Большое общество пропаганды 5 глава

Инквизиция Муравьева прежде всего учинила расправу над кружком «ишутинцев», из которого вышел Каракозов. Муравьев клялся «скорее лечь костьми, чем оставить не открытым это зло»[200], не ведая, конечно, о том, что его клятва окажется пророческой. Он сам допрашивал перед казнью Каракозова — допрашивал и грозил: «Я тебя живого в землю закопаю!»[201]. Но 31 августа 1866 г., не успев открыть все «зло», он скоропостижно умер, и его закопали на день раньше, чем Каракозова. «Задох­нулся отвалившийся от груди России вампир», — облегченно сообщил об этом Герцен[202]. /96/

Муравьева не стало, но дело его довели до конца другие «вампиры». Каракозова повесили без церемоний. Над Ишутиным проделали церемонию повешения, но не повесили (про­держали его на эшафоте в саване и с веревкой на шее 10 минут, а потом объявили о замене виселицы каторгой; палач, снимая с него веревку, ухмыльнулся: «Что, больше не будешь?»)[203]. На каторгу, в сибирскую ссылку, за решетку в Петропавловскую крепость были упрятаны и десятки других (действительных и предполагаемых) «соумышленников» Каракозова. Верши­лось, по словам Герцена, «уничтожение, гонение, срытие с лица земли, приравнивание к нулю Каракозовых»[204].

Александр II подталкивал суд к вынесению «ишутинцам» максимально жесткого приговора. 20 августа 1866 г., когда еще не был объявлен приговор 1-й группе обвиняемых из 11 чело­век, П.А. Валуев записал в дневнике: «Утром был у меня Тре­пов (петербургский обер-полицмейстер. — Н.Т.). Он занят при­готовлением 11 виселиц, повозок, палачей и пр. Все это — по высочайшему повелению. Непостижимо! Суд еще идет. Всего 11 обвиняемых — и уже 11 виселиц!»[205]. Только председа­тель суда (и, кстати, председатель Комитета министров) кн. П.П. Гагарин удержал своих коллег от чрезмерной жесто­кости: суд удовольствовался одной виселицей. Александр II не преминул выразить Гагарину свое недовольство: «Вы постановили такой приговор, что не оставили места моему милосердию»[206].

Покончив с «Каракозовыми», реакция набросилась на тех, кто не имел к ним никакого отношения. В стране воцарился «белый» террор. Рескрипт Александра II от 13 мая 1866 г на имя кн. П.П. Гагарина призвал все власти «охранять русский народ от зародышей вредных лжеучений»[207], т.е. душить в зародыше /97/ оппозиционные, демократические идеи. Для этого царь решил сильнее прежнего опереться на губернаторов, а заодно и усилить губернаторские кадры: за два года, с апреля 1866 по апрель 1868, он заменил 29 из 53-х губернаторов более способными бдеть и душить. Главным же инквизитором империи стал новый, с 10 апреля 1866 г., шеф жандармов граф Петр Андреевич Шувалов (1827-1889 гг.).

Личный друг Александра II и «верховный наушник»[208] при нем, Шувалов фактически возглавил правительство. Самого царя он подчинил своей воле, эксплуатируя его страх перед «крамолой» после выстрелов Каракозова и (6 июня 1867 г. в Париже) польского эмигранта Антона Березовского[209]. Царские министры свидетельствовали, что Шувалов «запугал государя ежедневными своими докладами о страшных опасно­стях, которым будто бы подвергаются и государство, и лично сам государь. Вся сила Шувалова опирается на это пугало»[210]. Пользуясь этим, Шувалов прибрал к рукам почти всю внутрен­нюю политику, а ее сердцевиной сделал гонения на «крамолу» и вообще на всякое инакомыслие. Уже в 1867 г. Ф.И. Тютчев написал о нем:

Над Россией распростертой

Встал внезапною грозой

Петр по прозвищу четвертый,

Аракчеев же второй[211].

Встав «над Россией распростертой», Шувалов позабо­тился об усилении карательного аппарата столицы. Военный /98/ генерал-губернатор, «гуманный и деликатный»[212] кн. А.А. Суво­ров был уволен, и самая должность его, не подконтрольная шефу жандармов, упразднена. А гражданским губернатором Петербурга, вместо Льва Николаевича Перовского, стал быв­ший орловский губернатор граф Николай Васильевич Левашов «личный друг Шувалова, человек характера невыносимого, раздражительный, вечно злобствующий»[213].

Впрочем, не только в столице, повсюду на первый план вышли чинодралы того типа, который в дневнике П.А. Валуева «диагностирован» так: «государственные татары», «смесь Тохтамышей с герцогами Альба»[214]. «Страшно становится, — сокру­шался по поводу «шуваловщины» военный министр Д.А. Милю­тин, — когда подумаешь, в чьих руках теперь власть и сила над судьбами целой России»[215]. Так, либеральный министр народ­ного просвещения Александр Васильевич Головнин (сын выдающегося мореплавателя, адмирала и академика В.М. Головнина) был смещен, а его место занял (по совместительству) обер-про­курор Синода мракобес Д.А. Толстой — этот, по определению А.Ф. Кони, «злой гений русской молодежи»[216], о котором даже такой ретроград, как барон М.А. Корф, с отвращением говорил, что он «вскормлен слюною бешеной собаки»[217].

С 1866 г., по мнению осведомленных и наблюдательных современников, «тайная полиция начинает самодержавно царить над Россией»[218], норовя «обшуваловить»[219] страну. /99/ Обычными стали повальные обыски и аресты всех заподозренных (например, в том, что некто сказал что-то кому-то много лет назад). Любое свободное слово, любое инакомыслие преследовалось. Были закрыты лучшие отечественные журналы «Современник» Н.А. Некрасова и «Русское слово», идеолог которого был Д.И. Писарев. «Да ведь это на бумаге напечатанные Каракозовы своего рода, и их любит публика», — так мотивировало цензурное ведомство закрытие журналов[220]. Да и всю вообще печать, по признанию П.А. Валуева, «кроили, как вицмундир»[221]. Символом отношения верхов к печати стал тогда собачий намордник.

Изобретательность реакции в борьбе против крамольного инакомыслия (нигилизма) не знала границ. Высочайше запрещено было носить мужчинам длинные волосы, а женщинам — короткие; нарушение этого запрета влекло на первый случай подписку в том, что виновные впредь «сих отличительных признаков нигилизма носить не будут», а в повторном случае — арест и ссылку[222]. «Обвинялся всякий, — писал о том времени М.Е. Салтыков-Щедрин. — Вся табель о рангах была заподо­зрена. Как бы ни тщился человек быть «благонамеренным», не было убежища, в котором бы не настигала его «благонамерен­ность», еще более «благонамеренная»[223]. То была вакханалия реакции, ее победное гульбище...

Как могла 13-летняя Соня Перовская воспринять столь зловещие перемены в стране, которые после выстрела Кара­козова затронули всех и вся, включая и царский двор, и ее семью? Конечно, она тогда многого еще не знала и далеко не все понимала. Но если учесть, во-первых, ее не по годам серьезное /100/ отношение к жизни, а во-вторых, ту политическую информа­цию, которую она почерпнула в семье декабриста А.В. Поджио, можно предположить, что Соня в тот год и слышала, и видела, и, главное, поняла в калейдоскопе событий немало. Допускаю, что она была наслышана о казни Каракозова 3 сентября 1866 г. (на второй день после того, как ей пошел 14-й год), да и могла бы увидеть казнь, но, по всей вероятности, родители не позво­лили дочери смотреть на такое зрелище.

Дело в том, что казнь Каракозова (по обычаям того вре­мени, публичная) собрала множество зрителей. Такой ее очеви­дец, как И.Е. Репин, вспоминал: «Вся дорога к Галерной гавани шпалерами, густо, по обе стороны улицы была полна народом, а посредине дороги быстро бежали непрерывные толпы — все на Смоленское поле <...> Сбежался сюда народ со всего Питера, даже с самых отдаленных предместий»[224]. Репин на всю жизнь запомнил подробности той казни: Каракозов перед тем, как на него надели саван, «истово, по-русски, не торопясь, поклонился на все четыре стороны всему народу. Этот поклон сразу перевернул все это многоголовое поле, оно стало родным и близким этому чуждому, странному существу, на которого сбежалась смотреть толпа, как на чудо»[225]. О том же свидетельствовал другой знаменитый очевидец, историк Н.И. Костомаров[226].

Слухами о подробностях казни Каракозова полнился тогда весь Петербург, и о них не могли не говорить в семье Перовских. Соня, запомнившая рассказы Вари Поджио (со слов ее отца) о репрессиях николаевских жандармов, теперь могла слышать из разговоров между родителями и от старшего брата что-нибудь и о карательном разгуле шуваловщины — слышать и запоминать, брать на заметку.

Но, разумеется, больше всего тогда запомнились Соне (как и братьям ее, и сестре) перемены в семейном укладе Перовских, в их домашнем быту. 22 июля 1866 г. Лев Николаевич был /101/ уволен с поста Петербургского губернатора и уже со следующего дня, 23 июля, «засунут», как выражались его коллеги, на всю оставшуюся жизнь в Совет министра внутренних дед одним из членов Совета, каковым он и числился почти четверть века, до самой смерти 13 февраля 1890 г.

«Пришлось выбираться из казенной квартиры, — вспоминал о том времени Василий Львович. — Отец нанял довольно большую квартиру на втором этаже дома Пономарева у набережной Фонтанки. Квартира эта долго пустовала, и отцу пришлось нанимать мастеров, чтобы сделать довольно крупный ремонт»[227]. Лев Николаевич, жалованье которого сократилось более чем втрое, издержался на этом ремонте так, что уже с осени 1866 г. перестал нанимать для Сони домашнего учителя.

Далее цитирую воспоминания Василия Львовича. «На лето (1867 г. — Н.Т.) мать энергично воспротивилась нанимать дачу, так как отец был уже в долгах, и уговорила его отпустить ее с детьми в Крым, в имение Кильбурун, перешедшее к отцу от брата Петра Николаевича. Отец остался распродавать китай­ские редкости, так как мать решила оставаться в Крыму и на зиму»[228].

В Кильбуруне Варвара Степановна уволила вороватого управляющего имением, который не присылал хозяевам ни копейки дохода, и взяла хозяйство в свои руки. Она успевала справляться со всеми материальными заботами, следила за порядком в доме, контролировала занятия и даже развлече­ния дочерей. Зимние вечера обе дочери коротали, под наблю­дением матери, за чтением книг из богатой библиотеки деда, где оказались, между прочим, сочинения Н.Г. Чернышевского и Н.А. Добролюбова; Маша делала это без особого интереса, Соня — с энтузиазмом.

Тем временем в Петербурге Василий поступил на физи­ко-математический факультет университета и увлеченно /102/ слушал лекции великого Д.И. Менделеева. К лету 1867 г. он купил первые тома полного собрания сочинений Д.И. Писарева, которое начал издавать Ф.Ф. Павленков[229], и привез их в Кильбурун, «чтобы читать сообща с сестрами»[230]. Заодно Василий захватил с собой недавно изданные на русском языке сочине­ния немецкого философа Я. Молешотта — одного из создателей физиологической психологии; английского мыслителя, автора 4-томной «Истории философии», только что (в 1865 г.) переведенной на русский язык, Д.Г. Льюиса и американского учено­го-энциклопедиста Д.У. Дреппера, труд которого «Умственное развитие Европы» был тогда злобой дня и в России.

По приезде в Кильбурун Василий организовал дома общие чтения закупленной им литературы. «Они происходили у нас по вечерам, а иногда и днем, — вспоминал он, — всегда в при­сутствии матери, потому что она очень любила слушать и принимала участие в разговорах по поводу прочитанного <...> При чтении нашем она с напряженном вниманием слушала и на каждом шагу задавала вопросы, чтобы лучше усвоить прочитанное»[231].

Наибольший интерес на этих чтениях вызвали у всей семьи Перовских сочинения Писарева — одного из властителей дум (наряду с Герценом, Чернышевским, Добролюбовым) россий­ской молодежи 1860-х годов. Надо полагать, при первом же знакомстве с творчеством Писарева Соня особо выделила его статью «Мыслящий пролетариат», посвященную роману Чернышевского «Что делать?». Этой статьей, как и самим романом, она будет зачитываться и в последующие годы, обсуждать их с подругами, друзьями, единомышленниками. Главная идея /103/ статьи (и романа) заключалась в том, что герои Чернышевского — Лопухов, Кирсанов и, в первую очередь, Рахметов как и тургеневский Базаров, являют собой «новый тип», «новых людей», которым принадлежит будущее, ибо они не собственники, а труженики (поэтому — «пролетариат»), но труженики интеллектуальные (пролетариат — «мыслящий»); главное они подвижники, самоотверженные борцы против социальной и любой прочей несправедливости[232]. Отныне и навсегда 14-летняя Соня заразилась этой идеей и далее следовала ей, закрепляя и развивая ее в своем сознании, уже как народница, народоволка, цареубийца.

Разумеется, лето 1867 г. в Кильбуруне Соня проводила не только за книгами. «Там, — вспоминал Василий Львович, — были татарские лошади, отлично ходившие под седлами, и было одно женское седло. Сестры часто ездили верхом с боль­шим удовольствием; особенно Соня пристрастилась к верховой езде — она бесстрашно пускала лошадь вскачь и часто ездила на мужском седле»[233]. Так Соня к прежним своим квалифика­циям пловца, рыболова, медвежатника, «артиллериста» приба­вила теперь еще и квалификацию «кавалериста».

Пролетели 1867 и 1868 годы, а летом 1869 г. приехал в Кильбурун Лев Николаевич — с целью продать его в счет погашения накопившихся долгов. По воспоминаниям Василия Львовича, «это причинило большое горе матери, уже порядочно нала­дившей хозяйство»[234]. Но хозяин-барин был непреклонен. Он продал Кильбурун «Муравьеву, сыну декабриста»[235] (по всей видимости, Михаилу Александровичу Муравьеву — сыну дека­бриста Александра Михайловича, будущему ялтинскому уезд­ному предводителю дворянства), — и, пока Лев Николаевич оформлял продажу имения, вся его семья вновь отправилась из Крыма в Петербург. /104/

На пути к столице, в одном с Перовскими вагоне поезда оказалась Анна Карловна Вильберг — девушка, заметно постарше Сони, которая ехала из Ялты в Петербург, чтобы там учиться на женских курсах. Соня к тому времени уже знала из газет, что с той осени в Петербурге, у Аларчина моста, в здании 5-й мужской гимназии, открываются т.н. Аларчинские женские курсы (подготовительные к университетским занятиям). Она еще перед отъездом из Кильбуруна объявила о своем решении поступить на эти курсы. Варвара Степановна такое решение дочери приветствовала, а Лев Николаевич, всецело занятый тем, как выгоднее сбыть имение, не возражал. Теперь, сбли­зившись проездом из Крыма с Анной Вильберг и узнав от нее жгуче интересные подробности об Аларчинских курсах, Соня еще больше укрепилась в своем решении.

Так в Кильбуруне завершился один и, с отъездом навсегда из Кильбуруна, начинался другой этап жизненного пути Софьи Львовны Перовской — из детства через отрочество в юность...

Курсистка

В Петербурге Соня первым делом, с помощью Васи, раз­узнала условия приема слушательниц на Аларчинские курсы и записалась в курсистки. Тем временем Варвара Степановна занялась поиском новой квартиры вблизи Аларчина моста и подыскала такую — на углу Торговой улицы и Английского проспекта. Всем ее детям квартира понравилась, но Лев Нико­лаевич, вернувшись из Крыма после продажи Кильбуруна (другое имение — Приморское, близ Севастополя, — он сохра­нил), отказался жить вместе с семьей «в тесноте» и «поселился в отдельной квартире на Театральной площади, против [Мариинского] театра»[236]. /105/

На Торговой улице, рядом с квартирой Перовских себе комнату и Анна Вильберг. Соня — одна или вместе с Васей — часто бывала у нее. Там же по вечерам собирались и другие курсистки, буквально сроднившиеся отныне и до своих дней, будущие героини народничества — Александра Ивановна Корнилова, Анна Павловна Корба, Софья Александровна Лешерн-фон-Герцфельд. Вместе они обсуждали политические новости в стране (особенно репрессивные изыски шуваловщины) и литературные новинки, причем не только сочинения их кумиров (Некрасова, Тургенева, Писарева), но и такие, именно тогда обретавшие популярность в России произведения зарубежных авторов, как тираноборческий роман немецкого писателя Фридриха Шпильгагена «Один в поле не воин» и научно-популярные очерки профессора Королевского института в Лондоне Джона Тиндаля «Альпий­ские ледники»[237].

Но главными для курсисток стали, естественно, заня­тия на Аларчинских курсах. Их целью была подготовка жен­щин к педагогической деятельности, а также к поступлению на высшие (университетского уровня) курсы[238], открытия которых тогда добивались и вскоре добились, при содей­ствии передовой профессуры, энтузиасты женского движе­ния Н.В. Стасова, М.В. Трубникова, А.П. Философова: в 1872 г. будут открыты Высшие женские курсы В.И. Герье в Москве, а в 1878 — аналогичные Бестужевские курсы К.Н. Бестужева-Рюмина в Петербурге.

На Аларчинских курсах были задействованы лучшие пре­подаватели столицы. Ежедневно с 6 до 9 часов вечера лекции в объеме программы мужских гимназий читали курсисткам А.Н. Страннолюбский по математике, А.Н. Энгельгардт по органической и А.Я. Герд по неорганической химии, К.Д. Краевич (кстати, «лучший друг» Д.И. Менделеева, по признанию /106/ самого Дмитрия Ивановича[239]) по физике, Н.Ф. Рашевский по русскому языку, И.И. Паульсон по педагогике и др.[240]

Александр Николаевич Страннолюбский (1839-1903 гг.) в прошлом был учителем знаменитой Софьи Васильевны Ковалевской — первой женщины, ставшей членом-корреспонден­том Российской АН (восхищал ее и восхищался ею[241]), а среди последующих его учеников блистал всемирно известный механик и математик, кораблестроитель академик Алексей Николаевич Крылов. Теперь из всех аларчинских курсисток, с которыми занимался Страннолюбский, «выделялась своими математическими способностями» еще одна Софья, Перовская: «она одна решили данную Страннолюбским задачу, после чего в частном разговоре он высказал, что у нее выдающиеся спо­собности к математике»[242].

Другой Александр Николаевич, Энгельгардт (1832-1893 гг.), — уже в то время профессор Петербургского земельного инсти­тута, — пригласил четырех курсисток заниматься агрохимией в его лаборатории под Петербургом, в дачном поселке Лесной. Первыми откликнулись на это предложение Перовская, Александра Корнилова, Анна Корба и Софья Лешерн. И здесь Соня проявила себя самой способной ученицей, как, впрочем, и на общекурсовых занятиях по химии и физике, которые вели Александр Яковлевич Герд (1841-1888 гг.) и Константин Дми­триевич Краевич (1833-1892 гг.)[243]. Между тем, образователь­ный уровень аларчинских слушательниц был довольно высок: в числе их встречались и выпускницы гимназий, институтов благородных девиц, педагогических курсов; лекции Иосифа Ивановича Паульсона (1825-1898 гг.) посещали, к примеру, /107/ Александра Никитична Ткачева-Анненская (1840-1915), известная впоследствии писательница, сестра одного идеологов народничества П.Н. Ткачева и жена организатора партии Народных социалистов Н.Ф. Анненского[244].

Весной 1870 г. в семье Перовских начались перемены, которые вскоре повлекли за собой далеко идущие последствия. Лев Николаевич заболел и, по совету докторов, решил ехать на лечение за границу — в Ахен. Варвара Степановна и Маша уехали с ним. Братья Николай и Василий остались в Петербург с заданием приискать к осени другую квартиру, более просторную и удобную для совместной жизни с отцом. А Соня и три ее неразлучные в то время подруги — Корнилова, Вильберг и Лешерн — наняли дачу в Лесном, неподалеку от лаборатории Энгельгардта. Братья Сони часто гостили у них, стараясь не мешать занятиям курсисток, но, между дел, хоть как-то их раз­влечь. «В одну из наших поездок с братом, — вспоминал Васи­лий Львович, — мы затеяли кататься на лодках. Соня с Корни­ловой взяли одну лодку и сели на весла. Мы же с братом взялись за весла другой лодки. Гребли мы далеко несогласно, так что Соня и Корнилова скоро с позором обогнали нас близ моста на Малой Невке и получили в награду дружные аплодисменты публики, собравшейся на мосту»[245].

Вот так Соня стала первой и в гребле — на пару с ровесни­цей-подругой обогнала «с позором» двух старших по возрасту парней! Но едва ли она тогда придавала большое значение своим победам в плавании, гребле, конских скачках (а мы еще увидим ее и победительницей-гимнасткой!). Гораздо сильнее влекло ее к знаниям: с каждым годом по мере взросления зрела у нее потребность вникнуть как можно глубже в смысл и закономерно­сти человеческого бытия, разобраться во всех — и чисто житейских, и социальных, экономических, политических — пробле­мах взаимоотношений между людьми. На даче в Лесном Соня вместе с подругами зачитывалась статьями поэта-демократа /108/ М.Л. Михайлова в журнале «Современник» за 1861 год по жен­скому вопросу с требованиями доступа женщин к высшему образованию и полной их эмансипации, а только что издан­ное полулегально исследование близкого к революционерам-народникам социолога и экономиста В.В. Берви (Флеровского) «Положение рабочего класса в России» произвело на курсисток «особенно сильное впечатление, возбуждая острую жалость к состраданиям народа»[246]. Книга Флеровского, доказавшая фактами и цифрами, что эксплуатация трудящихся (и рабочих, и крестьян) в царской России «производит смертность, какую не в состоянии производить ни чума, ни холера»[247], — эта книга была воспринята народолюбцами как «зов на помощь народу» и подтолкнула их к революционным выводам[248].

К осени 1870 г. Соня и ее подруги вернулись из дачного поселка в город и возобновили занятия на Аларчинских кур­сах. Сверх общих занятий кружок примерно из 15-20 наиболее активных курсисток заручился согласием А.Н. Страннолюбского прочитать им специальный курс лекций по геометрии. Собирались кружковцы в комфортабельной квартире на Галер­ной улице, где хозяйкой была Анна Павловна Корба. И в этом кружке, заводилами которого были те же Соня Перовская, Александра Корнилова, Софья Лешерн и две Анны (Корба и Вильберг), участвовали, наряду с юными девушками, тоже тянувшиеся к знаниям зрелые женщины. Среди них привле­кала к себе внимание Валентина Семеновна Серова — жена композитора-классика Александра Николаевича и мать буду­щего (тогда еще 5-летнего) великого художника Валентина Александровича Серова[249]. /109/

Не довольствуясь спецкурсом Страннолюбского, энтузиастки-курсистки во главе с Перовской и Александрой Корниловой договорились с проф. А.Н. Энгельгардтом заслушать его специальный курс по органической химии в квартире Корниловых, отец которых был богатым фарфорозаводчиком. «Наша квартира, — вспоминала Александра Иванова, —оказалась вполне для этого подходящей. У нас в доме могли свободно поместиться за раскинутыми ломберными столами и разной величины столиками до 30 слушательниц (среди них были две сестры Анны Павловны Корба — Мария Павловна Лешерн, и Елена Павловна Мейнгард, а также еще одна из четырех сестер Корниловых — Надежда, уже окончившая педагогические курсы. — Н.Т.)[250]. Лекция Александра Николаевича была такая блестящая, раскрывала, точно рассеивая какой-то густой туман, такие широкие горизонты, что все слушательницы были в пол­ном восторге. В следующее воскресенье собрались все опять, но вот назначенный час давно прошел, а профессора все еще нет. Прождав часа два, все разошлись с недоумением и тревогой. Через несколько дней мы узнали, что Александр Николаевич арестован и выслан в свое имение Смоленской губернии, откуда он писал потом свои знаменитые „Письма из деревни‟»[251].

Да, осенью 1870 г. А.Н. Энгельгардт был арестован («за распространение антиправительственных идей») и заключен в Петропавловскую крепость, а в начале 1871 г. водворен под надзор полиции в собственное имение Батищево на Смолен­щине. Его «Письма из деревни» о положении российского кре­стьянства, написанные с демократических позиций, печата­лись в журналах «Отечественные записки» и «Вестник Европы» в 1872-1887 гг. В Батищеве Энгельгардт и умер 21 января 1893 г.[252]... /110/

Пока Соня Перовская с подругами, все больше тяготевшими к знаниям, демократии и женской эмансипации, пере­живала весной и летом 1870 г. «медовый месяц социальных и политических увлечений»[253], над ней сгустились тучи небы­вало злобного отцовского гнева. Все шло по нарастающей. К осени 1870 г. сыновья Льва Николаевича нашли удобную квартиру для всей семьи на Малой Мещанской улице в доме какого-то старовера. Там были приготовлены спальня и каби­нет для отца с отдельным входом через приемную комнату, а по другую сторону приемной — три смежные комнаты (для Сони и Маши, для Варвары Степановны, для Коли и Васи) и столовая. «Еще до приезда из-за границы отца с матерью и Машей, — вспоминал Василий Львович, — мы перевезли все вещи и мебель, как наши, так и отца»; отец, однако, вер­нулся из Ахена «такой же больной и крайне не в духе»[254]. Он стал еще грубее, чем прежде, самодурничать, а больше всего был раздражен, увидев дома Соню в компании с ее подругами (которых, кстати, Варвара Степановна пригласила отобедать): «их веселые разговоры, а также непрезентабельность одежды ему не понравились настолько, что он после ухода их объявил Соне, что не желает их видеть у себя, и чтобы они больше не приходили к ней»[255].

Здесь Лев Николаевич не учел, что Соня за последний год очень повзрослела — и физически, и, главное, духовно: теперь перед ним, по выражению Н.П. Ашешова, «был уже не крот­кий ребенок, а молодой львенок»[256]. О том, как все обернулось, узнаем из воспоминаний Александры Корниловой: «В конце ноября (1870 г. — Н.Т.) мы собрались у А.П. Корба на очередной урок геометрии. Соня, сильно взволнованная, рассказала нам, что отец стал ее преследовать, велел ей прекратить знаком­ство с нами и грозил запереть ее дома, чтобы она не ходила /111/ больше на курсы. Это так возмутило Соню, что она решила уйти из отцовского дома и просит нас помочь ей убежище»[257].

Александра Корнилова тут же предложила Соне вариант «убежища», принятый с благодарностью: присоединиться к трем курсисткам, которые жили вместе, «коммуной», в одной квартире. То были родная сестра Александры Ивановны Вера и еще две сестры Корали — Зинаида (впоследствии жена знаменитого Германа Лопатина) и Надежда. «Коммунары» охотно приняли Соню к себе. В тот день она домой не вернулась.

Лев Николаевич был вне себя от гнева. По совету своего доктора Оккеля он решил обратиться в полицию и потребо­вать, чтобы дочь разыскали и привели к нему. Василий, быв­ший свидетелем их разговора, поспешил к Корниловым сооб­щить о таком решении отца. «Мне, — вспоминал он, — указали квартиру, в которой находилась сестра, и я рассказал ей о случившемся. Ее это мало смутило; она решила идти до конца и добиться своего»[258]. Вслед за Василием пришла к Корниловым и Варвара Степановна. «Она горячо умоляла меня, — читаем у Александры Ивановны, — убедить Соню вернуться домой или сказать, где она скрывается, чтобы мать сама могла на нее подействовать <...> Я старалась по возможности ее успокоить, что никакой опасности Соня не подвергается и что она вправе не подчиняться отцу, раз он хочет прибегнуть к насилию и лишить ее возможности запастись знаниями»[259].

Узнав об отказе дочери вернуться под его ярмо, экс-­губернатор буквально «рассвирепел»[260] и обратился даже к градоначальнику Ф.Ф. Трепову с просьбой ускорить розыск Сони, но подруги-курсистки отправили ее в Киев, где она прожила два-три месяца в семье студента-медика Владимира Эмме — одного из будущих «чайковцев». Постоянное раздражение Льва /112/ Николаевича оттого, что вернуть дочь-беглянку домой даже с помощью полиции не удавалось, — раздражение, от кото­рого страдали все члены его семьи, — усугубляло его недуги (может быть, больше психологические). По воспоминаниям В.Л. Перовского и А.И. Корниловой, «наконец, доктор Оккель сам это понял и догадался подать своему пациенту более раз­умный совет. «Никакое лечение вам не поможет, — сказал ой, — пока вы не успокоитесь. Махните на это дело рукой и выдайте скорее дочери паспорт». Лев Николаевич решил последовать благому совету и поручил своему старшему сыну Николаю выправить Соне отдельный вид на жительство. Она немед­ленно была об этом извещена и в начале весны 1871 года верну­лась из Киева в Петербург»[261].

Вернувшись в столицу, Соня первым делом явилась к сес­трам Корниловым, куда Василий Львович уже доставил оформленный на ее имя паспорт с отдельным видом на жительство. Теперь Соня жила в «коммунах» с подругами — летом на даче в Полюстрове, а зимой в городе, на Выборгской стороне. Веро­ятно, Василий не стал скрывать от нее, что их отец, отдавая сыну паспорт для дочери, «с раздражением сказал, чтобы Соня не появлялась больше в его доме. За все три года, протекших после этого, до того момента, когда он возьмет ее, арестован­ную, на поруки, он ни разу ни одним словом не помянул об ней»[262]. Так Соня оказалась вне родительского дома. Варвару Степановну она посещала, — часто, но тайно: «ходила к ней всегда с черного хода, чтобы не встретить отца»[263].

Семнадцатилетняя Софья Перовская порывала тогда не просто с отцом, а с целым миром, который олицетворял и охранял ее отец, с миром, плотью от плоти которого была она сама по своей околоцарской родословной. Н.П. Ашешов справедливо заметил, что «Софья Львовна могла бы остаться в своем искон­ном кругу. Она могла бы сделать, при своем уме и жизненных /113/ талантах, при своей красоте и ярком характере, карьеру, украсив свое имя, быть может, каким-либо громким титулом»[264]. Увы! — ее судьба сложилась иначе.

С первых же лет жизни, под влиянием мучительного для Сони разлада между любящей, нежной матерью и грубым деспотичным отцом, ее ум обретал острокритическую направленность против всякой несправедливости. Ей не довелось быть свидетельницей ужасов крепостного права, но очень мно­гое она узнавала о жестокости и мракобесии «верхов» из книг Герцена и Чернышевского, Писарева и Флеровского, Некрасова и Тургенева, из рассказов Вари Поджио и отца ее, декабриста, и, наконец, уже на пороге юности она воочию могла лицезреть вакханалию шуваловщины. Все это вооружало ее против реак­ционных, антинародных, вопиюще несправедливых устоев полуфеодальной России, а вольнолюбивая атмосфера в «коммунах» аларчинских курсисток лишь подтолкнула к реше­нию уйти из мира власть имущих, — «от ликующих, праздно болтающих, обагряющих руки в крови», как писал об этом Н.А. Некрасов в 1862 г., — к тем, кто не хотел мириться с такими устоями и готов был бороться против них беззаветно, хотя бы пришлось погибнуть в этой борьбе за «великое дело любви» к свободе, равенству и братству человечества.