время грустный.
– Да не печалься ты так за нее. Поможем мы горю твоей Еленки, – обнял жену за плечи Константин.
– Я не за нее – за себя печалюсь, – вздохнула Ростислава. – Расставаться с тобой не хочу, а надо…
Отдав команду на сбор ополчения Вячеславу, успевшему уже отдохнуть после Царьграда, князь, особо ни на что не рассчитывая, написал в ответ, что до него дошла весть, будто княжна Елена удерживается Бельзским силой, а это негоже.
К тому же, если дитя лишилось родителей, то это не значит, что она стала сиротой. Есть старшая сестра, которая готова приютить малышку, так что надо бы отпустить девочку к Ростиславе.
Нагловатый тон очередного послания Александра Всеволодовича не столько возмутил, сколько рассмешил Константина. Очевидно, тот был абсолютно уверен – случись что, и венгерский король непременно придет ему на выручку. Потому новоявленный галичский князь и позволил себе напомнить Константину слова вековой давности, на которых сошлись все князья, съехавшиеся в далеком 1097 году в городе Любече: «Каждый да держит отчину свою».
На сей раз ответ рязанского князя был краток: «Ты крест честной целовал вместе с прочими, согласившись отдать мне царскую корону, если я прогоню немцев из северных волостей. Теперь исполняй мое повеление. Иди прочь из Галича, и тогда я тебе за послушание дам в кормление иной град. А ежели не увижу от тебя покорности своей воле, то сам приду к тебе. Но тогда на мою милость не полагайся».
Расчет был на то, что от подобного тона Бельзский придет в ярость и напишет резкий отказ в оскорбительной форме. Однако хитрый галичский князь поступил умнее. Он не стал отвечать вовсе, а рязанских гонцов силой удержал у себя. Однако его надежда на то, что Константин прождет ответа до весеннего таяния снегов, когда станет поздно что‑либо предпринимать, не оправдались. Рязанский князь отдал распоряжение полкам выступать буквально через неделю после отправки письма в Галич. А чего мешкать, когда и без того было ясно, что Бельзский добром не уступит.
Последняя трапеза перед выходом из Рязани была семейной – только Ростислава и сын Святослав. Константин сидел на ней непривычно молчаливый. Он выдохся еще с утра, доказывая своим самым ближним друзьям всю необходимость задуманного, включая не только захват Галича, но и торжественную коронацию в Киеве, которую предполагалось провести во время возвращения из похода. Как ни удивительно, на этот раз вся троица его друзей либо была настроена решительно против княжеских планов, либо…
– Я, конечно, как человек военный, выполню все, что ты скажешь, Костя, но, как говорила моя мамочка Клавдия Гавриловна, ты ухватил слишком большой кусок, которым можешь запросто подавиться, – осторожно заметил Вячеслав.
– Стало быть, ты тоже против?
– Ты спросил, я ответил, – пожал плечами воевода.
– Ну, наш патриарх по своей обычной схеме работает. Раз первый царь в той русской истории появился в 1547 году, то и нам надо дождаться того же времени, чтобы еще и этим не усугублять изменения истории…
– Сказано: «Не умножай сущностей сверх необходимости»,– перебил Костю владыка Мефодий, который неделю назад самолично прибыл в Рязань, чтобы торжественно преподнести Успенскому, Спасскому и Борисоглебскому соборам святые дары, привезенные из Константинополя. – А я как раз не вижу этой вот необходимости.
– С тобой все ясно, владыка, – вздохнул Константин. – А ты‑то чего, Слава? Или ты тоже необходимости не видишь? А ты чего молчишь, Михал Юрьич?
– А мою точку зрения ты знаешь, – пожал плечами изобретатель. – Князь, пусть даже и великий, это почти что президент. У него прав не намного больше. Так что от них до демократии рукой подать. А станет царь – тогда все! Хана!
– Хана будет, когда Батый придет, – парировал Константин. – Сразу скажу, что, исходя из исторической практики, у любого демократического режима шансов победить в войне, при прочих одинаковых условиях, намного меньше, чем при диктатуре. Это абсолютно точно. Демократы Гитлера никогда бы не одолели. Такое мог совершить только Сталин. Да и вообще. У нас коллективное руководство редко было, но за это время мы проигрывали все, что только можно.
– А американцы? – взвился Минька.
– А что американцы? Ты назови хоть одну относительно приличную войну, в которой они победили.
– Ну, Вторая мировая, – неуверенно протянул изобретатель. – А что, они ведь тоже в ней участвовали? – взвился он, заметив саркастическую ухмылку на лице воеводы.
– В сорок четвертом, – кивнул Константин. – Когда нам до Берлина… – Он, не договорив, махнул рукой. – Знаешь, Миня, даже самый затюканный шакал, или нет, лучше чисто по‑американски, так вот даже самый вонючий скунс может себе позволить пнуть пару раз ногой смертельно раненного тигра, когда его уже крепко держит за глотку могучий лев.
– А Война за независимость? Выиграли ведь!
– Только их генерал Вашингтон проиграл чуть ли не все сражения. А что касаемо демократии, то я тебе так скажу. Если сейчас ограничиться великим княжением, то рано или поздно, но либо мои потомки, оказавшись слабаками, просто разбазарят верховную власть, либо найдется кто‑нибудь из внуков‑правнуков, причем не обязательно моих, кто эту корону все равно на себя напялит. И что тогда?
– А что тогда? – пожал плечами Минька.
– А тогда, Михал Юрьич, он все эти ограничения власти, которые я сам по доброй воле приму, сделав монархию изначально пусть и не конституционной, но весьма близкой к ней, просто отметет в сторону. А в свое оправдание скажет: «Мой дед был великий князь и потому слушал всякие советы своих лучших мужей, вводил городское самоуправление и прочее. Я же – царь, так что мне все советчики не указ. Что хочу, то и ворочу!» Так вот, я попытаюсь приучить народ не только к царю на троне, но и к осознанию того, что и простые люди при нем играют немалую роль и имеют весомые права, которые записаны в законе.
– Вообще‑то, логично, – нехотя согласился Минька, но Константин, не обращая на это внимания, уже обернулся к воеводе. – Теперь давай с тобой разберемся. Почему ты считаешь, что Галич слишком велик для меня и я могу им подавиться?
– Ты же сам говорил, что Бельзского поддерживают венгерский король и князь Польши. Как его там – седой леший, кажется?
– Лешко Белый, – поправил Константин.
– Тем более ты сам сказал, что Бельзский – его шурин, а здесь родство ценится о‑го‑го. Получается, что мы ввяжемся в войну сразу против трех противников. Да, мы их разобьем, а дальше что? Они же не успокоятся. Выходит, впереди опять война. Нам оно надо? И непонятно еще одно – когда ты собираешься остановиться и где? Это я как раз про большой кусок. По‑моему, уже пора, так что не лучше ли оставить Галич в покое? Мы что, без него не проживем?
– Нет, Слава, не проживем, – покачал головой князь. – Ты что же, так и хочешь остаться верховным воеводой Рязанского княжества? И что тогда будет? Да, ты, как человек военный, на Красных холмах близ Переяславля‑Южного, да еще имея дополнительно пять тысяч дружинников, расколошматил бы Субудая намного увереннее и качественнее – это бесспорно. Но я думаю, что и в этом случае попотеть пришлось бы изрядно. А ведь там всего два тумена было. Ты вслушайся, Слава, всего два. А знаешь, сколько Батый с собой на Русь приведет?!
– Нам в училище говорили, что численность в пятьсот тысяч – завышенная. И триста – тоже слишком много. Как минимум вдвое меньше, если вообще хотя бы сотня тысяч наберется.
– Сотня тысяч наберется железно, даже больше. В войске, считая самого Батыя, тринадцать царевичей было – двенадцать внуков Чингисхана и его младший сын. А каждому из них командовать меньше чем туменом – обида кровная и умаление их достоинства и величия. Так что самый минимум – сто тридцать тысяч человек. А ты с кем против них выйдешь? Захотят князья и новгородцы каждую зиму и каждое лето своих людей в твое ополчение на учебу отдавать – хорошо, а если нет? Мне же их заставить нечем. Что великий князь, что просто князь – считай, права одинаковы. А не обучишь, так они в самую решающую минуту дрогнут, не выдержав татарского напора. И тогда все.
– Да куда они денутся? – махнул рукой Вячеслав. – Обязательно дадут.
– Я уже два месяца назад послал в Киев, Смоленск и Владимир‑Волынский гонцов с требованием, чтобы там собирали ополчение для совместного похода на Галич.
– И что? – живо заинтересовался воевода.
– А ничего. Из Киева ответ уже привезли. Мол, после Калки отойти не могут и потому вместо похода предлагают закончить дело миром, причем сам Галич уступить Бельзскому, чтобы он мне тоже чего‑нибудь выделил. Как оно тебе?
– Этого я не знал, – нахмурился Вячеслав. – А Смоленск и этот, как там его, Владимир‑Волынский?
– Василько Волынский пока молчит, но чувствую, тоже откажется под каким‑нибудь предлогом. Но его хоть понять можно. Нельзя оголять границы, иначе Лешко Белый, заступаясь за своего шурина, в спину ударить может. А Смоленск не далее как вчера ответ прислал. Говорят, князь юный у них расхворался, а кому‑либо другому вести дружины никак нельзя, ибо это будет умалением его достоинства.
– Ну, если они так, – сердито засопел воевода. – Ладно, сами напросились. Тогда я весь твой, княже.
– А что касается большого куска, то в успокоение тебе замечу, что лезть в Европу я не намерен и собираюсь ограничиться исключительно естественными пределами Руси, – заметил Константин. – На севере это прусские леса, далее Карпаты, ниже надо протянуть границу по реке Прут до ее впадения в Дунай и дальше по нему. То есть получается, что ни на какие венгерские или польские территории я не претендую, следовательно, никакой затяжной войны не будет.
– Гарантия?
– Даю девяносто восемь из ста, но при условии, что тех ребятишек, которые пришли или придут сейчас на помощь Бельзскому, ты не просто разобьешь, но разгромишь. Тогда дальнейшая война исключается. Причем надолго. И Андрей II, и Лешко Белый достаточно умны, чтобы утереть кровавые сопли, почесать синяки и шишки и больше не лезть ни в какие авантюры. Пойми, Слава, что каждое их поползновение – это разведка. А вдруг русичи ослабели, а вдруг получится отобрать у них пару‑тройку городов, а потом и целое княжество? Не получилось – утрутся и затихнут, причем лет на десять, а то и на двадцать. Продолжительность затишья зависит от того, как сильно их побили.
Вячеслав знал, что больше девяноста восьми процентов гарантии князь никогда не давал, всегда оставляя один на чудо и еще один – на непредвиденную случайность. Словом, это был своего рода потолок, и если Константин с такой уверенностью заверяет его в том, что все будет в порядке, то верить ему можно.
– Ну что ж, – задумчиво произнес он. – На сто лет я, пожалуй, не вытяну, но вот чтобы и сами они запомнили, и детям своим передали в стихах и красках – постараюсь. На сколько лет мира тогда мы сможем рассчитывать?
– С учетом красочного рассказа детям – на полсотни, – заверил князь.
– А после Галича ты, конечно же, со всей ратной силой двинешься на Киев, – произнес патриарх.
– Очень удобно иметь под рукой вооруженные полки на тот случай, если киевляне вдруг закроют передо мной ворота, – заметил Константин.
– Брать будешь? – осуждающе покачал головой Мефодий. – Черной славы Андрея Боголюбского или Рюрика Ростиславича[60]захотел?
– У меня спецназ есть, к тому же пятая колонна. Да еще ты свое слово скажешь. В любом случае ни резни, ни пожаров в городе не будет, – твердо пообещал князь. – Да оно и надо‑то всего на один раз. Святослава ты, владыка, уже в Рязани на царство благословлять будешь.
– Тщеславие в тебе говорит, сын мой, – горестно вздохнул патриарх. – Забыл ты, что тяжелее свинца шапка Мономаха, да и не каждому она впору.
– Не забыл. Просто я выхода иного не вижу. Я ведь детей княжеских не убивал, а они растут потихоньку, так что, останься я великим князем, рано или поздно они не с просьбами ко мне придут – с требованиями. Значит – вновь конфликты, пусть локальные, и постоянное ожидание удара в спину.
– Что в конце концов вызывает манию преследования и доводит человека до патологии, то бишь маниакально‑депрессивного психоза, – подхватил Вячеслав.
– Ты где таких слов нахватался? – удивился изобретатель.
– Спирт с медиками почаще пить надо, – усмехнулся Вячеслав. – Особенно с военными. Помнится, сижу я как‑то под Урус‑Мартаном в палатке у подполковника Сергея Николаевича Горшкова, и у нас опять кончилось. Ну, думаю, чего делать‑то? А он мне и говорит…
– Ты погоди про Горшкова, – перебил Минька. – Вот этот вот маниакальный… – это что?
– Проще говоря, синдром Ивана Грозного или Иосифа Виссарионовича Джугашвили, – пояснил воевода.
– Ну, Сталиным я навряд ли стану. Не та закваска, – мотнул головой Константин. – А вот то, что при отсутствии царя Русь ни единообразную грамоту с новыми шрифтами не получит, ни арабские цифры – это точно. Даже Рязанская.
– А она‑то почему не получит? – не понял патриарх.
– Нельзя допускать таких радикальных отличий, иначе это может привести к отчуждению одной части Руси от другой. У нас ведь их и без того их чересчур, владыка. Сам посуди, в законах уже изменения имеются, причем солидные. Это раз. Про войско я и вовсе молчу. Да что войско, когда у нас сама власть построена на совершенно иных принципах.
– Ну, про власть ты загнул, – заметил Вячеслав. – Ты и сам точно так же боярские шапки раздаешь, а тиуны твои точно так же дань собирают с крестьян.
– Э‑э‑э, нет, дорогой мой верховный воевода. У кого на Рязани и судейская, и гражданская, и военная власти в одном кулаке держатся? У меня, верно? А ниже возьми. Тиун налоги собирает, судья судит, а тысяцкие и прочие – воюют. Словом, разделение. У них же любой боярин, точно так же, как и князь, все три власти имеет – и по налогам, и как судья, и в дни войны отряд свой собирает.
– И ты считаешь… – начал было патриарх, но был вновь перебит князем:
– Не будет у меня короны, не будет и неоспоримого права лезть в чужой монастырь со своим уставом. Каким образом я заставлю всех князей поголовно строить новые больницы, школы и прочее? Что можно, я сделаю по‑старому, как и раньше тебе обещал. Самару, Саратов, Астрахань и прочие города не просто точно так же назову, но и на тех же местах выстрою. И Архангельск поставлю, и даже Санкт‑Петербург близ Финского залива отгрохаю. Он мне все равно понадобится. Но нужна корона. И не для меня, а для Руси.
– А вот эта пятая колонна, – осторожно осведомился Вячеслав, задержавшись перед уходом, чтобы остаться с Константином один на один. – Это кто же такие?
– Я к Любомиру твоих спецназовцев отрядил во главе с Паниным.
– Так ведь он вроде в Киеве, – удивился воевода.
– Вот он вместе со своим товаром и Торопыгой в Галич и выедет. Якобы спасаясь от рязанских полков, которые на подходе к Киеву.
– А еще кого послал?
– Да считай всех, кого ты хвалил, когда только‑только из Константинополя вернулся.
– А почему я не знаю? Мои же люди, – возмутился воевода.
– Ты просто забыл, Слава. Вспомни, я же просил их у тебя на несколько месяцев, чтобы дельце одно провернуть, – мягко поправил Константин.
– Это ты называешь дельцем? – скептически осведомился Вячеслав, но дальше продолжать не стал.
А упомянутая «пятая колонна» уже в самые первые дни пребывания в Галиче развернулась на всю катушку. Блуждая с лотками по улицам, за первые же две недели они успели не только изучить расположение всех улиц, но и сосчитать количество сторожевых постов на различных участках крепостных стен.
Кроме того, под руководством Любомира они неустанно создавали нужный настрой в ремесленных кварталах, рассказывая о доброте – Константина к простому люду, о его справедливости и честности. Причем передавалось все это под соусом: «Сказывал как‑то мне один знакомец в Киеве (Муроме, Владимире, Суздале, Ростове и т. д.), что как‑то князь Константин Рязанский…»