— Ну, что новенького? Как идут у вас дела, папаша Мику? — спросил злодей.
— Я весь к вашим услугам, мой милый, — отвечал скупщик краденого с поспешностью. — Как только ко мне пришел присланный вами человек, я тотчас же...
— Постойте-ка! С чего это вы вдруг перестали говорить мне «ты», папаша Мику? — прервал его речь Николя с язвительной усмешкой. — Может, вы меня теперь презираете... потому как я попал в беду?..
— Да нет, дружок, я никого не презираю... — ответил скупщик краденого, которому вовсе не хотелось подчеркивать свою былую близость с негодяем.
— Ладно! Тогда, как и раньше, говорите мне «ты», а то я подумаю, что вы уже не питаете ко мне прежней дружбы, а это причинит мне большое горе.
— В добрый час... – проговорил папаша Мику со вздохом. – Так что я немедля занялся твоими небольшими поручениями...
— Вот это совсем другие речи, папаша Мику... в душе я всегда знал, что вы не забываете старых друзей. Принесли мне табачку?
— Я передал два фунта табаку в тюремную канцелярию, мой милый.
— Надеюсь, высшего сорта?
— Самого наилучшего...
— А окорок прихватили?
— Он уже тоже в канцелярии вместе с четырехфунтовым белейшим хлебом; и к этому я прибавил еще небольшой сюрприз для тебя, ты, верно, его не ожидал... я принес еще полдюжины крутых яиц и добрую головку голландского сыра...
— Вот это я называю: поступать по-дружески! А вино не забыли?
— Там тебя уже ждут шесть запечатанных сургучом бутылок, но только, знаешь, тебе будут выдавать лишь по одной бутылке в день.
— Ничего не поделаешь!.. Придется с этим примириться.
— Надеюсь, ты мной доволен, дружок?
— А то как же! Очень доволен и буду доволен и впредь, папаша Мику, потому как этот окорок, этот сыр, эти яйца и это вино у меня быстро уйдут, я их мигом проглочу... но, как кто-то сказал, только жратва у меня кончится, другая сейчас же появится благодаря папаше Мику, он опять принесет мне чем полакомиться, потому как я с ним хорош.
— Как?! Ты хочешь, чтобы я еще?!..
— Я хочу, чтобы через денька два или три вы немного пополнили мой запас провизии, папаша Мику.
— Черт меня побери, если я это сделаю! — возмутился папаша Мику. — Хватит с тебя и одного раза.
— Хватит и одного раза? Ну нет! Окорок и вино хороши каждый день, вы и сами это знаете.
— Не спорю, только я не брался закармливать тебя вкусными вещами!
— Ах, папаша Мику! Нехорошо это, несправедливо отказывать в окороке мне, человеку, который не раз приносил вам свинчатку.
— Замолчи, несчастный! — с испугом пробормотал скупщик краденого.
— Нет уж! Я призову в свидетели дворника[124]. Я скажу ему: «Представьте себе, папаша Мику...»
— Ладно, ладно! — закричал скупщик краденого, поняв с испугом, что Николя, разозлившись, чего доброго, злоупотребит той властью, которую ему дает их сообщничество. — Я согласен... Когда управишься с едой, какую я тебе принес, я пополню твои запасы.
— Вот это дело... Это справедливо... И не забудьте послать кофе моей мамаше и Тыкве, они сидят в тюрьме Сен-Лазар; дома они привыкли каждое утро выпивать по чашке кофе... Не хочется лишать их этого удовольствия.
— Как? Еще и кофе! Да ты разорить меня хочешь, прохвост!
— Как вам будет угодно, папаша Мику... Не будем больше об этом говорить... Пожалуй, я лучше спрошу у дворника...
— Хорошо, будет им кофе, — прервал его скупщик краденого. — Но чтоб тебя черти взяли!.. Будь проклят тот день, когда я с тобой познакомился!
— А вот я, папаша Мику, я, напротив, сейчас особенно рад, что с вами в свое время познакомился! Я почитаю вас как кормильца, как отца родного!
— Надеюсь, у тебя больше нет ко мне поручений? — с горькой улыбкой спросил скупщик краденого.
— Как же... есть... передайте, пожалуйста, моей мамаше и сестре, что если я и оробел малость при аресте, то теперь больше не дрожу, я теперь так же смело настроен, как и они обе.
— Непременно передам. Это все?
— Погодите-ка. Я забыл вас вот о чем попросить: принесите мне две пары теплых шерстяных чулок... Вы ведь не хотите, чтобы я тут простуду подхватил.
— Я хочу, чтобы ты околел!
— Спасибо, папаша Мику, всему свой черед; но это будет позже, а сегодня мне совсем другое нравится... Я хочу пожить в свое удовольствие. Если они не укоротят меня, как укоротили отца... я еще поживу на славу!
— Да, ничего не скажешь, хороша твоя жизнь...
— Не хороша, а просто замечательна! С тех пор как я сюда попал, я живу, что твой король! Если б здесь имелись лампионы и бенгальский огонь, их бы зажгли в мою честь, когда стало известно, что я сын знаменитого Марсиаля, который кончил свои дни на эшафоте...
— Трогательно до слез! Таким родством можно гордиться.
— А что? Ведь сколько есть разных там герцогов да маркизов... Почему же у нашего брата не может быть своей собственной знати?! — проговорил злодей со свирепой иронией.
— Конечно... Ведь дядя Шарло раздает вам на Королевской площади ваши дворянские грамоты...
— Ну уж, конечно, не священник... И вот что я вам еще скажу: в тюрьме хорошо тому, кто принадлежит к грандам[125], тогда ему ото всех почет, а не то на тебя смотрят как на последнего человека. Стоит только поглядеть, как тут обращаются с теми, кто не принадлежит к воровскому миру, да к тому же еще и важничает... Знаете, в нашей камере оказался человек по фамилии Жермен, этакий юнец чистюля; так вот он ото всех нос воротит, он нас, видите ли, презирает! Но только пусть он свою шкуру побережет! Он все скрытничает, а у нас в камере думают, что он доносчик... Коли окажется, что это так, ему уж пересчитают ребра... для острастки.
— Ты сказал: Жермен? Фамилия этого молодого человека Жермен?
— Да... а вы что, его знаете? Выходит, он из нашего мира? Ну тогда, несмотря на дурацкий вид...
— Знать-то я его знаю... но если он тот Жермен, о котором мне рассказывали, то за ним кое-что числится...
— Что именно
— Тот Жермен чуть было не угодил в западню, которую не так давно ему расставили Волосатый и колченогий верзила.
— А почему это?
— Этого я не знаю. Они говорили, что где-то в провинции Жермен этот продал[126]кого-то из их шайки.
— Я так и думал... Конечно — доносчик. Ну что ж! Его отделают как надо, этого легавого! Я шепну пару слов своим дружкам... Это их раззадорит. А что, колченогий верзила все еще нагоняет страху на ваших жильцов?
— Слава богу, я наконец-то избавился от этого проходимца! Ждите его к вам не сегодня, так завтра.
— Вот здорово! Тогда уж мы похохочем и повеселимся вволю! Уж этот не станет воротить нос!
— Да, уж весело будет, коли он встретит тут Жермена... Будь уверен, этому молодчику достанется на орехи... если он — тот самый...
— А почему зацапали колченогого верзилу?
— Он подбил на кражу одного арестанта, который только-только вышел на волю и хотел заняться честным трудом. Как бы не так! Колченогий верзила ловко втравил его в сомнительное дело. Он испорчен до мозга костей, этот прохвост! Я уверен, что это он взломал чемодан двух женщин, что живут у меня в комнатенке на пятом этаже.
— Каких женщин? Ах да!.. Вспомнил: это мать и дочь... и дочка вас сильно распалила, старый разбойник! Вы все твердили, до чего она хороша.
— Они уже больше никого распалять не будут: в этот час мать, думаю, уже померла, а дочь еле дышит. У меня останется двухнедельная плата за жилье — они мне вперед заплатили, но черт меня побери, если я потрачу хотя бы грош на их похороны! У меня и без того большие убытки, уж не говорю о лакомствах, которые ты просишь приносить тебе и твоей семье: сам понимаешь, это сильно помогает моим доходам! Да, везет мне в этом году...
— Ах! Ах! Ах! До чего вы любите жаловаться, папаша Мику! А между тем у вас денег куры не клюют. Ну ладно, я вас больше не задерживаю!
— И то хорошо!
— Вы расскажете мне, что новенького у моей мамаши и Тыквы, когда опять принесете мне провизию?
— Да... уж придется...
— Ах, чуть было не забыл... хорошо, что вы еще не ушли... Купите мне заодно новый картуз из шотландского бархата с помпоном, а то мой совсем износился.
— Тебе еще и картуз понадобился?! Ты что, потешаешься надо мной?
— Нисколько, папаша Мику, мне нужен картуз из шотландского бархата. Это моя давняя мечта.
— Ты, видно, задумал разорить меня?
— Напрасно вы кипятитесь, папаша Мику. Просто скажите: «да» или «нет». Ведь я вас не принуждаю... но хватит...
Немного подумав, скупщик краденого вспомнил, что он во власти Николя Марсиаля, и поспешно встал, опасаясь, что, если его визит затянется, негодяй потребует у него еще чего-нибудь.
— Ладно... получишь свой картуз, — пробурчал он. — Но берегись: если ты не уймешься и еще чего-нибудь запросишь, я тебе ничего не дам. И будь что будет! Ты на этом потеряешь не меньше меня.
— Не беспокойтесь, папаша Мику, я не вымогатель какой и не заставлю вас петь не своим голосом, чтоб вы не сорвали его; это будет досадно: вы так здорово умеете лазаря петь!
Скупщик краденого вышел, с возмущением передернув плечами, а надзиратель велел отвести Николя Марсиаля в его камеру.
В ту самую минуту, когда папаша Мику выходил из приемной залы для свиданий с заключенными, в нее вошла Хохотушка.
Надзиратель, человек лет сорока, был отставной солдат с обветренным и смелым лицом; одет он был в форменную куртку и синие панталоны, на голове у него чуть набекрень сидела фуражка; на воротнике куртки и на ее отворотах были вышиты серебром две звезды.
При виде гризетки он заулыбался, и на его физиономии появилась приветливая и доброжелательная улыбка; ему всегда нравились ласковая забота и трогательная доброта девушки, то, как она встречала Жермена, едва только тот появлялся в приемной для свидания с нею.
Надо сказать, что и Жермен мало походил на других арестантов; его сдержанность, мягкость и постоянная грусть вызывали сочувствие к нему у служащих тюрьмы; впрочем, они остерегались открыто выражать свое сочувствие, опасаясь, что, узнав о нем, его отвратительные сотоварищи по заключению станут еще хуже относиться к Жермену, а ведь они, как мы уже говорили, и так смотрели на него с подозрением и неприязнью.
На улице дождь лил потоками; однако Хохотушка, надев башмаки на деревянной подошве и вооружившись зонтом, мужественно вступила в борьбу и с ветром и с дождем.
— Какая отвратительная погода, милая барышня! — воскликнул надзиратель добродушным тоном. — Не всякий решится выйти из дому в такой ливень!
— Когда всю дорогу думаешь о том, какое удовольствие доставит бедному арестантику твой приход, тогда, сударь, не обращаешь внимания на дурную погоду!
— Мне незачем спрашивать, к кому вы пришли и кого хотите повидать...
— Конечно... А как он поживает, мой милый Жермен?
— Я вам вот что скажу, милая барышня: я много заключенных повидал. Все они грустят поначалу, грустят день, второй, а потом мало-помалу привыкают и ведут себя как все остальные... Больше того, случается, что тот, кто первое время особенно убивался, затем нередко веселится больше других... Но господин Жермен не такой, у него с каждым днем вид все более удрученный.
— Это-то меня сильнее всего огорчает.
— Когда я несу службу во дворе, куда выводят на прогулку заключенных, я краем глаза слежу за ним: и он вечно один... Я уже вам говорил, постарайтесь уговорить его не сторониться уж до такой степени своих сотоварищей по камере... Надо, чтобы он с ними заговаривал, отвечал, когда к нему обращаются, а то ведь кончится тем, что они все его люто возненавидят... Мы-то наблюдаем за порядком во внутренних дворах, когда арестантов выводят на прогулку, но долго ли до беды...
— Ах! Господи боже! Скажите, сударь, ему теперь грозит опасность?
— Да нет, ничего определенного... но только эти злодеи видят, что он не их пошиба, и они его терпеть не могут, потому что он человек порядочный и держится особняком.
— Я ему столько раз говорила, столько раз просила вести себя так, как вы сказали, сударь, стараться разговаривать хотя бы с теми, кто не так зол... Но это сильнее его, не может он одолеть свое отвращение к ним...
— Неправ он... ох как неправ! Долго ли начать ссору, а там и до драки дойдет.
— Боже мой! Боже мой! А нельзя его как-нибудь отделить от других?
— Два или три дня назад я заметил, что заключенные вынашивают какие-то замыслы против него, и я тогда же посоветовал ему попроситься в другое отделение тюрьмы, где есть одиночные камеры.
— Ну а он что?
— Я только об одном не подумал... много одиночных камер теперь как раз ремонтируют — у нас ведь тюрьму в порядок приводят; а остальные одиночные камеры все заняты, свободных нет.
— Нет ведь эти злые люди могут убить Жермена! — воскликнула Хохотушка со слезами на глазах. — А если у него случайно найдутся покровители, смогут они что-нибудь для него сделать, сударь?
— Нет, ничего другого не придумаешь: надо найти способ выхлопотать для него отдельную камеру, хотя бы за плату.
— Увы!.. Стало быть, он погиб, раз уж другие арестанты так взъелись на него...
— Успокойтесь, барышня, мы уж постараемся получше за ними следить... Но только повторяю вам еще раз, милая барышня... посоветуйте ему держаться проще, поближе сойтись с другими... Ведь только первый шаг труден!
— Я уж всеми силами постараюсь внушить ему это, сударь! Но для человека порядочного и чистосердечного это куда как трудно... Ну как ему сблизиться с такими людьми?!
— Из двух зол надо выбирать меньшее. Ладно, пойду и скажу, чтобы привели господина Жермена. Впрочем, обождите, — прибавил надзиратель, передумав. — Я вижу, что остались всего два посетителя... они скоро уйдут... а других нынче не будет... ведь пробило уже два часа... Чуть позднее я велю привести господина Жермена... и вы с ним потолкуете спокойно... Когда вы останетесь вдвоем, я могу впустить его в коридор, тогда между вами будет одна решетка вместо двух, а это куда приятнее.
— Господи, сударь, до чего вы добры... как я вам благодарна!
— Тсс!.. Еще кто-нибудь вас услышит, и сразу появятся завистники. Садитесь пока что в сторонке, на скамью, и как только этот мужчина и та женщина уйдут, я пошлю за господином Жерменом.
Надзиратель направился на свой пост внутри коридора. А Хохотушка с грустью уселась на самый краешек скамьи, предназначенной для посетителей.
Пока гризетка ожидает прихода Жермена, мы хотим, чтобы читатели послушали разговоры, которые ведут заключенные, оставшиеся в зале для свиданий, с посетителями, после того как оттуда ушел Николя Марсиаль.
Часть VIII
Глава I.
ОСТРОСЛОВ
Подле Крючка стоял арестант лет сорока пяти, хилый, тщедушный, с тонким и умным лицом, жизнерадостным и насмешливым, с огромным, почти беззубым ртом; когда он говорил, губы его кривились то влево, то вправо, как свойственно людям, привыкшим обращаться к уличной толпе; курносый, с огромной, почти совсем плешивой головой, он носил старый жилет из серого сукна и выцветшие дырявые брюки в заплатах: голые, покрасневшие от холода ноги, неряшливо завернутые в тряпки, были обуты в деревянные башмаки.
Его звали Фортюне Гобер, по прозвищу Острослов; в прошлом фокусник, он уже отбыл срок за изготовление фальшивых монет, а ныне был обвинен в том, что бежал с места ссылки и совершил кражу со взломом.
Пробыв всего несколько дней в тюрьме Форс, Гобер, ко всеобщему удовольствию, стал исполнять роль рассказчика.
Теперь такие лица встречаются редко, но в прошлые годы каждая камера имела своего рассказчика, который за небольшую плату помогал арестантам коротать бесконечные зимние вечера, и тогда заключенные не ложились спать сразу при наступлении сумерек.
Любопытно отметить, что в душах этих несчастных возникает потребность в вымышленных и волнующих историях; и что удивительно для нас: порочные до мозга костей, воры, убийцы особенно любят сюжеты, где выражены благородные, героические чувства, истории, в которых выведен беспомощный, великодушный герой и где доброта торжествует над темными силами.
Точно так же падшие женщины любят простодушные, трогательные, элегические романы и почти всегда отвергают чтение непристойных произведений.
Врожденный инстинкт доброты, желание мысленно отрешиться от того унижения, которое им приходится терпеть, не вызывают ли они в душах несчастных женщин симпатии к одним рассказам и отвращение к другим?
Итак, Гобер отлично излагал героические истории, где униженный, после множества приключений, в конце концов побеждает своего преследователя. Гобер к тому же обладал чувством юмора, его реплики отличались едкостью и шутливостью — отсюда и возникла кличка «Острослов».
Он только что вошел в приемное помещение.
Напротив него, по ту сторону решетки, стояла женщина лет тридцати пяти, бледная, с приятным и привлекательным лицом, бедно, но опрятно одетая. Она горько плакала, вытирая слезы платком.
Гобер смотрел на нее ласково и в то же время нетерпеливо.
— Послушай, Жанна, — обратился он к ней, — брось это ребячество, вот уже шестнадцать лет, как мы с тобой не виделись, если ты все время будешь закрывать платком глаза, мы никогда друг друга не узнаем...
— Дорогой брат, бедный Фортюне... Я задыхаюсь от слез... Не могу говорить...
— Какая же ты смешная! Перестань. Ну что с тобой?
Его сестра перестала рыдать, вытерла слезы и, глядя на него с изумлением, сказала:
— Что со мной? Как! Я снова вижу тебя в тюрьме, когда ты уже отсидел пятнадцать лет!..
— Правда, сегодня исполнилось полгода, как я вышел из центральной тюрьмы в Мелене... Я не навестил тебя в Париже, потому что пребывание в столице мне запрещено...
— И снова взят!.. Боже мой! Что же ты опять натворил? Почему покинул Боженси, где ты находился под надзором? — Почему?.. Надо спросить, почему я туда поехал.
— А, понимаю.
— Жанна, слушай, нас разделяет решетка, но представь себе, что я тебя целую, обнимаю, как это должно бы быть, когда не видишь сестру целую вечность. Теперь поговорим.
Один арестант из Мелена, по имени Хромой, сообщил мне, что в Боженси проживает его знакомый, бывший каторжник; он принимает к себе на фабрику свинцовых белил вышедших на волю... Знаешь, что представляет собой работа на этой фабрике?
— Нет.
— Хорошее занятие, через месяц любой заболевает свинцовой болезнью. Из троих рабочих — один умирает, другие, не скрою, тоже умрут, но живут пока в свое удовольствие, пируют год, полтора... К тому же работа неплохо оплачивается, не то что в иных местах. Ребята, родившиеся в рубашке, живут два-три года, но это уже долгожители. Да, на этой работе умирают, но она не такая уж тяжелая.
— Фортюне, зачем же ты стал трудиться там, где умирают?
— А что же я должен был делать? Когда я находился в Мелене, в тюрьме, как фальшивомонетчик, мне не могли найти занятие по моим силам, ведь я — фокусник и был не сильнее блохи, потому мне поручили изготовлять игрушки для детей. Один парижский фабрикант считал, что выгодно, чтобы куклы, игрушечные трубы, деревянные сабли мастерили арестанты. За пятнадцать лет я столько наточил, насверлил, навырезал игрушек, что их хватило бы для малышей целого парижского квартала... в особенности было много труб... и трещоток... Услышав эти звуки, целый батальон заскрежетал бы зубами, горжусь этим. Отбыв свой срок в тюрьме, я прослыл мастером двухгрошовых труб. Мне разрешили избрать поселение за сорок лье от Парижа; оставался единственный заработок — делать игрушки... Даже если бы все в поселке от мала до велика начали дуть в мои трубы, то и тогда я не оправдал бы свои расходы; не мог же я заставить всех жителей трубить с утра до вечера, меня бы приняли за авантюриста.
— Боже мой... ты всегда шутишь...
— Лучше смеяться, чем плакать. В конце концов, убедившись, что невдалеке от Парижа могу заработать на жизнь, только лишь занимаясь изготовлением игрушек, отправился в Боженси, чтобы работать на фабрике белил. Это такое пирожное, от которого распирает желудок, и... готово, над вами поют за упокой. Пока не подох — можно жить и зарабатывать; это ремесло мне нравится не меньше, чем воровское; чтобы воровать, у меня не хватало ни смелости, ни силы, а тут совершенно неожиданно подвернулось дело, о котором я тебе рассказал.
— Даже если бы ты был смелым и сильным, так просто воровать бы не стал.
— Так считаешь?
— Да, ведь ты совсем неплохой человек, случайно связался с жуликами, тебя ведь силой втянули в компанию.
— Да, дорогая, но вот видишь, пятнадцать лет в Централе... так закоптят человека, что он становится как эта трубка, хотя вошел туда чистым, какой она была новая. Выйдя из Мелена, я чувствовал себя слишком трусливым, чтобы заниматься воровством
— Но ты же занялся смертельно опасным делом? Мне кажется, Фортюне, ты совсем не такой скверный, каким представляешься.
— Послушай, хоть я и был очень хилым, но черт знает почему подумал, что натяну нос этому свинцу, что болезнь меня не одолеет, пройдет мимо, словом, что я стану одним из опытных мастеров фабрики. Выйдя на волю, я стал транжирить накопленные денежки, которые заработал в тюрьме за свои рассказы.
— А, это те истории, которые мы когда-то слышали, они так нравились нашей маме, помнишь?
— Да! Славная была женщина, разве она не подозревала, что я в Мелене?
— Нет, думала, что ты уехал на острова...
— Как тебе объяснить, сестричка: все свои шутки я унаследовал от отца, ведь он готовил меня в фокусники, я помогал ему на представлениях, глотал паклю, изрыгал огонь, стало быть, не мог коротать время с сыновьями пэров Франции и встречался лишь с голытьбою. Что до Боженси, то, выйдя из Мелена, я промотал все свои денежки. Когда пробудешь пятнадцать лет в клетке, захочется же подышать свежим воздухом, порезвиться, хоть я и не гурман, но белила могли раз и навсегда меня доконать; зачем тогда копить деньги, я тебя спрашиваю! Наконец я прибываю в Боженси, почти без гроша в кармане, разыскиваю Волосатого, друга Верзилы, хозяина фабрики. Благодарю покорно! Фабрика белил исчезла с лица земли; бывший каторжник закрыл ее — там в течение года умерло одиннадцать человек. И я остался в этом городе изготовлять игрушки, имея в качестве рекомендации свидетельство об освобождении. Я искал работу по силам, а силенок-то у меня не было; ты понимаешь, как меня принимали; то назовут вором, то негодяем, то бежавшим из тюрьмы, и, где бы я ни появлялся, каждый держался за карманы, стало быть, я не мог избежать голодной смерти в этой дыре, где должен был прожить целых пять лет. Поняв что к чему, я убежал с места ссылки и направился в Париж, чтобы там заняться своим ремеслом; у меня не было средств нанять карету с четырьмя лошадьми, потому весь путь прошел пешком, побираясь и страшась жандармов, как собака палки; мне посчастливилось, и я благополучно добрался до Отея; изнуренный, адски голодный, одетый, как видишь, не нарядно. — И Гобер с ухмылкой взглянул на свои лохмотья. — В кармане у меня не было ни гроша, меня могли задержать как бродягу. А тут, черт побери, представился случай... Хоть я и трус, но бес меня попутал...
— Тише, брат, — сказала сестра, боясь, чтоб тюремщик, хотя и находившийся довольно далеко от Гобера, не услышал столь опасного признания.
— Ты боишься, что нас подслушают, — возразил он, — не беспокойся, я не скрываю, меня захватили на месте преступления, ничего не мог отрицать, во всем сознался, знаю, что меня ждет, получу сполна.
— Боже мой, — плача, произнесла сестра. — Как ты хладнокровно рассуждаешь...
— Ну а если я буду говорить гневно, какой от этого толк? Послушай, будь умницей, неужели это я должен утешать тебя, а не ты меня?
Жанна, вздохнув, вытерла слезы.
— Что касается моего дела,– продолжал Гобер, — то под вечер я подходил к Отею совсем обессиленный: хотел войти в Париж ночью; уселся подле живой изгороди, чтобы отдохнуть и подумать о будущем. Размышляя, уснул; какой-то шум разбудил меня; уже стемнело; я прислушался... оказалось, по дороге, за изгородью, идут мужчина и женщина. Он спрашивает: «Ты думаешь, нас могут обворовать? Разве мы не оставляли дом без присмотра?» — «Да, но у нас в комоде тогда не хранилось сто франков», — ответила жена мужу. «А кто об этом знает, глупая», — возразил муж. «Ты прав», — сказала она, и они удалились. Честное слово, такой случай нельзя было упускать, ведь никакой опасности. Я подождал немного, вышел на дорогу и вижу в двадцати шагах отсюда маленький крестьянский дом, в котором, несомненно, хранилось сто франков, ведь здесь на дороге только и была одна хибарка. Я решаю: «Мужайся, старина, вокруг никого, темная ночь, если нет собаки (ты знаешь, я всегда боялся собак), дело сделано». К счастью, собаки не оказалось. Для верности я стучу в дверь, никто не отвечает... Это придаст мне уверенности. Ставни окон были закрыты, я раздвигаю их палкой, пролезаю через окно в комнагу; в печи догорает огонь, он светит мне; я вижу комод, ключа нет, тогда щипцами открываю ящик и под кучей белья обнаруживаю в чулке деньги; больше ничего не беру, прыгаю из окна и падаю... угадай куда... Вот удача!..
— Бог ты мой, да говори же!
— На спину полевого сторожа, который в это время возвращался в деревню.
— Боже мой!
— Луна взошла; он меня заметил, когда я лез через окно, и схватил. Такой парень, как он, мог бы повалить десять таких, как я... Я слишком труслив, чтобы оказать сопротивление. Чулок был у меня в руке, он услышал звон монет, схватил его и положил в свою сумку, а меня заставил идти с ним в Отей. Мы прибыли к мэру в сопровождении жандармов и мальчишек, затем вернулись к дому и стали поджидать хозяев. Они вернулись, дали показание... Не было никакой возможности отрицать, я во всем сознался и подписал протокол; мне надели наручники, и марш...
— И вот ты опять в тюрьме... быть может, надолго?
— Послушай, Жанна, не хочу обманывать тебя, дорогая, лучше уж скажу тебе сразу...
— Что еще такое, о боже!..
— Подожди, не волнуйся!
— Говори же!
— Так вот, речь идет теперь не о тюрьме!
— А что?
— За воровство ночью, со взломом, за то, что влез через окно в жилой дом, — я рецидивист... Адвокат мне объяснил, получу пятнадцать либо двадцать лет каторги и буду выставлен к позорному столбу. Это точно как в аптеке.
— На каторгу! Но ты такой хилый, ты умрешь там, — рыдая, воскликнула несчастная женщина.
— А если бы я стал работать на фабрике белил?
— Но каторга, боже ты мой, каторга!
— Это тюрьма на открытом воздухе, придется ходить в красной куртке вместо коричневой; и потом, я всегда горел желанием видеть море... Разве мне подходит быть парижским ротозеем, а?
— А позорный столб... несчастный!.. Стоять там среди презирающей тебя толпы... О боже мой, дорогой брат!
И несчастная вновь разрыдалась.
— Ладно, Жанна, будь умницей... надо потерпеть только четверть часа, притом, кажется, сидя... К тому же разве я не привык видеть толпу? Когда показывал фокусы, вокруг меня всегда была куча народа, представлю себе, что я фокусник, а если станет невтерпеж, то закрою глаза, и мне будет казаться, что никто меня не видит.
Рассуждая с такой развязностью, несчастный не пытался проявить циничную бесчувственность к преступлению, а стремился утешить и успокоить сестру своим поддельным равнодушием.
Человеку, привыкшему к тюремным нравам, у которого всякий стыд неминуемо потерян, каторга действительно представляется лишь сменой обстановки, сменой куртки, как с ужасающей правдивостью говорил Гобер, это лишь «куртка другого цвета».
Большинство арестантов центральных тюрем даже предпчитают каторгу, их влечет шумная жизнь, которую там ведут осужденные, они часто готовы совершить даже убийство, чтобы попасть в Брест или Тулон. Это понятно, и до каторги их труд был таким же тяжелым.
А условия труда честных портовых рабочих — тот же ад. Они начинают и кончают работу в те же самые часы; а логово, в котором отдыхают от непомерной усталости, порой бывает не лучше, чем казарма ссыльного.
«Но они свободны!» — возразят мне.
«Да, свободны... один день в неделю!.. воскресенье — отдых, как и у арестантов».
«Но они не чувствуют стыда, позора?»
А что такое стыд, позор для отверженных, которые ежедневно закаляют душу в адском горниле, которые проходят через все стадии подлости в этой школе, где они взаимно влекут друг друга к гибели, где наиболее опасные преступники считаются наиболее уважаемыми людьми?
Таковы последствия современной системы наказаний.
Многие преступники охотно идут в тюрьму! Каторги... добиваются!..
— Двадцать лет неволи. Боже мой! Боже мой! — повторяла бедная сестра Гобера.
— Успокойся же наконец, Жанна, мне дадут столько, сколько я смогу выдержать; я слишком слаб для исполнения тяжелых работ. Если там не будет, как в Мелене, фабрики игрушек, мне дадут легкую работенку, например, в больнице, я ведь покладистый человек, добрый малый, буду рассказывать, как рассказываю здесь, и заставлю начальников и товарищей уважать меня, тебе я пошлю разрисованные кокосовые орехи и соломенные шкатулки для племянников и племянницы. Что поделаешь, бутылка открыта — надо пить.
— Написал бы хоть мне, что приезжаешь в Париж, я попыталась бы тебя приютить, бездомного.
— Черт возьми, я, конечно, собирался пойти к тебе, но хотел явиться не с пустыми руками, кстати, вижу, что ты тоже живешь не ахти как. Да, а что твои дети, муж?
— Не говори мне о нем