Особое отношение писателя к тому или иному явлению, проблеме можно понять, если прочитать созданные им произведения, где авторская позиция – это часть их художественного мира. И.А. Гончаров, автор знаменитого «Обломова», не исключение. При этом одним из важнейших вопросов, волновавших писателя, была проблема гармоничной личности: сама возможность ее существования в современном писателю мире и то, как в таком случае должны складываться отношения такой личности с этим миром. Сфера жизни, где человек наиболее ярко, проявляет свою внутреннюю сущность, - это, по мнению Гончарова, его деятельность и, конечно же, любовь, всегда занимающая особое место не только в творчестве писателя, но и в его мироощущении вообще. Уподобляя любовь «огню, которым греется вся природа», Гончаров считает это чувство «главным началом бытия».
«Обломов» – роман о разных видах любви. В сюжетной цепи противо- и сопоставлений жизненных ситуаций, героев, их характеров в нем выведен целый ряд любовных коллизий, что призвано показать не только особое отношение писателя к этому чувству, но и, посредством этого, его взгляд на саму возможность полноценного (когда возможна любовь) существования личности в гармонии с окружающим ее миром (когда удается ее сохранить, несмотря ни на что).
История любви Обломова и Ольги Ильинской является центральной в романе. «Разбуженный» от двенадцатилетнего забытья, Илья Ильич без остатка отдается нахлынувшему на него переживанию. Его любовь к Ольге – чистое, ничем не затененное чувство, исходящее прямо из сердца Обломова, совершенно свободное от всего внешнего, наносного и обывательски пошлого. И Ольга «расцветала вместе с чувством» Обломова к ней. Однако для нее эта любовь, начавшаяся с задания Штольца «расшевелить» его апатичного друга, приобретает скорее мессианский оттенок христианского служения ближнему. «Ей нравилась роль путеводной звезды, луча света, который она разольет над стоячим образом и отразится в нем» сама. Оканчиваются ее благородные попытки осознанием невозможности переделки любимого в угоду своим представлениям, отречения Обломова от присущих ему природных начал: скорее созерцательных, чем деятельно-активных.
Если в образе Ольги во многом еще сильны сентименталистские художественные принципы, выразившиеся в отстраненности от мелочности быта, повседневности, то жизнь Обломова, его мысли и заботы, - это горькая реальность. Его полная неспособность противостоять возникающим в быту проблемам сводит на нет все усилия Ольги, ожидавшей проявлений его жизненной активности, и приводит к разрыву их отношений. Крах их любви, как это показано Гончаровым, связан с привнесением в нее «правды жизни», внешних житейских неурядиц и практической суеты, каждый раз серьезно колеблющих самооценку Обломова. Врывающиеся извне вихри жизни заставляют его сомневаться и в самом себе, и в правильности происходящего: будь то коляска с «господами и госпожами», знакомыми Ольги, или «общество» в театральной ложе, «вскользь упоминавшее о нем», или «тетка, как-то чересчур умно поглядевшая на них, особенно на него». Все это в конечном итоге не выдерживает болезненно рефлексирующий Илья Ильич, совершенно отвыкший от такого активного взаимодействия с внешним миром, неотъемлемой частью которого была Ольга Ильинская. В этом мире оказалось столько всего, чего и «в целый век не переделаешь»: обломовский «дом старый плох, крыльцо совсем расшаталось», и необходимо еще «приискать квартиру». К тому же не только Обломову, но и Ольге, несмотря на «присутствие говорящей мысли» в ее глазах, так и не хватило душевных сил и мудрости осознать, что любят не за что-то и не для чего-то, что любят человека таким, каков он есть. (Об этом говорила и сама Ольга. Но как порой наши «убеждения» далеки от наших же «сознательных» поступков!)
Может быть, присутствие в человеке практической жилки и есть вернейший способ найти путь к абсолютному, вечному счастью и полному единению сердец? Таким человеком в романе является Андрей Штольц, за которого вскоре после разрыва с Обломовым выходит замуж Ольга. Штольц и Ольга- очень близкие по духу натуры; с ним она «выздоравливает», сама «удивляясь своему внезапному возрождению» после неудачной первой любви. В отличие от чувствительного и непредсказуемого Обломова, Штольцу ясно и четко Ольга видится не только как «мать-созидательница», но и даже как «участница нравственно-общественной жизни». Однако за мещанским комфортом, которым теперь окружены Ольга и Штольц, недвусмысленно скрывается нечто обломовское: среди «разновековой мебели…в океане книг и нот…блистал, в золоте с инкрустацией, флигель Эрара», дорогое фортепиано известного мастера. Из их дома в Крыму «с галереи было видно море, с другой стороны – дорога в город». Вот как некогда Обломов рисовал Штольцу идеал своей будущей жизни: «одна сторона дома в плане обращена у меня на восток, к саду, другая – к деревне»; дома же – «ноты, книги, рояль, изящная мебель». «Снаружи у них было все, как у Обломова» - уже прямо констатирует автор.
Ольга в браке со Штольцем обретает материальное благополучие, только и остается, «казалось бы, заснуть в этом заслуженном покое и блаженствовать, как блаженствуют обитатели затишьев…впадая в тупую дремоту, томясь с утра до вечера, что все передумано, переговорено и переделано. Однако она, «тихо любуясь своей жизнью», начинает осознавать, «особенно с некоторого времени после трех-четырех лет замужества», неполноценность их союза с лишенным мечтательности и обломовской непосредственности Штольцем; стала «впадать в задумчивость». Все слышит она «какие-то смутные, туманные вопросы в беспокойной голове…будто – страшно сказать – тоскует, будто ей мало было счастливой жизни». Да и сам Штольц понял, «что прежний идеал его женщины и жены недосягаем» уже для него. Слишком многое в их браке подчинено разумно-практическим основаниям. И даже при всем кажущемся благополучии в их отношениях понятно, что и умение ловко выходить из любых жизненных передряг и обывательски безмятежное существование еще не являются ключом к счастью. Для Ольги это фактически означает жизненный тупик. Ее муж, с успехом дающий вербально-образные объяснения всем ее сомнениям, этого не замечает и, судя по всему, так и останется по инерции счастлив до конца своих дней.
Обломов свой «идеал» находит в квартире Агафьи Пшеницыной, на которой он в итоге и женится. Для него «реальность и сказка окончательно теряют свои границы». В отличие от Ольги, чувство Пшеницыной к Обломову – любовь нерассуждающая, лишенная осмысливания, логики, не облеченная в строгие формы мышления. «Она не знала, что с ней делается, никогда не спрашивала себя, а перешла под это сладостное иго безусловно, без сопротивлений и увлечений, без трепета, без страсти, без смутных предчувствий, томлений, без игры музыки нерв…как будто перешла в другую веру, слепо повинуясь ее законам». Она просто живет любимым, и, по мнению критика Аполлона Григорьева, она даже «гораздо более женщина, чем Ольга». Ее практичность совсем иного рода, состоящая в полной и безоговорочной отдаче себя любимому человеку и своим любимым занятиям.
Илья Ильич, «наконец, решил…что идеал его жизни осуществился, хотя и без поэзии».В доме Агафьи Матвеевны «настоящее и прошлое слились и перемешались» окончательно, гранича теперь с простой физиологичностью существования. Больше «глаза не блистали у него, не наполнялись слезами, не рвался дух на высоту, на подвиг. Ему только хотелось сесть на диван и не спускать глаз с ее локтей». Такое прозябание, «как будто в золотой рамке жизни», в конце концов, губит Обломова и физически.
Во многом итоговым в романе стал образ могилы Обломова, явившийся как бы идейным фокусом, в котором до конца разворачивается внутренний мир любящих его женщин. Так и не угасшая с годами глубоко интеллектуальная, лаконично-символическая любовь Ольги – это «ветви сирени, посаженные дружеской рукой» над могилой. Не сравнится с ней бессловесная печаль безутешной вдовы Пшеницыной «по муже», эпизод, ставший вершиной любовного лиризма в русской прозе. «С полгода по смерти Обломова жила она…убиваясь горем. Она проторила тропинку к могиле мужа и выплакала все глаза, почти ничего не ела, не пила, питалась только чаем и часто по ночам не смыкала глаз и истощилась совсем. Она никогда никому не жаловалась и, кажется, чем более отодвигалась от минуты разлуки, тем более уходила в себя, в свою печаль, и замыкалась от всех».
Именно такая сюжетная последовательность любовных конфликтов в романе, по всей видимости, выбрана Гончаровым не случайно. Головная любовь Ольги Ильинской к нежному и верному Обломову и ответное чувство «кроткого голубя» Ильи Ильича совершенно чужды практическим отправлениям жизни. В браке разумных и деятельных Ольги и Андрея Штольца есть лишь внешняя идиллия, нарушенная, в конце концов, тревожной грустью Ольги по Обломову. Та же идиллия, но скорее физиологическая, в совместной жизни Обломова и Агафьи Пшеницыной, нерассуждающее обожание которой, по сути, уничтожает Обломова. И лишь история Захара и Анисьи, несколько скрашивающая сердечные драмы главных героев, имеет ярко выраженный комический оттенок. В этом союзе крепостных чувству места нет, оно с успехом замещается крепкой домостроевской традицией. Анисья терпеливо сносила тумаки высокомерного муженька, которому «вдруг ясно стало, что Анисья умнее его». К их отношениям слова о любви, ласке неприменимы в принципе, это – природное, животное соединение, где нет места поэзии, высоким стремлениям и образам: они гордо идут по жизни, вовсе не раздумывая. Насколько нелепым отражением своего барина был Захар, поместивший в себя все мрачно-ироническое содержание Обломова, настолько же малоотличимы были Анисья и хозяйка дома на Выборгской стороне: их люди - ироничное продолжение своих хозяев.
Все любовные интриги в романе «Обломов» призваны выразить особое отношение писателя к этому человеческому чувству, с помощью которого Гончаров не только исследует человека, но и пытается понять, а есть ли сама возможность существования любящей личности в гармонии с современным миром, тогда уже все более отчуждающемся от человека. Автор (а вслед за ним и вдумчивый читатель его романа) приходит, к сожалению, к неутешительному выводу о нереальности наличия абсолютной внутренней гармонии в человеческих отношениях, а значит и невозможности естественного существования человека среди окружающей его действительности, если реальность не вступает при этом в острое противоречие с его убеждениями и идеалами. Внешние обстоятельства постоянно испытывают личность на предмет соответствия не только его собственному духовному содержанию, но и сложившейся общественной практике.
Взаимное чувство Обломова и Ольги Ильинской разбито внешней суетливостью жизни. Но и в браке с практичным Штольцем, несмотря на внешне декларируемое Гончаровым счастье, Ольга так и не находит своего идеала; ей явно чего-то недостает, возможно, одухотворенной нежности Обломова. «Симптомы грусти», тоски лишь нарастают, и на этом повествование о ее переживаниях многозначительно прерывается автором. Внешне гармоничными выглядят и отношения Обломова и Агафьи Пшеницыной. Однако идиллия здесь – это скорее физическое, если не сказать физиологическое, пресыщение жизнью Обломова: «его как будто невидимая рука посадила, как драгоценное растение, в тень от жара, под кров от дождя, и ухаживает за ним, лелеет». Он как будто бы достигает, наконец, того, о чем мечтал, но в редкие периоды прояснения сознания герой нравственно страдает, понимая всю ущербность своего существования. Выходит, что только брачный союз Захара и Анисьи, иронически оттеняющий драматизм остальных любовных интриг в романе, наиболее близок к природной гармонии. Соединившись, эти люди они просто живут, не задумываясь и не рассуждая над всевозможными перипетиями чувств, живут без нравственных идеалов, убеждений, сомнений и страданий.
поэтический перенос
Однажды довелось услышать разговор двух школьников.
-А ты мог бы написать красивые стихи, которые напечатали бы в книге? – спросил один мальчик другого.
-А чего здесь трудного? – ответил тот. – Каждый может, если постарается. Просто поэты уже приноровились, и потому у них все так складно выходит. Но и они не все умеют: вон, как у них иногда все слова на одной строчке не помещаются, только мешаются спокойно читать…
Правда ли это? Бывает ли так, что «иногда» поэту не хватает его мастерства, и он вынужден разорвать фразу из-за того, что нужные слова «не помещаются» в строку? Или, может, художник поступает так намеренно?
Об Александре Сергеевиче Пушкине сказано и написано очень много. Но, несмотря на это, вновь и вновь мы не устаем возвращаться к творчеству этого великого поэта. Потому что практически все у Пушкина – ярко, самобытно и в высшей степени неслучайно.
Чтобы представить себе, о чем идет речь, достаточно внимательно прочитать, к примеру, стихотворение «Зимнее утро» – один из самых ярких его шедевров… И попробуем на миг вообразить, как уютно и спокойно в деревенской усадьбе в тот момент, когда в ней
Вся комната янтарным блеском
Озарена. Веселым треском
Трещит затопленная печь.
Всего одно слово в этом стихотворении «не поместилось» в строку. Но, случайно это или нет, именно оно здесь – отправная точка для того, чтобы почувствовать то особое настроение, овладевшее лирическим героем, которому только и осталось теперь воскликнуть в восторге: «Мороз и солнце; день чудесный!»
«Другой властитель наших дум» [7] - Михаил Юрьевич Лермонтов. Прекрасный образец его поздней лирики – стихотворение «Завещание», построенное как предсмертный монолог-исповедь раненого офицера, который обращается с последним наказом к боевому товарищу [8].
Умирающий между прочим сетует на то, что его «судьбой, Сказать по правде, очень Никто не озабочен». Все же, если о нем и «спросит кто-нибудь, Ну, кто бы ни спросил», его поручения мужественно-лаконичны:
Скажи им, что навылет в грудь
Я пулей ранен был;
Что умер честно за царя,
Что плохи наши лекаря
И что родному краю
Поклон я посылаю.
Отца и мать, «если кто из них и жив», постарайся не печалить:
Скажи, что я писать ленив,
Что полк в поход послали
И чтоб меня не ждали.
Но вдруг речь солдата становится сбивчивой от внезапно нахлынувшего на него волнения, которое он великодушно позволяет обнаружить в себе перед смертью:
Соседка есть у них одна…
Как вспомнишь, как давно
Расстались!.. Обо мне она
Не спросит…
(И как о многом «недоговаривают» многоточия!)
все равно,
Ты расскажи всю правду ей,
Пустого сердца не жалей;
Пускай она поплачет…
Ей ничего не значит!..
Эта картина сдержанной мужественности – еще одно из безграничного множества проявлений человеческих чувств. Смещение же фразы, вводящей в свою очередь новый, неожиданный мотив, стало композиционной вершиной лермонтовского шедевра и определяет с этого момента эмоциональную тональность стихотворения в целом. Через мужественную скупость эмоций человека, сумевшего духовно не очерстветь на войне, фактически дано очередное яркое поэтическое определение любви.
Еще пример – на этот раз из творчества Александра Блока. Его поэма «Двенадцать» начинается описанием зимней городской улицы.
Завивает ветер
Белый снежок.
Под снежком – ледок.
Скользко, тяжко,
Всякий ходок
Скользит – ах, бедняжка!
Упал. Здесь все падают. Но говорить об этом прямо и не нужно – вполне достаточно метонимически выверенного: «скользит»! Смысл слова прирастает благодаря его позиции. А вот как схожая ситуация описывается «обычно» (в этом случае переносить слова на другую строку не потребовалось). В той же части поэмы далее читаем:
Вон барыня в каракуле
К другой подвернулась:
-Уж мы плакали, плакали…
Поскользнулась
И – бац – растянулась!
Вместе с автором посочувствуем и ей: «Ах, бедняжка!»
И все-таки картина будет неполной, если не обратиться еще раз к Пушкину, превзойти которого не удалось пока никому из русских поэтов. Целую систему разнообразных переносов содержит в себе его стихотворение «(Из Пиндемонти)», где они призваны не только вскрыть иронический подтекст, но также выявить четкую нравственную и общественную позицию поэта. И это несмотря на заявленное им с некоторым лукавством в начале: «Не дорого ценю я громкие права, / От коих не одна кружится голова». И далее:
Я не ропщу о том, что отказали боги
Мне в сладкой участи оспоривать налоги
Или мешать царям друг с другом воевать.
И мало горя мне, свободно ли печать
Морочит олухов, иль чуткая цензура
В журнальных замыслах стесняет балагура.
Приступая к серьезному разбору, нужно обязательно вспомнить, что любое художественное произведение, будучи изначально «звучащим», особенно стихи, рассчитано, в первую очередь, на восприятие на слух, то есть на речь живую. Знаки же письма предназначены, чтобы помочь нам в этом (в том числе и знаки препинания, «услышать» которые к тому же нельзя). Это важно. Вот почему такое выражение как «и мало горя мне, свободно ли печать», может иметь также и такую фонетическую интерпретацию, продекламированное вслух в отрыве от своего логического продолжения, «перешагнувшего» в другую строку:
«И мало горя мне, свободн [а] ли печать» [9].
Попутно отметим, и это совершенно очевидно, что позиция Пушкина-гражданина не могла позволить поэту так выразиться: ведь и сам он достаточно испытал несвободу слова, отстаивая право на существование им созданного и даже побывав в политической ссылке.
Следующая строка, взятая отдельно от предыдущей, принимает примерно следующий звуковой вид (словесный ряд тогда организуется в ней «линейно»: слова – понятия - находятся в непосредственной близости и взаимно влияют, наполняясь новым смыслом в свете друг друга):
«морочит олухов и… чуткая цензура».
То есть, «морочит» чуть не нас с вами, доверчивых ко всему обывателей, охраняя от вредных идеологических влияний. Не очень то прилично с ее стороны!
Но не будем по собственному произволу расчленять предложение. Тогда очевидно, что, по мысли Пушкина, на самом-то деле
«печать морочит олухов»,
в то время как
«чуткая цензура в журнальных замыслах стесняет балагура »,
смотрящего на печатные издания как на некую арену для собственных мыслительных излияний, где порой и собственно мысль обнаружить непросто. А потому настоящий талант всегда стоит выше безответственного празднословия:
Все это, видите ль, слова, слова, слова.
Иные, лучшие мне дороги права,
Иная, лучшая потребна мне свобода:
Зависеть от царя, зависеть от народа –
Не все ли нам равно? Бог с ними.
Никому
Отчета не давать, себе лишь самому
Служить и угождать; для власти, для ливреи
Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи.
Как видно, местоимение «никому» выделено - вынесено в виде отдельной строки - чем обращает на себя внимание даже неискушенного в поэзии человека. В этой позиции оно «стягивает» на себя семантику (смысл) обеих групп предложений – стоящих как до, так и после него, и, делаясь одновременно чем-то вроде подзаголовка или неявного лейтмотива концовки, находится в особых отношениях как с каждой из этих лексических групп, так и с отдельными элементами, составляющими эти группы. И верно: «иные, лучшие…права» ««никому»; «иная, лучшая…свобода» ««никому»; «зависеть от царя…от народа» ««никому». Мало того, каждое из этих соответствий наполняется еще и самостоятельным смыслом! [10]
Притворимся на время, что этого «никому» мы не разглядели. Получается довольно любопытный ряд из следующих высказываний (при этом опустим некоторые из знаков препинания: ведь мы их, повторим, все равно не «слышим»):
Отчета не давать себе лишь самому;
в то время как
служить и угождать для власти, для ливреи
и совершенно беззаботно
не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;
а
по прихоти своей скитаться здесь и там.
Есть что-то демоническое в этом наборе жизненных правил. По крайней мере, на пушкинский идеал не похоже точно. С помощью образного языка искусства, позволяющего так тонко иронизировать над происходящим, поэт, избегая прямой эмоциональной оценки, реагирует на ложь и лицемерие, царящие вокруг... И, как антитеза, - новый для его героя нравственный императив - самоприказ, установка единственно праведного в сложившихся обстоятельствах поведения:
Никому
Отчета не давать, себе лишь самому
Служить и угождать; для власти, для ливреи
Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи.
По прихоти своей скитаться здесь и там,
Дивясь божественным природы красотам,
И пред созданьями искусств и вдохновенья
Трепеща радостно в восторгах умиленья
-Вот счастье! вот права...
Создания искусств, ставшие реальностью благодаря вдохновению художника, целиком состоят из бесчисленного количества таких маленьких тайн. Разгадывая их, мы и испытываем настоящее эстетическое наслаждение. От того, что понимаем и ценим истинно прекрасное.
P.S. Цитировать можно бесконечно. К примеру, очень выразителен перенос в пушкинской «Осени», в его выполненном в жанре отрывка «…Вновь я посетил…», у Лермонтова в стихотворении «Как часто пестрою толпою окружен…» и др. В ХХ веке, кроме поэзии Блока, мы встретим его, хотя и не часто, у Есенина, например: «Да! Теперь решено. Без возврата / Я покинул родные края». (Просматривается уже упомянутый в связи с Пушкиным принцип «общего смыслового звена»: «решено без возврата» - «без возврата покинул родные края».) Однако для «эмоциональной» лирики Есенина это скорее исключение. Более для него характерно употребление переноса в его экспрессивных вещах, в чем некоторые подозревают то ли невольную стилизацию под Маяковского (у последнего, к примеру: Смех! / Коровою / В перчатках лаечных. // Раз послушаешь… / Но это ведь из хора! //Балалаечник!), то ли уклонение Есенина в модный тогда футуризм вообще:
Посмотрим –
Кто кого возьмет!
И вот в стихах моих
Забила
В салонный выхолощенный
Сброд
Мочой рязанская кобыла
и т.д.
Теперь что касается композиции этой работы. С самого начала было ясно, что примеров из авторов не должно быть менее трех, но и не более пяти, причем располагаться они должны в определенном (помимо хронологического) порядке: от простого к сложному, от отдельных проявлений к по возможности некоей системности в предмете. Первый из них не мог бы быть не из творчества Пушкина, второй – из Лермонтова – это скорее дань учителям непосредственным, третий пример обусловлен стремлением захватить и поэзию рубежа ХIХ-ХХ веков (да и Блок немалая поэтическая оригинальность и авторитетная фигура в искусстве) и, наконец, только Пушкин, как я полагаю, может предоставить такой достойный завершения образец, каким и стал последний, четвертый, пример.
Надеюсь, что при всех недостатках работы, рассчитанной все же на читателя не слишком литературоведчески подготовленного (каков и есть сам я), но интересующегося, удалось не только более-менее логично, но чуть-чуть даже художественно взглянуть на предмет, который в специальной литературе сухо именуется – сложным, транслитерированным с французского языка - термином анжабеман.
The nagging gnat
(from S. Michalkov)
Became the Gnat a poet.
(He’s learnt to sting in rhyme.)
With his proboscis sounds through,
He tests the patience in the Zoo:
He stings above the Ox’s ears
And spins around the Horse’s knees,
Succeeds on Goat’s bald to sit.
The insolence injurious midge.
That would have proceeded till now.
Had not he been caught by the Sparrow.
A Gnat occasionally happens
To be an Eagle in the skies.
For he got the wings
With which he flies.
Назойливый комар
Комар поэтом возомнил себя.
(Пищать он в рифму научился.)
И вот, что было сил в свой хоботок трубя,
Терпение зверей испытывать пустился.
Покоя нет от комара:
Подумать, вредная какая мошкара –
С утра до вечера вокруг ушей кружится
То над Волом, то над Конем,
То, обнаглев, Козлу на плешь садится
И все в свою дуду дудит не надудится!
Не знаю, сколько бы могло такое длиться,
Когда б однажды днем
Он не был пойман Воробьем…
Бывает, что Комар Орлом себя считает,
Поскольку крылья есть, и он на них летает.
(Сергей Михалков)