Вскоре возвратился и Димитрий. Улыбаясь рассказывал:
– Замучился я с ними. А сами они еще больше замучились. Седлами себе в первый же день так мозоли набили, что ни сидеть, ни ходить не могли. На Кардываче дождь, вымокли, перемерзли, коньяком отогревались. От Кардывача больше пешком шли, на Карантинной поляне по болотам опять ноги промочили, один чуть не заплакал. А когда лошадей отпустили, по Лашипсе с рюкзаками пошли – задыхались даже на спуске – больные сердца у всех. Перессорились, друг друга ругали, меня ругали...
– Ну, а работали они все-таки? Измеряли, записывали?
– Я, конечно, не все понимаю, но мне кажется, ничего они не работали. Один фотограф у них много снимал. А зато, знаешь, как нам повезло? Теперь от Рицы не надо больше ходить через перевалы как раньше. От озера прямо вниз по Юпшаре тропу проложили мосты построили. И мы и первые по этой тропе прошли.
Димитрий меняется в лице, словно касаясь чего-то волнующе-торжественного, и необычно прочувствованно говорит:
– Ты знаешь, Юрий. Я в этих горах вырос, привык к ним. Иногда удивляюсь, чему туристы радуются, когда кругом все обыкновенно. А тут и меня поразило. Такого красивого ущелья, как Юпшара, я ещё не видел. Ты его обязательно погляди.
Подобное признание значило немало. Я знал, что Димитрий выделялся среди проводников и памятью, и той внутренней культурой, которая позволяла ему давать пояснения туристам на уровне не ниже иного экскурсовода.
И вот теперь он сумел так взволнованно рассказать о новой, небывалой красоте, о ее особом значении среди привычной и неудивляющей живописности!..
Так в моей жизни прибавилась еще одна мечта – Юпшара.
ОБЕЗЬЯНЬЯ ТРОПКА
Лишь в середине сентября Энгель отпускает меня на семь дней в маршрут на Кардывач и Рицу. Он понимает, что это будет не прогулка, он уже знает цену глазомерным съемкам и хронометражу маршрутов.
Компаньонов себе не выбираешь, радуешься, что нашлись попутчики. Кто они? Молодой инженер Всеволод – шатен, вид спортивный. Симпатичная сероглазая стриженая блондинка Лена в защитной гимнастерке, брюках и тюбетейке. Она моих лет, а уже аспирантка университета, биолог. Держится подкупающе просто, не напоказ. Мрачноватый корреспондент ленинградской газеты Гоша с унылой женой Сюзей (от имени Сюзанна, крайне неподходившего этому невзрачному и обиженному на весь свет существу). Пятый – проводник, грек Юра Георгиади, при лошади.
Вышли хмурым утром. Горы в низко надвинутых облачных шапках. Дождь начался, едва мы миновали Сланцевый рудник. Супруги нахмурились и скисли, но сразу же выяснилось, что мы с Всеволодом и Леной образуем неунывающую часть группы, и пессимистов это сдерживало.
В одном месте проводник уходит с лошадью вверх по зигзагообразной тропе, преодолевающей небольшой – метров двести – отрог; мы же идем берегом Мзымты по ясной тропке, которая взбирается всего на десяток метров над водой и... обрывается у крутого откоса. На нем видны подобия ступенек, наклонных и скользких, и прямо из грунта выступают обнаженные размывом горизонтальные корни деревьев, словно перекладины лестницы.
Надо показывать пример. Приседаю, хватаюсь за грязный пружинящий корень и, вытягиваясь на нем, спускаю ноги в поисках приступки. Затем перехватываю руками следующий книзу корень. Смотреть вниз неприятно, того и гляди закружится голова, а надо и взглядом нащупывать очередные ступеньки.
Легко и уверенно спустились Лена и Всеволод. А Гоша с Сюзей вступили в затяжной спор – кому лезть первым. Гоша доказывал, что первой должна лезть жена – покинуть ее наверху одну ему не позволяет этика. А Сюзя настаивала, чтобы первым лез Гоша, подавал бы ей руку и поддерживал бы ее. Пришлось карабкаться к ней навстречу и заменить собой Гошу в качестве страхующей подпорки. Сюзя дрожала, как осиновый лист. Чем менее решительно она ступала на мокрые уступчики, тем сильнее скользили ноги.
К общему удивлению, пожалуй, даже больше, чем она, на этой «лестнице» дрожал Гоша. Его тоже пришлось встречать, ловить за щиколотки и прижимать ему башмаки к грунту.
Спущенные таким образом супруги вместо благодарности разворчались в мой адрес: сотрудник турбазы, а повел живых людей по такой обезьяньей тропке!..
«Обезьянья тропка»... Это выразительно. Пожалуй, так и отметим это место на чертеже.
Как важно пройти весь маршрут самому! От Димитрия я об этой каверзной тропке не слыхал. В письмах туристов лишь раз было шутливое упоминание о висении какого-то толстяка на корнях. А ведь при плохой погоде и на таком пустяковом месте могут быть аварии.
НАРЗАНЫ
Мост через Пслух. Давно ли под Псеашхо я видел жалкие истоки этой речки, сочащиеся из перевальных болотец? А сейчас это вздутая дождем, хмуро рычащая порожистая река, полная кофейно-пенистой жижи.
За небольшим хребтиком поселок из балаганов. Высотомер показывает 650 метров над морем. Для пастухов это слишком низко. В лесной зоне на такой высоте не бывает обширных пастбищ. Оказывается, это народный курорт – курорт на углекисло-щелочном источнике. Пятнадцать фанерно-драночных шалашей, в них дымят очаги, на нарах сидят и лежат старики, старухи, люди средних лет. Многие пришли издалека, с побережья, – жалуются на печень, на желудок. Все они верят в чудодейственность «нарзана». Воду пьют, в ней же купаются. На костре накаляют большой камень, бултыхают в корыто, и он нагревает воду. Парятся в нестерпимо горячей ванне.
Источник сочится рядом. Дебит его скромен, но на небольшой поселок воды хватает. Достаем кружки и пьем. Вода типа боржома, в меру газированная.
Пережидать ли дождь в балаганах? По мнению хозяев, ненастье затяжное. В сухомятку перекусив, решаем двигаться вперед.
Утомительный скользкий подъем выводит на поляны с высокой травой и одичавшими грушевыми деревьями. Это Грушевая поляна – одно из самыми верхних черкесских аулищ: высота здесь более тысячи метров над морем.
До сих пор нас поливало сверху, а в траве полян мы сразу же промокли с головы до ног. Башмаки так хлюпали, что можно было шагать вброд через любой ручей, не ища сухих переправ.
Тропа повела косогором, вверх по долине Мзымты, но высоко – метров триста-четыреста над рекой. Упрямо, даже под дождем, веду записи в почти раскисшем блокноте, вычерчиваю путь на кроки, записываю измерения.
Как, наверное, хороша эта тропа в ясный день: за Мзымтой должны проступать сквозь лес дальние вершины Аибги, а может быть, уже и Агепсты? Но видим только моросящую муть. Надоедливо чередуются мелкие подъемы, спуски, броды. Час, два, четыре...
Наконец шум Мзымты приблизился. Проводник показал на тропку, юркнувшую вправо – к знаменитому Энгельмановскому нарзану, который раньше даже прозван был Царским за высокое содержание газа и щедрый дебит. Уговариваю товарищей, как мы ни устали, зайти к источнику. Гоша с Сюзей предпочли шагать за проводником не сворачивая. Мы же втроем идем к источнику.
У стремительных мутных вод Мзымты ржавые камни с железистыми натеками от минеральной воды. В небольшой ямке кипит энергичный ключ, и в его воде разбегаются серебристые пузырьки углекислоты. Пьем из ладоней, каждый закашливается от бьющего в нос и в легкие газа. Да, это не пслухская водичка. Недаром Энгельмановский нарзан когда-то так славился.
Мне доводилось читать, что камни вокруг источника бывают засыпаны трупами насекомых, задохнувшихся в углекислом газе, который заполняет впадинку. При нас ничего подобного не было:может быть, смыл дождь?
Возвращаемся на тропу. Лес расступился и дал место пастбищам, раскинувшимся во всю ширину дна просторной долины Мзымты.
Бот она какая, Энгельманова поляна! {* Названа так но имени землемера Энгельмана}. Мы ее видим ненастную, а с нее должны открыться совсем новые горы...
У длинных строений молочной фермы эстонского колхоза пасется наша уже развьюченная лошадь. Скота вокруг не видно, он сейчас выше – на Тихой речке. На ферме всего двое жильцов. Нас гостеприимно встречают, приглашают к очагу, показывают место на сеновале для ночлега.
В накрытых клеенками вьюках вещи остались сухими. В считанные минуты Всеволод и Лена достают фуфайки и запасные штаны, надевают сухую одежду и весело выжимают намокшую. Стараюсь не отставать от них и через пять минут чувствую себя согревшимся и взбодренным. Лена, никого не спрашивая, уже укрепляет над очагом кастрюлю с водой для супа, а Всеволод раздувает рядом второй костерок, натягивает над ним веревки. Развешиваем мокрые вещи. Скоро от них повалили клубы пара. Рисовый суп с мясными консервами – такой густой, что ложка стоит, – кажется нам чудом кулинарии. Угощаем хозяев, а от них получаем кружок влажного самодельного сыра.
У очага сидят нахохлившиеся супруги. Они пришли сюда за полчаса до нас, но все еще не сняли с себя мокрую одежду. Когда мы пришли, они спешно, всухомятку, что-то дожевывали и смущенно прятали бумажки из-под шоколада. Мы уже устроились спать на ароматном сеновале, а они только теперь решились переодеться. Сушить вещи вообще не захотели: «Зачем, когда завтра все равно все промокнет?»
Ночью не раз просыпаюсь от ворчливого шепота: все спят, только эти двое вертятся с боку на бок и точат друг друга за неудобства ночлега.
Невольно сопоставляю поведение двух своих новых друзей, видимо, бывалых туристов, их находчивость, непринужденную веселость с поведением... не только Гоши и Сюзи, но и со своим собственным в недавнем походе на Псеашхо. Теперь я вижу, как можно и нужно делать радостными даже ненастные походы.
НАСТОЯЩЕЕ ГОРНОЕ ОЗЕРО
Мир опрокинут, сломан надвое
Бездонной ёмкостью зеркал.
Утро пасмурное, но облака реже, разрозненнее. Идем по высокотравью и, хотя дождь почти закончился, намокаем снизу по пояс, двигаясь в высокой мокрой траве: логика Гоши торжествует?
Среди пересекаемых нами ручьев выделяется один – белопенный, удивительно круто падающий – его воды скачут, грохочут камнями. На мой вопрос о названии ручья Георгиади отвечает:
– Сумасшедшая речка {* Ее старинное название – Ариеш}.
Поляны, перелески. Вот место недавно разобранных балаганов. Пастухи недаром снимаются с горных пастбищ в начале сентября – знают, что тут их может застать снег.
Мокро, холодно, но уже километров через десять награда: вылившиеся на нас облака исчезают, как волшебные занавесы в «Синей птице», – и вот он перед нами, парад гор в верховьях Мзымты – ослепительный, сверкающий.
Георгиади прозаически роняет:
– Нас дождик мочил, а на горах снег выпал.
Ну, конечно, это же новый снег, такой же пронзительной белизны, какую я видел позапрошлой осенью. Сейчас в слепящее серебро оделись вовсе неведомые мне вершины и ближе всех громада Агепсты с ледником Хымс-Анёкё, распластанным по ее склону, как шкура белого медведя.
Мы на большой поляне. Здесь Мзымта сливается из двух истоков. Видный нам справа (а по течению он левый) – течет из-под горы Ацетуки и называет Азмыч {* По-разному называет эту у разноплеменное население Черноморья – абхазы, эстонцы, греки, имеретины, армяне – Азмыч, Бзыч, Мзымта-Мзыч, Адзмыч, а в труде А. Л. Рейнгарда она же по недоразумению названа Лаишпсе}. А видный левее (по течению он правый) – это и есть собственно Мзымта. В ее истоках сплошной скалистый барьер из белоснежных вершин – каким же сокровищем должно оказаться притаившееся под ними горное озеро?
К устью Азмыча мы завтра вернемся с Кардывача, так как именно отсюда ведет тропа на Ахукдарский перевал к Аватхаре. Услыхав об этом, Гоша спрашивает:
– А стоит ли заходить на Кардывач? Заночевали бы прямо здесь – дюжина километров экономии!
Для чего же тащится с нами этот человек? Чего он хочет от путешествия, если, находясь всего в шести километрах от одной из главных целей нашего похода, может думать о том, чтобы на Кардывач даже не взглянуть?! Конечно, протестуем. Сюзя и та его не поддерживает – наверное, из духа противоречия...
В высокой траве то и дело раздается шуршание – какие-то существа, выбравшиеся после ненастья на тропу погреться на солнышке, уступают нам дорогу. Георгиади уверяет, что это змеи и, словно в подтверждение своих слов, неожиданно останавливает лошадь, наклоняется и с размаху грохает во что-то камнем. Второй удар, третий. Подбегаем и видим извивающееся тело яркой змеи с размозженной головой. По спине вместо зигзага, свойственного обычным гадюкам, бежит полоса оранжевых ромбов. Это знаменитая красная кавказская гадюка – гадюка Казнакова. Я уже не раз рассказывал туристам, что от ее укусов погибает немало скота. Животные гибнут не столько от общего отравления, сколько от отека дыхательных путей. Георгиади стоит над поверженной гадиной в позе Георгия Победоносца и рассказывает известные ему случаи смертельных укусов. Гоша и Сюзя в ужасе спрашивают, как же теперь быть... Он успокоительно отвечает:
– На вас змея сама не нападет, она уходит. Вы слышите, они нам дорогу дают? Не надо им только на хвосты наступать.
– А за что же они коров кусают?
– А корова их мордой тычет, когда траву ест, – вот змея и защищается.
Не утешить ли Гошу и Сюзю, что их никто не укусит в лицо?
Все ближе грозные кручи, образующие амфитеатр. На дне чаши и должно прятаться озеро. Лес уцелел только на склонах, не подверженных лавинам, а такие склоны тут встречаются редко. Под ногами появляется выпавший вчера и еще не стаявший снег.
Тропа подводит к совсем тихой и маленькой Мзымте. Рядом ее исток. Идем вброд, не разуваясь – ноги все равно мокры. В ледяной воде новорожденной реки их обожгло и заломило. А впереди уже видна полоса неправдоподобно резкого синего цвета, ни на что окружающее не похожая, словно испускающая самостоятельный свет. Бегом к этой сини! Замираем, очарованные, подавленные.
Глубина, тишина, прозрачность. Синева самодовлеющая, неведомо откуда берущаяся, заставляющая голубеть серые камни на дне. Синева, усугубленная белизной прибрежных полян, покрытых снегом.
Местами к воде склоняются кусты и деревья. С гор струятся нити водопадов. На той стороне водоема виден бурный поток, впадающий в Кардывач из глубокой долины. Этот поток сразу же хочется назвать Верхней Мзымтой. Его долина неподалеку от озера скрывается за кручами горы, которую Георгиади назвал Лоюбом.
Гляжу на карту и перестаю понимать. Ничего похожего на долину Верхней Мзымты на карте нет. Прямо от Лоюба на юго-восток вплотную к Кардывачу показан сплошной, ничем не прерываемый фронт скалистых круч. Мы же видим, что в этом барьере есть брешь – глубокая, изгибающаяся верховьями на север долина Верхней Мзымты!
Мокрые, притопываем на нестаявшем снегу. Но разве превозможешь такой обжигающий холод.
И у Всеволода и у Лены, когда они смотрят на Кардывач, удивительно голубеют серые глаза. Георгиади даже не торопится развьючивать лошадь. Застыли и Гоша с Сюзей – вот уже десять минут они, такие же иззябшие, как и мы, стоят, прикованные к таинственной бирюзе. Стоят и – это надо оценить! – не точат, не попрекают друг друга. Наверное, Гоша понимает теперь абсурдность своего предложения – не заходить на Кардывач...
В те годы на озере существовал сарайчик – «лагерь» заповедника (позднее его разрушило лавиной). Здесь пришлось все делать самим – не было ни пылавшего очага, ни запаса воды. В числе прочих «нарядов» прозвучал и такой:
– Гоше и Сюзе – за топливом!
Они покорно исполнили повинность.
Снова костер, варка, выжимание и сушка одежды, ночь в холодном приюте у почерневшего озера. Это был первый вечер и первая ночь, когда никто не ворчал.
ЗАГАДОЧНЫЙ СЛЕД
В дальнейший путь мы решили отправиться после полудня – ведь от Аватхары нас отделяло всего восемнадцать километров. А с утра можно было осматривать Кардывач. Однако выяснилось, что Сюзя пересушила туфли, они скрючились и трут ноги. А Гоша пропек над очагом до дыр свои штаны. Взаимные упреки супругов заняли у них всю первую половину дня. Поэтому идем вокруг озера только втроем, с Всеволодом и Леной.
В полевой сумке со мною путешествуют и кое-какие записи, среди них конспекты статей инженера Сергеева и Евгении Морозовой о Кардываче. Верхнюю Мзымту эти авторы упоминают, но не называют. Есть намеки и на неточность карт. Скалистая громада, высящаяся над озером с северо-востока, называется Цындышха. На карте имя отсутствует. С востока вздымается массив Карывач – узел, в котором к Главному хребту примыкает Ахукдарская перемычка – водораздел Мзымты и Бзыби. С северо-запада поднимается - Лоюб. Все это гиганты по три тысячи метров высотой и выше (а зеркало озера лежит на уровне 1860 метров). Только на юге встает более низкий (два с половиной километра), похожий на каравай, луговой массив с лесистым нижним склоном. Сергеев называет этот массив Кутехеку. Где-то через него есть прямой путь на Аватхару.
Уже на пути вокруг озера мы увидели на снегу крупный человеческий след. Кто-то шел по направлению к Верхней Мзымте. А мы-то думали, что мы здесь одни. Но кого же еще и что заставляет шагать по таким снегам?
Пытаясь разгадать тайну, обошли озеро справа и оказались на противоположном его берегу. Прямо за озером встала Агепста, и в водной глади опрокинулась вся ее громада с белой кошмой ледника в центре.
А что если немного подняться по заснеженному склону? Дорога сырая и скользкая, но мы вознаграждены.
Как важно увидеть красивое место сверху, обнять его единым взглядом! Кардывач под нами – вот он, весь виден: стеклянный пятиугольник с немного вдающимся в озеро лесистым мыском. Как странно позеленела и потускнела, стала задумчиво-матовой его зеркальная гладь. Тихий исток Мзымты. Ровный далекий шум водопадов. Белизна молодых снегов.
Осторожно спускаемся. Под снегом таятся коварные острые камни. Падать нельзя. Хвататься руками за траву неприятно – на ней рыхлый и мокрый снег. Местами он, осыпаясь, образует игрушечные лавинки: налету нарастают большие шары – совсем как при зимних мальчишеских играх.
У Верхней Мзымты мы снова встречаем свежий след. Человек совсем недавно, не позднее сегодняшнего утра, прошел один вверх по долине. Кто это? Охотник? Но ведь на территории заповедника не должно быть охотников!
Спускаемся к озеру, не теряя следа. Посмотрим, откуда он ведет. Это уже интересно: совсем не то, что читать о следопытах в книжках. Шаг за шагом по берегу. След исчез. Отыскиваем его в стороне от берега неподалеку от вдавшегося в озеро мыска с ручьем. След спускается к воде прямо с горы из кустов. Следовательно, он ведет со стороны Абхазии, с Кутехеку...
Я слышал, что заповедник вынужден бороться с браконьерами, но в душе как-то не верил: думалось, кто же станет нарушать закон, чтобы добыть какого-то тура...
Но след был реален и шел с незаповедной территории. Да, наверное, это и был браконьер.
У БУДУЩЕГО КУРОРТА
Возвращаемся к устью Азмыча – здесь еще один брод через Мзымту. Держимся левых троп, чтобы не уйти к болотам Азмыча по Ацетуку. Но и тут болот достаточно. Наши ноги третий день мокры, а болота Карантинной поляны {* Здесь в старину существовал карантинный пост, наблюдавший за передвижениями стад на границе России с Абхазией. Ахукдарский перевал назывался в те времена Сухумским. Теперь это название отмерло; в Сухуми тут никто не ходит} после дождей покрылись непросыхающими лужами.
Ахукдарский перевал, превышающий две тысячи метров, был тоже под снегом. Отсюда открылась вся долина Мзымты и бастионы ее левобережья от пирамид Ацетуки до «шишек» краснополянской Аибги. Все это снежное, блистательное...
На лице Гоши растерянное восхищение – он впервые на высоком панорамном пункте.
А впереди? Новый мир хребтов, искрящихся снегами. Глыбы Аджары на Главном хребте. Изолированный конус Анчхо. Под ним еще один перевал на продолжении старой Сухумской тропы ведущей через легендарную долину Псху. Рядом множество неведомых гор – все это бассейн Бзыби. В нем где-то правее таится загадочная Рица...
Но лучшее внизу. Прямо у ног, в обрамлении пихтовых склонов лежит перед нами приветливая луговая долина Аватхары – цель дневного перехода. Как приятно спускаться в этот зеленый уют с мокрых снежных гребней! Крутой недолгий спуск криволесьем и лесом – и вот уже одна за другой светлые травянистые поляны, каждая манит встать на ней лагерем, задержаться надолго. Правее за речкой Аватхарой, подобный пслухскому, народный курорт – поселок из балаганов. Здесь из-под земли бьет аватхарская «живая вода», целительный боржом. Его уже успешно испробовали на желудках больных в прибрежных санаториях. Воду туда привозили вьюками в бутылях по далеким тропам.
В поселке смешение языков: абхазы, армяне, греки. Реку все называют по-разному: одни – Аватхара, Аватгара, другие – Уатхара, Одохара и Вадагара. На карте стоит совсем нелепое «Ават-Гора» – результат явной опечатки. Еще больше разночтений у названия перевала и пика Анчхо. Одни его называют коротко «Чхо», другие «Ачха», а кто-то произносит это название настолько в нос, что оно напоминает громкое чихание.
Чтобы подойти к поселку и источнику, нужно пересечь Аватхару по кладке шириною в одно бревно. Это возмущает Гошу и Сюзю, и они с негодованием отказываются заходить к источнику.
– Боржом мы пили и в киосках.
Переходим реку одни и выпиваем по кружке кисловатой газированной воды. Спрашиваю первого встречного старика, помогает ли лечение?
– Помогает, хорошо помогает.
– От каких же болезней?
– Против всего помогает. Против сердца помогает, против желудка помогает.
Неподалеку от источника колода, прикрытая буркой, из-под которой пробивается пар. Всеволод заглядывает под бурку и смущенно отходит: там сидит голый старик, принимающий горячую целебную ванну. Воду в корыте здесь нагревают так же, как и на Пслухе, – накаленными камнями.
Оглядываю долину. Уют, приволье. Гипрокуровцы должны были бы запланировать здесь новую здравницу. Как будет выглядеть в будущем долина Аватхары, превращенная в курортную местность? Где пройдет шоссе? Как встанут коттеджи, ванное здание? Наверное, вот здесь, под пихтами: лес высокоствольный – значит, лавин тут не бывает {* Об этом скороспелом и наивном заключении, которое позднее сделали и строители курорта, я еще с горечью вспомню двадцать летспустя}...
Впереди за сужением долины шумит более крупная река. Это Лашипсе.
Ночуем под пихтами у костра. Снова сушим обувь, промоченную еще в снегах перевала.
В ДЕБРЯХ ЛАШИПСЕ
От устья Аватхары Георгиади с лошадью отправляется назад.
Тропа вдоль Лашипсе изобилует такими кручами, что вьюкам здесь не пройти. Видно, что никто ее не трассировал, провели как попало, напролом. Пересекаем множество ручьев – обувь снова мокра.
Теперь мы сами навьючены всеми пожитками. Увесистые рюкзаки напоминают о себе и когда перелезаешь через упавшие стволы пихт и когда подтягиваешься на руках при подъеме на скользкие взлобки. Уже не один час длится этот утомительный путь.
На большом буке огромная зарубка и на ней следы старинной каллиграфической надписи. Часть ее уже заплыла корой, и можно прочитать только обрывки слов:
«едиция К.К.Г.
вьючную т
Рица
Б».
На коре различима заплывшая дата: 1913, VII.
Конечно, нехорошо расписываться на коре. Но это была запись экспедиции о постройке тропы – своего рода мемориальная доска. Мы как бы принимаем эстафету у людей, которые с топорами и пилами прорубали здесь двадцать один год назад первую тропу через дебри, у людей, которые уже тогда стремились к Рице, любили и изучали эту природу.
Что означает «К. К. Г.»? Вспоминаю, что встречал в библиографиях упоминание о «Записках Крымско-Кавказского горного клуба». При сокращении это название и дает «К.К.Г.К.» Последнее «К», вероятно, заросло корой.
В суженной части долины седая от пены Лашипсе бесится на порогах. Лес становится реже, а дно долины ровнее. Прогалины заполнены чащами рослых папоротников, «листья» которых – вайи – так огромны, что могут укрыть и пешехода и всадника.
Всем бы хороша долина Лашипсе: могучи ее древние леса; взгляд уходит в зенит, если хочешь увидеть верхушку пихты; густ подлесок с глянцевой вечнозеленой листвой. Только нет ни одной площадки с широким обзором – ни на ближние кручи, ни на дальние дали. А когда выходишь на папоротниковые поляны, то и вовсе с головою ныряешь в них, как в зеленые озера, – не видишь ничего, кроме колышущихся опахал, а в небо глядишь, словно из подводного мира.
Озеро открылось совсем неожиданно, темно-зеленое, гордо спокойное. Предугадать его существование можно было только по тишине впереди – все время шумевшая справа от нас Лашипсе здесь, словно захлебнувшись водами Рицы, смолкала.
РИЦА
И снова чудится и снится,
И никакие сны не лгут,
И островерхих пихт ресницы
Немое оно стерегут.
Мы на Рице. Долгожданное свершилось. Рюкзаки сброшены, и мы в оцепенении смотрим на открывшуюся нам черно-зеленую гладь. Как она отличается от откровенно синего Кардывача! Как непроходимо круты ее лесистые, поросшие пихтами берега! Склоны под сорок-пятьдесят, а то и под семьдесят градусов обрываются прямо в воду. Из озера вдоль берегов торчат пни и коряги – что это? Затопленный при образовании озера лес? Не только кипучая Лашипсе захлебнулась озерной водой. Вся долина затоплена озером, словно подпруженная, ушла под его воды со всеми своими скатами и кручами и затаилась там, на невидимом дне, как сказочный Китеж...
Отмелое прибрежье лишь там, где пойма Лашипсе упирается в озеро. Вот даже крохотный пляжик. На сыром гравийном грунте шагают пятерни округлых следов – медведь приходил на водопой.
Безлюдье, тишина. Мир совершенно новых красок, запахов, звуков. Еле всплескивается у уреза воды бахромка легкой ряби. Нет-нет и стрельнет что-то среди глади, и по воде расходится круг – это играет форель.
Переглядываемся и невольно улыбаемся. Какие мы счастливые и как мы сейчас благодарны один другому. Усталые, с мокрыми выше колен ногами, уже начинающие знобко дрожать, как мы награждены сейчас за дни нелегкой дороги, за дожди и снега. У Лены, когда она смотрит на Рицу, совсем не серые и не голубые, а зеленые, немножко русалочьи глаза...
Первое оцепенение кончилось. Теперь за костер, чтобы вызвать лодку.
В самой левой части поймы видно постоянное место сигнального огня, а под ближайшими пихтами – лагерные «плацкарты». Здесь ночуют те, кто не дождался лодки.
Всматриваюсь в карту. На ней картина еще невероятнее, чем на Кардываче. Солнце клонится к западу, и нам видна через все озеро полоса закатного блика. Значит, Рица простирается с востока на запад. Почему же на карте она вытянута строго по меридиану?
Не прошло и часа, как в дальней части озера показалась лодочка с одиноким гребцом. К берегу причалил вооруженный охотничьим ружьем пожилой абхаз, неожиданно отрекомендовавшийся «комендантом озера».
Лодка с трудом вместила нашу группу. Всеволод сел на весла, и началось совсем новое удовольствие – скользить по зеленой глади, по отражениям дремуче-лесистых гор, следя за меняющимися очертаниями прибрежных круч. Сразу же справа открылась крутосклонная лощина с пенистым ручьем, падающим к Рице каскадами.
Вдоль берегов были видны новые и новые пни, торчащие прямо из воды. Хозяин лодки, имя его Диго, говорит, что не все они коренятся в дне. Есть и стволы, свалившиеся в воду при обвалах: они как бы поставлены на якорь грузом грунта и камней на их корнях.
Тихо всплескивают весла. Какая баркарола передаст это упоение, этот отдых?
Плывем близко-близко к северному берегу озера. Вдруг Диго вскидывает ружье, прицеливается в сторону лесного склона и стреляет, когда мы еще ничего не успели различить. У устья следующего ручья что-то метнулось в кустах. Подгребаем к берегу. Диго выскакивает и бегом устремляется в чащу. Через две минуты он появляется с еще продолжающей вздрагивать серной на плечах. Он кидает тушу в лодку и без того уже предельно нагруженную. Рогатую головку, из которой хлещет кровь, опускает в воду, и теперь за лодкой тянется красный след.
Какою глушью встретила нас Рица! Серны и медведи ходят на водопой... Выстрел Диго прозвучал резким диссонансом в этой тишине. Больно было видеть умирающее животное. Сказочно замкнутый мир Рицы так соответствовал понятию «заповедник», казалось таким естественным, что человек обязан обеспечить неприкосновенность этой природы. Потом мы узнали, что Рицынский заповедник на бумаге уже существовал. Однако мы видели, как соблюдал эту «заповедность» сам лодочник-комендант.
На западе открылась совсем неожиданная картина. Нам стал виден противоположный конец озера, к которому примыкала более светлая по сравнению с пихтовой зелень соснового леса. А над Сосновой рощей высился страшный отвес – огромная двугорбая гора, ее словно топором обрубили по фасаду, обращенному к озеру. Ничего похожего на нее не было на всем Западном Кавказе. Сколько сотен метров в этой пепельно-серой стене? Над отвесом правой горбины виднелось наклонное плато, белое от молодого снега. На гребне левого горба торчал пальцевидный останец.
– Смотрите-ка, гора показывает кукиш: поди-ка влезь, – шутит впервые проявляющий склонность к юмору Гоша.
– Как называется эта вершина?
– Пшегишхва, – отвечает Диго.
– А вон то – Ацетаква {* Абхазское произношение имеющегося на картах названия Ацетука}.